Двенадцать шагов фанданго

4

Я проснулся в одиночестве, с ощущением, будто опередил своих преследователей на один день, благодаря тому что не переставал ехать всю ночь. Сопя, хрипя, ворча и скребясь, как старый беззубый крестьянин, я побрел, пошатываясь, по лестнице в нашу жилую комнату. И сразу почуял это. Теплое и потное, противное и мерзкое. Это была нога Ивана.

Я натянул на нос и рот свою тенниску в пятнах от пива и приблизился к тахте, на которой растянулся Иван. Его лицо было белым, как сыворотка, он быстро моргал и улыбался, но, когда я поднял одеяло, чтобы осмотреть его ногу, он вздохнул и запрокинул голову.

— Это серьезно, — прошептал он по-французски.

— Да, она кровоточит, — заметил я.

Раньше я никогда не видел гангрену, не видел в реальной жизни, но, если гангрена выглядела как нечто сизое, желтое, распухшее и отвратительное, то это был отрезок омертвевшей левой ноги Ивана от икры до середины бедра. Черные подкожные завитки распространялись дальше по липкой, как свиное сало, коже, нацеливаясь на его сердце. Что-то нехорошее происходило и с его руками. Без медицинского образования было трудно определить причину недуга тощего француза, но поставленный мною диагноз подразумевал, что он подхватил заразу. Дышал Иван неглубоко и часто, его губы были цвета терновой ягоды, а зрачки расширились до толщины пальца.

— Придется повести тебя к врачу, — сказал я ему. — Ты нездоров.

Он затряс головой:

— Ох, нет… ох.

— Да, — настаивал я.

Он схватил мое запястье и потянул к себе. Крупные капли пота будто сконденсировались на его липком лбу, беспорядочно пульсирующие вены вздувались на шее, когда он подавался вперед.

— Не пойду к врачу, — прохрипел Иван, стиснув зубы. — Понимаешь? Я не могу встречаться с врачом. — Он долго и пристально смотрел мне в глаза, прежде чем бросить мое запястье и откинуться в изнеможении. — Пожалуйста, Мартин, je t'en prie,[7] пойми меня, выслушай. — Он втянул струю воздуха и закрыл глаза. — Я отплачу услугой за услугу, прошу, не вызывай врачей.

— Не понимаю, — всплеснул я руками в знак крайнего замешательства. — Ты заражен, у тебя агония, ты дурно пахнешь. Если останешься здесь, — что, между прочим, невозможно, — то потеряешь ногу и, вероятно, отдашь концы.

Иван поднял руку, не открывая глаз, затем позволил ей свободно упасть.

— Повторяю… — сказал он еще более слабым голосом, — пожалуйста, Мартин, не надо врачей, нельзя.

— Я говорю, черт возьми, непонятным языком? — возмутился я, отметив во время произнесения этих слов, что вполне искренен. — Сколько нужно разъяснять, чтобы до твоего тупого медного лягушачьего лба дошло, что ты заразился, и это смертельно опасно, что ты можешь умереть. — Я сделал глубокий вздох и опустился к нему, говоря медленно и громко, как делают англичане за границей: — Без врача ты погибнешь. С врачом — будешь жить. Итак, что ты хочешь, жить или умереть?

Он снова поднял слабую руку и попытался отстранить меня.

— Пожалуйста, Мартин, не надо врачей. Это… — умолк он, подыскивая слова. — Для чего?

Я покачал головой.

— Иди к черту. Я хочу тебе помочь. — Схватив со стола сигареты, я вышел на улицу. Жгучие лучи солнца, отражавшиеся от выбеленных стен, напоминали, что я где-то потерял свою тень.

Заведение Дитера было закрыто, поэтому я побрел по узкому переулку, ведущему в логово Гельмута. У него был самый прочный дом в крепости: две сводчатые тюремные камеры вырубили в черном вулканическом туфе, на котором построили крепость. Их прежними обитателями были мавры, крестоносцы, преследуемые инквизицией евреи, республиканцы, националисты, а также полный состав немецкого порнографического ансамбля. Два окна, выходящие на запад, глядели на Сьерра-Монтекоче. Когда солнце садилось за горные хребты, стены дома окрашивались кровавым цветом. На окнах камер не было решеток — высота окон составляла почти триста футов, — но Гельмут сделал занавески приятной расцветки.

