Дьявольский вальс

16

Она осталась у меня на ночь и, как обычно, встала рано.

Но то, что она задержалась на час, чтобы выпить чашку кофе и прочесть газету, не было обычным для нее. Она сидела рядом со мной за столом, держа одну руку на моем колене, и заканчивала читать статьи об искусстве, в то время как я просматривал спортивную колонку. Потом мы спустились к пруду и покормили рыбок хлебными крошками. Преодолев влияние океанских течений, жара наступила слишком рано для весны, и в воздухе пахло предстоящими летними каникулами.

Была суббота, но мне хотелось работать.

Робин все еще была рядом со мной. Мы то и дело прикасались друг к другу, но тем не менее она начала проявлять признаки нетерпения: ничего не значащие движения, как бы случайные взгляды украдкой, крошечные паузы в разговоре, которые мог бы заметить только влюбленный или параноик.

— У тебя какие-нибудь планы на сегодня? — поинтересовался я.

— Нужно закончить несколько дел. А у тебя?

— То же самое. Собираюсь заехать в больницу.

Она кивнула, обняла меня обеими руками за талию, и мы в обнимку вернулись в дом. Робин взяла сумку, и мы спустились в гараж.

Рядом с моей «севиль» стоял новый «шевроле-пикап» ярко-синего цвета с белой полосой по бокам. На ветровом стекле был прикреплен новый регистрационный билет.

— Красавец, — похвалил я. — Когда ты его заимела?

— Вчера. В «тойоте» серьезно забарахлил мотор, и я подсчитала, что ремонт будет стоить от одной до двух тысяч. Поэтому и решила сделать себе подарок.

Я проводил Робин к машине.

— Папе понравилось бы, — проговорила она. — Папа всегда был предан «шевроле», другие марки не любил. Когда я ездила на машине другой марки, мне казалось, что он заглядывает мне через плечо, хмурится и рассказывает о боях на острове Иводзима. — Она села за руль, положила сумочку рядом на сиденье и высунула лицо из окна для поцелуя. — Амм! Давай поскорей повторим это, красавчик. Скажите еще раз ваше имя, пожалуйста. Феликс? Аякс?

— Мистер Клин[31].

— Это точно, — рассмеялась она, выезжая из гаража.

Я позвонил в больницу и попросил разыскать Стефани. Оператор ответила, что доктор Ивз позвонит мне сама. Я повесил трубку, взял записную книжку и нашел адрес Дон Херберт. Она жила на Линдблейд-стрит. Я как раз разыскал ее на карте, когда зазвонил телефон.

— Стеф?

— Нет, Майло. Я помешал?

— Просто ожидаю звонка из больницы.

— И, конечно, у тебя нет автодозвона.

— Конечно.

Майло издал протяжное лошадиное фырканье, и телефон усилил звук настолько, что я чуть не оглох.

— А ты уже, надеюсь, сменил газовые лампы на чудесные провода доктора Эдисона?

— Если бы Бог хотел, чтобы человек был электрифицирован, он бы создал его на батарейках.

Майло издал нечто среднее между смешком и фырканьем.

— Я в своем Центре. Позвони мне, как только закончишь разговор со Стеф.

Он повесил трубку. Звонка Стефани я прождал еще десять минут.

— Доброе утро, Алекс, — сказала она. — Что нового?

— Именно это я хотел узнать у тебя.

— Ничего особенного. Я видела Кэсси около часа тому назад. Она чувствует себя лучше — проснулась бодрая и визжит при виде меня.

— Каковы последние результаты анализов на гипогликемию?

— Специалисты по обмену веществ говорят, что никаких отклонений от нормы нет. Они исследовали ее поджелудочную железу самым тщательным образом — чиста, как снег, — поэтому мой шведский друг и все остальные вернулись к предположению о синдроме Мюнхгаузена. И я полагаю, что мне тоже следует остановиться на этой же точке зрения.

— Сколько времени ты намерена продержать ее в больнице?

— Два-три дня, затем отправлю домой, если больше ничего не произойдет. Знаю, выписывать ее опасно, но что я могу сделать? Превратить больницу в ее приемный дом? Если только у тебя нет каких-нибудь предложений.

— Пока никаких.

