Дьявол на испытательном сроке

Первая встреча (2)

Джон спустился с небес неожиданно, Агата даже не услышала мерные взмахи его крыльев, а когда заметила — даже слегка смутилась, будто её застали на месте преступления.

Джон Миллер был её другом — они дружили практически с первого дня Агаты в Чистилище. Именно он когда-то доставил её душу в Чистилище, провел для неё первичный инструктаж и впервые напоил кофе после первого рабочего дня. Агата до сих пор помнила, как её потряхивало после тех нескольких часов, которые она провела в качестве ассистента собирателя душ: суетливых, шумных, полных новых незнакомых людей. У неё кругом шла голова — даже с учетом того, что в своей жизни она не была необщительной барышней, ей впервые довелось столкнуться со стольким количеством людей — и каких людей. В Чистилище было абсолютно нормально столкнуться с суфражисткой, времен первых забастовок за права женщин, и рыцарем раннего средневековья, который когда-то не считал простолюдинов достойными людьми. От переизбытка впечатлений и эмоций Агате тогда хотелось забиться в какой-нибудь уголочек, обнять голову руками и не высовываться вовек, и вот тогда-то Джон и прихватил её за локоток, утащил из общей столовой в общежитие и, усадив в полосатое плюшевое кресло, впихнул в ладони белую чашку с горячим кофе. Он сказал тогда, что она была похожа на потерянную плюшевую игрушку. Особенно лестным это сравнение не было, игрушкой Агате быть совершенно не хотелось, пришлось справляться с собственными привычками. Позже Агата узнала, что Джон сделал для неё внезапное исключение, несмотря на свой открытый и легкий характер, он не особенно стремился завести кучу друзей, обычно ограничиваясь легкими и теплыми приятельскими отношениями. Видимо, Агата попала в Чистилище именно тогда, когда Джон решил внести в свой образ жизни некоторые коррективы. Впоследствии дружба Джона и Агаты окрепла настолько, что некоторые сплетницы вовсю спрашивали у Агаты «каков он в постели», неизменно вгоняя её в краску. Джон всякий раз смеялся над этими случаями и неизменно уводил разговор в сторону новых книг, которые ему довелось скопировать с земных, или какого-нибудь очередного помилованного, которого он привел с Горящих Полей. Они не говорили о прошлом, о том, что легло на их плечи после окончания смертной жизни, стремясь не нарушать покой друг друга, не оценивать по прошлым, оставленным позади грехам. И это не тревожило ни Агату, ни Джона. Он вообще отличался практически непрошибаемым спокойствием, будто и вовсе ничего не чувствовал по поводу творящегося в Чистилище хаоса. Все он принимал исключительно как посылы судьбы, испытывающие его на прочность, и неизменно выдерживал все удары стоически. Агата не могла на него не равняться.

Вот и тогда, в день знакомства Агаты и Генри, на его лице не было ни капли раздражения, что его вытянули на другой край измерения, в область которой было труднее всего находиться.

— Друг мой, не шевелись, — произнес он негромко, касаясь её крыла. Он умел исцелять прикосновением рук, многие в Чистилище умели. Боль исчезала постепенно, вслед за тем, как от пальцев Джона все глубже в крыло Агаты пробирались щекотливые импульсы тепла. Генри на кресте насмешливо хмыкнул, но комментария не отпустил. Джон бросил в его сторону косой взгляд.

— Спасибо, — когда Джон опустил руки, Агата смогла наконец выпрямить оба крыла, а затем и заставить их исчезнуть.

— Ерунда, — хмыкнул Джон и, размяв пальцы, шагнул к упавшему кресту.

— Здравствуй, Хартман, — суховато произнес Джон, обращаясь к демону, — ты сегодня помалкиваешь? Сильно землей прижгло?

— Спасибо за пожелание, Джонни, — демон слегка улыбнулся, — в моих условиях лишнее здравствие не повредит. А что, ты склонен пообщаться? Неожиданно.

В его голосе не было враждебности, подхалимских ноток, он просто говорил, слегка с насмешкой как со старым знакомцем. Они с Джоном явно сталкивались раньше, и совместного прошлого у них было более чем достаточно.

