Двенадцать шагов фанданго

1

Луиза лихорадочно искала. Она металась среди облупленных стен кухни, как потускневший шарик для игры в пинг-понг, открывала крышки коробок, сметала с полок одежду, обшаривала любую поверхность в поисках каким-то удивительным образом исчезнувшей упаковки, забытой дозы наркоты, никогда и не существовавшей в действительности. Она костерила испанцев по-немецки, немцев — по-испански и кого-то еще — всем понятным односложным ругательством. Она не доверяла этому месту, не доверяла мне, не верила, что среди наших потрепанных обносков не притаилась хотя бы маленькая упаковка, припрятанная на черный день.

— Мерзавцы! — цедила Луиза сквозь зубы по-испански. — Сволочи! — Она трясла волосами, заколотыми на затылке в виде «конского хвоста», яростно обыскивая карманы моих неопрятных брюк. — Дерьмо! — ругалась она по-немецки, швыряя в потрескавшуюся стену поношенные джинсы с биркой «Вранглер», словно вымещая на мне свое отчаяние.

Я старался не замечать ее, уткнулся в последний июньский номер журнала Marie Claire, но понял, когда она наконец принялась мерить шагами комнату, что теперь мне лучше бы находиться где-нибудь рядом с заведением Дитера.

— Ты уверен, что больше ничего нет? — Луиза откинула челку со смуглого лица, обратила на меня жуткий блуждающий взгляд.

Если бы я немного подвинулся, то дал бы ей возможность заметить боль и обреченность в моих налитых кровью глазах, но я не сделал этого, поэтому ей пришлось ждать. Пока для нее это не смертельно. Пока еще нет. Что касается меня, я всегда мог добыть дозу или две у Тео. Луиза же нелегко сходилась с людьми и должна была получить основательную встряску, чтобы найти хмыря, готового поделиться с ней запасом наркоты.

Она шумно втянула воздух:

— Как насчет Тео?

Я уставился на нее, как игрушечный светильник-зайчик, крайне обеспокоенный своей очевидной неспособностью четко выразить мысль.

— Кто? — замешкался я. — Что Тео?.. — Усердно скребя череп, я пытался спрятать глаза, но она уже успела увидеть в них выражение вины.

— Как насчет Тео? — медленно, почти спокойно повторила она. — Он всегда оставляет немного про запас.

— Не в этот раз, — энергично замотал я головой и уставился в пол. — Я спрашивал у него прошлой ночью. Он совершенно пуст.

— Пойди и попроси снова. Скажи, что я верну ему вдвойне — полными дозами. И принеси прямо сюда. — Ее глаза засветились оптимизмом, рожденным надеждой на успешные поиски. — Иди немедленно! — потребовала она, подталкивая меня к одеялу, закрывавшему дверной проем.

Я согласился. Не хватало еще с ней спорить. И пообещал попытать счастья где-нибудь еще, если у Тео ничего не осталось. Это давало мне больше свободного времени.

Каждый раз, выходя из дому, я опасался потерять свою тень. Послеполуденное солнце жгло как пламя в сердцевине электродуговой сварки, испепеляло побеленные стены домов, обжигало блестящие консервные банки, которые мы использовали под цветочные горшки. Недосягаемая солнцу полоска постепенно расширялась на каменистой улице, протянувшейся между домами. Моргая подслеповатыми глазами, я побрел в ее тени. Уходящий вниз узкий переулок за левым поворотом повел вдоль другого ряда крохотных средневековых хижин, построенных бездомными бродягами скорее в целях безопасности, чем для удобства. Каждому следует иметь убежище, в котором можно было бы укрыться в случае опасности, и эти домишки служили укрытием для нищеты в течение последних одиннадцати столетий. Положение убежища на вершине скалы, возвышающейся над возделанными землями прибрежной Андалузии, гарантировало незыблемость его стен — только бродяги менялись.

Внизу, на пустой площади, не было никакой тени, только медленно перемещающаяся тенистая стрелка, падающая от основания башни. Когда-то этот опаленный солнцем, пыльный четырехугольник был центром жизни обитателей городов, местом, где бродячие торговцы предлагали товары честным жителям городка за крепостными стенами. Именно здесь, на площади, разрешались споры, собирались налоги, делались заявления под тенью тянущихся над балконами навесов в мавританском стиле. Именно здесь платили дань всем, чем угодно, как это было принято в эпоху Эльсида. Однажды, пару лет назад, я попробовал корень мандрагоры и, шатаясь, полез на стену, сторожившую улочки как каменный часовой. С одной стороны я видел внизу площадь, с другой — долину. Добавлять мандрагору в чай рискованно, но иногда это стоит сделать, несмотря на боли в желудке, раздирающие брюшную полость, и продолжительную мрачную депрессию. Это был как раз такой случай, поскольку я, прогуливаясь по периметру стены и наблюдая широкие, обожженные солнцем поля долины Гвадаранки, с одной стороны, и узкие, высушенные улицы крепости — с другой, увидел все это в ретроспективе голливудских фильмов. Между прошлым и настоящим не было разницы. Люди XIII века оказывались такими же, как те, которых я встречаю сегодня на улицах и площадях деревень у подножия гор. Те же лица, тот же язык, те же сплетни, те же козы и те же ослы. Это несколько разочаровывало. Особенно потому, что я ожидал одного из тех прозрений о прошлом в духе Джима Моррисона, благодаря которому я воспарил бы над мавританской Андалузией, как свободный орлиный дух воинственного короля.