Я всегда полагал, что его жизнь в этом месте являлась символом того, что по нему плачет тюрьма, но Тео с большей убедительностью доказывал, что Гельмут, происходивший из пульсирующего германского центра черной металлургии, просто выбрал жилище, которое больше всего напоминало двухкомнатную квартиру в городской бетонной башне. Во всяком случае, это было место, где он чувствовал себя в наибольшей безопасности. Он украсил свое жилище в манере, определяющейся точнее всего как манера немецкого хиппи. Здесь были ковры из-за Гибралтарского пролива, образцы традиционной одежды из Раджастана, кадильные свечи, маленькие серебряные колокольчики из Непала, а на дне сундука, который он купил в Ронде, хранились завернутыми в кухонное полотенце Ясира Арафата дешевый русский пистолет и коробка патронов к испанскому пистолету «астра». Я не говорил ему, что мне известно о хранении им оружия, поскольку я обнаружил это при обстоятельствах слишком постыдных, чтобы в них разбираться, и, насколько я понимаю, оружие могло быть перемещено в другое место. Досадно, если этого не случилось, думал я, стуча в дверь. Возможно, это отвлекло бы внимание Ивана от его ноги.

— Кто там?

— Я, Мартин.

Я слышал, как ФРА транслировала «Белых кроликов». Стал тоже мычать мелодию песни Грейс, ожидая, когда дверь откроется.

— Мартин, не окажешь мне услугу? — спросил Гельмут из-за закрытой двери. — Не возьмешь мои запасные очки из машины? Прошлой ночью я потерял одни и сейчас слеп без них, как медведь.

— Слеп, как летучая мышь, — поправил я его. — Где твоя машина?

Дверь со скрипом распахнулась, и в проходе появилось тощее голое тело Гельмута. Без очков голым казалось даже его лицо.

— Вот ключи, — улыбнулся он, отчаянно моргая. — Машина сразу за мастерской.

Через десять минут я постучался снова, вернувшись с очками Гельмута в руке. Опять сдвинулись запоры, и я вошел во тьму столь же слепую, как мой хозяин.

— Мартин, ты дерьмово выглядишь, — рассмеялся Гельмут. Его костлявые белые ягодицы заалели, когда он нагнулся, чтобы включить свою походную плитку. — Кофе?

— Да, — ответил я, отводя взгляд, когда мои глаза привыкли к полумраку камеры. За все годы проживания в Европе я так и не смог научиться чувствовать себя комфортно и уверенно, как все европейцы, при виде наготы. — Знаешь что…

Гельмут прервал меня, подняв руку.

— Погоди, — сказал он, — послушай это: у Альберто новое объявление.

«Итак, вы едете в своей машине, — говорил диджей Альберто, — а этот мужчина выступает по радио. Он сообщает вам все больше и больше свежей информации, которая призвана разжечь ваше воображение и заполнить ваш досуг. Он говорит, что вы не мужчина, поскольку не курите те же сигареты, что и он. Как часто случается такое? Слишком часто, не правда ли? Говорю вам, друзья, курите „Винстон“, и вы забудете чувство неполноценности. Курите „Винстон“. Будьте мужчинами».

Раздался звук падения какой-то пластиковой вещи на пол. Я взглянул на Гельмута.

— Кончилось, — произнес я.

— Тсс, — шикнул Гельмут. — Будет продолжение.

«О'кей, — продолжил Альберто. — Что это за шелудивый пес? Кожа да кости, роется в мусоре и ест фрукты, потому что кто-то слишком беден, чтобы накормить его, а он слишком глуп, чтобы научиться ловить кроликов. Отошлите этого тощего пса на ферму Фернандо Леона Неро, дайте ему отъесться лошадиным мясом! Предложение действительно на ограниченный срок. Сообщите сроки и условия. Узнайте у Фернандо Леона Неро подробности. Теперь, э-э, Стив Харлей и Кокни Ребел…»

— Что за чертовщина? — спросил я Гельмута.

— Думаю, это дохлая лошадь, — ответил он. — Там, в долине. Так о чем ты говорил?

— Ты ведь знаешь о французе, который ошивается у меня?

