Двойной портрет

42

Остроградский слышал, как прошла последняя электричка, и удивился, когда до него донеслось далекое гуденье и нарастающий в тишине шум первого утреннего поезда, который должен был прийти через четыре часа. Может быть, он уснул?

— Я спал? — спросил он.

— Несколько минут.

— Я помню, на чем вы остановились. Вы поехали с Борисом на Тузлинскую косу.

— Да. Я поняла, что вы уснули, и замолчала.

— А вы не поспали?

— Нет, мне не хочется. Спите, мой дорогой.

— Вот еще! Это стыдно.

— Ничуть.

— Ну, рассказывайте.

— Может быть, не надо?

— Нет, надо. Вы тогда были счастливы?

— Да. Это была счастливая неделя. Он был совсем другой на родине. Веселый. Все время таскал меня на руках и пел.

— А потом?

— Потом я поняла, что уйду или стану ему изменять.

— И стала?

— Нет. Может быть, не успела?

Ночь давно переломилась, а в комнате все не становилось светлее. Остроградский закрыл глаза. У него было странное, счастливое чувство, что он вернулся в свое прошлое, украденное у него и теперь ворвавшееся с разбега. Непрожитое, с полосками луны на полу, с детской кроваткой, в которой спал, неслышно дыша, ребенок.

— А ничего, что я старый?

— Вы какой-то не старый. А если и старый?

— Пятьдесят три.

— Ну так что ж! Ведь не семьдесят три.

И она снова стала рассказывать о той памятной неделе на Тузлинской косе. Ей долго не было потом так хорошо — да что говорить — до сегодняшней ночи!

— Вы там были потом?

— Да. В запрошлом году. Ездила показывать Оленьку деду. Там хорошо. И дед хороший.

— Рыбак?

— Да. Он слепой. Там все рыбаки. И все говорят о «прорве».

— Что такое прорва?

— Прежде рыба почему-то задерживалась у Тузлинской косы, а потом стала проходить свободно. Борис все надеялся, что когда-нибудь удастся закрыть эту прорву.

Электричка пришла и ушла.

— Я знаю, куда я поеду. К Лапотникову.

— А он кто?

— Он — фигура.

— Фигура где?

— В рыбной промышленности. Он меня приглашал.

— На два-три дня. А потом?

— Не знаю. Если бы даже удалось снять комнату в Серпухове, там нельзя работать.

— Ко мне, на Кадашевскую.

— А соседи?

Электричка снова пришла и ушла.

— Пора, — сказала Ольга Прохоровна.

— Так рано не придут.

— Вам надо поспать.

— У Вальки высплюсь. Поговорим еще. Как все произошло между нами? Я ничего не знаю.

— Вот так и произошло. Мне вдруг подумалось — слава богу, нужна. Ведь нужна?

— Еще бы.

Она замолчала, ровное дыхание послышалось. Уснула? Остроградский тихо положил руку на ее грудь. Она во сне поцеловала руку.

— Пора.

— Ухожу.

Но он не ушел. Полоски на полу побледнели, свет месяца и снега стал медленно таять, маленькие, легкие тени закружились, опускаясь за молочным окном. Должно быть, пошел снег. Остроградский с закрытыми глазами увидел этот мягкий, мартовский снег, матовый, несверкающий, в скромных отблесках еще не вставшего солнца. Он радостно вздохнул.

— Полежим спокойно.

— Мы лежим спокойно.

— Это называется «спокойно»?

— Да.

— Буду знать, — серьезно сказала Ольга Прохоровна. — Буду знать.

Утром Остроградский уехал в Москву, а она отвела Оленьку к Марусе и стала бродить по дому, бледная, счастливая, в новом платье, которое ей почему-то захотелось надеть. Перед зеркалом она, впервые за много лет, накрасила губы и сразу же, как будто испугавшись чего-то, стерла помаду.

Она бродила и думала. В опустевшей комнате Остроградского она долго смотрела на связанные стопочки книг, на старый чемодан, к которому были привязаны, тоже старые, солдатские, еще лагерные ботинки...

На другой день Ольга Прохоровна переехала с Оленькой в Москву.