Дьявольский полк

МАЙОР МАЙКЛ БРАУН

Появились тучи «джабо» и очистили дороги. Стоило показаться танку, два-три самолета тут же атаковали его.

За два часа «джабо» разнесли наш второй батальон в пух и прах; наша рота потеряла все «пантеры» и половину экипажей. Порте пришлось скатиться по склону холма, чтобы погасить горящий мундир. Мы расположились в горах и ждали пополнение личного состава. Новые танки мы уже получили — 68-тонные «тигры» с очень действенными 88-миллиметровыми орудиями[57]. Новые экипажи прибывали, как обычно, небольшими группами. Это были уже понюхавшие пороха солдаты, многие ехали прямо с Восточного фронта все еще в зимнем обмундировании. Принимал их гауптфельдфебель Гофман, первый мерзавец среди всех гауптфельдфебелей; он любил звук своего голоса и постоянно наслаждался им. Иногда бывал саркастически-дружелюбным и называл подчиненных библейскими именами; иногда становился грубым и употреблял сортирную лексику. Бывая нормальным, то есть умеренно-злобным, использовал загадочные полузоологические наименования — такие, как «зубчатая корова», «мусорная свинья», «навозный бык», «кроликовый журавль», «зонтичная крыса».

Как младший командир, гауптфельдфебель Гофман не имел права на денщика, но у него их было даже двое. Один исполнял обязанности лакея. До того, как злая судьба привела его во власть гауптфельдфебеля, он был метрдотелем в одном из лучших отелей Берлина. Второй выступал в роли судомойщика и виночерпия. От него требовалось первоклассное обслуживание, когда Гофман в уединении утолял голод.

Благорасположением гауптфельдфебеля пользовался только человек по прозвищу Орел, бывший штабс-фельдфебель из гарнизонной тюрьмы в Гамбурге. Он стал старшим писарем. Мы пытались настроить Майка и лейтенанта Фрика против Орла, но у нас ничего не вышло. Орел уютно сидел на своем месте и только посмеивался над нами. Однажды ночью несколько ребят сыграли с ним жестокую шутку. Набросились на него, когда он видел в койке сладкие сны, привязали к дереву, завязали глаза и обернули шею тряпкой. И, наконец, установили напротив него итальянский пулемет. Утром, когда его отвязали, он весь трясся от ужаса.

Гофман счел это хорошей шуткой и назвал ее исполнителей остроумными шельмами, но когда на его стол упала граната без взрывателя, остроумные шельмы превратились в кровавую свору диверсантов-коммунистов, и он вызвал тайную полицию вермахта. По вызову прибыл увечный криминальоберсекретер, провел три дня, истощая личные запасы выпивки Гофмана, и отбыл, не раскрыв ничего, однако не забыв прихватить четыре блока сигарет «Кэмел» и две копченые задние бараньих ноги. Уезжая, он заверил Гофмана, что скоро вернется, дабы разобраться в деле более тщательно, после чего Гофман издал несколько очень странных звуков. Когда наш гауптфельдфебель излил свои горести приятелям в штабе полка, те утешили его, напомнив, что он сам обратился в полицию; и Гофман поклялся, что впредь будет следовать совету более опытных людей: «Не буди лиха, пока оно тихо». Усыпить его снова трудно.

Мы мерзли, стоя возле канцелярии. Гауптфельдфебель всегда заставлял нас ждать, считая, что это усиливает наше нервное напряжение. Поверх мундиров мы надели старые комбинезоны и были уверены, что нас пошлют на техобслуживание, единственную работу, на которой не находишься постоянно под наблюдением. Порта держал в руке дрель и четыре отвертки. Из кармана у него торчала запальная свеча. Малыш держал под мышкой бензонасос. Он носил его уже целую неделю, но Гофман пока что не поддался на эту уловку.

Вновь прибывшие стояли в строю слева от нас, положив перед собой рюкзаки и шинели. Они были в куртках, через плечо у них висели новенькие противогазы. Каски свисали с крючков на ремне. Гофман вышел из канцелярии, за ним следовал Орел с перечнем нарядов на день и шестью цветными карандашами. Он держался ровно в трех шагах за гауптфельдфебелем, останавливался и вновь двигался одновременно с ним. Можно было подумать, что оба управляются одним механизмом. Гофман, расставив ноги, занял позицию перед ротой и раскрыл рот так, что он превратился в большую, красную, исходящую паром дыру; потом из нее раздался дикий рев команды:

— Рота, смирно! Равнение на середину!