Пол помещения был отполирован тревожными шагами давно почивших узников. Гельмут передал мне чашку кофе. Он прошел позади меня и сел на кровать.

— Да, Иван, — кивнул он. — И что же?

Я отхлебнул кофе. Сахара в нем не было.

— С ним очень плохо. — Я сделал еще один глоток. Этого будет достаточно. — Кажется, он покалечил ногу, от нее сильно воняет, возможно, это гангрена.

Гельмут глубоко вдохнул воздух.

— Тебе нужно отвести его к врачу.

— Он не пойдет.

— Но он нуждается в этом, — сказал Гельмут раздраженно. — Он что, хочет умереть?

Я бросил взгляд на хребет Монтекоче и допил кофе.

— Непонятно. Не думаю, что он боится погибнуть из-за ноги. Он беспокоится только о том, чтобы не встречаться с врачами, постоянно повторяет: «Никаких докторов».

— Возможно, у него есть тайна… — задумчиво произнес Гельмут.

— Возможно, — согласился я, — но он унесет ее с собой в могилу, если я о нем не позабочусь.

Гельмут встал и обернул вокруг бедер скатерть из Раджастана. Похоже, он почувствовал наконец, что меня смущает его нагота. Взял эмалированный кофейник и вновь наполнил наши чашки.

— Тебе нельзя вести Ивана к врачу против его воли. Такова медицинская этика.

— Гм, — кивнул я медленно и с мудрым видом. Этика была для меня неизвестной величиной. — Значит, мне следует оставить его гнить, так?

— Ты ощущаешь себя ответственным за его судьбу? — парировал Гельмут.

Я вздохнул. Еще слишком рано заводить такой разговор. Я повернулся и прислонился к подоконнику.

— Не знаю. Мне известно только, что он болен как свинья, от него воняет. Луиза придет в бешенство, если я с ним что-нибудь не сделаю.

Гельмут протер маленькие круглые очки углом своей набедренной повязки, снял их и встал передо мной, заложив руки за спину и глядя так, словно он Ганди, попавший в гестапо.

— Я скажу, что тебе нужно делать, — заявил он. — Тебе следует повести своего приятеля к знахарке.

Это было стоящее предложение. Антониту ла Буэну упоминали в разговорах довольно часто, хотя я с ней никогда не встречался. Ее репутация целительницы не подвергалась сомнению в этих краях. Каждый знал кого-то, кто рассказывал, что осла его дяди, ребенка сестры или сифилис соседа вылечила эта старуха, проживавшая в каменном жилище. Сам Хенрик утверждал, будто был спасен ее магической силой. Опухшего и бездыханного, признанного врачом безнадежным, отец привез его глубокой ночью, миновав усеянное валунами ущелье, в дом Антониты ла Буэны. Раньше они никогда у нее не бывали. Антонита встретила их у реки, где заговаривала рыбу. Она сказала отцу Хенрика, чтобы он возвращался с сыном домой, потому что с ребенком все в порядке. Младенец Хенрик действительно оказался здоровым и в подтверждение диагноза старухи вырос прекрасным парнем.

M-да, это на самом деле было стоящее предложение. Может, одновременно она поможет и Луизе.

Я выкурил на пару с Гельмутом закрутку с марихуаной и отправился домой, поглядывая на луну и чувствуя себя достаточно здоровым и уверенным. Панический страх вчерашней ночи остался позади. Я продрался сквозь занавеску, стащил через голову тенниску и приступил к исполнению своего сомнительного долга.

— Приятель, решено, — объявил я. — Мы отведем тебя к знахарке, понимаешь, к une sorciere.[8]

Он еще плотнее закрыл глаза и застонал. Я продвигал свою идею.

— Подожди немного. Я достану кое-какие медикаменты для нашей поездки. — Он запротестовал, когда я взбирался по лестнице в спальню, но протестовал по-французски, и я не обращал на него внимания.

Сердитая Луиза лежала в кровати, широко раскрыв глаза. Она повязала шарфом лицо, надела наушники.

— Этот вонючий мерзавец должен убраться! — крикнула она голосом, который, возможно, считала громким шепотом.

— Он уходит, — согласился я. — Где ты была?

