Дьявольский полк

ГИБЕЛЬ МОНАСТЫРЯ

Монастырь представлял собой груду развалин. Его непрерывно обстреливали из орудий. Повсюду пылало пламя.

Мы по одному пробежали через открытое пространство перед воротами и скатились в какой-то подвал. Окопавшиеся там десантники начали дразнить нас.

— Продали свои танки? — насмехались они.

Пламя лизало вырезанное над воротами слово PAX[186]. Центральный внутренний двор со статуями святого Бенедикта и святой Схоластики был завален битым кирпичом. Мы окопались.

В ту ночь на монастырь совершили налет двести тяжелых бомбардировщиков. За два часа они сбросили на нас две с половиной тысячи тонн бомб. Наши окопы сровнялись с землей.

Мы с Портой лежали бок о бок, когда увидели, как в воздух взлетел громадный кусок кирпичной кладки. Мы наблюдали за ним.

— Бегите! — крикнул Порта.

Мы вскочили и помчались стрелой. Кладка с оглушительным грохотом упала как раз туда, где мы все только что лежали. Под ней оказалась погребена треть роты. Откапывать этих людей было безнадежно.

Когда рассвело, мы вытащили из земли и грязи свои пулеметы, установили на треноги, зарядили их, проверили ленты. Все было в порядке.

— Они скоро пойдут в наступление, — предсказал Порта.

К нам подполз Майк. Он потерял каску. Один глаз ему закрывал свисающий лоскут кожи.

— Как дела? — спросил он, попыхивая толстой сигарой.

— Ужасно.

— Будет еще хуже.

Майк был прав. Дела стали гораздо хуже. Святая гора содрогалась, как умирающий бык на арене. Громадные куски камня разлетались во все стороны. Плиты многовековой давности превратились в порошок. Из развалин неистово выбивались языки пламени.

Мы ушли со своих позиций в крипту[187]; снаружи никто не мог бы уцелеть. Нашли за алтарем помещение и растянулись там. Потолок двухметровой толщины начал подаваться. Он ходил вверх-вниз, будто бурное море. Несколько десантников пытались его подпереть. Ничего не вышло. Потолок с грохотом рухнул, похоронив их.

Наш новый музыкант, ефрейтор Бранс, получил контузию. Схватил свою трубу и принялся играть джаз. Потом ему взбрело в голову, что он должен нас всех взорвать. Малыш отнял у него противотанковую мину и швырнул ее во двор; грохот взрыва заглушил гром рвущихся снарядов.

Посреди пола лежал в луже крови десантник, которому обе ноги раздавило рухнувшей кладкой.

— Застрелите меня, застрелите! О, Господи, дай мне умереть!

Всегда готовый Хайде поднял пистолет, но Старик выбил оружие у него из руки. Санитар Глезер наклонился над кричащим, вонзил иглу шприца с морфием сквозь мундир и сделал укол в охваченное болью тело.

— Вот и все, что я могу сделать для тебя, приятель. Будь ты лошадью, мы бы тебя пристрелили. Бог милостив.

И злобно плюнул на распятие.

Падре Эмануэль, весь белый от пыли, пробрался между грудами кладки. Наклонился над изувеченным десантником, поднес распятие к его губам, сложил руки и стал молиться. Лицо его было рассечено снарядным осколком. Глезер хотел перевязать ему рану, но падре сердито оттолкнул его и пошел к гауптштурмфюреру СС, которому разорвало живот зажигательным снарядом.

— Убирайтесь, падре, — прошипел умирающий офицер. — И заберите с собой своего Бога.

Он осыпал бранью все на свете.

Падре Эмануэль оставался глух к ней. Отделаться от него было невозможно. Он поднял святой крест над бранящимся гауптштурмфюрером. У того из разорванного живота вылезали кишки.

Подбежал Глезер и попытался вернуть окровавленную массу на место. Раненый завопил. Порта задумчиво поиграл пистолетом. Малыш взял дубинку. Если этот человек не умрет в течение ближайших секунд, мы убьем его. От его воплей кровь в жилах стыла даже у нас.

Морфия у Глезера больше не было.

— Заткните ему рот! — крикнул Порта в отчаянии.

Падре Эмануэль пошел к другим умирающим. Их было много. Как только они умирали, мы выбрасывали их наружу. Невыносимо было видеть, как на них набрасываются крысы.

Над криптой взорвалась десятитонная бомба[188], посыпались балки и кладка. Мы оказались замурованными за алтарем.

Бомбы продолжали взрываться. Мы едва не задыхались от пыли. Бомбежка продолжалась час за часом. Мы утратили чувство времени, не представляя, день сейчас или ночь.

Падре Эмануэль сидел посреди пола, мундир его был в лохмотьях, лицо — в крови и в копоти. Он оглядывался по сторонам, ища, куда бы переместить огромную балку. Падре был силен, как бык.

Мы насмешливо наблюдали, как он силится ее передвинуть. Для этого потребовался бы трактор.

— Слуга Божий стремится покинуть дом Господень, — с усмешкой сказал Хайде. — Сядьте, падре, и умрите вместе с нами. В Божьем раю прекрасно. Или сами не верите в свой вздор?

Это была любимая тема Юлиуса. Бога он ненавидел так же, как евреев.

Падре Эмануэль повернулся к нему. На лице его была широкая улыбка, но глаза опасно сверкали. И неторопливо пошел к Хайде; тот нервозно прижался спиной к стене и выхватил нож.

Падре ударил его ногой по руке, и нож вылетел, описав широкую дугу. Потом схватил Хайде за мундир, оттащил от алтаря и ударил его головой о стену рядом с большим распятием.

— Юлиус, если ты еще будешь насмехаться над Богом, я размажу твои мозги по стене. Ты будешь не первым, кому я проломил башку. Не заблуждайся на этот счет, хоть я и священник. Если кто-то здесь и боится встречи со своим Господом, это ты, Юлиус.

Взрыв громадной бомбы сбросил всех нас в кучу. Падре Эмануэль покачал головой и сплюнул кровь. Старик протянул ему фляжку с водой. Падре благодарно улыбнулся.

Мимо его головы просвистел большой камень. Хайде стоял, держа наготове еще один.

Падре распрямился. Сунул свое распятие в нагрудный карман, сорвал свой жесткий высокий воротник и пошел к Хайде проворным, расчетливым шагом опытного борца.

Хайде ударил его камнем, молниеносно метнулся в сторону и нанес ему удар ногой в пах. Но падре был сделан из крутого теста. Он схватил Юлиуса за горло и швырнул на пол. После этого Хайде притих.

Падре вернулся, как ни в чем не бывало, к балке. Малыш поплевал на руки и пришел ему на помощь. Они — священник и убийца, каждый могуч, как лошадь, — уперлись в нее ногами, и произошло невероятное: балка сдвинулась. Они с гордостью улыбнулись друг другу. Больше никто не смог бы сделать этого. Мы кое-как прорыли небольшой туннель и перебрались в передний зал.

Крыша базилики обрушилась; там лежал, широко раскинув руки, полковник, глаза его были широко раскрыты.

— Черт возьми, на что вытаращился, полковник? — воскликнул Порта. — Если ты мертв, приятель, закрой гляделки!

По полу бежала стая крыс. Я злобно запустил в них каской. Одна из них что-то выронила из зубов. Это была половина кисти руки. На одном из пальцев был перстень со свастикой[189]. Ефрейтор Бранс, наш музыкант, отшвырнул ее пинком.

Падре Эмануэль склонился над полковником. Тот был убит взрывом. Лицо его походило на яйцо с мягкой скорлупой. Под кожей все было раздавлено. Мы часто видели такое после взрыва больших мин.

— Оттащите его к стене, — приказал Старик.

Малыш взял труп за руку и потянул. И вдруг обнаружил, что рука оторвалась. Растерялся. Потом пожал кисть руки.

— Всего наилучшего, старина. Я не собирался отрывать тебе лапу.

Потом запустил рукой в пищавших крыс, пытавшихся взобраться по стене.

Порта жадно посмотрел на высокие черные офицерские сапоги мертвеца.

— Пожалуй, возьму себе эти грелки для ног.

Лейтенант-десантник отвернулся и что-то пробормотал о мародерстве. Порта стянул с полковника сапоги. Они пришлись ему впору, словно были на него сшиты. Увидев сидевшего в углу Орла, Порта потребовал, чтобы он отдал им честь. Сказал, что разжалованный в рядовые штабс-фельдфебель просто обязан отдавать честь сапогам полковника.