Джон глянул в глаза демона сверху вниз. Ни толики презрения не было в выражении его лица, даже некоторая печаль. Он часто так смотрел на грешников, которые никак не могли взять себя в руки. Джон наклонился, подхватил вершину креста и легко, даже не поморщившись от боли, вновь установил крест. Земля чуть дрогнула, расступаясь под «ногой» крестовины. Джон свел вместе обожженые ладони, прикрыл глаза — его руки окутало слабое сияние, и ожоги истаяли на его руках, будто торопясь зажить поскорее.

— Пойдем, друг мой, ты должна отдохнуть, — Джон настойчиво сжал ладонь Агаты.

Он увел её прочь, она даже толком не попрощалась с демоном, с которым её столкнули Небеса, лишь обернувшись, махнула Генри ладонью. Он проводил её взглядом, тяжелым, горьким, насмешливым взглядом, запрокинув голову и оперевшись затылком на крест. И что-то было безумно болезненное в том, что она уходила, а он оставался тут.

Следующим утром она уже не смогла подняться в небо над Горящим Полем. Зато зачем-то заявилась в Лазарет и попросила допустить её до работы с демонами.

Никто не препятствовал, демонов было много, сестер милосердия было не очень много, а временами встречались персонажи вроде Генри, которые уже довели до белого каления даже примерных работниц, которые прибегали на исповедь после каждой встречи с наглыми демонами. Было сложно работать здесь — по крайней мере так говорили, немногим удавалось спокойно терпеть язвительность исчадий ада и при этом пытаться испытывать к ним сочувствие. Впрочем, Агата вполне справлялась. Она вообще предполагала, что терпение есть величайшая добродетель.

Когда она впервые вызвалась навестить Генри — он же «распятый 226643, с Холма Исчадий», — на неё посмотрели как на дуру. Предупредили, что характер у демона паршивый, он любит издеваться над ангелами, играя на том, что ощущает их подавленные желания. Рассказали и что в подобных случаях дозволяется посещать распятого реже, чем раз в неделю, чтобы не вводить души в искушение.

Но Агата пожала плечами и сказала, что не боится. Что может демон сказать об обуревающих её страстях, чего она сама не знает? И пошла. Надела голубое платье сестры милосердия, белый, скрипящий чистотой передник, собрала свои непослушные кудряшки в хвост и, взяв сумку с водой, полотенцами и хлебом, пошла.

Когда Генри тогда её увидел — у него, кажется, пропал дар речи.

— Я думала, ты более разговорчив, — улыбаясь, сказала тогда Агата, а он еще пару мгновений просто смотрел на неё, силясь издать хоть звук.

— Почему перешла? — спросил он, когда наконец справился с вихрем эмоций.

— Подумала, что тебя должен хоть кто-то кормить, — Агата пожала плечами, — раз уж ты умудрился не понравиться всем сестрам милосердия сразу.

— В Лазарете быстро не отработаешь, — заметил демон, пока Агата смачивала полотенце.

— Я вроде бы никуда не тороплюсь, — отозвалась Агата, и это была правда. Глупая, наивная Агата Виндроуз всерьез не могла наступать на горло своим эмоциям. Ей было сложно видеть смерти людей, ей было сложно причинять вред демонам, даже защищая людские души, и ей было просто невыносимо наблюдать муки распятых демонов. А вот поддержка измученных обитателей полей — эта работа, пока что, имела хоть какой-то смысл. Все же должны быть равны перед небесами, да? И пусть Генри хоть тысячу раз демон, но в первую очередь он — живая душа, которую нельзя лишать того милосердия, которого для него хотел сам Создатель. Она выдержит. Все что угодно.

Так думала Агата, но сегодня, после слишком откровенного намека демона, она впервые испытала неприятную слабость и желание отказаться от этой работы. Подумать только, бедная Рит, ей-то довелось слушать о том, какие непотребства демон бы с ней проделал — и он-таки не остановился на одном намеке, нет, он рассказывал подробно, обстоятельно — Рит во время исповеди рыдала так, будто он её раздел и вывел голой в людное место. Тогда, обнимая и успокаивая подругу, Агата думала, что она преувеличивает, что это можно было стерпеть, но сейчас…

Что если Генри вздумается проделать подобное и с Агатой. Как ей выполнять свои обязанности, если у неё будут трястись руки, за спиной будут кашлять страхи, а сама она, разумеется, будет чувствовать себя будто котлета во время жарки.

Из размышлений Агату выводит Джон, осторожно щелкает перед её носом пальцами, и Агате приходится отложить все эти переживания на потом.

— Устала? — мягко спрашивает он. — Ты же сегодня была у Исчадий, да?