Кареглазые потомки тех трудолюбивых призраков и сейчас жили бы здесь, если бы не соблазн в виде удобных отдельных квартир и домиков, построенных в долине. Однажды я прочел, что сокращающиеся численностью пастухи, пасущие коз, и их бабушки, еще жившие в крепости в пятидесятых годах, были выселены из своих древних домов и помещены в новый город в долине в качестве наказания за участие в актах анархо-социалистического сопротивления в военные годы. Говорили, будто крепость стала настолько серьезной помехой для железной дороги, проходящей через долину, что этот район объявили запретной зоной, а его жителей подвергли насильственному выселению после кровавых репрессий превосходящих сил республиканцев. Возможно, где-нибудь так и было, но не здесь. Здесь, наверху, нет проточной воды. Нет телевидения, телефона и возможности купить лотерейный билет. До ближайшей автобусной остановки час пути на осле, а ближайший реальный врач находился еще дальше. Зимой западный ветер носится вокруг крепости, как потрепанные яхты вокруг Гибралтарской скалы, но не видит леса на расстоянии часа езды в любом направлении. Нет здесь и приличного бара. Морщинистые испанцы, оставившие этот древний памятник шулерам и хиппи, были слишком стары и немощны, но они, по крайней мере, оставались живыми, частично благодаря тому, что ориентировались на победителей в Гражданской войне. Те же, которые поддерживали другую сторону, покоятся в земле либо давно переселились на север: там их лица еще не примелькались. В наши дни пару десятков домиков, расположенных за мавританскими стенами, занимало загоревшее под солнцем нездоровое содружество преступников и их жертв, прибывших из разных мест. Мы были личностями, живущими без цели, а Тео, заключенный в башню паранойей наркомана, являлся нашим бессильным королем.

Лестница, ведущая в башню, была намного старше меня и поэтому всегда вызывала уважение. Основанием ее служила каменная конструкция, которая когда-то поднималась по спирали до верхнего помещения. Я преодолевал ступеньки, и лестница скрипела, как шаткий подвесной мост. Раз десять по пути вверх я останавливался. Лестница гнулась длинным боевым луком и, как того требовал обычай, оповещала о моем прибытии.

— Тео, — позвал я. — Это Мартин. Можно к тебе подняться?

— Да, да, — отозвался он через мгновение. — Поднимайся.

Держась ближе к стене, я поднялся по нескольким уцелевшим ступенькам наверх. Ноги подкашивались от головокружения и напряжения. Тео встретил меня у занавески, он распрямил плечи и вытянул руку, пытаясь помешать пройти за ним в комнату. К сожалению для нас обоих, он был слишком тощ, и я мельком заметил Мамута, стоявшего спиной ко мне на груде подушек. Он теребил руками свой пояс.

— Все в порядке, Мамут? — обратился я к нему бодрым голосом. Полуобернувшись, он едва заметно кивнул.

Я вновь взглянул на Тео. Наши взгляды встретились. Он не обращал внимания на насекомое, ползшее через его бровь. Лицо Тео превосходило бледностью лица всех людей, которых я знал, потому что он никогда не выходил наружу. Всегда развлекался дома, балансируя между боязнью открытого пространства и усталостью от гостей.

— Чем занимаешься, Тео? — спросил я дружелюбно, выбрав самую обаятельную улыбку из своей коллекции, пожимая ему руку.

Момент был ответственный. Каждый знал, что после полудня в пятницу единственным человеком в городе, располагавшим хотя бы понюшкой белого порошка, был Тео. Он понимал, что каждый знает это, но мне было важно, чтобы до его причудливого немецкого рассудка не дошло, что я пришел выпрашивать у него дозу наркоты. Этого требовала не только нужда, но и моя гордость. Я всегда пользовался особым расположением Тео, компенсировал нехватку денег и продуктов избытком остроумия, интеллекта и обаяния. Я не входил в число других безнадежных искателей удачи, поднимающихся вверх по лестнице со своими фальшивыми печалями, расчетами на его сочувствие и доброту. Я старался быть изобретательным, часто заходил к нему, когда не нуждался в его услугах, просто для того, чтобы взглянуть, как он обращается с другими визитерами, и чтобы создать повод для посещения его дома в том случае, если буду в чем-то нуждаться. Я изображал случайное посещение с четвертью грамма, или около этого, порошка, а также интриговал его словами:

— У меня немного порошка, Тео, но, черт побери, все, что мое, — твое! Давай разделим дозу поровну.

В девяти случаях из десяти он отказывался принять мое предложение и настаивал, чтобы я помог ему в распределении десятиграммовой упаковки. Но даже если он так поступал, меня это не слишком огорчало. Будем честными — я бы никогда не принес ему свою четверть грамма, если бы она действительно была последней.