Орел отказался, как всегда, но, получив удар по голове, подчинился.

— Ты недоумок, Штальшмидт, и всегда будешь недоумком! Теперь, вставая на задние ноги, будешь получать пинка в зад сапогами полковника.

Бомбардировка продолжалась беспрерывно. Монастырь содрогался. Мы рассыпались по базилике и сидели, сжимая в руках оружие. Времени больше не существовало. Порта пытался рассказать какую-то историю о торговце собаками в Бремене, некоем герре Шульце, но никто не трудился слушать его.

Обер-фельдфебель Лютц сошел с ума и с разбегу ударился головой о стену.

По базилике сновало множество крыс. Сотни. От страха они все обезумели. Взбирались с писком нам на ноги. У них была лишь одна цель: прочь из этого огненного ада. Мы били их саперными лопатками. Почуяв свежую кровь, они бросались друг на друга: образовывалось столпотворение рычащих, окровавленных, царапающихся существ.

Падре Эмануэль стоял, прижавшись спиной к стене, и яростно размахивал лопаткой. На его плече сидела крыса с наполовину спаленной шерстью и шипела на других, нападавших на нее. Падре уронил свое распятие, и одна из крыс принялась яростно его кусать. Малыш размозжил каблуком ей голову. Нам следовало быть признательными крысам. Они спасали нас от безумия.

Бомбардировка прервалась, но вскоре возобновилась с новой яростью. Впоследствии мы узнали, что нас бомбили две тысячи «летающих крепостей»[190]. За те сутки на нашу маленькую территорию было сброшено больше бомб, чем за всю войну на Берлин.

Падре Эмануэль протянул к нам свое распятие и благословил нас. Мы соорудили новый алтарь из ящиков и переломанных балок. Чтобы подвигнуть нас к этому, ему пришлось нанести несколько ударов и подзатыльников; но раз падре хотел отслужить мессу, мы ничего не могли поделать.

Мы собрались вокруг него. Он сверкнул на нас глазами.

— Снять каски! Встать на колени для молитвы!

Малыш замешкался и получил звонкую затрещину, чтобы поторапливался.

После этого падре прочел молитву. Это была не та молитва, какую он мог выучить в семинарии, но она придала нам мужества. Потом стал произносить проповедь. Его рокочущий голос заглушал даже разрывы бомб.

— Не воображай, что Бог тебя боится, — сказал он, укоризненно указывая пальцем на Малыша. — Затрещину ты получил по велению Бога. Ты хнычешь от страха при мысли о смерти, но без колебаний убиваешь других. Рота за три дня потеряла восемьдесят шесть человек убитыми. Это много. Будет еще больше. Вам нужно искать Бога через меня, пока есть время.

Он еще с четверть часа обрушивался на нас со своей самодельной кафедры.

— Жаль, что он не генерал, — прошептал Порта. — Из него получился бы превосходный командир.

На монастырь обрушился град снарядов.

Взрывной волной падре сбросило с кафедры. С кровью, текущей по всему лицу из глубокой раны, он снова поднялся на нее. И, подняв высоко над головой автомат, угрожающе навел его в нашу сторону.

— Не думайте, что это единственная на свете сила. Не закрывайте дверь перед ликом Бога. Жизнь дается только на время. В том, что имеет отношение к Богу, автоматы ничего не значат. Я знаю вас. Знаю, что вы думаете. Не усмехайся, Порта. Даже твое непристойное берлинское остроумие не поможет тебе при встрече с Богом. Не верьте тому, что написано у вас на пряжках ремней. Бог не с вами. И не с противником. Война — предел человеческой глупости. Дело дьявола. Кое-кто называет эту войну крестовым походом. Это богохульство. Это война ради грабежа. Небывалый акт человекоубийства.

Оглушительный грохот окончательно прервал его проповедь. Базилика развалилась. Большие свечи погасли. Мы неистово старались выбраться из задымленного помещения, проползая на брюхе между грудами камней. Теперь бомбардировка обрела иное звучание. Раздавался не выматывающий нервы вой бомб, а свист снарядов. По монастырю била артиллерия. Более сосредоточенно. Размеренно. Слаженно.

Мы лежали в одиночных окопах, со страхом глядя на охваченную пламенем, изрытую снарядами землю. Сколько еще это будет продолжаться?

Кто-то бежал со всех ног по тропинке в нашу сторону. Большой прыжок, и он приземлился в нашей яме.

Это был Орел. Наш батальонный связной. Он тяжело дышал. Майк ударил его кулаком.

— Что случилось?

— Батальон уничтожен, герр майор, — пропыхтел он между выдохами. — Третья рота похоронена заживо.

— Чушь, — отрывисто произнес Майк. Поманил к себе Порту. — Выясните со Свеном, что там такое.

Мы взяли автоматы, сунули в голенища несколько гранат и хлопнули Орла по плечу.

— Веди нас, тюремная крыса.

— Не могу, — простонал он и скорчился от ужаса на дне ямы.

Порта пнул его.

— Вставай, жирная свинья. Можешь — не можешь, а пойдешь.

От страха Орел почти обезумел. Мы пустили в ход приклады. Бесполезно. Возили его лицом по грязи, хватали за чувствительные места, делали все, что могли, но безрезультатно. И то, чего не могли мы добиться жесткостью, сделал командный голос Майка.

— Штальшмидт, — заорал он. — Бери свой автомат и ступай! Это приказ.

Орел подскочил, вытянулся в струнку под градом осколков и пролаял:

— Jawohl, герр майор!

И понесся так быстро, что мы с Портой едва поспевали за ним.

— Следуйте за мной! — крикнул он. Потом вообразил, что видит американца, и разрядил в него весь рожок, — но это был всего лишь труп.

Предостерегающий свист заставил нас пуститься бегом. Мы все забрызгались грязью. Только глаза двигались в толстых грязевых масках, покрывавших наши лица. То, что было некогда позицией третьей роты, представляло теперь собой лунный ландшафт; из него торчала рука в рукаве от маскировочного обмундирования, напоминавшая какой-то одинокий цветок.

— Прямое попадание, — объяснил Орел. — Только я вышел из штаба роты, как туда угодило. Должно быть, крупнокалиберный снаряд.

— Видно, что не винтовочная граната, — проворчал Порта. Потом взгляд его упал на огромный неразорвавшийся снаряд в воронке[191]. — Видишь этого медного пьянчугу? Он дорого стоит! Поможешь мне осторожно его вытащить? В нем по меньшей мере три ночи у Бледной Иды.

Я сглотнул. При этой мысли в груди у меня что-то опустилось. Если снаряд взорвется, от нас не останется даже пуговицы. Но отказаться я не посмел. Общими силами мы поставили медного пьянчугу вертикально. Порта плюнул на него, перекрестил и три раза опустился на колени. Орел был бледен, как смерть, и я наверняка тоже.

— Теперь держите его, а то взлетите на воздух вместе с потрохами, — скомандовал Порта, доставая из рюкзака инструменты, которые аккуратно складывал на краю громадной воронки.

Итальянцы платили нам по три доллара за фунт меди, а в этой махине ее было не меньше центнера. Порта и Малыш были алчными собирателями. Как-то у них был целый грузовик меди. Они не раз выползали на ничейную землю и снимали со снарядов кольца прямо перед американскими позициями. Но на той стороне тоже были собиратели, и случалось, что соперничающие группы ожесточенно дрались из-за одного-двух неразорвавшихся снарядов.

Порта задумчиво покачал на ладони плоскогубцы с загнутыми концами. И едва собрался взяться ими за кончик снаряда, над нами раздался вой, заставивший нас броситься на дно воронки. Мы осторожно выглянули через край, миновала ли опасность.

Порта плюнул и приказал Орлу сесть верхом на снаряд. Орел расплакался и стал просить сохранить ему жизнь.

— Это убийство, — провизжал он в отчаянии.

— Убийство будет, если не станешь делать, что тебе говорят, — сухо ответил Порта и начал работать плоскогубцами.

Взяв другие плоскогубцы, я стал помогать ему. Порта прилагал все силы, и Орел отчаянно старался удержать снаряд на месте.

Порта стонал, по его лицу струился пот, не от страха, а от физического напряжения.