— На улице, — ответила она. — А что?

Я пожал плечами.

— Просто поинтересовался. Я с прошлого вечера не знаю, где ты. Вот и все.

— Вот как? — произнесла она лукаво. — Теперь ты знаешь, где я, не правда ли?

Я устало покачал головой. Было еще слишком рано, чтобы скандалить.

— Не важно, — вздохнул я.

Мой запас наркоты лежал на письменном столе. Упаковка значительно полегчала по сравнению с тем, какой была. Луиза завтракала в постели, но стоило ли на это жаловаться? Я разделил запас на две толстые дорожки и одну тонкую. Две первые предназначались для меня, поэтому я не волновался, спускаясь по лестнице.

— Эта дорожка для тебя здесь, — сказал я Ивану с улыбкой, — а другая ожидает тебя в фургоне.

Он неуклюже подался вперед, занюхал тонкую дорожку и взглянул на меня.

— Все же я не пойду.

Он повторял то же самое или варианты этого весь путь до фургона. Гельмут, Микки, Мамут и я пронесли его на стуле по пустым улицам, как какого-нибудь старого подагрического принца, путешествующего по городским развалинам. Мы уложили Ивана, губы которого напоминали кровоподтек, а лицо приобрело пепельный цвет, на матрас в задней части фургона и покурили по очереди закрутку с марихуаной.

— Кто со мной поедет? — спросил я приятелей, когда они закончили курить.

Они уперлись взглядами в землю и что-то бормотали. Проявил инициативу Мамут.

— Я не поеду, — сказал он, — еще увидимся. — Попрощался и ушел.

Я бросил взгляд на Микки. Он встретил мой взгляд и покачал головой.

— Нет, дружище, — вздохнул он. — Я не из тех, кто крутится вокруг знахарок.

— Сколько знахарок ты знаешь, в таком случае? — спросил я с вызовом.

Его глаза никогда не бегали.

— Многих и многих, — признался он. — Я найду тебя позже. — Он поднял кулак вверх. — Кремень!

Мы наблюдали, как Микки, хромая, пересекал площадь.

— Он сказал «кремень»? — спросил я Гельмута.

Тот устало кивнул:

— Он часто говорит таким образом. Это означает нечто вроде «до свидания» или что-то в этом роде.

Мне понадобилось десять минут, чтобы уговорить Гельмута поехать со мной. Он назначил свидание какой-то женщине и не хотел ее подводить. Однако мы с ним достигли неписаного соглашения, по которому я должен сделать все возможное, чтобы помочь ему организовать свое маленькое дело по торговле наркотиками взамен на его помощь в разных обстоятельствах. Сегодня, сказал я ему, мне нужна небольшая услуга.

Через двадцать минут во время проезда по еще тенистой долине мы вспомнили, что забыли захватить стул.

— Обойдемся без него, — сказал я.

— Каким образом? — поинтересовался Гельмут. — Как мы пронесем его три-четыре километра через ущелье?

— Не знаю, — пожал я плечами. — Будем нести по очереди или как-нибудь еще. Сделаем носилки из дерева или какого-нибудь хлама. — Я закурил сигарету. — Все, что нужно, — два шеста и одеяло.

Гельмут посмотрел удрученно.

— У нас нет ни того ни другого, — пробормотал он, но его пессимизм и прагматизм не могли испортить мне день.

Стояла прекрасная погода, я ехал под сияющим солнцем, при легком приятном гудении автомобиля и включенном радио, раскинувшаяся передо мной живописная местность пленяла живой красотой. Правда, в задней части фургона лежал француз с гангреной, но не вечно же мне таскаться с ним!

— Ты имел дело, — спросил я у Гельмута, чтобы отвлечь его от мрачных мыслей, — с этой радиостанцией?

— Ты имеешь в виду ФРА?

— Да, — подтвердил я, — Свободное радио Альберто. Ты имел дело с ней?

Гельмут старался сохранять спокойствие.

— Что ты подразумеваешь под словами «имел дело»?

— Я подразумеваю влияние на вещание этой станции. Кто, например, сейчас поет?

— Группа Münchener Freiheit, — ответил Гельмут.

— Откуда?..

— Из Германии.