Люди, подобные Мамуту, торговали телом за наркотики, но ведь Мамуту было всего шестнадцать лет, он не мог торговать чем-то еще. Сейчас он сидел на подушках, поправляя мешковатые джинсы и разминая закрутку с марихуаной. Тео выглядел разочарованным, он походил на зрителя, застигнутого врасплох разрывом киноленты, но был оживлен. Он держал руку на моем плече, пока мы пересекали комнату, чтобы остановиться у высокого арочного окна.

Перед нами, по ту сторону площади, расположенной примерно в ста футах внизу, за воротами и толстыми стенами сверкала под лучами послеполуденного солнца долина. Удлиненные тени от горных цепей, усеянных валунами, двигались по земле подобно темному приливу, покрывающему золотистую пшеницу, которую выращивали на западном берегу впадающей в море Гвадаранки. Поля за рекой еще заливал солнечный свет. Шелестящие колосья как бы кивали в знак одобрения того, что земля покатыми прибрежными холмами поднималась к смешанным рощам оливковых и цитрусовых деревьев. Дымка грязноватого тумана висела над прибрежным шоссе, вытянувшимся в ленту городом Коста, над поверхностью Средиземного моря, в котором, подобно толстому среднему пальцу воинственной колониальной длани, возвышались скала Гибралтар.

За скалой море приобретало серебристый цвет, подсвечивало танкеры и грузовые суда, проходившие через пролив, а на дальнем берегу, на побережье Марокко высился горный хребет Атлас. Тео застыл в неподвижности.

— Поразительно, — удивился он, — невероятно! Видеть так много и так далеко, видеть другой континент! — Он произносил «другой» как «друкой».

Я кивнул в знак согласия.

— Да, стыдно не видеть, как Гельмут и Микки возвращаются из Лос-Молиноса с моим запасом наркоты. — Я бросил взгляд на лицо Тео, чтобы проверить его реакцию на мои слова.

Он улыбнулся:

— Полагаю, у них могут быть проблемы с национальной гвардией там, на побережье. А может, им перегородил дорогу какой-нибудь грузовик или что-нибудь еще?

— Очень надеюсь, что ничего такого не случилось, — проворчал я, отворачиваясь от окна. — Я вложил в них кучу денег.

Тонкие арийские брови Тео взметнулись вверх.

— Не беспокойся. Думаю, Гельмут и Микки не глупы. Они вернутся. Значит, Гельмут работает теперь на тебя.

Я не понял, вопрос это или констатация факта, поэтому проигнорировал его слова. Тео взял у Мамута сигарету и передал мне. Я глубоко затянулся, потом еще раз.

— Предпочел бы что-нибудь посильнее этого. — Я вернул сигарету Тео.

Он сделал затяжку и произнес уголком рта:

— Тебе нужна доза?

У меня екнуло сердце. Мне понравились его слова. Мне вообще нравился этот парень. Нравилось находиться здесь наверху, в его прекрасной башне с ужасной коллекцией «Мечта танжерца», нравились его длинные ногти на пальцах, книги, выстроенные длинными рядами, астральные карты, унаследованные от одной из матерей, его по-детски чмокающие губы.

— Гмм?

Он подошел к книжному шкафу и достал алюминиевую коробку для кинопленки.

— Спрашиваю, ты хочешь дозу?

Я пожал плечами.

— Решай сам. Могу обойтись, — сказал я, словно меня это мало волновало.

Я видел, как люди тащатся по сточной канаве за дозой кокаина. Униженные или бессовестные, они заглядывали в рот какого-нибудь мерзкого наркодельца и лизали его ботинки за возможность кайфа. Я не стану так низко падать. Пока — не стану. Я отнесся к предложению дозы как отнесся бы к предложенному пиву: принял его элегантно и рассеянно, едва ли выдавая волнение, но, как только Тео занялся приготовлением кокаина, заметил, что белые дорожки порошка, выстроенные на мраморном подносе, неравной длины. Тео что-то говорил, свертывая банкнот в тысячу песет, но я не слушал. Я изучал три дорожки как начинающий наркоман, пытающийся определить, какая из горок белого порошка длинней и толще, поскольку знал, что тевтонское воспитание Тео заставит его блюсти этикет — предложить поднос сначала гостю. Этот важный ритуал вежливости был бы нарушен, если бы я, приняв поднос, потратил хотя бы мгновение на оценку доз, потому что создалось бы впечатление, будто я попытался воспользоваться великодушием хозяина дома с целью обеспечить себе наибольшую порцию порошка. Моя задача в этом непрописанном ритуале, следовательно, заключалась в том, чтобы соблюсти учтивость и определить, какая из доз больше, до того, как мне предложат поднос. Таким образом, всем показалось бы, что я выбирал наугад. Я облизал губы. Тео передал мне поднос и соломинку.

— Отлично, — произнес я будничным тоном.

— Кажется, левая доза немного больше, чем другие, — заметил таким же тоном Тео.

Я вздохнул и занюхал среднюю полоску. Слизывая с десен крупицы порошка, оторвал взгляд от подноса и перенес его в другую сторону.

— Большую дозу возьми себе, Тео, — сказал с улыбкой. Немного нашлось бы наркоманов, способных на такую вежливость.