— Если снаряд начнет шипеть, драпайте со всех ног, не то будем любоваться этим видом с луны! — Он положил плоскогубцы, поплевал на ладони и снова принялся за дело. — Хотел бы я видеть парня, который завинчивал эту штуку. Сказал бы ему пару ласковых. — Сдвинул на затылок желтый цилиндр и, сощурясь, посмотрел на белого, как простыня, Орла. — Удобно тебе, Штальшмидт?

Орел всхлипнул.

— Будь проклят день, когда я оказался в этой чертовой роте.

— Поддается! — торжествующе воскликнул Порта и повернул плоскогубцы. Сняв наконечник снаряда, он встал на колени и заглянул внутрь. Потом запустил туда руку.

Я ждал, что эта штука вот-вот взорвется. Никто не станет разбирать снаряд таким образом, если только ему жить не надоело. Орел до крови искусал губы. Глаза его выкатились. Он походил на больную курицу.

— Где же взрыватель, черт возьми? — ругнулся Порта, вся его рука находилась внутри снаряда. — Ничего не понимаю. Там масса колесиков и зубчиков. Теперь эта штука начинает тикать. Прислушайтесь!

— Там часовой механизм! — отчаянно крикнул Орел.

Порта щелкнул зажигалкой, чтобы было лучше видно.

Я весь покрылся гусиной кожей.

— Тьфу ты, черт, — удивленно воскликнул Порта. — Здесь внутри непонятно что, и все движется. Похоже на механизм будильника.

Орел издал хриплый вопль, спрыгнул со снаряда и бросился наутек. Порта, всецело поглощенный любопытным снарядом, не заметил этого. Он достал изнутри полоску асбеста, потом трубку, с виду стеклянную, после чего снаряд засвистел, как чайник.

Меня охватила паника, я бросил плоскогубцы, побежал и бросился в снарядную воронку, находившуюся в двадцати метрах. Оглянулся на громадный снаряд. Цилиндр Порты поднимался и опускался, как ручка насоса.

Прошло пять минут. Потом Порта поманил меня к себе.

— Иди, помоги, трусишка. Я вынул из него часовой механизм.

Я нерешительно пополз обратно. Орел исчез. Перед Портой лежала куча колесиков и винтиков.

С вымученной веселостью мы продолжали разбирать снаряд.

— Странный тип, — с удивлением сказал Порта. — Никак не могу найти взрыватель. Он должен где-то быть.

— Думаешь, он еще может взорваться? — с опасением спросил я.

— Конечно, — ответил Порта. — Будем надеяться, что не взорвется, пока мы не снимем всю медь.

Когда Порта наконец объявил, что удовлетворен, между нами лежала впечатляющая груда медных деталей. Напоследок он лег рядом со снарядом и приложил к нему ухо.

— Теперь снова тикает. Может, разобрать его полностью, чтобы понять его действие? Иначе потом будет слегка опасно.

— Ради бога, пошли отсюда! — крикнул я, перепуганный насмерть, и побежал со всех ног.

Вскоре следом затрусил нагруженный медью Порта. Едва он поравнялся со мной, земля словно бы поднялась к небу, и меня сбила с ног волна воздуха. Это взорвался наш снаряд.

Порта стал ползать, ища свой цилиндр. И нашел за обгорелыми кустами. Его пробил осколок, сорвав ленту с дубовыми листьями и кокарду.

Орел лежал, плача, на дне глубокой воронки. Он был сильно потрясен. При виде нас бедняга пришел в полное бешенство. Пришлось стукнуть его по башке саперной лопаткой.

От второй роты осталось всего сорок человек, командовал ими единственный уцелевший из младших командиров, фельдфебель. Третья рота погибла полностью. Четвертая состояла теперь из семерых человек, четверо были тяжело ранены. Командир роты, восемнадцатилетний лейтенант, сидел с громадной повязкой на животе в углу траншеи.

— Как дела, лейтенант? — спросил Порта в своей бесцеремонной манере.

Лейтенант слабо улыбнулся. Погладил стоявший возле него пулемет и ответил:

— Мы готовы встретить их, когда они появятся, эти гады. Они узнают нас.

На том месте, где была позиция первой роты, мы обнаружили десяток торчавших из земли пулеметных стволов и груду окровавленных тел. Больше от нее ничего не осталось.

Из семисот человек в батальоне выжили только сто семнадцать. Вскоре прибыло пополнение, проходя через все напасти этой Долины Смерти. Снаряды летели и летели в монастырь. Колонна с боеприпасами на извилистой подъездной дороге получила прямое попадание; куски человеческих тел и машин, земля, камни, железо посыпались градом со всех сторон. Батальоны и полки исчезали. Появлялись новые. Из нас не было ни единого, не получившего рану. Но уносили только умирающих. Ефрейтор Кнут пошел на полевой перевязочный пункт, у него оторвало три пальца на руке, но врач прогнал его. У врача не было времени на «легкие» ранения, менее серьезные, чем оторванная рука.

Вскоре после восхода солнца этот обстрел прекратился. Святую гору окутал желтый, отвратительный дым. Мы прислушались. Звук, словно бы издаваемый флейтой, которого не слышали раньше. Новая разновидность снарядов?

Майор-десантник торопливо надел противогаз.

— Га-азы, га-азы!

Этот предостерегающий крик несся от человека к человеку. Снаряды взрывались со странным хлопком, выпуская зеленовато-желтый пар.

Мы начали кашлять. Этот пар жег нам легкие. В горле першило. Мы почувствовали, что задыхаемся. Глаза резало. Несколько человек сошли с ума и выскочили из укрытий.

— Га-азы, га-азы!

Тревога передавалась от воронки к воронке.

Мы сбросили каски и надели противогазы. Стекла запотевали, слепя нас. Мы потели, чувствуя, как железные пальцы страха сжимают нам горло. Теперь на концах наших винтовок блестели штыки. Мы были готовы к отчаянной схватке.

День перешел в ночь. В черных газовых масках мы выглядели жутко.

То был не газ, а дымовые снаряды, заставившие нас хлебнуть лиха. Несколько человек задохнулись в этой «безвредной» дымовой завесе.

Потом появились американцы. Уверенные в победе. Сперва мы услышали сулящий смерть лязг гусениц. Густые скопления танков выезжали, переваливаясь, из дыма. Они ныряли широкими передками в воронки и выезжали наверх по почти вертикальным стенкам. Лязгающие гусеницы давили и мертвых, и раненых. Люки были открыты, командиры стояли в башнях, высматривая жертвы в зеленовато-желтом ядовитом дыму, усмехающиеся, уверенные в победе.

— Отправляйся в ад, фриц, это мы на «шерманах»!

Они вели ураганный огонь из орудий, поливали землю пулеметными очередями. Роту гренадеров, испуганно жавшуюся к каменной стене, сожгли огнеметами.

Но американцы не принимали в расчет нас, танкистов, принявших на себя роль пехоты. Не боявшихся их лязгающих гусениц. Мы знали, как разделываться с этими тварями. Хайде установил на ножки ручной пулемет, поднял броневой козырек. Мы отвернули колпачки с гранат и сунули их за ремни рукоятками вверх. Кольца мы выдергивали зубами[192].

Ревущие стальные чудовища были уже совсем близко. Нас охватила безумная ненависть. Теперь мы поквитаемся за выпущенные по нам тысячи снарядов.

Малыш выбежал вперед со связками гранат подмышками. В правой руке он держал противотанковую мину. Остановился в нескольких метрах перед «шерманом», чуть согнул колени и швырнул ее. Мина задела лицо стоявшего в башне молодого командира танка. Оглушительный взрыв. Командира выбросило вверх. Громадный танк опрокинулся — гусеницы его неистово работали в воздухе.

Малыш уже разбирался с очередным. Порта повис на пушке другого. Бросил в ствол две гранаты с выдернутыми чеками и скатился на землю. Танк проехал над ним, но Порта знал, как нужно прижиматься к земле, и гусеницы даже не задели его. В следующий миг он был уже на задней площадке другого.

Хайде занял позицию между гусеницами сгоревшего танка и прикрывал нас пулеметным огнем.

Американцы остановились. Они не понимали, что происходит, почему один их танк за другим превращается в погребальный костер.

— Аллах акбар! — раздался вновь боевой клич Легионера. — Vive la Légion!

Он вытащил командира танка из башенного люка и бросил туда гранату.