Он выждал две минуты, наблюдая, рискнет ли кто шевельнуться, потом довольно улыбнулся и приказал:

— Вольно. Вы, розовые зебры, воображаете, что можете поймать меня на уловку с техобслуживанием, да? Так вот, сегодня это в последний раз, вонючие мошонки. Механики, отойти вправо.

Две трети роты отошли, остальные стояли, бессмысленно глядя прямо перед собой.

Гофман широким шагом подошел к ним, Орел следом.

— Эй, ты, — обратился он к обер-ефрейтору, указав на него пальцем. — Откуда этот пистолет на твоем широком заду?

Обер-ефрейтор вынужден был отдать пистолет.

Гофман восторженно улыбнулся. Он любил такие выходки. Понимал, что значит пистолет для обыкновенного солдата. Лишить его пистолета — все равно, что опустошить душу.

Гауптфельдфебель трижды прогнал их через болото под предлогом скверной осанки и недисциплинированности.

Когда группа, покрытая грязью и тиной, снова построилась перед ним, он злорадно заговорил:

— Так вот, гниды, может быть, вы осознаете, что попали в настоящую прусскую роту, где существует дисциплина. Здесь вы поймете, что недостойны называться даже задницей кастрированного гиппопотама. Что есть что, здесь определяю я, и только я. Если мне захочется снести башку всем вам, снесу; если, вопреки всем ожиданиям, обнаружу среди вас, болотных рыб, пустынную корову с чуточкой серого вещества, сделаю его младшим командиром.

Когда мы разошлись и Гофман скрылся, подошел Орел, покрутился вокруг, потом сказал:

— Майор хочет поговорить со всеми вами и взглянуть на вновь прибывших. Он сегодня не в духе. Пять раз уже прогнал писарей через окно.

— Знаешь, что я собираюсь сделать? — сказал Порта с лукавой улыбкой. — Возьму тебя как-нибудь на передовую и отправлю с парочкой отрубленных безымянных пальцев без колец к марокканцам или гуркхам. Come trista la vita![58]

Орел поспешно скрылся.

Рудольф Клебер, наш горнист, служивший раньше в СС, протрубил вечернюю зорю.

— Mille diables![59] Намного старше он не станет, — произнес со смехом Легионер.

Мы построились, сперва окунув руки в отработанное масло. Считалось, что мы занимаемся техобслуживанием, и Гофману могло прийти в голову взглянуть на наши руки.

Майор Майкл Браун уже ждал нас. Он прислонился к стене, поигрывая большой сигарой во рту. О нем ходили самые невероятные слухи. Кое-кто говорил, что он вовсе не немец, а американец. Всегда хорошо осведомленный Юлиус Хайде сказал, что он был капралом в американской морской пехоте. Родился в Берлине, а сразу же после Первой мировой войны дедушка и бабушка увезли его в Америку вместе с семью братьями и сестрами. Там его мать вышла замуж за американского бизнесмена, который не думал ни о чем, кроме денег и женщин. Бизнесмен занимался текстилем, а расовыми и политическими проблемами совершенно не интересовался. США для него были всем миром и окружающими его планетами. Каждый, кто не соглашался с этим, был треклятым черномазым.

Когда Майкл Браун вернулся с несколькими странными жизненными взглядами со службы на Гавайях, его демобилизовали, назвав пятном на знамени Соединенных Штатов. Он жил на пособие, потом стал альфонсом у одной актрисы в Лос-Анджелесе. Однажды в аптеке на Линкольн-роуд Майкл дал волю языку и наговорил о ней много лишнего. Когда он вернулся в ее коттедж, то застал ее весьма разгоряченной девятью стаканчиками виски, двумя — джина, тремя — рома и телефонным пересказом того, что он сказал о ней. Прежде чем Майкл был изгнан, они ухитрились переломать почти всю мебель.