Мы расселись с онемевшими деснами и холодными носами на подушках Тео. Я не мог не подумать о том, насколько бы больше получил кайфа, если бы занюхал левую дозу, но, учитывая все обстоятельства, жаловаться было не на что. Мамут ходил по комнате, определял очертания каменных глыб, при помощи которых его мусульманские праотцы сложили эту башню, глядел вдаль, за равнину, на заснеженные горы Атласа, там находилась родина его предков. Он отвлекался таким образом от культурной беседы и необходимости ее поддерживать. Постепенно растущее возбуждение победило в нем желание ошиваться рядом со взрослыми парнями. Под смехотворным предлогом он покинул комнату. Тео вытянул шею, чтобы понаблюдать, как гость уходит, затем взглянул на меня. Его светлые усы разошлись в задумчивой, почти отеческой улыбке.

— Теперь парень пойдет играть в футбол с мальчишками, но он слишком резв и набьет им много голов.

Я встал, прошел к окну и глянул вниз на площадь. Да, подумалось мне, настоящий маленький Марадона, но что он собирается делать, когда вырастет, когда достигнет восемнадцатилетнего возраста и станет слишком старым для Тео с его изменчивыми вкусами? Что он будет делать, когда Тео окончательно с ним расплатится и вернет его в свой квартал — с привычкой к дорогим удовольствиям и без всякой надежды на их удовлетворение? Может, не стоит задумываться? Может, хорошо, что он живет сегодняшним днем и наслаждается, пока не поздно, быстро проходящим детством? Тео, однако, наверняка задумывался на этим.

— Сколько денег ты вложил в Гельмута и Микки? — поинтересовался Тео.

Я перенес взгляд на середину долины, повел его через пшеничные поля вдоль русла реки, пока не уперся в шоссе. Дорога шла сквозь чащу сосен и пробкового дуба. Именно там должны были прятаться гвардейцы, покуривая, потея в своих застегиваемых и расстегиваемых темно-зеленых пуленепробиваемых жилетах, переговариваясь по рации, прислонившись к деревьям, незаметно появляясь из своих убежищ и придумывая основательные предлоги для освобождения задержанных водителей за усыпляющие таблетки в девять миллиграммов. Я отошел от окна и устроился среди подушек.

— Деньги доверены ему, — поправил я Тео. — И это один восемь ноль, — бормотал я. Некоторые люди предпочли бы не задавать такие нескромные вопросы. Но к Тео это не относилось.

— На тридцать граммов?

— Да, около этого.

— Может, тебе следовало найти других людей, готовых рискнуть, — предположил Тео, как будто эти люди не рисковали.

Я пожал плечами.

— Гельмут хочет освоить этот бизнес. Я не прочь научить его. Все просто. — Тон моего голоса давал понять: «Не надо давить, хиппи!»

Я взял сигарету и закурил.

— Сделаю из десяти доз тридцать и продам их на побережье по двенадцать тысяч за грамм. — Не очень дорого, но именно так мне нравится вести дела. Я мог неплохо существовать, обращая один восемьдесят в три шестьдесят в течение трех дней.

Английские наркоманы с бо́льшим удовольствием ведут дела на побережье с соотечественниками, чем с сомнительными местными субъектами, которые могут их обмануть. Дело не в том, что я был с ними абсолютно честен, но, по крайней мере, я дурил их по-английски. Даже если я делал из десяти доз сорок, итог сделок был для них здесь благоприятнее, чем дома. Я мог бы легко расширить свой бизнес, закупая пятьдесят, сто, даже пятьсот граммов наркоты за раз, но в этом случае я потерял бы почву под ногами и, вероятно, закончил бы плохо. Я передал сигарету Тео. Тот ухмыльнулся.

— Мартин, дружок, ты должен успокоиться. Ты взвинчен, как духовой оркестр… — Он нахмурился и бросил взгляд на потолок.

Я хихикнул, протер глаза, потом виски — и снова глаза.

— Картежник. Взвинчен, как картежник, полагаю. Виноват. — Я взглянул на приятеля, отчаянно моргая. — Это все из-за проклятого ожидания. — В голове у меня гудело, словно заработала бензопила. Возникла потребность переключить нервную энергию, пробужденную кокаином, на какое-нибудь положительное действие. Я вскочил, немного пошатывало от курения закрутки, начиненной марихуаной. — Тео, я должен идти. Сидение здесь действует мне на нервы. Хочу завалиться к Дитеру и узнать от кого-нибудь, что происходит. Пойдешь со мной?

Тео надул губы и потянул конец уса.

— Не-ет… Не хочу, — окончательно решил он.

Я положил руку на его тощее плечо.

— Ты должен чаще гулять, приятель.