Я взял противотанковую мину и бросил ее в ближайший «шерман». Она угодила в гусеницу. Взрыв отбросил меня под горящий танк, где лежали два обгорелых тела. Поднимайся! Снова вперед! Очередная мина.

Через минуту мы сошлись в рукопашной. Необузданное, беспощадное убийство.

Среди нас упала с грохотом сорванная танковая башня. В люке оставалась половина тела командира. Пушка вращалась, как волчок. Разлетелись окровавленные куски плоти.

Стремительно подбежал Майк, в одной руке у него был пистолет, в другой самурайский меч.

— Ко мне и за мной! — заорал он.

За кричавшим майором с самурайским мечом последовали десантники, пехотинцы, гренадеры, артиллеристы, санитары и падре.

Легионер, Порта и Малыш догнали Майка. Среди них был Орел. Он потерял каску, ноги его работали, как барабанные палочки. Он, должно быть, лишился разума, но сражался, как лев. В руках у него была новая английская автоматическая винтовка со штыком, и он всаживал его во все, что подворачивалось.

Несколько индусов в тюрбанах подняли руки[193]. И тут же закружились живыми факелами.

Хайде — а это он подобрал огнемет убитого американца — торжествующе заорал.

В штабе дивизии царило неистовое смятение. Забрызганный кровью дежурный офицер, стоя перед Одноглазым и начальником штаба, докладывал о положении дел.

— Большинство рот уничтожено, герр генерал-майор. Все наши позиции стерты с лица земли. Все батареи подавлены. Вся связь нарушена, но мы сражаемся повсюду.

— Все уничтожены и тем не менее сражаются. Кто же сражается, черт возьми? — истерически заорал Одноглазый. — Как мне, черт побери, командовать дивизией, которой не существует?

Зазвонил телефон. На связь вышел артиллерийский наблюдатель из монастыря.

— Герр генерал, с северо-востока и с юга атакуют большие танковые подразделения. Противотанковых орудий у нас нет. Ради бога, пришлите подкрепления!

Речь его закончилась истерическим всхлипом. У несчастного артиллериста сдали нервы.

Одноглазый бросился к висевшей на стене большой карте. Плюнул на нее. Это не помогло. Все было в беспорядке. Он заорал на адъютанта, который стоял, держа в обеих руках телефонные трубки:

— Чего таращишься, Мюллер, черт побери? Поддерни брюки и расшевели все это дерьмо в тылу! Поднимай резервы. Я требую подкрепления! Всех поваров, всех госпитальных санитаров. Гони всех с перевязочных пунктов. Отнимай у них костыли, давай винтовки. Сейчас не время портить воздух в госпитале!

Оперативные карты смахнули со стола и топтались по ним грязными сапогами. Карты были больше не нужны. Это была увертюра к Пляске Смерти.

Дежурные офицеры были отправлены на позиции. Одноглазый грозил им трибуналом, если они не дойдут туда.

— Запрещаю вам гибнуть! — выкрикнул он.

Вошел, шатаясь, тяжело раненый лейтенант и повалился на пол. Перед смертью он кое-как произнес:

— Герр генерал, четвертая рота уничтожена полностью. Бой продолжается. «Шерманы» остановлены перед нашими позициями.

Одноглазый стукнул по столу толстой тростью и схватил мертвого лейтенанта за воротник.

— Отвечай, приятель, пока не умер! Перед какими позициями? Кто продолжает бой?

Но голова лейтенанта безжизненно запрокинулась, изо рта на руки Одноглазого хлынула кровь. Генерал отбросил в сторону мертвого восемнадцатилетнего парня.

— Должно существовать наказание за такую гибель, — выругался он. Выхватил пистолет, навел на растерянного гауптмана и заорал: — Не стой, вытаращив глаза! Давай мне оперативные донесения из рот. Я хочу знать, что за призраки все еще сражаются, черт возьми.

То же безумное смятение царило в штабе противника. Американцы и новозеландцы атаковали под командованием своевольного генерала Фрейберга. По его приказанию монастырь был стерт с лица земли. Он хотел своего Вердена и получил его. Услышав, какое сопротивление встречают его танки и пехотинцы, Фрейберг хватил каской об пол.

— Невозможно! — зарычал он. — Там не могло никого остаться в живых. Вам, очевидно, мерещится. Это, должно быть, призраки!

Если так, это были призраки, вооруженные пулеметами и огнеметами. Свежие подразделения вступали в бой и гибли перед развалинами этого некогда прекрасного монастыря.

По извилистой дороге с ревом подъезжали английские танки. На башнях гроздьями висели шотландские пехотинцы. Их косил яростный пулеметный огонь. Солдаты в окровавленных лохмотьях бросали мины под уязвимые днища танков.

Генерал Фрейберг поклялся на Библии, что возьмет монастырь любой ценой.

В бой были брошены свежие подразделения: шотландцы, валлийцы, парни из Техаса, хлопкоробы из Алабамы, австралийцы, новозеландцы, воины с марокканских гор, индусы в тюрбанах, меланхоличные негры с берегов Конго, воинственные японцы. Возглавляла всех жаждавшая мести польская дивизия.

Они плакали. Рычали. Бранились. Падали под тем адским пулеметным огнем. Потрясали оружием. Там не было позиций, и все-таки им оказывали сопротивление.

Танки остановились. Составленные по аэрофотоснимкам карты оказались никчемными. Их артиллерия преобразила все. Там, где три дня назад была дорога или тропинка, теперь лежали непроходимые груды камней. Мы лежали в укрытии — Порта, Малыш, Легионер и я. Двое американцев подняли руки. Порта бросил в них гранату.

— Гасим свет, друзья. Все места заняты.

Американцы повалились под градом осколков. Я вдавил ножки ручного пулемета в размешанную грязь. Через несколько секунд его заело. Я открыл казенник. Хайде извлек штыком предательский патрон. Я вставил новую ленту.

Скорострельные пулеметы, рыча, плевались сталью. Когда стволы слишком раскалялись, мы мочились на них, чтобы охладить. Грегор Мартин принес три новых.

Рядом с нами плюхнулся Орел, нагруженный патронами. Бог весть, где он их раздобыл. Осколком снаряда ему отсекло половину уха. Он стал моим вторым номером, сменив Хайде.

Я прижал приклад к плечу, уперся ногами в камень. Пулемет извергал смерть и разрушение. Одетые в хаки пехотинцы корчились и падали в нескольких метрах от нас. Снова перекосился патрон.

Орел протянул мне штык: крышку вверх, патрон долой. Снова заряжание. Пулемет молчал всего несколько секунд, но противник из-за этого придвинулся ближе.

У Хайде тоже был ручной пулемет. Он стоял на коленях и стрелял, прижав громоздкое оружие к боку. Его почки и кости, должно быть, тряслись, но мы знали, что поставлено на карту. Как только противник доберется до нас, нам смерть. Пленных не брали ни те, ни другие.

Груда тел росла. Порта с Малышом бросали гранаты, Грегор Мартин выдергивал шнуры, подавал им гранаты и отсчитывал секунды. Любой инструктор по гранатометанию поседел бы, увидев это; но каждая граната взрывалась перед солдатами противника как раз на уровне пояса.

Потом заработал миномет. Там действовали Майк и Старик. Майк подавал Старику мины.

Над разрушенной монастырской стеной появился громадный передок «шермана». Мы уставились на высящееся перед нами днище танка; через несколько секунд оно опустится и раздавит нас.

Порта вскочил и бросил в него противотанковую мину. Столб пламени. Танк превратился в бушующий ад. Раздался пронзительный крик. Кричал застрявший в башне командир танка. Торс его конвульсивно извивался. Руки вертелись, как крылья ветряной мельницы. Нижняя часть его тела была в огне.

Американский пехотинец из жалости застрелил его. Мы сменили позицию. К нам присоединились двое десантников с большой связкой фаустпатронов.

Легионер стоял на коленях, держа огнемет, изрыгавший огонь во все стороны.

— Аллах акбар! Vive la France![194] — несуразно выкрикнул он, словно мы не знали, что сражаемся против французского генерала.

Американцы и бросавшие вызов смерти новозеландцы дрогнули.

Тут среди нас вдруг появился Одноглазый, в одной руке он держал наган, в другой узловатую трость.

— Ко мне! — скомандовал он. — За мной!