После этого он попытал счастья в роли чистильщика обуви в конце длинного мола. Осторожности, к сожалению, он еще не научился. Сошелся с женой одного гвардейца, черноволосой мексиканской красоткой. Этот гвардеец, ирландец, не мог удовлетворять ее и нанял двух помощников, японцев из Иокогамы. Один владел прачечной на Литтл-стрит. Другой работал в пекарне, владелец которой, иммигрант из Вены, выпекал венский хлеб, который никто из венцев не смог бы узнать.

Майкл принял участие в оргии, которая окончилась громким шумом. Ходило много разговоров о скрытых фотокамерах, и разразился большой скандал. Гвардеец стал сержантом, а японцы стали вдвоем заправлять прачечной, которая до сих пор сохранилась на Литтл-стрит. Денег они зарабатывали много. У них был свой способ обращения со старыми рубашками.

Дела у Майка пошли скверно. Он попал в тюрьму по обвинению в изготовлении непристойных фотографий. Однако в определенном смысле ему повезло. Он мог бы получить десять лет, но судья в тот день хорошо пообедал, пребывал в хорошем расположении духа и отпустил его без наказания. К тому же судье понравились фотографии, приложенные в качестве вещественных улик. С них было сделано много копий, которые раздали судьям, адвокатам и полицейским.

Выйдя из тюрьмы, Майкл Браун вскочил на товарный поезд до Нью-Йорка. Дойдя до пределов отчаяния на пристани Милуолл, отправился в армейский пункт вербовки на Вашингтон-роуд. Внутрь он вошел с надменным видом; как-никак, он старый морской пехотинец, тем более, из Шаффилдских казарм, но какой-то паршивый сержант с тремя радужными нашивками на груди — он участвовал в сражении при Сомме и до сих пор гордился этим — потребовал характеристику. Браун попытался обойти стороной год, проведенный в лос-анджелесской тюрьме. Его с усмешкой пригласили в спальню, задали там такую трепку, какой он еще не получал, и объяснили, что он уголовная свинья, с которой армия не желает иметь ничего общего.

Браун вернулся на пристань Милуолл, пробрался на борт пассажирского судна компании ХАПАГ «Бремен», совершавшего регулярные рейсы в Германию, и его обнаружили лишь в трехстах семидесяти пяти милях к востоку от Галифакса. После этого он, к своему громадному удивлению, узнал, сколько тарелок может вымыть человек за день. Всякий раз, когда он ронял тарелку, старший стюард бил его по голове разделочной доской. Когда судно пришло в Гамбург, Брауна передали службе безопасности. Трепка, которую он получил от трех вербовщиков-сержантов в Нью-Йорке, не шла ни в какое сравнение с той, что досталась ему в управлении гестапо на Штадтхаусбрюке, 8[60].

Браун провел девять месяцев в тюрьме Фульсбюттель под начальством Марабу, самого ненавидимого из оберштурмбанфюреров СС[61]. Он интуитивно понял, что если хочет выйти живым, нужно преклонить колена перед нацистской свастикой и поклясться в верности. Чутье старого солдата подсказало ему, кто в камере стукач. Он осторожно стал рассказывать соседям об американской морской пехоте, Шаффилдских казармах, описывать каторжную работу в карьерах, бесчеловечные марши под палящим солнцем и обронил несколько фраз о новой полуавтоматической винтовке М-1. И дал понять, что знаком с винтовкой Педерсена-Гаро.

Марабу заинтересовался. Майк в течение двух часов стоял по стойке «смирно» так, как может только морской пехотинец. Марабу удовлетворенно кивнул и подверг его различным испытаниям. В первом он голыми руками обезоружил трех здоровенных эсэсовцев.

Марабу был поражен. Он наблюдал, прячась за оконной шторой. Потом Майку пришлось совершить трехкилометровый марш после шестидневного голодания. Его посадили в ледяной подвал и выпустили еле живого. Потом привязали к батарее отопления и каждые четверть часа выливали на него ведро воды. Он начал тосковать по гарнизонной тюрьме Шаффилда, где господствовал Меченый, худший из всех злобных штаб-сержантов.