Психиатр, возможно, разъяснил бы Тео, что его фобия коренилась не в большом открытом пространстве, а в том, как туда выбраться. Блестящая длинная лестница уходила изгибами в темноту, ее поручни, кажется, держали только одни мои пальцы, покрытые белой пылью. Добравшись до конца лестницы на подкашивающихся ногах и с дрожью в теле, я пересек площадь и спустился по улочке в бар. Солнечные лучи никогда не касались этого сооружения за крепостными стенами с видом на водохранилище, расположенное в нескольких сотнях футов внизу. Дитер держал заведение уже почти два года, и единственный свет в его жизни был отражением металлических полос вывески, мимо которой мы проходили на пути в бар. Днем Дитер благоденствовал, торгуя охлажденной кока-колой и пивом. Их потребляло растущее число любителей достопримечательностей. Они останавливались в городе в ходе своих стремительных ознакомительных туров по Испании. Дитер получал также доход и от местных жителей, наслаждавшихся музыкой, электрическим освещением и холодным пивом по ночам. Он не производил впечатления на окружающих ни как бармен, ни как человек, зато владел генератором, холодильником, хорошенькой женой, которой, я полагал, не мешало бы больше заниматься собой и повышать знания в области кредита.

Отодвинув в сторону марокканскую занавеску, я вошел в помещение бара. Несколько минут стоял, моргая, пока глаза привыкали к плохому освещению. Дитер, сгорбившись, сидел на стуле и читал какой-то журнал. Справа от него, в конце помещения, сидел, уставившись в точку, отстоящую на два фута от кончика его носа, крестьянин и ковыряя ногтем пальца в зубах. Слева от Дитера, под столом, упершись задом в стену, примостился несчастный пес из церковного приюта по кличке Карлито. Его беспокойный нос был направлен в сторону двери. Все трое сидели в полном молчании, нарушаемом только жужжанием вентилятора и шуршанием лениво перелистываемых страниц. Я подошел к стойке бара и сел на стул между Дитером и испанцем. Дитер изучал в журнале черно-белый снимок аварии на автобане. Я прикурил сигарету с помощью его зажигалки и прервал молчание бодрым приветствием. Дитер перевернул страницу, уставился на фото усталого пожарника в белой алюминиевой каске, стоявшего у ряда гробов, снова перевернул страницу, вернулся к снимку пожарника. Он низко склонился, чтобы рассмотреть гробы, затем швырнул журнал на стойку бара и поднял голову.

— Чего желаешь?

— Пива, Дитер, пожалуйста, — попросил я с улыбкой.

Он откинул с лица волосы, поднялся и потащился за стойку бара. Поставил со зловещим стуком на стойку бара бутылку холодного пива «Крусампо», поковылял к своему стулу и обхватил голову руками. Земля совершила оборот вокруг своей оси.

Там, на побережье, большую часть свободного времени люди проводят на солнце.

Я взглянул на испанца — он все еще смотрел в пространство, ковырял в зубах.

Я сделал глоток пива:

— Как насчет музыки?

— Слишком рано, — прорычал Дитер. — Во всяком случае, парни, такие как ты, должны сейчас добывать средства на безалаберную жизнь, а не ошиваться в барах.

Если бы вы не знали Дитера, то, возможно, восприняли бы его слова за оскорбление.

И были бы правы.

— Именно парни, подобные мне, приносят доход барам в послеполуденную жару, — напомнил я ему.

Он усмехнулся, оперся рукой на стойку бара и наклонился ко мне достаточно близко, чтобы я расслышал его ответ:

— Такие парни, как я, не нуждаются в посещениях таких парней, как ты.

— Вот как, — только и смог вымолвить я.

По крайней мере, он улыбался, когда говорил это. Сохраняя улыбку, Дитер отвернулся, чтобы отпраздновать свою победу в обмене колкостями.

С жужжанием вертелся вентилятор. Маленькие капли влаги собирались на поверхности коричневой бутылки, прежде чем скатиться на стойку бара. Я сделал еще один глоток, глядя на испанца.

— И давно он здесь?

— Кто?

Я обвел взглядом помещение.

— Тот, в конце бара.

— Ах, этот… — буркнул Дитер. — Со вторника приходит и уходит. Он из Санта-Анны или из ее окрестностей. Этот чертов пес тоже крутится здесь.

Я украдкой посмотрел на испанца. У него было смуглое морщинистое лицо, золотой зуб, густые, блестящие черные волосы и трехдневная щетина.

— Что он здесь делает? — полюбопытствовал я.

Дитер жалобно вздохнул и поковырял мизинцем в левом ухе.

— Он пришел сюда из Санта-Анны, потому что потерял своих коз и не может вернуться домой, пока их не найдет. Понятно? Тебя еще что-нибудь интересует?

Люди здесь постоянно теряют коз. Мне нравится помогать им в поисках.

— Сеньор, — позвал я испанца, устремившего вдаль задумчивый взгляд, — где вы потеряли своих коз? У водохранилища?

Не совсем освободившись от размышлений, он улыбнулся и слегка повертелся на стуле, прежде чем перевести взгляд на меня и покачать головой.

— Нет, — взмахнул испанец пальцем. — У Лома-де-ла-Фуэнте. — Он подмигнул, но я не обратил на это внимания.

— Это же в нескольких километрах отсюда, — уточнил я. — Как раз с противоположной стороны гор, не так ли?

— Так, — кивнул испанец, — но там нет бара. — Он поднял крохотный стакан из толстого стекла и подержал его на весу, словно желая предложить тост в честь бармена. «Еще стаканчик!» — читалось в его взгляде.