— Знаешь, — продолжала Стефани, — я действительно обрадовалась этой истории с повышением сахара в крови. Думала, что это настоящее.

— Перестань казнить себя. Это совершенно ненормальный случай. Как Синди и Чип реагируют на продолжающуюся неопределенность?

— Я видела только Синди. Обычная спокойная покорность.

Вспомнив замечание Маколея, я спросил:

— Улыбается?

— Улыбается? Нет. А, ты имеешь в виду эти ее отвлеченные улыбки. Нет. Сегодня утром нет. Алекс, я до ужаса обеспокоена этой историей. На что я обрекаю Кэсси, выписывая ее из больницы?

Не зная, как по-другому успокоить ее, я предложил нечто вроде первой неотложной помощи:

— По крайней мере, выписав ее из больницы, ты дашь мне возможность нанести им домашний визит.

— А пока ты будешь там, почему бы тебе не разнюхать все как следует и не постараться найти свежие улики?

— Какие, например?

— Шприцы в ящиках, капсулы инсулина в холодильнике. Шучу. Нет, на самом деле, я шучу только наполовину. Я почти готова прямо в лицо обвинить Синди, открыть все карты. Если малышка заболеет еще раз, я смогу это с легкостью сделать, а если они возмутятся и сменят лечащего врача, то я, по крайней мере, буду знать, что сделала все, что могла. Ой-ой, меня разыскивают. Неонатология, один из моих недоношенных малышей. Должна идти, Алекс. Позвони, если что-нибудь узнаешь, хорошо?

Я перезвонил Майло:

— Работаешь по выходным?

— Поменялся с Чарли. Работаю по субботам, зато имею некоторую свободу действий в работе при лунном свете. Как поживает старушка Стеф?

— Отбросила теорию органического происхождения болезни Кэсси и вернулась к Мюнхгаузену. Никто не может обнаружить органическую причину возникновения гипогликемии.

— Очень плохо, — ответил Майло. — Между прочим, я получил данные по Реджи Боттомли, по дурному семени медсестры. Этот парень мертв уже пару лет. По какой-то причине его имя забыли изъять из картотеки. Покончил жизнь самоубийством.

— Каким образом?

— Зашел в ванную, разделся догола, сел на унитаз, выкурил сигарету с кокаином, забалдел и при помощи пистолета превратил свою голову в расколовшийся орех. Страшное месиво. Детектив по делам молодежи — дамочка по имени Данн — сказала, что, когда это случилось, Вики была дома, смотрела телевизор в соседней комнате.

— Бог ты мой!

— Да… Перед этим у них произошла небольшая размолвка по поводу беспутного образа жизни Реджи, после этого Реджи вышел из комнаты, достал свои штуки и пистолет из ящика комода, закрылся в уборной и — капут. Мамаша услышала выстрел, но не могла открыть дверь, пыталась сделать это кухонным топориком, но из этого ничего не вышло. Парамедики обнаружили ее сидящей на полу, рыдающей и с криком умоляющей сына выйти и все обсудить. Они взломали дверь и, когда увидели, что от него осталось, пытались не пропустить ее туда. Но она все же ухитрилась кое-что рассмотреть. Так что этим можно объяснить ее непрекращающееся мрачное расположение духа.

— О Господи! — проговорил я. — Пережить такую трагедию. На решение Реджи повлияли какие-нибудь трудности в семье?

— Данн сказала, что жестокого обращения с ребенком не отмечалось. Она расценивала их отношения как отношения доброй матери и испорченного ребенка. Она задерживала Реджи множество раз и хорошо его знала.

— А как насчет папаши?

— Умер, когда Реджи был маленьким. Сильно пил, как ты и говорил. Парень очень рано стал попадать в неприятности, начал с марихуаны и постепенно поднимался по фармацевтической лестнице. Данн описала его: невысокий костлявый чудак, неспособный к учебе, не слишком сообразительный, на работе подолгу удержаться не мог. В криминальных делах тоже больших способностей не проявил — его вечно ловили, но он выглядел таким жалким, что судьи обычно бывали снисходительны. Буйным характером не отличался: единственный случай такого поведения — задержание за нападение. И даже это в общем-то можно считать незначительным — драка в баре: он шарахнул кием по голове какого-то мужика. Данн сказала, что Реджи становился все более агрессивным из-за кокаина и что рано или поздно он все-таки убил бы себя. По ее словам, мать долго терпела и пыталась делать все от нее зависящее. Конец истории. Это помогает тебе сделать вывод в отношении матери как подозреваемой?