Марабу плевал на Майка, но в глубине его сознания слышал знакомый призыв к действию из Шаффилда. Марабу совершил ошибку, применяя к старому солдату обращение, изобретенное для политических фанатиков. Майк стоял навытяжку и видел Марабу сквозь пелену тумана. Марабу четыре раза ударил его по лицу хлыстом из кожи бегемота.

Семьдесят три дня спустя Майка перевели в трудовой лагерь возле Айзенаха. Там он ухитрился завести знакомства в партии. Подружился с гаулейтером, и оба проявили склонность к сделкам, особенно темным. Поэтому Майк в рекордное время стал командиром роты в полку «общих» СС[62]. Однажды добрый приятель шепнул ему на ухо, что назревает полицейское расследование. В высших эшелонах кто-то заинтересовался, почему в Айзенахе бесследно исчезает так много нормированных товаров. Майк сообразил, что настало время сменить место службы, и отпустил несколько высокопарных замечаний о том, что считает своим долгом служить в армии, если армия захочет его принять. Его командир полка, группенфюрер Нихольс[63], попался на эту удочку, и в один дождливый апрельский день Браун прибыл в Сто двадцать первый пограничный пехотный полк в лагере Тибор. Однако командир второй роты гауптман Тильгер не мог терпеть этого странного полунемца и отправил его как можно дальше, в Тапиау на польской границе. Майк провел там полгода в Тридцать первом стрелковом батальоне и привлек к себе некоторое внимание меткостью стрельбы. Он принес батальону честь, став чемпионом армии. Когда командир спросил его, какое звание у него было в морской пехоте США, бывший капрал бесстыдно ответил:

— Первый лейтенант, герр майор.

В Берлин было отправлено донесение о Майкле Брауне, и восемь дней спустя он стал фельдфебелем с галунами слушателя курсов офицера запаса на погонах. Три месяца спустя его произвели в фаненюнкеры, а к концу года — в оберфенрихи. Случайно он выяснил, что его хотят отправить в военное училище в Потсдам. Там от силы за два часа выяснилось бы, какой он неимоверный лжец, поэтому Майк связался с друзьями в партии и снова отправился в путешествие.

Какое-то время он служил во Втором саперном батальоне в Штеттине[64], где, бранясь и потея, учился наводить понтонные переправы. И всякий раз, когда речь заходила о военном училище, ухитрялся добиваться перевода. К 1939 году, когда разразилась война, в Германии было мало гарнизонов, которые Майк не почтил своим присутствием. Польскую кампанию он завершил в Лемберге[65] командиром роты, лейтенантом. Стал желанным гостем по ту сторону демаркационной линии, где выпил с русскими офицерами немало добрых стаканов водки.

Он поссорился со своим командиром, который настаивал, что Майклу Брауну пришло время поступить в военное училище, и в результате покинул Семьдесят девятый полк с красноречивой записью в личной карточке: «Недисциплинированный, неповинующийся, задиристый. К независимому командованию не пригоден».

Очевидно, такая запись не облегчала начала службы в новых частях. Какое-то время он разъезжал по Германии, командуя транспортной ротой тылового подразделения, а в один прекрасный день въехал с полными грузовиками в Айзенах, и половина груза исчезла в просторных складах его друга-гаулейтера.

Это стало концом службы лейтенанта Майкла Брауна в транспортной роте. Благодаря гаулейтеру он в рекордное время стал гауптманом, а пять месяцев спустя был произведен в майоры. Самое удивительное, что майор Майкл Браун ни разу не приближался на пушечный выстрел к офицерской школе. Ему всегда поручали грязную работу и невыполнимые задания, он как-то ухитрялся выполнять их, но честь за это получали другие. Последний его командир добавил еще один нелестный отзыв к тем, что уже были в личной карточке, и его отправили в штрафной полк — лишь из-за того, что в пьяном виде он повернулся к портрету Гитлера, поднял пивную кружку и сказал: «Прозит!»[66]

Друг-гаулейтер уже не мог ему помочь, поскольку дробил в это время камни для очередного нового шоссе, и один лишь факт знакомства с ним был опасен. Майк поспешил забыть его[67].

Вот таким образом майор Майк Браун оказался стоящим перед нашей ротой, представляясь новичкам. Он мог беспрерывно ругаться полтора часа и ни разу не повториться.

