Дьявол на испытательном сроке

Сквозь себя (3)

Господи…

Наверное, Небеса сейчас запишут ему в выписку «поминание Господа всуе». Хотя нет, наверное, никогда в жизни Генрих не был готов настолько громко взывать к Небесам как сейчас. Если делить с ними горести, но почему не стоит разделить и чувство полнейшего, абсолютного восторга. У него у самого уже подрагивают руки, и даже слегка ноет спина, но голова по-прежнему не желает соображать и сообщать телу, что пора бы остановиться.

Малышка…

Агата уже устала, это видно, но она мужественно терпит эту усталость. Не протестует против того, что он снова начинает играть с её телом. В следующий раз он сможет остановиться, сможет не выматывать её настолько сильно, но не сегодня. Именно эта их ночь становится особенной, уникальной, ведь именно сегодня она отдалась ему до конца. Отказалась от сомнений. Доверилась.

Доверие… Её доверие волнует его куда-сильнее, чем что-либо другое. Он знает, кто он. Она — тоже знает. И здесь, сейчас — она рядом с ним. Вопреки тому, какую опасность он для нее представляет.

Темные кудри, что пропахли медом, растрепаны. Нежные губы припухли от его поцелуев — сколько раз он сегодня приникал к ним, выцеловывал из них стоны, он даже позволял себе их прикусывать, чтобы освежить уровень её ощущений. И как восхитительно Агата в эти секунды вздрагивала, впивалась ноготками в кожу на его предплечьях.

Кожа. Её кожа. Нежная, гладкая, атласная. Кажется, сегодня он покрывал поцелуями все тело этой удивительной девушки. Эту спинку, гибкую, чувствительную, подрагивающую от всякого его прикосновения. Этот живот — мягкий, нежный, практически впалый. Каждый сантиметр лица — по нескольку раз. Шею — обязательно, он и раньше замечал, что Агата совершенно теряет голову, стоит только коснуться губами кожи на под ухом и ниже. Руки — он целовал эти запястья, когда растягивал на них узел галстука. Когда она, постанывала, дрожала на простыни, обессиленная оргазмом. Первым оргазмом. Ноги — и те целовал, от кончиков пальчиков до бедра, изучая губами каждый изгиб, каждую косточку, стоя перед ней на коленях. Не говоря уже о нежном девичьем треугольничке. Весь исцеловал, весь исследовал, и языком, и губами, каждую нежную складку, от клитора и до нежного входа, вылизал каждый чувствительный уголочек, слушая, как она задыхается от удовольствия, ощущая, как впиваются в волосы тонкие пальцы. И от этой боли — сладкой, тянущей, слабой боли — вся его сущность вставала на дыбы, требовала довести её до пика снова. Снова заставить его птичку кричать.

Птичка…

Почему он зовет её птичкой, кстати? Потому ли, что их знакомство началось с того, как она свалилась на его голову с небес? Нет, вовсе нет, просто эти её стоны — сладкая песня, сладкая музыка, свидетельство её наслаждения, и слушать эту песню, заставлять Агату «петь» — занятие, в котором так сложно остановиться. Есть ли конец у этой песни? Или она может быть бесконечной, лишь только не отпускай рук, лишь только не разрывай губ?

Вот и сейчас — она лежит, прижавшись к нему спиной, а Генрих скользит ладонями по её телу. Каждый нерв в теле напряжен, он ловит каждый тихий вздох, подгадывая, когда она наберется силы для еще одного захода.

— Ну что, отдохнула, — шепчет Генрих ей на ухо, а девушка облизывает пересохшие губы. Такая нежная, такая страстная… Сможет ли он вообще ею насытиться? Эйфория заставляет кровь кипеть. Она пришла к нему. Она выбрала его. Она… его поимела. Это было забавно. И честно говоря — Генриху это понравилось. Понравилось, что она наконец дала себе волю, взглянула себе в лицо без страха. Больше ничего не стоит между ними. Хотя нет. Кое-что все же стоит. И нужно будет поговорить об этом наконец, вот только не сейчас — попозже.

— Еще чуть-чуть, и я точно умру, — тихонько выдыхает Агата, и Генрих её целует, в шею. Да, этот прием практически противозаконен, но как же сложно удержаться и не заставить её охнуть от удовольствия, снова.

— Последний раз, сладкая моя, — умоляюще шепчет он. Она не откажется. Пусть у него еще нет чутья — оно только-только возвращается, но ему оно вовсе не нужно, чтобы понимать Агату. Чтобы чувствовать в ней всю это чувственную дрожь. Чтобы знать — сейчас она хочет его не меньше, чем он её. Именно его она хочет. Не Миллера, и никого больше.

— Ну если последний… — она томно вздыхает, будто уступая, а сама уже в предвкушении прикусывает губу.

Маленькая шельма. Она, может, еще не поняла, но характер-то у неё не менее задиристый, чем у него. Просто подавленный. Сломанный. И она с этим боролась, так самоотверженно, так отчаянно… Ради него? И Генри пылал, наблюдая это, думая об этом. Кажется, что он уже побывал в аду — в том самом библейском аду, и сам стал вечно пылающей головней, которая никак не может сгореть. Не хотел сгорать. Не хотел останавливаться.