— Не очень. Во всяком случае, спасибо.

— Что предпримешь дальше?

— За отсутствием других возможностей думаю нанести визит Дон Херберт. Вчера я разговаривал с женой Эшмора, и она сказала, что муж нанимал студентов — выпускников университета. Поэтому, возможно, Херберт обладает достаточной технической подготовкой, чтобы понять, что именно хотел обнаружить Эшмор в истории болезни Чэда.

— С женой Эшмора? Ты что, нанес визит соболезнования?

— Да. Приятная леди. Эшмор был весьма интересным человеком.

Я рассказал ему о том, что произошло с этой парой в Судане. О системах, применявшихся Эшмором в азартных играх, о его инвестициях.

— «Блэк-джек». Ничего себе. Наверное, был очень умен.

— Она сказала, что он был гениален в математике, прекрасно знал компьютер. Кроме того, имел коричневый пояс в нескольких видах единоборств. Он не был такой уж легкой добычей для хулиганов.

— Ты так считаешь? Я знаю, ты раньше занимался всей этой ерундой, я ни в коем случае не хотел бы разочаровать тебя, но мне приходилось встречать множество настоящих мастеров в боевых искусствах с табличками на пальцах ног. Одно дело на ковре — кланяться, прыгать и визжать, как будто тебе в прямую кишку воткнули булавку для шляпы, и совсем другое дело на улицах. Между прочим, я справлялся по поводу убийства Эшмора в Голливудском отделении полиции, они считают, что шансы раскрытия преступления невелики. Полагают, что вдова не слишком надеется на свершение правосудия в отношении преступников.

— Вдова еще слишком потрясена, чтобы на что-то надеяться.

— Да-а…

— Что да?

— В общем, так. Я много думал о твоем деле — о психологической стороне этого синдрома Мюнхгаузена, и мне кажется, что мы упустили из виду потенциального преступника.

— Кого именно?

— Твою приятельницу Стеф.

— Стефани? Почему?

— Это женщина. У нее медицинское образование, ей нравится ощущать власть, она желает быть в центре внимания.

— Я никогда не считал, что Стефани стремится привлечь к себе внимание.

— Не ты ли говорил, что в прежние времена она была видным радикалом? Председателем Союза интернов?

— Да, конечно, но она выглядела искренней. Идеалисткой.

— Может быть. Но взгляни на это по-другому. Лечение Кэсси ставит ее прямо в центр событий, и чем серьезнее болезни ребенка, тем больше внимания падает на Стефани. Она изображает спасителя, героя, мчится в отделение неотложной помощи и возглавляет процедуры. А тот факт, что Кэсси — ребенок большой шишки, делает все это еще более приятным, с ее точки зрения. И эти внезапные перемены, которые с ней случаются, — один день синдром Мюнхгаузена, на следующий день болезнь поджелудочной железы, затем опять Мюнхгаузен. Не чувствуется ли в этом истеричность? Твой проклятый вальс?

Я стал переваривать сказанное.

— Может быть, есть причины тому, что малышка впадает в истерику при виде Стефани, Алекс?

— Но к ней применима та же логика, что и к Вики, — возразил я. — Вплоть до последнего припадка все болезни Кэсси начинались дома. Каким образом в этом могла быть замешана Стефани?

— А она посещала их когда-нибудь на дому?

— В самом начале — может, пару раз — устанавливала монитор, контролирующий сон.

— О'кей. А как ты смотришь на такую версию: первые болезни ребенка были настоящими — круп или что там еще. Стефани лечила ее и обнаружила, что быть доктором у внучки председателя правления очень даже неплохо. Опьянение властью — ты сам говорил, что она намерена стать заведующей отделения.

— Если бы это было ее целью, то, вылечив Кэсси, она бы предстала в еще более выгодном свете.

— Родители еще не отказались от нее, ведь так?

— Нет, они о ней хорошего мнения.