— Вот именно. Прошлой ночью она передавала чертовы «Девяносто девять красных аэростатов» и рекламу компании Heckler&Koch. Свободное радио Альберто больше не свободно. Его подчинили немцы.

Гельмут усмехнулся и увеличил громкость.

— Может, мы несем революцию, — предположил он.

Мы остановились у входа в ущелье в час дня или чуть позже. Я готовил носилки, пока Гельмут стучался в двери домов, чтобы ему сказали, куда идти.

— Есть одна дорога по краю долины и другая — по ее середине, — сообщил он по возвращении. Гельмут повернулся к ущелью, его палец указывал на тропу, которая зигзагом вилась вверх по левой стороне и исчезала в сосновой роще. — Вначале эта дорога труднее, затем становится легче. Другая дорога вся трудная.

Я подошел к первому препятствию на дороге в середине долины — к яме глубиной шесть футов прямо на тропе. Затем тропа уходила в обширные заросли колючек и кустов по берегу реки, усеянные валунами размером с «Транзит» и прорезанные крест-накрест козьими тропинками, которые выводили прямо к реке.

— Пойдем верхней дорогой, — решил я.

Гельмут пожал плечами.

Мы нашли доску четыре на два дюйма, она должна была служить сиденьем для инвалида, который лежал на берегу реки в пятнах пены. Мой замысел состоял в том, чтобы посадить его на середину доски, которую подхватили бы с двух сторон Гельмут и я. Но прежде чем мы отошли на десять ярдов от фургона, сырое дерево выскользнуло из моих рук, Иван упал на землю, а порезы на моих пальцах снова стали кровоточить. Иван захныкал тонко и пронзительно.

— Тебе придется нести его, — заключил Гельмут.

Я не хотел брать Ивана на закорки, поскольку тогда пришлось бы держать его за участок ноги, выглядевший особенно отвратительно. Поэтому я посадил его на плечи, как делают пожарные. Единственное, чем приятно удивил меня Иван, был его легкий вес. Когда я шел узкой, пыльной тропинкой к первому повороту, то почувствовал, что смогу донести его наверх не падая и не сбивая дыхание. На полпути ко второму повороту я споткнулся и упал, в бедрах ощущалась резкая боль, в легких разлилась кипящая смола. Взглянул и увидел, что Иван улыбается.

— Прости, приятель, — прохрипел я, — моя вина теперь удвоилась.

— Утроилась, если считать сугроб, — ответил он. Его голос, казалось, звучал сильнее, глаза как-то просветлели. — Не волнуйся по этому поводу. — Его лицо исказилось в гримасе, как будто что-то пронеслось по нервам, затем Иван улыбнулся, быстро заморгав. — Как хорошо выйти за город, подышать свежим воздухом!

Нас догнал Гельмут. Наклонившись, он замер, чтобы принять на себя покалеченного француза. Тот отмахнулся.

— Все в порядке. Я в состоянии немного пройти. — Он попытался сесть. — Помоги мне.

Глаза Гельмута немного сузились, но он поставил Ивана на ноги. Я, шатаясь, поднялся, отсосал грязь из порезов на пальцах. Нога Ивана в разорванной штанине свободно болталась на пахнущем смолой ветру.

— Подай мне палку, — потребовал он, как капризный пенсионер. — Куда мы идем?

Я положил руки ему на плечи и пристально посмотрел в его осунувшееся, заросшее щетиной лицо.

— Как это ты вдруг станешь ходить?

Иван приподнял плечо и обе брови, надув губы на манер французов.

— Нога перестала болеть.

Он отвел взгляд и сплюнул. Я проследил, куда приземлился его плевок. Тот шлепнулся на валун из белого известняка как память о Гражданской войне, наполовину черной, наполовину красной. В моем желудке возник какой-то трепет. Никто не заметил, что солнце садится. Я стер пену с уголков рта.

— Пошли, — пробурчал устало.

Иван проковылял до следующего поворота, отсюда Гельмут и я несли его по очереди вверх по горному склону. Пока мы отдыхали под тенью сосны, Гельмут отправился разведать дальнейший путь. Вернулся через несколько минут и указал на колечко дыма, поднимавшегося из долины.

— Надо было пойти понизу, — заметил он, имитируя в немецкой манере шотландский акцент.