Он потерял наглазную повязку, и пустая глазница краснела. Генеральские знаки различия на погонах поблескивали в свете вылетающих из огнеметов струй пламени. Дородный, широкий, он грузно, как паровой каток, понесся вниз по склону, за ним вплотную следовали солдаты со всевозможным оружием.

По правую сторону от него несся Майк, державший прямо посреди рта огромную сигару. Слева бежал Порта, сдвинувший на затылок желтый цилиндр. Располневший генерал и телохранители.

С диким фанатизмом мы катились лавиной по крутому склону священной горы. На грудах развалин вспыхивали ожесточенные рукопашные схватки. Мы кусались, рычали, пинались, толкались.

Вооруженный только штыком американский капитан бросился на лейтенанта-танкиста. Мундир его был в лохмотьях. Он был весь в крови. Я навел на него автомат. Он был неуязвим. Он убил лейтенанта. Его штык сломался. Он в бешенстве запустил рукояткой в меня. Потом схватил камень и побежал к десантнику, занимавшему с ручным пулеметом позицию за валуном. Разъяренный капитан проломил ему камнем череп, схватил пулемет и повел его полукругом; трассирующие пули косили своих и чужих.

Фаустпатрон разнес его в клочья.

Американский капрал-морпех и немецкий десантник лежали, сцепившись в смерти. Зубы американца вонзались немцу в горло.

Французский майор сидел на камне, пытаясь затолкать кишки в разорванный живот. Американский сержант-негр лежал с раздавленными ногами под гусеницей сгоревшего танка, выпуская ураган пуль из раскаленного докрасна пулемета. Рядом с ним была груда стреляных гильз. Удар топора раскроил ему череп.

Когда гранаты у нас кончились, мы стали бросать в противника неразорвавшиеся снаряды[195]. Воздух был наполнен воем и свистом. Тучи разошлись. С неба устремлялись вниз языки пламени. Земля трескалась. Заработала артиллерия. Американцы и немцы били по своим и чужим без разбора. Штабисты в тылу запаниковали и привели в действие громадную мельницу, которая перемалывала все.

Мы побежали к укрытию, залегли вместе с теми, кто только что был нашим противником, и яростно грозили кулаками артиллеристам, видеть которых не могли.

Я оказался на дне снарядной воронки с американцем. Онемевшие от страха, мы наблюдали друг за другом. Кто выстрелит первым? Потом американец с бранью отбросил автомат и протянул пачку сигарет «Кэмел». Я рассмеялся с облегчением и предложил ему грифу[196]. Он улыбнулся. Мы оба громко рассмеялись и обнялись. Затараторили со смехом объяснения, каждый не понимал ни слова из того, что говорил другой. Обменялись фляжками. У него был джин. У меня — шнапс.

В нашу воронку нырнули двое — Порта и Малыш. Увидев американца, они отпрянули. Малыш спустил предохранитель ППШ. Я ногой выбил у него автомат. И успокаивающе зажестикулировал американцу. Мы заползли поглубже в воронку. Наши фляжки пошли по кругу. Мы стали обмениваться пуговицами, орденскими ленточками. Американец пришел в полный восторг, увидев у меня в сумочке красную звездочку.

Мы играли в кости, курили грифы и «Кэмел». Американец показал татуировку в виде Утенка Дональда на груди. Когда он играл определенными мышцами, клюв открывался. Мы смеялись до упаду.

Потом артиллерийский огонь прекратился. Мы осторожно выглянули через край воронки — трое немцев и американец.

— Пойду к своим, — сказал последний.

Мы сползли на дно воронки и тепло попрощались. Обменялись домашними адресами и номерами полевой почты, пообещали писать, как только найдем время. Пока американец бежал, согнувшись, по изрытой снарядами земле, мы прикрывали его автоматным огнем от возможных кровожадных типов.

— Удавлю любого, кто снимет его, — сказал Малыш.

Мы видели, как американец спрыгнул в окоп и помахал нам оттуда автоматом.

Рядом с нами залаял пулемет. Люди в сером перепрыгивали через нашу воронку. Атака катилась дальше.

Появились люди в хаки. Короткая очередь из автомата Грегора. Они повалились. Группа американцев пряталась за большим валуном. Со свистом полетела граната. Прятавшиеся превратились в кровавую груду плоти. Вперед! Вперед! Какой-то англичанин присел, готовясь к прыжку. В следующий миг в спине его торчал нож.

Снова снаряды. С земли поднялась масса пехотинцев. Мы отошли. Хрипя, потея, задыхаясь, бросились в то, что раньше было траншеей, и установили пулеметы. Разорвали рубашки на полосы и стали очищать ими оружие от земли и грязи. Что заставляло нас сражаться так упорно? Монастырь, святая гора, наша страна? Нет. Мы сражались за свои жизни. Это было все, чем мы еще обладали. Мы были бедны, как церковная мышь. У нас не было хотя бы чистой рубашки или непрохудившихся сапог. Мы забыли, как выглядит мыло. Мы были уже не людьми, а неуправляемыми машинами, убивающими все живое.

Одноглазый спрыгнул к нам. Его пустая глазница была полна земли. Он прикурил сигару о раскаленный докрасна ствол огнемета. Его неистово блестевший глаз уставился на Порту.

— Я представлю тебя к награде. Если кто ее заслуживает, это ты!

Порта нагло усмехнулся.

— Предпочел бы ящик пива и хорошенькую бабенку.

Шквал орудийного огня, какого мы еще не видели, сделал дальнейший разговор невозможным. Святая гора содрогалась. Землетрясение огромной силы. Мы прижались к земле, врывались пальцами в грязь, старались сделаться маленькими, превратиться в насекомых, ищущих убежища в щелях камней и под выступами. Долина и гора были в огне. Каждый миллиметр был изрыт снарядами самого крупного калибра. Деревня Кассино перестала существовать.

Какой-то десантник сошел с ума и стал взбираться на гору. Он карабкался по скалам, как обезьяна; при нормальных условиях эта ловкость стала бы сенсацией. Но сейчас ее вряд ли кто замечал. Наши нервы ничего больше воспринимать не могли. Мы лежали, уткнувшись лицами в грязь. Дымовые снаряды. Надеть противогазы. Огневой вал. Потом появился противник. Первыми шли поляки, Карпатская бригада[197].

— За Варшаву! — кричали они.

Мы отошли к монастырю. Окопались. Появились первые одетые в хаки люди и были скошены огнем. Тела, тела, груды тел. Люди горели. Превращались в месиво. Разлетались в клочья.

Несколько тысяч марокканцев, возглавляемых фанатичными французскими офицерами, шли по пятам за польской дивизией, рассеянной сосредоточенным пулеметным огнем.

Из воронки встал польский подполковник, весь в крови от бесчисленных ранений, и крикнул двадцати солдатам, оставшимся от его полка:

— Вперед, солдаты, и да здравствует Польша!

Вокруг его шеи был повязан польский флаг.

— Ты мне нравишься, — сказал Легионер, встав на колени и старательно целясь. — Будешь сидеть по правую руку от Аллаха, мой храбрый поляк. — И разрядил весь рожок в живот польскому офицеру. — Аллах мудр, — прошептал он. — Не нам, жалким тварям, спрашивать, зачем.

Потом схватил несколько гранат и бросил их в американское пулеметное гнездо.

Потом появились гуркхи в сдвинутых набекрень широкополых шляпах.

Они гибли под нашим пулеметным огнем.

Мы сражались в развалинах монастыря. Марокканцы отрезали у мертвых уши, чтобы, когда вернутся домой, показать, скольких они убили. На головах у них были глубоко натянутые коричневые шапки.

При виде их Легионера охватила убийственная радость.

— Появились смуглые ребята, — крикнул он, запрокинув голову в безумном смехе. — Бей их! Avant, avant, vive la Légion![198]

Мы последовали за ним, как часто бывало раньше. Одноглазый хотел остановить нас. Бессмысленная попытка. В ярости он швырнул нам вслед трость. Мы стреляли с бедра, меняя рожки на бегу.

Марокканцы в изумлении остановились. Какой-то десантник спрыгнул со скалы прямо в их гущу и завертелся колесом, паля из ручного пулемета.

Мы били марокканцев саперными лопатами и прикладами, душили их голыми руками. Малыш сбросил добрый десяток с утеса.

Порта и я лежали с пулеметом за грудой тел, сея вокруг смерть.