— Вот видишь. Она сделала их зависимыми от себя и экспериментирует с Кэсси, и то и другое ей только на руку. И ты сам говорил мне, что Кэсси заболевает вскоре после посещения больницы. А вдруг Стефани что-то делает с малышкой, сует ей что-нибудь во время осмотра и отправляет домой как медицинский вариант бомбы с часовым механизмом?

— Что она может сделать, если в кабинете вместе с ней находится Синди?

— Откуда ты знаешь, что она там находится?

— Оттуда, что Синди никогда не оставляет Кэсси одну. Помимо этого, они проходили обследования и у других специалистов, не только у Стефани.

— Ты знаешь наверняка, что Стефани не осматривала ребенка в тот же день, что и специалисты?

— Нет. Но думаю, что могу проверить карту амбулаторных больных и выяснить этот вопрос.

— Даже если она и внесла туда свою запись, это может быть что-то трудноуловимое. Например, проверяя горло и язык ребенка, можно чем-нибудь смазать ложечку. Все, что угодно. Это стоит обдумать, согласен?

— Доктор отправляет младенца домой кое с чем, кроме леденца. Отвратительно.

— А чем это хуже матери, отравляющей собственного ребенка? По крайней мере, в данном случае можно предположить, что мотивом служит месть. Стефани ненавидит деда малышки за то, что он вытворяет с больницей, и пытается добраться до него через Кэсси.

— Такое впечатление, что ты много думал об этом.

— Мой порочный ум виной тому, Алекс. Когда-то мне платили за него. Знаешь, что подтолкнуло меня к рассуждениям в этом направлении? Разговоры с Риком. Он слышал о синдроме Мюнхгаузена — о взрослом его варианте, и заявил, что знал медсестер и врачей с подобными наклонностями. Случилась ошибка в дозировке лекарства — и она не была случайной, вдруг врываются герои и спасают положение, как тушители ими же самими устроенного пожара.

— Чип говорил об этом, — сказал я. — О медицинских ошибках, о неправильном расчете дозы. Может быть, он что-то чувствует относительно Стефани, сам не понимая того… В таком случае, почему она вызвала меня? Чтобы поиграть со мной? Мы никогда не работали в таком тесном сотрудничестве. В психологическом плане я не могу значить для нее слишком много.

— Приглашая тебя, она доказывает, что работает добросовестно. У тебя репутация знающего специалиста — а это настоящий вызов для нее, в том случае если она Мюнхгаузен. Плюс к тому в клинике больше не осталось ни одного психолога.

— Так-то оно так, но я все же сомневаюсь… Стефани?

— Не стоит из-за этого зарабатывать язву — все это только предположения. Я могу набросать их сколько угодно налево и направо.

— Хоть мне будет слишком тошно это делать, но я начну наблюдать за ней повнимательнее. Наверное, необходимо осторожнее разговаривать с ней и перестать думать, что мы одна команда.

— А разве так не было всегда? Одинокий бродяга, и все такое…

— Да-а… Кстати, раз мы раскручиваем всякие теории, что ты думаешь о следующем: мы не продвигаемся вперед потому, что думаем только об одном преступнике. А что, если существует какой-то заговор?

— Кого?

— Синди и Чипа, например, — заявил я. — Они — явные кандидатуры. Типичный муж женщины-Мюнхгаузена характеризуется как пассивный и слабовольный. Что совсем не подходит Чипу. Он далеко не глуп, оригинален, самоуверен. И если его жена мучает Кэсси, как он не замечает этого? А может быть, это Синди и Вики?..

— Что? Между ними какое-нибудь романтическое чувство?

— Или просто извращенные отношения матери и дочери. Синди видит в Вики свою покойную тетку — еще одну суровую дипломированную медсестру, а Вики, пережив потерю собственного ребенка, созрела для того, чтобы взамен ему найти дочь. Возможно, их патология перемешалась каким-то причудливым образом. Черт возьми, может быть, у Синди какие-то отношения со Стефани. И, возможно, как ты говоришь, романтического характера. Я ничего не знаю о личной жизни Стефани. Раньше у нее ее практически не было.

— Раз уж мы заговорили об этом, то как насчет папочки и Стефани?