Испанец явно подумал, что эти англичане чертовски хорошо говорят по-испански. Он был прав. Моя способность бегло говорить на трех основных языках возвышала меня, по словам Тео, над половиной процента населения Европы. Я заметил налитые кровью глаза собственного отражения, наблюдающие за мной из зеркала в конце бара. Над половиной процента. Я хорошо запомнил это. Вздыхая, Дитер начал свое нудное движение вокруг бара, прихватив закупоренную бутылку лимонада с полки под стойкой.

— Спасибо, хозяин! — приветливо произнес козопас, когда Дитер вновь наполнил его крохотный стаканчик мерзким спиртом домашнего приготовления. Испанец сделал глоток и повернулся ко мне. Высохшее на солнце лицо светилось крайним удовлетворением и радостью с оттенком вины. — Анисовая водка, — пояснил он. — Не попробуете вместе со мной?

Я учтиво принял предложение, несмотря на сердитые взгляды Дитера. Кажется, козопас свободно пользовался неограниченным беспроцентным кредитом, и Дитер, как ребенок, играющий со спичками на краю пшеничного поля, опасался пострадать от пожара. Не обращая на него внимания, я предложил тост. Мы с испанцем представились друг другу. Франсиско пас коз, служил в небольшой усадьбе и знал, как и большинство людей в округе, где был зарыт клад арабского золота. Мы налили несколько раз еще, внезапно прервали разговор, а когда я угостился одной из сигарет козопаса, почувствовал, как взмах крыльев ангела смерти обдал холодом мою спину. Когда началось действие спиртного напитка, мне показалось, что мой желудок стиснула ледяная рука, а на глаза навалилась тупая тяжесть. Я погасил сигарету, поднялся и, шатаясь, пошел в туалет. Я предчувствовал это: мною овладевала тревога, она могла испортить уикэнд. При моей манере ведения бизнеса беспокойство полезно, но не такого рода. Я закрыл дверь туалета и встал над раковиной, упершись головой в стену с облезающей побелкой и глубоко вдыхая едкие испарения, исходящие от пятен мочи на полу. Тео говорил о существовании змей, которые обитают в глубочайших темных извилинах мозга. Он утверждал, что змеи слепы, но они существуют за счет дурного запаха страха и паранойи, выделяемого падшими душами в состоянии сомнений и отчаяния. Если вас укусила одна из таких змей, вы должны сохранять спокойствие и равновесие души. В случае беспокойства, говорил Тео, яд змеи убьет вас. Оставаясь же хладнокровными, вы убережетесь от несчастий. Вы должны будете уберечься. Я сосредоточился на исследовании стены, в которую уперся мой лоб, прохладной и мучнистой, и попытался выстроить другую стену в своей голове — стену, за которой можно было укрыться. Все в порядке. Никаких проблем. Просто ментальный эффект от химической реакции организма. В пределах девяноста минут после уходящего полудня я занюхал приличную дозу кокаина, выкурил немного этой ослепляющей конопли, а затем принял четверть пинты восьмидесятиградусной анисовой водки домашнего приготовления. Вполне понятно, что мне было немного не по себе, что мозг мой мог воспользоваться моим мутным состоянием, чтобы сыграть со мной ряд шуток. Пока я не стану об этом беспокоиться, все будет хорошо.

Я оторвался от стены, стер холодный пот под носом и опустился на унитаз. Вдыхая через нос и выдыхая через рот, я дрожал в лихорадке, которая затрясла меня еще на стуле бара. Было ощущение, будто меня закрыло тенью в безоблачный день, будто случилось солнечное затмение, которого не видел никто, кроме меня. Этакое персональное и специфическое предзнаменование нависшей беды. Вдох через нос, выдох через рот. Я чувствовал, как пот стекает по моей спине, пульс колотился в ушах все громче по мере того, как яд проходил по сузившимся венам. Нельзя думать так. «Господи Иисусе, — говорил я себе, — как же это случилось? За короткий срок я слишком много вдохнул и проглотил. Причиной было это, а также мое душевное состояние. Я вышел из дому в тревоге, взвинченный поведением Луизы, которая ходила взад и вперед по комнате, рылась в вещах, моя голова разбухла от предчувствия неудачи, ведь Гельмут и Микки опаздывали на шесть часов. Крупной сделки не будет». Вдох через нос, выдох через рот. Прилив паники стал спадать, позволяя случайным изломанным мыслям барахтаться в помутившемся мозгу. Не надо беспокоиться. Вдох через нос, выдох через рот. Еще несколько минут, и все нормализуется, лишь бы я не тревожился.

Но я все-таки беспокоился. Беспокоился оттого, что не могу унять тревогу, беспокоился оттого, что, возможно, ошибался, приказав себе не тревожиться, беспокоился оттого, что через несколько часов может случиться то, что заставит меня действительно встревожиться. Мысленно я пробежал список своих забот, вычеркивая те, которые мало значили. Остались две: Луиза и мои сильно запаздывающие тридцать граммов кокаина. Я поднялся и потер лицо. Может, мне придется убраться из Косты завтра вечером. Я пнул мореную дверь и вышел усталой походкой в бар. Аплодисменты, подобно стуку каблуков, сопровождали мой выход, но они предназначались не мне. Они предназначались Эль Камарону, его резкому надтреснутому голосу и неистово звенящей гитаре. Франсиско отвалился к стенке бара, стакан был вне пределов его досягаемости, но все же испанец ухитрился подражать великим дикторам.