— Так вот, охламоны, — проревел он, — я ваш командир. И не потерплю никаких фокусов. Если кому придет сумасшедшая мысль прикончить меня со спины, пусть перед этой попыткой напишет завещание. Глаза у меня есть и на затылке. — Указал пальцем на Малыша: — Кройцфельдт, кто из всех твоих ротных командиров самый крутой?

— Ты, Майк.

Майор широко улыбнулся. Потом указал на Легионера.

— На правом фланге вы видите унтер-офицера Кальба. Слушайте его, и у вас будет возможность сохранить себе жизнь. Он воевал с марокканцами и знает все подлые уловки, какие только существуют. Долговязый оболтус с желтым шейным платком на левом фланге первого взвода был парашютистом-десантником, но очень уж ловко обращался с ножом, и его турнули оттуда. У него можете поучиться рукопашному бою. Унтер-офицер Юлиус Хайде может поучить вас порядку и дисциплине; у фельдфебеля Вилли Байера, Старика, можете почерпнуть знание о людях и человечности, хотя особенно проявлять ее вам не придется. Обер-ефрейтор Порта научит вас красть, а если вам потребуется духовное утешение, обращайтесь к нашему священнику, падре Эмануэлю. На его счет не заблуждайтесь. Левым кулаком он может сбить с ног быка. — Достал большой «парабеллум» из желтой кобуры. — Вы наверняка обратили внимание, что у меня есть служебный пистолет, притом не такой, какими тешатся сопляки; и та грязная свинья, которая выкажет хоть малейший признак трусости при появлении противника, получит из него пулю в башку. Не думайте, что прибыли сюда получить Железный крест. В СС нужно быть представленным дважды, чтобы получить его, здесь же — шесть раз. Вы подонки общества, но станете лучшими в мире солдатами. — Сделал глубокий вздох и вернул пистолет в кобуру. — Учитесь у тех, кого я только что рекомендовал. — Затем обратился к гауптфельдфебелю Гофману: — Два часа специальных занятий в реке. Всякий, кто убьет товарища, получит три недели отпуска. Каждый десятый патрон и каждая двадцатая граната будут боевыми. Я хочу увидеть по меньшей мере одну сломанную руку. Иначе четыре часа дополнительных занятий.

После этого начались обычные учения Майка. Мы ненавидели его за них, но они сделали нас суровыми, бесчеловечными. Если хочешь стать хорошим солдатом, нужно обладать способностью ненавидеть. Способностью убивать человека будто вошь. У нас было много командиров, но этот никогда не учившийся в офицерской школе немецко-американский майор Майкл Браун научил нас всему этому так, как не удалось никому другому. Он мог в одиннадцать часов издеваться над тобой, в двенадцать гонять тебя до смерти, а в час пить с тобой шнапс и играть в кости.

Майк превратил трущобную шваль в превосходных солдат. Ввел ходьбу гусиным шагом в болоте, где мы погружались в грязь до самых глаз под музыку оркестра, состоявшего из десяти труб, десяти флейт и десяти барабанов. И даже добился разрешения нашим музыкантам покрыть каски медвежьими шкурами.

Его не раз пытались застрелить сзади, но тем не менее Порта с Легионером дважды выносили его на себе с ничейной полосы, и он даже не поблагодарил их. Когда предстояло что-то особенно трудное — фланговая атака позиций противника, взрыв особого объекта, прикрытие отступления, разминирование, пересечение реки под водой вместе с саперами, захват в плен вражеского генерала, — Майк почти всегда принимал в этом участие одетым в солдатскую форму. Однажды он вынес трех раненых, а наутро отправился за четвертым, повисшим на проволоке.

Как-то наша артиллерия стреляла с недолетом. Майк выполз на передний наблюдательный пункт, арестовал наблюдателя за невыполнение долга и в течение двух часов управлял артиллерийским огнем, благодаря чему мы смогли захватить позиции противника почти без потерь. В другом случае он медлил десять минут после времени, назначенного штабом для атаки; в результате атака оказалась успешной выше всех ожиданий, но лишь благодаря майору Майку.