— Конечно, — подхватил я. — Папа и доктор, папа и медсестра — Вики явно подлизывается к Чипу. Сестра и доктор, и тому подобное. Ad nauseum[32]. Может быть, все они, Майло. Команда Мюнхгаузенов — «Восточный экспресс»[33], превратившийся в педиатрическую больницу. А может, половина этого проклятого мира стала психопатами.

— Слишком скромный подсчет, — возразил Майло.

— Возможно.

— Вам нужен отпуск, доктор.

— А это невозможно, — ответил я. — Так много психопатологии и так мало времени. Благодарю за напоминание.

Он засмеялся:

— Рад скрасить твой день. Хочешь, чтобы я проверил Стеф по картотеке?

— Конечно. И пока ты играешь на клавишах, почему бы не проверить Эшмора? Мертвые не могут подать в суд.

— Сделаю. Еще кого-нибудь? Воспользуйся моим хорошим настроением и лос-анджелесским полицейским компьютером.

— Как насчет меня?

— Уже сделано, — ответил Майло. — Давным-давно, когда я думал, что мы можем стать друзьями.

Я направился в Калвер-Сити, надеясь, что Дон Херберт в субботу по утрам бывала дома. Я проезжал мимо участка на Оверленд, застроенного паршивыми домишками, разделенными на квартиры, где я обитал, будучи студентом-интерном. Магазинчик автозапчастей все еще стоял на прежнем месте, но здание, где я жил, было снесено, и на его месте устроили пункт по продаже подержанных автомобилей.

От бульвара Вашингтона я направился на запад в сторону Сепульведы, затем повернул на юг и проехал один квартал за Калвер. Повернул налево около магазина тропических рыбок, где на витринах был нарисован коралловый риф, и медленно поехал вдоль квартала, разыскивая дом, указанный в справке Майло.

Линдблейд-стрит была утыкана маленькими коробками одноэтажных бунгало с крышами из синтетического материала и газонами, настолько большими, что на них можно было играть только в классики. Краски не жалели: в этом месяце был моден цвет сливочного масла. Китайские вязы росли вдоль улицы, давая тень. Большинство домиков содержались в хорошем состоянии, хотя планировка участков была совершенно необдуманна и сводилась к старым райским птицам, тукам и высоким розовым кустам.

Жилище Дон Херберт представляло собой бледно-голубую коробку, предпоследнюю от угла. Старый коричневый фургон-«фольксваген» стоял на подъездной дороге. На заднем стекле, внизу, было наклеено множество переводных картинок с видами различных мест. Коричневая краска фургона казалась тусклой, как порошок какао.

В садике перед домом возились мужчина и женщина в компании с крупной золотистой охотничьей собакой и небольшой черной дворняжкой с претензиями на спаниеля.

Обоим, мужчине и женщине, было около сорока или чуть больше. Бледная кожа работающих в учреждении служащих. Предплечья, покрытые красными пятнами от свежих солнечных ожогов. Светло-каштановые волосы, свисающие ниже плеч, а на носах — очки без оправы. Оба были в майках, шортах и резиновых сандалиях.

Мужчина стоял у куста гортензии с секатором в руке. Срезанные цветы лежали у его ног подобно розовому руну. Он был худым и жилистым, бакенбарды в виде колбасок шли от ушей к нижней челюсти, шорты поддерживались кожаными подтяжками. Вокруг головы была повязана вышитая бисером лента.

Женщина была без бюстгальтера, и, когда она наклонялась, чтобы выдернуть сорняк, ее груди свисали почти до газона и были видны коричневые соски. Она казалась ничуть не ниже мужчины — пяти футов девяти или десяти дюймов роста, — но, вероятно, по весу превосходила его фунтов на тридцать, бо́льшая часть которых приходилась на грудь и бедра. Возможно, это и соответствовало физическим данным, указанным в водительских правах Дон Херберт, но эта дама родилась, по крайней мере, лет на десять раньше 1963 года.

Подъехав ближе, я понял, что пара кажется мне смутно знакомой, но я никак не мог понять почему.

Я поставил машину и выключил двигатель. Мужчина и женщина даже не взглянули в мою сторону.

Дворняжка начала лаять, но мужчина приказал:

— На место, Гомер, — и продолжал обрезку кустов.