— Радиостанция «Революционная Андалузия», — объявил Франсиско. Испанец оттолкнулся от стенки бара, блаженная улыбка перекосила его лицо, а веки сомкнулись в тупом экстазе. — Бог небытия!

Frequencia de la Revolucion Andalus, сокращенно ФРА, была пиратской радиостанцией, притаившейся высоко в горах. Она владела безупречной, хотя и несколько устаревшей коллекцией записей. Вопреки названию в ее программах политики почти не было, одна необычная реклама.

— Бог небытия, — повторил я еле слышно. — Где его церковь?

Я сидел в баре и допивал пиво. Когда оно кончилось, заказал еще, поскольку не собирался идти домой. Я был напряжен больше, чем верхнее ми Эль Камарона, и нуждался в передышке, чтобы снять раздражение. Музыкальная запись кончилась шипением. Дитер, хитро взглянув на захрапевшего козопаса, поднялся со стула и выключил радио. Я сидел в баре еще час, размышляя о будущем, беспокоясь о своем здоровье, строя планы и вычерчивая линии судьбы на мокрой от пива поверхности стойки. Я не собирался задерживаться в этом месте долго, не собирался поддерживать с Луизой серьезные отношения. Мне не нравилось, что она заняла слишком большое место в моей жизни, хотелось, чтобы она играла менее значительную роль. Но мы нуждались друг в друге, подобно симбиотическим паразитам, подобно пиявкам, соединившимся одна с другой, питающим друг друга, пока не пришла лучшая особь и пока более сильная из них не бросила другую, чтобы та высохла в сорной траве. Мы терпели друг друга, потому что каждый из нас знал: пока это лучше, чем что-либо еще. Лучше, чем ничто для наших страждущих «я». Так складывались отношения не только между нами — такое же положение дел я наблюдал в супермаркетах, в ресторанах, в освещенных окнах, мимо которых проходил. Печальный компромисс скрывался за каждым пыльным порогом. Он напоминал сторожевую собаку на цепи, понуро опустившую голову в знак того, что любовь здесь не ночевала. Дома участники компромисса мучились под влажными простынями, имитируя любовь, которой нет, и приживая детей неизвестно от кого. Неудивительно, что мы стали принимать наркотики. Единственное, с чем мы были согласны, — это с тем, что нужно обеспечить себя достаточным количеством наркотиков. Воздействие наркоты сделало нас неспособными сосредоточиться на улучшении какой-либо сферы нашего тривиального существования. Казалось, я погрузился в беспутную жизнь, но при этом знал, что достаточно нескольких недель напряженного труда и дисциплины, чтобы мобилизоваться и прийти в себя. Может, следует дождаться благоприятного времени года, затем добыть сто граммов порошка, купить приличный мотоцикл и уехать. Это вполне возможно.

Я оглядел бар. Абстрактные символы, обозначающие мотоцикл и сто граммов, все еще держались в сознании, как дрожащие лужицы пива. Те же символы, которые обозначали тяжелый труд и дисциплину, преодолели натяжение, державшее их вместе на поверхности, и слились, чтобы превратиться в новые подобия лужиц на стойке бара. Я вздрогнул и стер свое будущее с неровной поверхности.

Вздрогнув, почувствовал, как на плечо легла тяжелая рука.

— Полагаю, ты закажешь нам выпивку, приятель, — прорычал знакомый голос. Пахнуло чесноком.

Я быстро повернулся, увидел перед собой багровое, потное лицо Микки. Вскочил на ноги и схватил его жирную влажную руку.

— Микки! — обрадовался я. — Славный мой братишка! Садись, я скажу, чтобы принесли пиво.

Однако Микки уже попал в фокус избирательного подхода Дитера к клиентам. Как только я повернулся, чтобы сделать заказ, увидел, что бармен несет пиво. Я поблагодарил его, но он не отреагировал. Он был поглощен изучением С-90 — аудиокассеты, которую швырнул ему Микки.

Микки был из тех парней, которым не повезло с внешностью. Он был так тучен, что казался невысоким. Его обросшее лицо на манер певцов группы ZZ Top beard[1] и вылинявший комбинезон не гармонировали друг с другом. Микки забавлял детей и пугал взрослых. Косолапый и одноглазый, он носил в голове вживленную стальную пластину, а в левой ноге — металлический штифт. Воздействие жары на эти обременительные металлические аксессуары давали болезненные ощущения, но тучный байкер боролся с ними при помощи водки и скоростной езды, уверяя, что это ему помогает.