— Внизу, — вздохнул я. — Говорят «внизу».

Я отер пот с глаз и всматривался в кустарники до тех пор, пока не заметил трубы, затем бегло оглядел местность. Хорошо утоптанная тропа зигзагами уходила вниз, лавируя между кустами, ее пересечение с тропой, шедшей по краю долины, было помечено крохотной гробницей какого-то иконописного святого. За могилой хорошо ухаживали.

— Гляди.

— Да, — кивнул Гельмут, — это Тропа Ведьм. — Он улыбнулся и покачал головой. — Не могу поверить! Настоящая Тропа Ведьм!

Я взглянул на Ивана. Он не понимал происходящего.

— Что здесь такого?

Немец бросил на меня взгляд, в котором смешались жалость и удивление.

— Это не просто тропа. Это — Тропа Ведьм. Не понимаешь?

Продолжать разговор не было смысла.

— Пошли.

Мы молча следовали по Тропе Ведьм, переступая на цыпочках через камни, выбирая свободное от сухих веток место. Я попытался погрузиться в мир фантазий, но мог вспомнить лишь одну сказку и даже не был уверен, что в ней встречалась именно ведьма. Возможно, это был тролль, но я не стал обсуждать сказку с другими. В конце концов, если они попали на Тропу Ведьм, вероятно, выйдут на Мост Тролля.

Границы территории, принадлежавшей Антоните ла Буэна, были отмечены не более чем парой побеленных известью камней размером с футбольный мяч. Ее дом, расположенный где-то в кустах, пока еще не был виден. Тропа вилась среди кустов в направлении к жилищу, и по мере продвижения через долину встречалось все больше побеленных камней. Мне показалось, что я нахожусь ближе к ведьме, чем к своим спутникам. Обернулся — они были рядом.

— Que quieras?[9]

Я вздрогнул, высматривая в кустах морщинистую владелицу хриплого голоса.

— Привет, — крикнул я, — мы пришли за помощью!

— Деньги у вас с собой?

Об этом я не подумал. Я придвинулся ближе к краю тропы, уперся взглядом в сухой кустарник. Во рту ощущались сухость и распухший, грязный от пыли язык. Я с усилием сделал глотательное движение. Забавно…

— С вами можно повидаться? — спросил я голосом социального работника, патронирующего немощную старуху.

— Я ни с кем не буду встречаться, пока вы не принесете деньги! — выпалила старая карга.

Я поковылял дальше. С болью в голове, идущей от основания шеи, осилил последний поворот, увидел дом старухи. Невысокая стена, сложенная из побеленных камней, окружала однокомнатное жилище и подобие небольшого сада. В загоне, огороженном другой стеной, в тени старого оливкового дерева бренчала колокольчиками пара коз сатанинского вида. Недалеко, где-то справа от меня, за деревом авокадо и маленькой апельсиновой рощей, слышался шум речного водопада. Если вам нравилось затворничество, здесь было идеальное место для уединения. Антонита ла Буэна тоже так полагала.

Она шла, переваливаясь, от тенистого порога дома через сад, чтобы преградить мне путь у калитки. На ней была одежда пожилой женщины Андалузии. Из-под тяжелого шерстяного платья выглядывали плотные носки, поверх платья были надеты фартук и шерстяная кофта. Она носила шаль на плечах, чтобы греться и одновременно для того, чтобы уберечься от перегрева. А может быть, шаль нужна была для того, чтобы заставить взыграть кровь какого-нибудь странника, оказавшегося здесь, на дне знойной долины. Антонита оказалась древней старухой маленького роста, быстрой в движениях, коричневой от загара. Когда она подошла ко мне, стуча подкованными ботинками, я стал прикидывать, соответствует ли она своему прозвищу. Может, я узнал только первую половину ее имени, укороченный вариант. Возможно, ее полное имя звучало: Антонита, Искусная в Убийстве Гостей и Захоронении Их в Безвестных Могилах близ Гвадиарио. Я сделал шаг назад под действием вспышки злобы, сверкнувшей в ее морщинистых глазах.

— Я знаю тебя, — проворчала она, вытирая руки о фартук.