Команда послужила сигналом к тому, чтобы лай превратился в подобие ядерного взрыва. Когда дворняжка дошла до предела возможностей своих голосовых связок, охотничья собака с удивлением подняла голову. Женщина прекратила копаться в земле и стала искать источник возмущения.

Обнаружив его, она с недоумением уставилась на мой автомобиль. Я вышел из машины. Дворняжка продолжала надрываться, но лаяла уже с опущенной головой, всей своей позой выражая смирение.

— Привет, псина. — Я нагнулся и похлопал ее.

Мужчина опустил секатор. Теперь все четверо рассматривали меня.

— Доброе утро! — поздоровался я.

Женщина выпрямилась. Слишком высока для Дон Херберт. Ее широкое распаренное лицо больше подошло бы батрачке.

— Чем могу вам помочь? — поинтересовалась она. Мелодичный голос, я был уверен, что слышал его раньше. Но где?

— Я ищу Дон Херберт.

Взгляд, которым они обменялись, заставил меня почувствовать себя полицейским.

— Ах, вот что, — начал мужчина. — Она здесь больше не живет.

— А вы знаете ее нынешний адрес?

Вновь обмен взглядами, в которых больше страха, чем осторожности.

— Не беспокойтесь. Я врач из Западной педиатрической больницы в Голливуде. Дон работала там, и, возможно, она располагает некоторыми важными данными о пациенте. Я знаю только этот ее адрес.

Женщина подошла к мужчине. Это было похоже на жест самозащиты, только было неясно, кто кого защищает.

Мужчина свободной рукой стряхнул лепестки со своих шорт. Его костлявые челюсти были крепко сжаты. Нос тоже поджарился на солнце, и кончик его был обожжен.

— Вы проделали весь этот путь только лишь затем, чтобы получить информацию? — спросил он.

— Это довольно сложно объяснить, — замялся я, выдумывая сравнительно правдоподобную историю. — Перед нами серьезный случай — маленький ребенок подвергается опасности. Дон взяла в больнице его медицинскую карту и не вернула ее. При нормальном стечении обстоятельств я бы обратился к ее начальнику. К доктору по фамилии Эшмор. Но его нет в живых. Пару дней назад на больничной автостоянке на него напали грабители. Возможно, вы об этом слышали.

Новое выражение на их лицах. Страх и недоумение. Эта новость была для них совершенно неожиданной, и они не знали, как повести себя. В конце концов выбрали подозрительность, взялись за руки и враждебно уставились на меня.

Охотничьей собаке не понравилось возникшее напряжение. Она оглянулась на хозяев и начала подвывать.

— Джетро, — бросила женщина, и собака умолкла. Черная дворняжка навострила уши и заворчала.

— Угомонись, Гомер, — проговорила женщина тихим мелодичным голосом.

— Гомер и Гектор, — заметил я. — Они солируют или на подпевках?

Ни следа улыбки. Тут я наконец вспомнил, где видел этих людей. В мастерской у Робин, в прошлом году. Они отдавали в ремонт инструменты: гитару и мандолину, причем мандолина была в очень плохом состоянии. Исполнители народных песен — много искренности, некоторый талант и полное отсутствие денег. Робин выполнила работу стоимостью пятьсот долларов за блюдо домашних булочек, ими же самими записанные музыкальные альбомы и семьдесят пять долларов наличными. Я наблюдал за сделкой из спальни на чердаке. Позже мы с Робин прослушали пару альбомов. Народные песни, собранные в разных местностях, в основном баллады и рилы[34], довольно неплохо исполненные в традиционной манере.

— Вы Бобби и Бен, не так ли?

То, что я их узнал, рассеяло подозрительность, но вернуло недоумение.

— Робин Кастанья — моя приятельница, — объяснил я.

— Правда? — спросил мужчина.

— Прошлой зимой она залатала ваши инструменты. Гитару с трещиной и мандолину со слабой подтяжкой, погнутой шейкой и расстроенными ладами? Не знаю, кто пек те булочки, но они были очень вкусные.

— Кто вы? — спросила женщина.

