Дыхание

24

:Ли прокуды ли жизни ради ныришта своя отиде. И тма абие бысть. И виде разводеншта се небеса и доух яко голонбь сходеншть на нь.[27] И вот стоит он, нереальный, лаская голубя вельвет сквозь шелест крыльев в черепной коробке. Колесницы несутся, роняя грязь на палимпсест. Уже не докопаться до первого слоя. Стерто. Навек.

Сажусь на лавку, рука скользит за сигаретой во внутренний карман, и как раз на полпути, где-то в районе тепла и прикосновения, меня озаряет.

Философский коллапс. Сигарета рядом. Я могу ее достать, я знаю ее. Но это ничто. У меня нет наличного опыта. Чтобы понять, нужно почувствовать сопротивление, преодолеть или нет — дело десятое, но как раз сопротивления я не встречаю. Все это — абстрактное и конкретное — превратилось в зыбучую массу, и так как я не уверен, что понимаю ее конкретно, я сомневаюсь в его ценности абстрактно.

Раздражение подбирается к диафрагме, стартуя в сплоченный мозг. Три! два!! один!!! Поехали!

Орбитальные станции взорваны. Летите, товарищ Гагарин, летите насквозь, и никогда не возвращайтесь, ибо в одной реке дважды не тонут, а степь одна и ныне и присно. Где здесь начало и где предел, с чего я начал, уже трудно вспомнить. Я разгребаю это море день и ночь и все никак не наткнусь на что-то плотное. Дно усеяно обломками кораблей и чешуей русалок, но поди разберись, что чему предшествует, если все исходит из Ничто и в нем исчезает.

Неделю назад покончил с собой Грегуар. В пять часов утра он вышел в сад, выпил чашечку сомы, погрузился в медитацию и 2D-оруженосец снес ему голову тонким ритуальным топором. Эксперты отметили, что обряд выполнен безукоризненно. Не так утонченно, как у японцев, но столь же убедительно… Оруженосец накануне прибыл из Питера, где возглавляет охранную фирму. По его словам, решение патрона не связано с его профессиональной деятельностью.

Торгово-эдипов комплекс тянется к земле. Толпа шумит.

Мимотекущий мейнстрим несет беременных суккубами гражданок и граждан, готовых к зачатию, исполненных рогатых микротварей. Микрогалактика сосет золотистый кончик моей сигареты, выгнувшись во весь горизонт.

Она лезет в каждую микрощель, хотя ворота небес распахнуты настежь. Где-то в чистом поле воет на Солнце Лаура. В ее животе мраморное яйцо, и при каждом гортанном крике оно стучит о ее каменное сердце.

Стою у бочки с порохом, спичка в руках. Я где-то уже видел это голодное небо, жадные горла тополей. Не запрокидывай голову, Лаура. Не урони свою тоску: она прольется дождем твоей злости. Сигарета промокла от слов. Огонь выдыхается. Сжатые губы, и какого черта брехать? Какого бога курить? Что даст сигарета?

Десять затяжек, дактиль-хорей, гекзаметр дымный, и прими все как есть, как будто это и впрямь существует, и все забудь. Не смотри вокруг. Нет причины смотреть, если все что видишь — лакуны, паузы, монеты, угасающий экран, если все и ничто — одно и то же.

Ладно, оставь это, не грузись, Олег, не смурей, проживи еще день, придумай еще одни сутки, год, или два, да какая разница, осмотрись, ведь Лаура твоя — лишь игра и обман. Два последних слова вдруг производят странное действие. Я вскакиваю с места и бросаюсь вперед, цепляясь за выступы города, в невесомости, в центре урагана, ибо натура-мать не терпит пустоты, еще немного — и в меня хлынет Байкал со своим омулем, эпишурой, гамарусом, аквалангистами, интуристами, отдыхающими, БЦБК и лимнологическим институтом. Вперед! Сей just, Лаура, приступ острый сна моего, Олега Навъярова, свободнорожденного, тридцатилетнего, приснившегося Богу.