В Бремене, где еще сохранилась память о нем как о безобразном уличном громиле, Микки случайно убил одного парня, которого просто хотел отдубасить. Он сбежал из страны, полагаясь на ошибочное и отчасти легкомысленное решение больше никогда не возвращаться. Микки купил бельгийский паспорт и перебрался в Испанию. Здесь его вскоре арестовали за избиение полицейского, у которого он хотел угнать автомобиль. После выхода из тюрьмы он счел за идеал полезного существования идею примоститься где-нибудь с Гельмутом и, покуривая гашиш, старательно обсуждать свой план ограбления казино в Марбелле. Автором плана был даже не он, а вороватый торговец из Убрике, с которым Микки сидел в карцере в Малаге. Когда торговца отпустили, Гельмут представился Микки как новый сокамерник, и план теперь принадлежал только беглецу из Бремена. Неясно, каким был план в его первоначальном виде, но в своем улучшенном варианте он заключался в том, чтобы ворваться в казино, перестрелять всех из автоматов, похитить деньги и увезти их. На мотоцикле «Харлей-Дэвидсон».

Осторожное одобрение Гельмутом этого плана в первые дни его заключения в тюрьму за кражу автомобиля на побережье обеспечило ему выживание как в камере, так и вне ее. Вместо того чтобы вышибить ему мозги, что бременец считал своим долгом в отношении всех образованных либералов, Микки передал Гельмуту полный контроль над интеллектуальной проработкой плана и взял на себя обязанность беречь голову сокамерника. Через два часа после освобождения из тюрьмы Микки украл арендованную машину и приехал прямо в крепость, чтобы поработать вместе с Гельмутом в его мастерской.

Гельмут и Микки: ритуальные фигуры для «поколения пепси».

Нагнувшись у входа в бар, Гельмут распрямил свое долговязое тело и обтер маслянистые руки о брюки на ягодицах. Проходя по помещению, он улыбался теплой и искренней улыбкой. Крепко пожал мою руку, потом шумно выдохнул и потряс рукой в характерном испанском приветствии, приглашающем к приватному разговору.

— Что-нибудь случилось? — спросил я по-испански.

Он потряс головой, поджал губы.

— Сегодня много полицейских. Слишком много. — Бросил взгляд на стойку. — Это мое?

Я кивнул, и он сделал затяжной глоток из охлажденной бутылки.

Он обтер губы и снял маленькие круглые очки, протер глаза тыльной стороной руки.

— Слишком много мерзавцев. — Гельмут явно пережил трудный день. — Сначала мы поехали к этому чертовому дому Кристобаля. Припарковали грузовик, постучали в дверь. Вышла его мама и сообщила, что он скрывается в Пуэнте-Нуэво, так как полиция ведет наблюдение за домом. Поэтому мы выехали из города в сопровождении двух или трех полицейских машин, они незаметно следовали за нами. Я предложил ехать домой, но Микки не согласился, настаивал на том, что нужно ехать дальше. Тогда мы остановились и принялись спорить. Микки выскочил из грузовика, подобрал апельсины и стал бросать в меня. — Он медленно покачал головой. — Я поднял руки, сдаваясь перед лицом этой бомбардировки апельсинами, и оглянулся. Позади стояли полицейские машины, откуда наблюдали за нами. — Он поднял бровь и бросил взгляд на Микки, но тот запихнул в рот Карлито ботинок и не слушал рассказа напарника. Гельмут нахмурился: — Он всегда привлекает к себе внимание собак, этот Микки, ты замечаешь?

Мне это было известно, хотя я не настолько удивлялся своим наблюдениям, как сейчас Гельмут.

— В общем, мы двинулись через всю страну в Пуэнте-Нуэво, а эти свиньи не могли угнаться за нами в своих маленьких испанских машинах. Когда приехали, застали Кристобаля в очень нервном состоянии и в окружении многих парней. Он был также очень… — Гельмут почесал нос как бы для того, чтобы активизировать мозг, — ну, знаешь, если быть более точным… возбужден и сердит оттого, что мы приехали. Сказал, чтобы мы не уезжали и дожидались, пока он даст сигнал. Мы вернули ему деньги, а он нам груз. Затем он послал одного парня на мотоцикле выяснить, свободен ли пляж.

— Побережье, — прервал я Гельмута, — выяснить, свободно ли побережье.

Гельмут нахмурился.

— Да, да, да, — согласился он нетерпеливо по-немецки. — Во всяком случае, маленький гаденыш вернулся не раньше пяти часов. — Он осушил бутылку с пивом. — Во всяком случае, у меня в кармане твоя упаковка.

Я ухмыльнулся, чувствуя облегчение. Я боялся развязки, ожидал услышать страшную историю о том, как мой запас наркоты выбросили из окна преследуемой машины в реку, или о том, как железный Микки проглотил его. Когда вы посылаете кого-то делать для вас грязную работу, должны считаться с риском потерять свои деньги и наркотики. Если вам это не нравится, можете делать ее сами. Я сделал еще два глотка пива и хлопнул донышком бутылки о стойку бара.

— Пойдемте ко мне и посмотрим, что там делается. — Выложив банкнот, я отодвинул бисерную занавеску бара и столкнулся сразу с двумя неприятными сюрпризами: во-первых, передо мной стояла Луиза, похожая на вдовствующую ядовитую змею, а во-вторых, за ней в начале переулка виднелось хорошо известное мне лицо из прошлого.