— Именно тот, кем и представился. Позвоните Робин, она сейчас в своей мастерской. Спросите ее об Алексе Делавэре. А если не хотите тратить на это время, не могли бы вы просто сообщить мне, где я могу найти Дон Херберт? Я ищу ее не для того, чтобы скандалить. Мне нужно всего лишь получить обратно историю болезни.

Молчание. Мужчина засунул руку за одну из подтяжек.

— Пойди позвони, — сказала ему женщина.

Он отправился в дом. Она осталась, наблюдая за мной и дыша так глубоко, что ее груди вздымались. Собаки тоже не отрывали от меня глаз. Все мы молчали. Заметив движение на западном конце квартала, я повернулся и увидел, что от одного из домиков отъехал туристский фургон и загрохотал в направлении Сепульведы. Кто-то на противоположной стороне улицы вывесил американский флаг. Чуть дальше в шезлонге, сгорбившись, сидел старик. Трудно сказать с уверенностью, но, как мне показалось, он тоже караулил меня.

Объект всеобщего внимания — будто я был королевой бала в Калвер-Сити.

Через несколько минут мужчина вышел из дома, улыбаясь так, будто встретился с Мессией. В руках он нес голубое блюдо. Печенье и булочки.

Взглянув на жену, он кивнул головой. Этот кивок и улыбка подействовали на женщину успокаивающе. Собаки принялись вилять хвостами.

Я ждал, что кто-нибудь пригласит меня на танец.

— Учти, Боб, — сообщил мужчина жене. — Этот человек — ее парень.

— Мир тесен, — отозвалась женщина, наконец улыбнувшись. Я вспомнил ее голос из альбома, высокий и чистый, с едва уловимым вибрато. И сейчас она говорила приятным голосом. Могла бы зарабатывать деньги на сексе по телефону.

— Вам попалась необычайная женщина, — заявила она, все еще разглядывая меня. — Оцениваете ли вы ее по достоинству?

— Каждый день только этим и занимаюсь.

Она кивнула, протянула руку и представилась:

— Бобби Мертаф. Это Бен. А с этими типчиками вы уже познакомились.

Всеобщие приветствия. Я похлопал собак по загривкам, и Бен предложил мне блюдо. Мы взяли по булочке и принялись жевать. Это напоминало какой-то древний ритуал. Но, даже работая челюстями, музыканты выглядели обеспокоенными.

Бобби первой покончила с булочкой, взяла печенье, затем другое, так что жевала без перерыва. Крошки рассыпались по ее грудям. Она стряхнула их и предложила:

— Пойдемте в дом.

Собаки последовали за нами и побежали в кухню. Через секунду я услышал, как они принялись что-то шумно лакать. Гостиная с унылым потолком была затемнена занавешенными шторами. Пахло мокрой шерстью. Желтовато-коричневые стены, сосновые полы, требующие полировки, самодельные книжные полки разных размеров, на том месте, где должен был бы стоять кофейный столик, — несколько футляров для инструментов. Этажерка в углу завалена нотами. Тяжелая мебель времен великой депрессии — сокровища из магазина уцененных товаров. На стене висели венские часы, стрелки которых замерли на цифре два, плакат с гитарой «Мартин» в рамке под стеклом и несколько афиш на память о конкурсе скрипок и банджо в Топанге.

— Садитесь, — предложил Бен.

Прежде чем я успел это сделать, он продолжал:

— Грустно говорить об этом, приятель, но Дон умерла. Ее убили. Поэтому мы и перепугались, когда вы упомянули ее имя да еще сказали о другом убийстве. Мне очень жаль. — Он посмотрел вниз, на блюдо с булочками, и покачал головой.

— Мы все никак не можем выбросить это из головы, — проговорила Бобби. — Присаживайтесь. Если хотите.

Она опустилась на старый зеленый диван. Бен сел рядом с женой, держа блюдо на одном из костлявых колен.

Я присел на стул, покрытый ручной вышивкой, и спросил:

— Когда это произошло?

— Пару месяцев назад, — сказала Бобби. — В марте. Это было в выходные дни — в середине месяца, десятого числа, мне кажется. Нет, девятого. — Она взглянула на Бена.

— Что-то вроде того, — отозвался он.