— Я тоже вас знаю, — эхом откликнулся я. Пустая болтовня здесь не пройдет, но при всем осознании этого мой рот раскрылся, и из него полилась разная дребедень: — Мы проделали большой путь, чтобы увидеть вас и ваше знаменитое искусство. От многих людей мы слышали…

Она резко оборвала мою речь, глядя мимо меня на тропу позади.

— Его я тоже знаю. — Она выставила подбородок в сторону Гельмута, который улыбнулся и помахал рукой с радостным видом:

— Здравствуйте, бабушка!

— Мерзавцы! — воскликнула она. — И сукины дети, — добавила как бы в раздумье.

— Сеньора Антонита, — начал я беседу, — у меня есть друг, ну на самом деле не друг, просто немного знакомый человек…

— Сколько у вас денег?

Я пожал плечами:

— Деньги есть, но немного.

Она рассмеялась, как мне показалось, или, может, просто залаяла.

— У вас много денег. От вас воняет деньгами — грязными деньгами, деньгами от продажи наркотиков и порнографии.

«Чтоб мне провалиться, — подумал я, как торговец, коллеги которого только что упрекнули его за то, что он плохо пахнет. — И я такой же?»

Антонита погрозила мне пальцем:

— Не ври мне, парень, я вижу тебя насквозь. Я считаю, что ты вор, лжец и распутник.

Насчет распутства она была не права, по крайней мере в сексуальном смысле, однако я привык к критике и позволил ей высказываться дальше.

— Ты вор чужих жизней — убийца умов и тел. Я знаю, что ты и он делаете с этими блудницами там, в крепости, с вашими аристократами и актрисами, но этого вам недостаточно, так ведь? — Она покачала головой и улыбнулась понимающей и зловещей улыбкой. — Конечно, недостаточно. — Она перенесла свой вес на другую ногу и пнула ботинком невинного цыпленка. — Вы жаждете свежей крови. Жаждете сыновей и дочерей честных крестьян, чтобы своим ядом привести их в транс и завлечь в ловушку, отнять у них деньги, души и простоту. — Внезапно она оборвала декламацию и повернулась ко мне, хлопая костлявым кулаком по грудной клетке. — Что у вас здесь бьется? — прорычала она.

Я пожал плечами. Ведь если то, что она сказала обо мне, правда, потребуются серебряная пуля или позорный столб, чтобы покончить с этим. Я посмотрел на свои ноги и начал что-то бормотать. Казалось, это был достойный ответ.

— Знаю, мне приходилось совершать дурные поступки, — признался я. Напряженная тревога разрывала голову, но все выходы были перекрыты, и я находился в западне. — Все, что мне нужно, — это получить шанс совершить добрый поступок, и… именно поэтому я привел к вам своего приятеля. Пожалуйста, только осмотрите его. Он повредил ногу.

Антонита с отвращением плюнула на землю.

— Мерзавец! В один из дней северный ветер занесет искру огня в твою обитель порока и обратит в пепел твое царство зла. Попомни мои слова! — Она обратила глаза к небу и провела по нему взором. Там, на пути к солнцу, двигалось единственное облачко, грязное и плотное, как подушка в ночлежке. — Пять тысяч песет — и ты можешь внести его в дом, — отрезала старуха.

Цена показалась разумной — я не был знаком с расценками за оккультные консультации. Мы взяли эту сумму из денег, которые обнаружили в бумажнике Ивана, разобрали по собственным карманам оставшиеся для лучшего сохранения.

Потом внесли Ивана мимо изъеденной крысами двери в пахнущий едкими запахами мрак хижины Антониты. Одинокий яркий сноп солнечного света, внутри которого плясали пылинки, освещал комнату сверху, как луч прожектора. Он позволял увидеть единственную кровать, круглый стол, покрытый тяжелой, похожей на ковер скатертью, концы которой касались пола со всех сторон, и стул. С низкого потолка свешивались аппетитно пахнущие мясные окорока домашнего приготовления вместе со связками хрупких растений. В комнате хранились и бутылки с темной жидкостью, обернутые в солому. Большинство из них стояло у двери. Их содержимое словно приобретало определенную форму благодаря узким горлышкам из грубого зеленого стекла. Пока мы опускали Ивана на стул, Антонита стояла, упершись руками в бедра. Затем протянула левую руку.