Теперь марокканцы и гуркхи окопались.

Когда наступила темнота, мы тихо вылезли из укрытий под командованием Легионера, беззвучно подкрадываясь к ним и перерезая им горло.

Хайде вернулся к своему излюбленному занятию — снайперской стрельбе. У него были две новые винтовки с оптическими прицелами. При каждом попадании он громко фыркал от смеха.

Лейтенант Фрик негодовал все больше и больше.

— Я попал ему прямо в ухо! — восторженно крикнул Хайде. — У этого охламона были две полоски на каске.

Стрелял он разрывными пулями.

— Идиот чертов! — выкрикнул лейтенант Фрик, ударив по винтовке.

Хайде бросил на него презрительный взгляд, прижал винтовку к плечу, и раздался еще один выстрел.

Мы увидели, как лейтенант вскочил, и подумали, что он бросится на Хайде.

— Выстрели еще раз, и я подам рапорт о твоем неповиновении! — яростно выкрикнул он.

— Слушаюсь, герр лейтенант, — насмешливо ответил Хайде. — Может, мне передать ваш приказ противнику, а потом вы организуете футбольный матч на рыночной площади Кассино? Может, нам разрядить оружие и выбросить гранаты, герр лейтенант?

Лейтенант Фрик прищурился.

— Унтер-офицер Хайде, я знаю, что ты образцовый солдат, лучший в немецкой армии. Знаю, что у тебя есть связи в партии. Но, кроме того, ты самый гнусный убийца, какого я только встречал. Ты и этот гнусный мундир, который ты носишь, превосходно сочетаются. Ты — украшение гвардии своего фюрера.

— Трусишь? — засмеялся Хайде.

Лейтенант Фрик быстро нагнулся, схватил котелок со спагетти, которые Порта готовил на спиртовке, и швырнул содержимое в лицо Хайде, заставив его попятится с удивленным рычанием. Не меняя выражения лица, поставил котелок рядом с Портой и схватил Хайде за грудки.

— Слушай, унтер-офицер Хайде, теперь можешь доложить, что твой командир поднял на тебя руку, делал предательские заявления, насмехался над немецким мундиром и оскорблял фюрера. Этого будет достаточно, чтобы повесить меня пять раз.

После этого повернулся и побежал к майору Майку, который сидел в соседней воронке, давя вшей.

— Вы мои свидетели! — истерически выкрикнул Хайде, смахивая спагетти с лица.

— Свидетели чего? — вызывающе спросил Порта.

— Не прикидывайся дураком! — заорал Хайде. — Ты слышал, как он сказал, что мы проиграли войну, и я заставлю тебя подписать мой рапорт, вот увидишь. Я добьюсь того, чтобы эта паршивая тварь болталась в петле.

— О чем, собственно, речь? — спросил Барселона. — Лейтенанта я не видел, хотя все время находился здесь. Малыш, видел ты лейтенанта?

Малыш вынул изо рта кусок колбасы.

— Лейтенанта? Видел, но давно.

— И потом, скажи, — заговорил, вставая, Порта, — как, черт возьми, понимать эту наглость: взял мои спагетти и вывалил себе на голову? Придется ответить. Там были кусочки свинины и томатный соус. За них ты расплатишься! Давай сюда свои «грифы» и сигареты с опиумом.

— Плевать мне на твои спагетти, — ответил в ярости Хайде. — Я собственноручно сверну шею этой офицерской твари. — И огляделся, ища более покладистых свидетелей. Указал на падре Эмануэля, сидевшего в углу рядом с Орлом. — Падре, посмеете вы поклясться святым крестом Иисуса Христа, что не слышали, как он оскорбил фюрера? Предупреждаю, это дело будет разбирать трибунал. Не лгите, падре. Вы член Святого ордена.

Падре широко улыбнулся и склонил голову набок, придав себе совершенно идиотский вид.

— Стало быть, Хайде, ты стащил спагетти Порты и вывалил их себе на голову?

Хайде вставил рожок в автомат.

— Падре, вы видели, как этот эрзац-лейтенант бросил их мне в лицо!

— Ты сошел с ума, унтер-офицер Хайде? — спросил падре Эмануэль с деланным ужасом. — Никакой лейтенант не бросит спагетти в лицо подчиненному.

Хайде быстро повернулся к Орлу.

— Рядовой Штальшмидт, встать. Стой «смирно», когда к тебе обращается унтер-офицер, и не лги мне, старшему по званию и командиру группы. Если солжешь, тебя ждет трибунал с веревкой на столе. Слышал ты, что говорил лейтенант?

Орел дрожал всем телом. Из рук у него выпала полная шнапса фляжка.

— Ну, паршивая тюремная крыса, слышал ты мой вопрос? — зарычал в возбуждении Хайде.

Орел собирался ответить, но Порта стукнул его по затылку пустым котелком.

— Ты слышал, что сказал Хайде о фюрере, не так ли? Решай, на чьей ты стороне, рядовой Штальшмидт.

Орел был смертельно бледен. Он сглотнул и провел языком по потрескавшимся губам.

Хайде раздраженно откашлялся и слегка согнул ноги. Орел уже почти принял решение, когда его взгляд упал на Порту, угрожающе державшего огнемет.

— Я слышал, как унтер-офицер Хайде назвал фюрера дураком.

Хайде вышел из себя.

— Паршивый, толстый предатель! Когда-нибудь я рассчитаюсь с тобой. А пока что мечтай о тюрьме, потому что, уверяю, туда ты попадешь. — Указал штыком на него. — Штальшмидт, я лично отвезу тебя в цепях в Торгау.

— Хватит болтать, ненавистник евреев, — вмешался Порта и ткнул Хайде огнеметом в живот. — Выкладывай свои сигареты с опиумом. Возможно, это научит тебя не красть спагетти у миролюбивых людей. В Италии это священное блюдо, их ест даже папа.

— Ничего ты не получишь, — самоуверенно заявил Хайде и ударил ногой по огнемету.

— Не получу? — засмеялся Порта и пустил струю пламени над головой Хайде. Она прошла так близко, что мы почувствовали запах паленых волос.

— Прекратите это дурачество, — крикнул майор Майк, оторвавшись от охоты на вшей.

Хайде отскочил и спрятался за камень.

Еще струя пламени.

Хайде вылез из-за камня, почерневший, со страхом в глазах.

— Кончай. А то сожжешь меня!

— Только теперь понял? — спросил Порта с дьявольской улыбкой и приготовился пустить в него еще одну струю. — Давай их сюда, а то превратишься в горстку пепла.

Горсть сигарет с наркотиком упала на землю. Порта подобрал их, обнюхал и удовлетворенно кивнул.

— А теперь раздобудешь мне котелок спагетти с рубленой свининой и томатным соусом. И я ничего не имею против жареного лука.

Хайде капитулировал, но все же поклялся на молитвеннике падре Эмануэля, что отомстит всем лейтенантам в великой немецкой армии. Потом Майк позвал его и отправил в штаб дивизии как денщика. Задача: раздобыть сигар для майора Майка.

Хайде попросил более подробных указаний.

— Не мое дело, где ты возьмешь их, — зарычал Майк. — По мне, можешь вытащить их из задницы Кессельринга, но не смей возвращаться без коробки сигар. А если не вернешься через шесть часов, объявлю тебя дезертиром и напущу полицию вермахта.

Хайде, меча громы и молнии, отправился на поиски. Порта выкрикивал ему вслед разнообразные советы.

— Пресвятая Матерь Божия, только посмотрите!

Падре Эмануэль указывал пальцем в небо.

Мы подняли взгляды и отказались верить своим глазам. В ясном небе тянулись бесчисленные инверсионные следы. Громадный рой пчел. Только пчелы эти были громадными бомбардировщиками.

Мы принялись отнимать друг у друга бинокли.

— Господи, — пробормотал Барселона, — их не меньше тысячи! И это американские «летающие крепости»[199]. Не хотел бы я быть там, где они отбомбятся.

— Это Б-семнадцатые, — испуганно прошептал лейтенант Фрик и инстинктивно забился подальше.

Майк, глядя в небо, упустил вошь.

— Откуда они взялись, черт возьми? Летят с севера!

