Дыхание

21

…Слушаю знакомца, мы в забегаловке на Торговой, четвертый час дня, цоевский драйв, в руках сигареты, все в кольцах дыма, кофе на столе. По словам Антона, его брательник снимает жилье где-то на северо-западе.

Пытаюсь представить рю Клиши, но вспоминаю лишь карту Парижа с рекламой какого-то отеля, подаренную мне редактором журнала Holy Wave Лелькой Мадиевой. Чертовски профессиональная Лелька мечтала работать уборщицей в редакции National Geografic. Эдик живет в районе Клиши. Если это именно те Клиши, а не одноименный boulevard. Да и является ли северо-запад северо-западом на карте, где центр Вселенной — Галери Лафайет? После тридцатых Клиши стали другим районом, не тем, чем он был в эпоху Бретона, Миллера и Анаис Нин. Тогда у карты я сорвался в густой сумрачный поток, бурлящий в катакомбах беспокойства, и начал собирать весь негатив, что только может возникнуть при мысли о переезде, о безденежье, обледеневших крыльях. Прекрасно понимаю евреев, вопреки общему мнению отнюдь не чуждых наивности, влекущей их в Израиль и на совершенно тупые Галанские высоты. Прекрасно понимаю всех, кто летит, закрыв глаза, на родину своего духа, к стенам плача или бешенства, чтобы разочароваться в мифах личного пользования, и выплыть из течения, и стать собой.

Генри был неправ. Париж — не Китай. Париж — Израиль. Но, пожалуй, я веду себя словно американский турист. Мне все подавай на блюде. Эта новая Мекка недоверчива, она вещь в себе, как заметил однажды Эдик. Она ничего не открывает о себе туристу. Там нужно жить, хлебать его сатуру без различий и потрясания мошной. Закутск стремится выложить себя, вывернуть на изнанку все свои seesights за неделю. Все свои церквушки и, естественно, Байкал.

После отъезда Эдика я получил от него пять или шесть писем, из коих явствует, что во Франции он способен писать лишь о Закутске. Что за чудовищная привычка. Совсем как какой-нибудь козлобородый беженец, что единственный верный поступок в своей жизни оскверняет ностальгией и тоскливым бредом a la doukhovnost russe.

«Олег! я прекрасно помню мой последний год в Закутске. На цветущей окраине вашего города, где улицы пропахли гашеной подлостью, я проводил лето в старой постампирной квартире за созерцанием ТВ-новостей и чтением современных классиков — в общем, хандрил. Иногда, чувствуя голод, я выходил в магазин; вечерами добирался до станции Заводская, там молча сидел в бетонной тени навеса и считал вагоны проносившихся товарняков, с человеческой настырностью лезших под виадук. Несколько раз выбирался в город, по проездному билету узнавая число, месяц. Печаль моя была светла; под потолком ажурнопыльной листвы текла масса, которую я рассекал своими скулами на негнущейся шее, ощущая с каким-то твердым равнодушием, что чем больше в тебе света, тем сильней ты выделяешься из этой черно-красной биомассы, чьи щупальца неопасны для тебя сейчас, но отнесены на твой счет в банке случайности, неизбежности и прочего зла. Скоты. Их надо либо лечить каким-то особым методом ресублимации, антимифом, что всегда неоправданно с моральной и материальной точки зрения, или просто убивать. Я бы предпочел систему концентрационных лагерей. Пусть живут там, плодятся, пьют, колются, бьют друг дружке морды и разводят по понятиям, и при этом производят некий продукт. У них всегда найдется производитель, и собственный контроль надежней официального, как в армии и тюрьме. Но ваши псевдогуманисты вряд ли решатся на простой решительный шаг. Они все — временщинки. Система демократических выборов порочна. Царь — это на всю жизнь. Воин — тоже. Это судьба. Путь. Всем сразу станет легче, если расставить все точки над «е». Но этого не будет. Ей-богу, жду не дождусь, когда у вас там начнется поголовная гражданская бойня. Тогда окончательно приеду, навсегда. Руки чешутся помочь им в самом спасительном для них занятии — самоуничтожении. У меня там много должников осталось.

Я никого не забыл. А если забудешь ты, то я напомню.

Или сделаю за тебя».

Далее в прежнем духе. Тем летом он точно знал, что уедет. В сентябре.