Скользят полозьями червеобразные улицы. Город, эдемский плод, изъеден насквозь. Мутная волна поднимается от сердца, заливает мозг. Хождение по улицам сродни чтению газет. Какой бы глубокой ни была мысль, угодив в них, она становится плоской. Город выходит из берегов. Камни ползут вверх, опережая напряженные скулы пешеходов. Полные груди сельских учительниц уносят их в небо. Под пышной триумфальной евроаркой, мимо хрущовок, мимо СИЗО, ШИЗО, ОМОНа и бандитских легионов, мимо кривых халуп и алкогольных срубов стройными колоннами шествуют они. Горожане, сбросив покровы кожаные, сплошным потоком струятся в Цирк. Шоппинг души, господа! Исход обратно в Египет. Все бешено вращается, люди, звезды, вселенные, духи, времена, ангелы, престолы, 3, 7, 10, 12, 13, 21, чертово колесо, семеричные цепи, и Кто-то давит на педали, и рвется к цели своей, и сорит кусками плоти. О небесный Велосипедист, узрю ли тебя не сзади? У церквей, мечетей, костелов, синагог, молелен, баров и притонов клубятся толпы фанатеющих.

Далеко от всех, в арктических льдах, сквозь свинцовую мглу светятся два невыносимо живых глаза.

Ледовая глыба сковала меня, туман наполнил меня. Я дышу тобой, Лаура, и ты далека. Я должен тебя увидеть. Подтачивает одна мысль: неужели ты снова исчезнешь? Реальность расширяется, реальность становится большей, чем что-либо доступное взгляду.

Мимо струится весь мир, и ты исчезаешь вместе в видимым. Над головой — панический щебет птиц. Они ищут спасения от вечной зимы, но вокруг — стекла.

Время — сфера и в ней мало воздуха. Гибнут Микены.

Карфаген задыхается в огне. Над Стоунхенджем повисли полчища мух. Солнце пробивается сквозь точно выверенные щели, чтобы осветить красную грязь.

Сегодня опять было жертвоприношение. Пахнет свежей человечиной, глиной, влажной землей. Минуя глыбы, чувствую свою силу. Я, неспособный сдвинуть с места ни один монолит. Смотрите. Мы проходим.

Лаура… Всегда удивлялся твоей походке. Она похожа на струю течения, которую никогда не потеряешь в речных извивах. Твой текучий шаг разбудил болезнь, в которую превратилась моя память. Жизнь состоит из черных кругов, пытающихся вытянуть из нас все соки.

Разорвав очередное кольцо, исторгаешь не победный клич, а усталость и опустошение. Мы не боги желаний наших, царевна моя. Мы не созданы для произвола. Но силы приходят вновь и вновь, и тогда я радуюсь, что не сдался и не заперся в круге, словно в норе. Как просто сорваться вниз. Верить только в успех и силу.

Как трудно быть человеком. Как легко впасть в варварство. Многие ломаются, и от ежесекундного треска, грохота, падения сходишь с ума.

Август, бульвар на набережной, полночь. За три дня до того, как я выпал из твоей жизни словно из самолета — на высоте стратосферы. Пока еще все ощутимо. Ночь сменила жаркий день, и кровь еще струится в наших объятиях. Яростно вращая языком в поцелуе, мы втягивали в наше нутро асфальт, деревья, звезды, реку. В нас не осталось ничего человеческого: только любовь. Вдруг, оглянувшись на шипение пены в реке, ты задрала платье и став спиной, выгнула бедра.

— Ну что же ты.

Я впился в тебя. Самое маниакальное соитие в моей жизни: абсолютная страсть. Оргия Осириса и Изиды в чреве матери, а та — с Супругом в чреве Мирового Кита Йохимбе. «Ну что же ты»! Это значило: «Возьми меня». Эта архаика куда лучше выражает суть. Если бы можно было взять тебя без остатка! С этой травой, птицами, мертвыми киосками и фригидным мерцанием звезд. О боги мои, я вносил в свои толчки тектоническую мощь планеты, и твоя лава взорвалась; я зажал тебе рот, впитывая крик ладонью. Город проглотил мой стон, как пил он дневные фонтаны. Я, неуклюжий, заброшенный, с дрожащими от безумия руками, я навалился на тебя, качаясь от мысли, что не могу поглотить тебя полностью и навек.

— Что это с тобой? — смешок, прикосновением пальцев к глазам.