— Ага, — отзывается Агата, изучая лицо друга. Он выглядит бодрым — этот светловолосый серафим, с удивительно красивыми, тонкими губами. Агата изрисовала этой формой губ уже не один лист — одними лишь губами, в разных вариациях положения рта, да и в принципе — она регулярно любуется губами Джона, наверное, именно поэтому столь многие убеждены, что она в него влюблена. Но нет, ни в коем случае. Агата не хочет даже думать о подобных вещах. Красивые черты можно найти у каждого человека, не считать же, что Агата влюблена во всех людей, это слишком ветрено!

— Чувствую, Хартман снова взялся за старое, — вздыхает Джон и, прихватывая Агату за локоток, тянет её в столовую. Здесь можно съесть все, что приготовили из амброзии великие эйды, здесь можно наконец расслабиться после тяжелого дня.

Амброзия — то, чем делятся с чистилищем щедрые эйды, пища для бессмертных душ, которой придают вид обычных блюд, которые готовят люди. Как и демонам, всякой бессмертной душе нужно питаться, иначе ослабевшая душа становится слишком чувствительной к искушениям. Так или иначе, без пищи бессмертные долго с праведным образом жизни не протянут.

Эйды — высшие сущности, бессмертные души, познавшие очищение от страхов, греховных помыслов, всего, что свойственно смертным. Они снабжают чистилище всем — едой, одеждой, бытовыми мелочами. Они облекают мысль в форму, для них не существует никаких пределов, они делают только то, что желают, но желают они почему-то помогать заблудшим грешникам, называя их всего лишь детьми. Им незнакомы страх, боль и огорчение, им совершенно никаким образом нельзя навредить. Стать эйдой, чистой душой, мечтают очень многие, таковых даже больше, чем желающих переродиться.

Джон сажает Агату за стол, приносит чай и какие-то пирожные. Плевать, как оно выглядит, это все равно амброзия, которой придали другую форму, привычную для вечно-торопящихся грешников, чтобы они хоть в чем-то ощущали неизменность, хоть в чем-то могли быть уверены. И у амброзии всегда тот вкус, которого ты хочешь, например, сейчас на языке у Агаты нежный фисташковый крем и хрустящее воздушное тесто.

— Ну рассказывай, — улыбается Джон, и Агата внезапно рассказывает, потому что держать в себе становится уже совершенно нереально. Невыносимо молчать об уже четвертом намеке Генри на то, что Джон питает к ней, Агате, некое желание, о провокационных намеках Генри в свою сторону, и вообще невозможно при этом всем не захлебываться в эмоциях, в совершенной панике, потому что Агата совершенно не искушена в чувственных вопросах, её человеческий опыт вспоминать совершенно не хочется — он слишком омерзителен, а в Чистилище она занималась чем угодно, но не романтической самореализацией.

Джон некоторое время молчит, затем вздыхает, находит на столешнице ладонь Агаты и осторожно её сжимает.

— У Хартмана тяжелый характер, милая, — произносит он, — но мне кажется, что нет такого испытания, что ты бы не вынесла.

— Ну, я многое не вынесла, — Агата смеется, стискивая его пальцы, пытаясь удержаться за них, как за якорь спокойствия.

— Поиск своего места это не проваленные испытания, — качает головой Джон, — но сейчас ты сделала осознанный выбор, насколько я знаю — ты довольна своей работой, и разумеется, небеса хотят проверить тебя — выдержишь ли ты тот груз, за который берешься.

Тяжелый вздох слетает с губ Агаты. Да, она должна выдержать. Пусть демон и задевает её за больное, заставляет её страхи вновь шевелиться в груди — она справится, потому что только в Лазарете она ощущает то незыблемое спокойствие, что светится сейчас на лице Джона. Он не раз рассказывал ей о том, почему ему нравится быть стражем, и делал это настолько вдохновенно, что Агата и сама рискнула попробовать себя в этом. Пусть у неё не получилось, но её друг очень упоен своей деятельностью. Его работа — его стержень, что удерживает его от греха. И ей стоит взять с него пример.

Они с Джоном допивают чай, съедают пирожные, болтая о ерунде, доходят до общежития Агаты. Лишь там, у высокого белого здания, блестящего в небесах стеклами, когда приходит время прощаться, Джон сжимает руку Агаты и, заглядывая в её лицо, тихонько спрашивает:

— А если ты узнаешь, что Хартман прав насчет меня, что ты скажешь?