И к черту все. Даже самое нерешительное, несмелое её касание уже распаляет, заставляет пылать. Она так отважно пыталась быть решительной, доставлять удовольствие ему, так беспокоилась о результате, что дорого стоил сам факт, а научить он её еще всему успеет. И все же от одного только воспоминания нежных губ на члене тело будто снова переживает это нереальное ощущение невесомости, и снова, снова хочется стиснуть её в объятиях, затопить в нежности, а к паху в это время вновь приливает кровь.

— Сильно устала? — тихо спрашивает Генрих, скользя пальцами по темным кудрям внизу её живота. Обычно он обращается с ней жестче, в ней чувствуется потребность слышать уверенный командный голос, но до этого он еще ни разу не добивался от неё четырех оргазмов за ночь и не пытался организовать пятый. Сейчас можно и примерить роль ласкового и нежного любовника.

— Ну так, — Агата пытается выглядеть бодрой и чуть-чуть подрагивает — Генрих тем временем добирается пальцем до клитора, обводит его пальцами, осторожно растирая, вверх-вниз, в медленном ритме, чтобы она раскалялась медленно. И она раскаляется, влажнеет с каждой секундой все сильнее. И вот уже она не просто прикусывает губу, а умоляюще стонет.

— Генри…

Маленькая нахалка елозит бедрами, нетерпеливо, будто нашаривая его член. А у Генриха от этого мутится в глазах, и срывает последние гаечки со сдержанности.

— Давай-ка сюда, — в тоне больше никакой просьбы, Генрих уже попросил один раз, ни к чему делать это снова. Сам притягивает её бедра к своим, член упирается в круглую ягодицу. Агата смущенно ахает, правда, это лишь слегка трогает Генриха. Глупышку до сих пугают новые ощущения. Сложно отказаться от искушения брать её по-новому, хотя не только в разнообразии поз и заключается широта возможностей плотского удовольствия. Но пока у него есть новые, незнакомые ей позиции — он будет прибегать к ним, как к козырным картам. Выкладывать «на стол» по очереди, не торопясь, в нужные моменты.

— Прогибайся, — Генрих надавливает ладонью на талию. Любуется выставленной попкой. Ладонью заставляет её раскрыть плотно сведенные бедра. Пальцем скользит по мокрым нижним губкам, быстрыми пульсирующими движениями пальцев стимулирует чувствительный вход в лоно. Агата скулит, пытается снова свести ноги.

— Рано, — Генрих слегка шлепает её по бедру.

— Пожалуйста, — тихонько стонет девушка, прямо-таки выгибаясь ему навстречу. Просит…

— Нетерпеливая какая, — смеется Генрих. Он хотел подразнить её дольше, ему безумно нравится доводить её до исступления, так, чтобы она и сама забывалась, сама двигалась ему навстречу, но кажется… кажется, сегодня он уже это делал. Можно её и пощадить. Сейчас.

Всякий раз касаясь головкой члена нежной девичьей щелки, он замирает в предвкушении. А потом толкается внутрь. Тесно. Влажно. Горячо. Упоительно сладко. Хочется сжать пальцы на её коже сильнее, убедиться, что она все еще тут, что она реальна, потому что это наслаждение — оно как будто из-за грани неведомых удовольствий. Будто никогда ничего подобного не испытывал, пусть даже это и не первый его раз, и даже не первая его женщина.

Генрих двигается неторопливо, растягивая, смакуя это удовольствие. Он бы вообще не стал останавливаться, но есть пределы и у его организма, а уж Агата наверняка уже на грани изнеможения.

Стонет. Глухо. Самозабвенно. Закусывает уголок подушки зубами. Руки напряжены, впиваются пальцами в простынь, сминают её.

Генрих не может видеть её лица. К сожалению — сейчас только волосы. Зато положить ладонь на лобок и сжать пальцами клитор, усиливая для неё удовольствие — это он может. Может катать в пальцах эту набухшую чувствительную «бусинку», вколачиваться в её тело, а пальцами свободной руки ласкать её губы. Она тянется к его пальцам, пытается их поймать ртом, задевает языком. Даже сейчас она хочет больше его прикосновений, больше его тела. Больше его. Жадная. Голодная. Удивительная.

Просто не передать словами, насколько ему нравится эта её алчность. Настолько, что он ускоряется сейчас, предчувствуя её разрядку, чтобы кончить вместе с ней. Чтобы их небо обрушилось в одно и то же мгновение. Обрушилось, раскололось, а затем вновь взглянуло им в глаза своей обновившейся лазурной свежестью.

После — не хочется даже шевелиться. Ему хорошо и так, с ней, мелко дрожащей, вновь оглушенной сильнейшей волной удовольствия. Ладонью он поглаживает её по бедру. Притягивает её к себе — преодолевая нежелание двигаться. Все-таки спать прямо так, не прижимая её к себе, кажется не очень-то правильным. Хочется её тепла рядом, её дыхания на своей коже, её волос у своего лица.

— Спокойных снов, милая, — шепчет Генрих, правда, сил, чтобы поднять голову у него уже нет.

— И тебе, Генри, — тихонько отзывается она и касается губами его бицепса. Кажется, её стремление к нежностям неисчерпаема.

Сон настигает Генриха так неожиданно, как он сам когда-то настигал чью-то неосторожную душу. Настигает, оглушает, сваливает, заволакивает разум чернотой. Впрочем, это не страшно, главное же, что, засыпая, он чувствует, как Агаты дышит, устроив голову на его плече.