— Ничего. Просто показалось…

Те, кто любят, обладают проклятым даром: они всегда правы. Фраза «я люблю», если это искренняя фраза, передает нас в руки объективности. Власть над ней достигается только полной капитуляцией. Она оставляет без защиты, иллюзорной, но в которую вы свято верим, открывает словно молитва, и в минуты страха вспоминается о том, что если у молитвы есть высокий покровитель, то у этой фразы ни дна ни покрышки.

Отныне весь мир становится слишком реальным для нас, привыкших к молчаливым компромиссам; он становится объективной истиной, бессильной или убийственной без нашей личной и самой непосредственной поддержки. Если вы открыли ее глубину, и готовы следовать к последнему пределу, тогда вы проживете свою собственную, а не украденную у других созданий, жизнь. Цена открывающегося пространства — наша собственная цена. Все прочее — лишь декорации или попытка нас разрушить. Но к чему говорить об этом? По крайней мере, сейчас? Ты ускользнула, летя дальше.

Следя за тобой, я диктовал себе грамматику рая, я танцевал на его волнах точно лист назаретской смоковницы. И развратив себя надеждой, я расширился до небес; смерть воробья или мыши доставляла страшную боль. Я надеялся, Каннибель. Это было единственное занятие, оставшееся мне. Позвоночник вонзился в созвездие Скорпиона и каждую ночь я спускался по нему вниз со своей верой в кармане. Я надеялся в одури остановок, в колыбельном ритме электричек, в лязге серебряных молний, в грохоте входящих в город колесниц. Я стал маньяком надежды: от меня шарахались даже фанатики. Я верил и надеялся, и это было бессмысленное бешенство агонии, когда тело перед смертью хватается за косы беспечной дурочки-души.

Иногда ты сходила на землю. Тогда я окружал тебя.

Вращеньем вертолетных лопастей нависал над твоей макушкой, и поле волос твоих волнилось. За поворотом улицы, в районе набережной и острова покачивалась ночь, абсолютная полупрозрачная ночь. На берегу раздалось шипение. Тот, кто выходил из нечистых волн, был предсказан патмосским узником[28], и тот перевернулся в раю, когда увидел, во что превращается мечта. Зверь смердящий покинул воду и стал передо мной. «Я — твоя надежда», сказал он. И было на голове его семь глаз, каждый впивался в душу, глодал печень. И силу его питали такие как я, и он жрал нас, покинувших небо, громыхающих в словесах и жестяных молниях. И на плече его восседала ты.

Впрочем, я сходил с ума. Легко соскочив с плеча, ты обняла и извинилась за исчезновение. На перекрестке в центре города ты остановила машину; мы отправились в ночь.

Нас примирила «Волна». Бог снова был рядом, на сей раз одетый в серый пиджак и джинсы, и без насмешки попросил у меня прикурить.

Перетекая друг в друга через сплетенные пальцы, черноволосый щетинистый мачо и белокурая скромница, мы слушали наше дыхание. Мы были столь идеальной, столь нереальной парой, что бармен поинтересовался: кто из нас работает в эскорт услугах? Ты удержала мою руку; это и в самом деле было смешно. Маленький Тантал, вытиравший стаканы, находился в атоллах других широт, в доме земном, которого больше нет.

Ночь струилась в жадное брюхо рассвета. Мы совлекали с себя слова точно одежду, словно ловили тишину из старого радиоприемника, доносящего лишь шум океана.

Пар алкогольный стоял в мягких сумерках, будто у ночного затона. Я искал в тебе ясности и любви, сознавая, что не осталось в тебе ни того, ни другого, и жизнь твоя мало отлична от моей, разве что более изменчива внешне, когда пресность сменяешь ядом.

Отчаянная, хрупкая красота таилась в краешке твоего ушка, под которым поблескивала древняя серьга. Все же это была ночь, моя ночь и моя женщина, мой Бог, улица и солнце, восходящее из моря на исходе мостовой.

Никогда не было так хорошо. Расслабленный, я тонул в тебе, — как банально звучит все искреннее…

Бездна привычна, но к ней нельзя привыкнуть. Осталось во мне что-то такое, что боится фатальной нежности.

Нежность убивает. Я не смел прикоснуться к твоей душе, и рассвет прибывал словно пустыня. Моя любовь не дотянула до причин, где нет ни одной причины.

Когда я сжал твою талию в танце, когда твои груди коснулись моего сердца, Бог неспешно покинул ресторан и сошел вниз по улице.