Тогда мы еще не знали, что вся эта масса поднялась в то утро с английских аэродромов. Над Францией их сопровождали тучи истребителей. Они грубо нарушили нейтралитет Швейцарии, где артиллеристы в почти средневековых шлемах стреляли по ним, не оставив даже царапины на краске. Наши «фокке-вульфы» поднялись на перехват, но они продолжали лететь своим курсом. Мы не зря их называли «Упрямцами». Курс был задан штурманам с самого начала, и они не свернули бы с него, даже если б перед ними появился сам дьявол. Двадцатичетырехлетние летчики жевали в кабинах жвачку. На лицах у них были кислородные маски. Несколько бомбардиров-новичков помешались. Один выпрыгнул из бомболюка, вслед ему понеслась брань.

Час за часом ревели мощные двигатели. Летчики смело летели через грозовые тучи и зенитный огонь. Второй пилот протянул командиру термос. Штурман взял в рот пять сигарет, прикурил их и раздал. Они курили, глядя на красную надпись «Курить запрещается». Глядели на дульные вспышки зениток. «Фокке-вульф» с разрисованным в виде нападающей акулы носом подлетел к Б-17, которым командовал двадцатидвухлетний капитан Бойе-Смит.

— Сбей этого чертова фрица, — приказал он хвостовому стрелку.

То ли этот хвостовой стрелок обладал великолепной меткостью, то ли ему чудесно повезло, но первая же очередь поразила ревущий «фокке-вульф»; он стал падать, волоча за собой шлейф густого дыма, потом задрал нос перед взорвавшимся снарядом, выписал в воздухе восьмерку и камнем полетел вниз. Упал он в деревне Понтони к западу от Флоренции, убив двух детей и молодую женщину, стиравшую белье. Летчик, барон фон Нирдорф, был убит первой же струей пламени высоко в воздухе.

Первый самолет в клине пятидесяти Б-17 оказался как раз над Монте-Кассино. Воздух заревел от понесшихся вниз бомб.

— Что за черт, — воскликнул майор Майк, поднимая вошь для осмотра.

Мы перекатились вниз лицом, заползли под нависавшую скалу и ждали смерти.

Американцы на своих позициях были поражены точно так же. Их солдаты повсюду прятались в укрытия.

— Черт побери, они бомбят нас!

Первый град бомб оголил гору. Ряд домов в долине оказался полностью снесен. Мощная зенитная батарея, укрытая за паровозным депо в Кассино, была мгновенно стерта с лица земли.

Появилась вторая волна. На монастырь снова полетели бомбы. Все было окутано ядовито-желтым дымом. Святая гора была охвачена огненным ураганом. Вслед за Б-17 появились английские «митчеллы»[200], так называемые «точные» бомбардировщики, поражавшие цели более метко.

Волна следовала за волной. В ту ночь Одноглазый появился с адъютантом, обер-лейтенантом Хартвигом, год назад потерявшим под Харьковом правую руку. Мы тогда вели бой из квартиры зубного врача.

Одноглазый собрал всех ротных командиров.

— Сегодня ночью мы выходим из боя, — сказал он. — Но противник должен ничего не заметить. Первыми уходят десантники. Потом первый батальон. Последней уйдет пятая рота. Останется одна группа. Она уйдет ровно в два часа пять минут. Потом две батареи откроют беспокоящий огонь.

— И это последняя группа, — крикнул сзади Порта, — разумеется, номер два. Не сыты ли вы по горло, мои герои? Развеселитесь, школьники будут читать о нас в книгах. Мои зубоврачебные щипцы и цилиндр окажутся в музее.

Одноглазый задумчиво посмотрел на него.

— Раз ты предложил это, Порта, пусть так и будет. Остается вторая группа.

— Ты никогда не научишься держать свой треклятый язык за зубами, — сказал Барселона.

Порта запустил гранатой в Орла, притаившегося в углу.

— Не смотри с такой неблагодарностью, липовый герой!

Роты снялись с места в назначенное время и беззвучно покидали позиции.

— Удачи, — прошептал лейтенант Фрик перед тем, как скрыться.

Майор Майк похлопал Старика по плечу.

— До встречи, Байер.

И темнота поглотила его.

Слегка нервничая, мы улеглись за своими пулеметами.

— Если американцы заподозрят, что наши ребята ушли, — прошептал Порта, — они тут же набросятся на нас.

— Я уже наложил в штаны от страха, — насмешливо пробормотал Барселона.

— Если они появятся, выпущу по ним одну ленту, но потом на меня не рассчитывайте, — вполголоса сказал Порта. — Я дам деру и буду бежать, как никогда в жизни. Не хочу ехать в Техас и горбатиться под конвоем как побежденный фриц.

Старик взглянул на часы.

— Через пять минут откроет огонь артиллерия, — прошептал он. — Снимайте пулеметы и будьте наготове. Малыш, ты возьмешь миномет.

— И не подумаю, — запротестовал Малыш. — Сам можешь нести эту трубу. Легионер уже дал мне задание. Я забочусь о кувшине с выпивкой.

— Здесь я командую, и ты возьмешь миномет, — вспылил Старик. — До твоей выпивки мне дела нет. Понял?

— Не глухой, — проворчал Малыш.

— Тогда повтори приказание.

— Какое?

Малыш притворился дурачком, как всегда, когда хотел от чего-то избавиться.

Старик яростно выругался.

— Не разыгрывай идиота, скотина, и слушай меня. Если не возьмешь миномет, то, когда дойдем до виа Аппиа, я отдам тебя под трибунал.

— Брось ты, Старик, прояви чуточку человечности и понимания, — взмолился Малыш. — Не могу я тащить и миномет, и выпивку.

— Возьмешь миномет, — отрезал Старик.

Порта взял пулемет и взвалил на плечо. Я сложил треногу. Барселона помог мне взвалить ее на спину. Длинные пулеметные ленты мы разделили между собой. Порта послал американцам воздушный поцелуй.

— До свиданья, Сэмми[201], еще увидимся! Не плачь, когда обнаружишь наши укрытия пустыми.

— Как мы любим друг друга, — добродушно улыбнулся Барселона. — Никто еще так сильно не стучался к нам в дверь.

Мы начали бесшумно спускаться. Ряд звонких ударов напугал нас до полусмерти и заставил замереть на склоне горы.

— Что это? — испуганно спросил Старик. — Нас уже преследуют?

Из темноты послышался самодовольный голос Малыша.

— Прошу прощенья, Старик. Этот проклятый миномет вырвался у меня из рук и полетел вниз по склону. А все потому, что ты заставил меня тащить и его, и выпивку.

— Ничего не пролил? — спросил с беспокойством Порта.

— Клянусь святой покровительницей артиллерии, святой Барбарой, ни капли. Я очень добросовестный, когда дело касается ценностей.

— Идиот безмозглый! — прорычал Старик. — Раздобудь другой миномет. Где ты возьмешь его, не моя забота.

— Позаимствую у Сэма, — беззаботно ответил Малыш. — У него полно такого дерьма.

Потея, мы с трудом шли, хватаясь за каждый выступ. Ладони у нас кровоточили.

— Бросаю треногу, — простонал я. — Не могу больше.

— Не нужно, — сказал Барселона. — Давай ее мне.

В том месте, где выступал камень величиной с лошадиную голову, я снял треногу и отдал Барселоне, взяв вместо нее огнемет. Он был таким же тяжелым, но нести его было удобнее.

Мы шли, балансируя, по узкому уступу. Нам требовалось преодолеть небольшой подъем. Малыш лежал на животе чуть повыше, привязав ноги к дереву. Он опустил руку и быстрым рывком поднял меня. За мной Барселону. Потом Порту. Одного за другим.

— Силенка у меня есть, — похвастался Малыш. — Без меня вам пришлось бы сползать вниз на задницах.

И бросил в пропасть камень. Мы слышали, как он катится и подскакивает.

— Чертовски далеко до дна, — пробормотал Порта.

Взлетел осветительный снаряд. Мы бросились на землю, стараясь слиться с ней. Малейшее движение означало смерть.

Слепящий свет медленно угас. На востоке громыхали орудия. Бой шел в Кастеллоне, на высоте 771. Мы не знали этого, но то было начало американского прорыва. Сто шестьдесят восьмой пехотный полк США смял наш Сто тридцать девятый. В это же время Сто сорок второй американский уничтожил двести наших мотострелков.

По всему горизонту сверкали вспышки, раздавался грохот. Сотни орудий изрыгали огонь. Кровь лилась ручьями.