— Пять тысяч.

Я вручил ей банкноты и отступил в сторону, давая возможность осмотреть пациента. Снаружи дома солнце подбиралось к зениту, жара усиливалась. Возмущенные протесты взбудораженной птицы резко контрастировали с вялым треньканием коз. Антонита придвинулась к Ивану. Она распростерла правую руку, чтобы касаться его липкого лба. Я заметил, что шум реки здесь не слышен. Гельмут стоял, сложив руки на груди, он низко склонил голову, чтобы грызть ноготь пальца. Антонита взъерошила кончиками пальцев бровь Ивана. Затем она вскрикнула, словно от ожога, и отпрыгнула назад. Ее глаза расширялись по мере того, как она переводила взгляд от смущенного Ивана на свою руку. Старуха отпрянула дальше, что-то бормоча и тряся головой, затем повернулась и выбежала из дому.

Я взглянул на Гельмута:

— Что бы это значило, черт возьми?

Гельмут выглядел смущенным и встревоженным. Он одновременно пожимал плечами и качал головой. Я выбрался за старухой на солнечный свет.

Она стояла на коленях у берега реки, наклонившись к крохотному участку серебряного песка.

— Сеньора, что происходит? — поинтересовался я. — Все в порядке? — Я подошел ближе, достаточно близко, чтобы заметить, что она моет руки с настойчивостью убийцы, скребет их песком в панической дрожи. — Все ли в порядке? Мой друг действительно…

Когда она обернулась, я увидел, насколько она стара. Я увидел страх и ужас в ее глазах, увидел, что ее рука кровоточит от чрезмерного трения песком.

— Забирай от меня своего дружка. Забирай дружка и свои деньги… прочь отсюда. — Она сложила руки в мольбе, что-то серебрилось в ладонях.

Я дважды пытался ответить, оглядывался на скалы и реку, словно от них могло прийти объяснение происходящего.

— Послушайте, не могли бы вы дать ему, по крайней мере, какую-нибудь травку или что-нибудь еще, не знаю что, чтобы он почувствовал себя лучше перед нашим уходом?

Губы Антониты растянулись в горькой усмешке.

— Ты так же глуп, как и порочен. Я не могу ничего сделать, чтобы твой друг почувствовал себя лучше. — Она протянула свою окровавленную руку, показывая мне распятие в кровавых пятнах. — Он не может ничего сделать, чтобы твой друг почувствовал себя лучше, — никто не сможет этого сделать, потому что твой друг уже мертв. Теперь уходи, оставь меня.

Я смотрел на нее несколько минут, затем она принялась снова скрести руку. Я вернулся в дом. Из-за внезапного падения атмосферного давления и температуры, которых никто не заметил, по моим венам пробежал холодок. Ну ее к черту. Она безумна, с моей же стороны было глупо связываться с ней. Теперь нам придется тащить неисцеленного пациента по дну долины обратно в крепость.

Я схватил со стола деньги и поднял Ивана на ноги.

— Мы действовали по неудачному плану, — посетовал я. — Нам следовало сходить к знахарке, у дома которой можно было бы припарковаться.

Иван выглядел измученным.

— Что она сказала обо мне, по крайней мере?

— Ничего не ясно, — пробормотал я. — Пойдем, надо выбираться из этой выгребной ямы.

Когда мы выехали из долины, Иван крепко спал, мы оставили его в фургоне, а сами завалились в бар.

— Теперь к врачу? — предположил Гельмут, стряхивая пыль со своей короткой стрижки и поднося к потрескавшимся губам запотевшей стакан с холодным пивом.

Я поднял свой стакан:

— Теперь к врачу!

Гельмут вздохнул и покачал головой:

— Это не тост. Твой приятель очень болен. Думаю, нам нужно отвести его к врачу.

— Ты когда-нибудь смотрел фильм «Долгое возвращение в Александрию»? — спросил я.

Он раздраженно мотнул головой и заказал еще стакан.

— Я имею в виду, как ты будешь себя чувствовать если узнаешь, что он… врал или что-нибудь в этом роде? — спросил Гельмут.

Я сделал длинный глоток пива.

— Очевидно, он это делал, — вздохнул я. У меня созрело решение. — Отвезем его назад в крепость.