Он мог заставить нас стоять ночью по горло в ледяной воде, выполняя ружейные приемы, но всегда заботился, чтобы у нас была сухая солома, когда мы возвращались. И горе бывало повару, если он не доставлял еду прямо на позиции, даже под артобстрелом. Старые солдаты ценят такое отношение.

Майк был скотом, но не подлым. Не учинял ничего по злобе или неприязни; все, что он делал, бывало необходимо. И никогда не щадил себя. Он был единственным известным мне майором, у которого не было денщика. Мог в рекордное время наваксить железно-твердые сапоги и сделать их мягкими, как масло. Знал, как очистить траншею от солдат противника связкой гранат; умел делать из огнемета наиболее результативные короткие выстрелы. Когда Майк возглавлял атаку, мы знали, что не подвергаемся особой опасности. Как и все мы, он был трущобной швалью и за отсутствием чего-то лучшего оказался в армии, в полку без боевых почестей. Любимым его развлечением было вызвать кого-то из нас во время переклички и спросить:

— Кто лучшие на свете солдаты?

Мы знали, какого ответа он ждет: «Американская морская пехота», но нам доставляло удовольствие давать другой. Легионер, разумеется, отвечал:

— La Légion Ėtrangère[68].

На это Майк неизменно замечал: «Отбросы из сточных канав Европы», что неизменно заставляло Легионера бледнеть от ярости.

«Барселона» Блом ответил:

— Ingeniero del ejercito espanol[69], храбрейшие из храбрейших.

Майк презрительно засмеялся и сказал:

— Я слышал, ты мечтаешь об апельсиновой роще. Как ты оказался на той гражданской войне?

— Я был членом команды одной из тех больших барж, на которых любовницы богачей лежали под тентами и старались забыть своих импотентов-покровителей.

— Трахался ты с ними, фельдфебель?

— Время от времени, герр майор. Я был в Барселоне в тот день, когда генерал внезапно появился на юге. Сперва люди смеялись над ним, считали это шуткой, но на сей раз все оказалось всерьез.

Майор понимающе кивнул.

— И как ты оказался в испанской армии?

— Я был в Барселоне с одним из больших шишек и опомниться не успел, как уже сидел в грузовике со многими другими. Нас отправили в Мадрид, там мы много зубрили наизусть о Марксе и Энгельсе, только в окопах проку от этого было мало. Поэтому однажды мы с приятелем махнули на них рукой. Это было во время боев в университетском квартале.

— Фельдфебель, был ты в бою при Эбро? Вам бы туда всего один батальон наших морских пехотинцев. Они показали бы вам, как нужно сражаться.

Возразить Барселона не потрудился. Такому фанатику не объяснишь, какой ужасной была гражданская война.

— Какова была цена гражданской войны в Испании? — спросил майор Майк.

— Миллион убитых, герр майор.

Больше вопросов Майк не задавал. Миллион убитых много даже для большой страны. Он стоял перед ротой, широко расставив ноги.

— Ни один из ваших полков и в подметки не годится американским морпехам, — хвастливо заявил он. И с гордостью ударил себя кулаком по крепкой груди. — Я, ваш командир, горжусь тем, что служил в морской пехоте США.

Когда мы вернулись работать на танках, Старик сердито фыркнул:

— Майк — опасный тип.

Мы удобно расселись. Порта приготовил для нас сюрприз. Полный фасоли бочонок из-под масла. Мы достали из голенищ складные ложки и вилки. Бочонок поставили так, что все могли дотянуться, не вставая. Фасоль была холодной, но особого значения это не имело.

Барселона достал сигарету и разломил на три части. Они пошли по кругу.

Порта раздал карты.

— Может ли быть что-то приятнее, — с улыбкой сказал Старик, — чем сидеть на холмике посреди болота с бочонком фасоли за приятной игрой в карты, зная, что находишься почти в полной безопасности от снарядов?

Мы согласились, что не может. Если б мы могли сидеть так и дальше, пусть бы война длилась еще хоть сто лет. Большинству из нас не было еще и двадцати пяти. Что такое гражданская жизнь, мы давно забыли. Для нас величайшей роскошью был приличный сортир на каком-нибудь холмике под открытым небом.