— Взять оружие, — приказал Старик. — Колонной по одному за мной!

Наша рота окопалась между домами. Малыш осторожно поставил на землю большой кувшин с выпивкой.

— Открывать бар? — спросил он Легионера.

Легионер кивнул. Одну из дверей сорвали с петель и положили на две бочки. Аккуратно расставили кружки. Порта уселся на снаряд, взял средних размеров денежный ящик и алтарный колокол. Малыш с огнеметом в руках занял позицию за его спиной. Наш новый музыкант поднес к губам трубу и затрубил сбор.

Из воронок с любопытством высунулись головы.

Майк подошел широким шагом, с сигарой во рту, так как Хайде выполнил поручение.

— Что это вы тут затеяли? Перестаньте трубить. Американцы знают сигнал сбора. Вы можете привлечь их сюда.

— Ничего не имею против американских клиентов, — сказал Порта. — Доллары — твердая валюта.

— Кончай умничать. Ты в глаза не видел долларовых банкнот.

Порта молча запустил руку в голенище и вынул две толстые пачки долларов.

У Майка отвисла челюсть. На минуту он онемел от изумления.

— Откуда они у тебя, черт возьми?

— От ребят генерала Райдера и генерала Уокера. Мы случайно встретились за монастырем, и я убедил их, что деньги им больше ни к чему.

— Ты прекрасно знаешь, что должен отдать иностранную валюту командиру роты или НСФО, не так ли?

Порта с лукавой улыбкой сунул деньги обратно в голенище.

— Да, герр майор, знаю. Мы с НСФО добрые друзья. — Он слегка кашлянул и поднял миниатюрный фотоаппарат на всеобщее обозрение. — Благодаря этой маленькой штучке. Я помешан на фотографии, только не помню, куда дел пленки. Несколько дней назад я случайно снял нашего НСФО, когда он соблазнял маленького итальянского мальчика. Потом мы немного поговорили об этой пленке и согласились, что если эта пленка попадет на Принц-Альбрехтштрассе, последствия будут не особенно хорошими.

Майк свистнул и пристально уставился на сапоги Порты.

— А что если я подам рапорт о мальчике и пленке? — вкрадчиво спросил он.

Порта беззаботно улыбнулся.

— Вы тем самым исполните свой долг, герр майор. Только имейте в виду, что каждый рапорт должен поступить к командиру дивизии, генерал-майору Мерселю, а когда рапорт в РСХА ляжет на стол Одноглазому, я не хотел бы находиться там. Если рапорт успешно минует Одноглазого, он пойдет к человеку, с которым я никогда не встречался, хотя слышал о нем многое. Он тоже на дух не выносит черномундирников[202] с Принц-Альбрехтштрассе, но, может, вы лично знакомы с ним? Я имею в виду генерал-фельдмаршала Кессельринга. Кто знает, может быть, он тоже сменил фамилию, как знаменитый герр фон Манштейн, который, говорят, раньше был Лихтенштейном[203].

Хайде плюнул.

— Его звали, случайно, не Натан?

Порта пожал плечами.

— Если да, то понятно, почему он стал зваться по-другому. Имя Натан не особенно популярно в наше время.

Майк шагнул вперед. Ему очень хотелось бы схватить Порту за горло. Он резко перебрасывал сигару из одного уголка рта в другой.

— Тебя повесят когда-нибудь, — ласково предсказал он и мысленным взором увидел тело Порты, раскачивающееся на одном из пробковых дубов, растущих вдоль виа Аппиа.

Майор Майк выглядел усталым. Он грузно сел на дно траншеи, используя вместо стула каску Орла, которую тот услужливо подсунул ему под задницу.

— Выпить, герр майор? — спросил Порта с ничего не выражавшей улыбкой.

Майор одним духом осушил кружку. В ней был восьмидесятивосьмиградусный рисовый спирт. Поднялся на ноги, рослый, широкоплечий, и неторопливо сунул в рот новую сигару. Орел подобострастно поднес ему огня.

— Порта, тебе следует быть начальником штаба. Ты задавал бы порку даже маршалам.

— Черт возьми, герр майор, я такой же, как тот морпех из Техаса, простой солдат, научившийся прикрывать себя со всех сторон. Мой девиз: считай каждого отродьем Сатаны, пока не убедишься в обратном, а убеждаюсь я в этом очень редко.

Майор Майк сделал глубокий вдох, едва не проглотив сигару.

— Еще раз, говорю, Порта, ты будешь замечательно выглядеть в петле.

Порта пожал плечами.

— Сами знаете, герр майор, одно украшение не делает елку рождественской.

Майор ушел, бормоча что-то неразборчивое. Мы расслышали только слово «мерзавец».

Порта громко позвонил в алтарный колокол и заорал:

— Бар открыт! Бар открыт!

Жаждавшие подошли группами и встали в очередь.

— Кружка в правой руке, деньги в левой! Сперва платите, потом наливаем!

Цены были разными, хотя порции — одинаковыми. Обершарфюрер СС платил больше, чем фельдфебель-танкист. А батальонный писарь — вдвое больше обершарфюрера.

Малышу пришлось дважды вмешиваться и предотвращать драку. Удар огнеметом по затылку восстанавливал мир. Потом вдруг нас атаковал противник. Марокканцы в коричневых бурнусах бесшумно вырезали наших дозорных. И спрыгивали с утеса, ведя по нам огонь с трех сторон.

Мы сошлись в убийственной рукопашной схватке. Малыш схватил кувшин со спиртом и спрятал в одном из домов. Потом выбежал наружу, огнемет его изрыгал пламя. Легионер стоял спиной к стене и орудовал топором.

Потом появились «джабо» и стали поливать сцену огнем из автоматических пушек. Смуглые ребята продвинулись слишком далеко, и дьявольский огонь американских самолетов косил их.

Дома вспыхнули. Один старый крестьянин сделал отчаянную попытку заливать пожар из кастрюли. Потом кастрюля вылетела из его руки, вода расплескалась во все стороны, земля вздыбилась, и по нему пронеслась тень самолета.

Артиллерийский огонь. Тучи пехотинцев. Мы отошли. Те немногие, кто оставался в живых и мог передвигаться. Построились вдоль дороги. Санитарные машины стояли в укрытии под деревьями. В одну из них мы уложили Старика, хотя потребовались все наши сигареты и все доллары Порты, чтобы ему дали место. Когда он делал вдох, всякий раз было видно одно легкое. Мы пожали ему руку; потом машина с громадной скоростью помчалась к Риму.

Майка положили в армейский грузовик вместе с четырьмя другими тяжело ранеными. Его правая рука была раздроблена. Рядом с ним мы положили коробку сигар, и он благодарно кивнул.

Орла мы похоронили у обочины дороги. Ему оторвало гранатой обе ступни. Могилу мы вырыли неглубокую, не положив на тело ни креста, ни каски. Лишь слегка притоптали землю.

— Гори медленно в аду, грязная тюремная крыса, — сказал Барселона.

К нам подошел лейтенант Фрик. Голова его была забинтована, видны оставались только рот и один глаз.

— Взять оружие. Мы снова идем вперед. Гренадеры отступили, а позиции нужно удержать любой ценой. Я головой отвечаю за это.

Мы взвалили пулеметы на плечи. Среди нас приземлились свистящие снаряды.

Барселона упал. Двое десантников унесли его. В животе у него засели снарядные осколки. Хайде завертелся волчком, пулемет выпал из его рук. Его затылок и плечи представляли собой сплошную рану. Мы отправили его в тыл с несколькими гренадерами.

Лейтенанту Фрику оторвало голову. Из шеи ударил фонтан крови.

Мы заняли позицию в наполненной грязью воронке — Порта, Малыш, Грегор Мартин и я. Последние из пятой роты. Все остальные были в госпитале или на том свете. Я неожиданно оказался повышенным до командира роты, возглавив роту из четырех человек. К нам присоединились другие маленькие группы, остатки рот и батальонов. Мы держались еще пять суток. Потом за нами приехали грузовики. Нас прикрывали десантники.

Последний бой при Монте-Кассино окончился.

Дорогой читатель, если во время отпуска будешь проезжать через деревню Кассино, остановись на минуту, когда подъедешь к дороге, ведущей к монастырю. Выйди из машины и склони голову в память о погибших на этой святой горе. Если ты прислушаешься, то, возможно, услышишь грохот взрывов и вопли раненых.