— Я почти уверена, что это было девятого, милый. Мы провели выходные в Сономе, помнишь? Мы выступали девятого и вернулись в Лос-Анджелес десятого — помнишь, как мы припозднились из-за проблем с фургоном в Сан-Симеоне? По крайней мере, он сказал, когда это случилось, — полицейский, я имею в виду. Девятого. Это случилось девятого.

— Да, ты права, — согласился Бен.

Женщина взглянула на меня:

— Нас не было в городе, мы выступали на фестивале на севере. Машина сломалась, и мы на какое-то время застряли в дороге и приехали обратно только поздно вечером десятого — можно сказать, ранним утром одиннадцатого. В почтовом ящике лежала карточка полицейского с номером телефона, по которому нам нужно было позвонить. Детектив по убийствам. Мы не знали, что делать, и не стали звонить ему, но он позвонил сам. Рассказал, что случилось, и задал множество вопросов. Нам нечего было сказать ему. На следующий день он и еще пара парней приехали сюда и осмотрели весь дом. У них был ордер и все, что положено, но они были корректны.

Она взглянула на Бена, тот проговорил:

— Да, не такие уж и страшные.

— Они просто хотели осмотреть ее вещи, полагая, что могут найти что-то, что поможет в расследовании. Конечно, они ничего не нашли — что неудивительно. Это случилось не здесь, и они с самого начала заявили, что не подозревают никого из ее знакомых.

— Интересно, почему?

— Он, этот детектив, сказал, что это было… — Бобби закрыла глаза, протянула руку за печеньем, ухитрилась отыскать его и откусила половину.

— Как сказал полицейский, это убийство было совершено психически ненормальным человеком, — продолжил за жену Бен. — Заявил, что Дон была практически…

Он покачал головой.

— Месивом, — закончила Бобби.

— Здесь они ничего не нашли, — продолжал Бен.

Оба выглядели напуганными.

— Каково вернуться домой к такому происшествию, — посочувствовал я.

— О да, — поддержала Бобби. — Это по-настоящему перепугало нас — то, что такое случилось с кем-то, кого мы знали. — Женщина взяла еще одно теченье, хотя половинка предыдущего все еще лежала у нее в руке.

— Она снимала часть дома вместе с вами?

— Нет, она была нашей квартиранткой, — ответила Бобби. — Мы владельцы этого дома, — объявила она как будто с удивлением. — У нас есть свободная спальня, которую мы раньше использовали как репетиционную и студию звукозаписи. Потом я лишилась работы в детском центре, поэтому мы и решили сдавать ее. Повесили заявку на доске объявлений в университете, потому что считали, что именно студент и может снять отдельную комнату. Дон позвонила первой.

— Когда это было?

— В июле.

Бобби доела оба печенья. Бен похлопал жену по бедру и слегка ущипнул. Мягкая плоть, похожая на прессованный творог. Женщина вздохнула.

— То, что вы сказали раньше, — продолжил Бен. — Насчет медицинской карты. Она имела право брать ее?

— Предполагалось, что она ее вернет.

Музыканты переглянулись.

— А она страдала привычкой «брать»?

— Как сказать, — произнес Бен неуверенно.

— На первых порах нет, — заметила Бобби. — Сначала она была прекрасной квартиранткой — убирала за собой, не лезла в чужие дела. Мы ее почти не видели — днем работали, а по вечерам иногда уходили куда-нибудь петь. Если никуда не уходили, то рано ложились спать. Ее никогда не было дома — настоящая сова. Это нас вполне устраивало.

— Единственной проблемой, — продолжал Бен, — было ее возвращение в любое время суток, потому что Гомер отличный сторожевой пес, и, когда она возвращалась, он лаял и будил нас. Но не могли же мы указывать ей, когда приходить и когда уходить, согласны? В основном она нас устраивала.

— А когда она начала брать вещи?

— Позже, — ответил Бен.

— Месяца два спустя после переезда к нам, — объяснила Бобби. — Вначале мы не сообразили. Какие-то пустяки — ручки, медиаторы. У нас нет ничего ценного, кроме инструментов, а мелочи обычно теряются, так ведь? Сколько оказывается непарных носков, правда? Затем это стало более заметным. Некоторые кассеты с записями, упаковка в шесть банок пива — все это мы могли бы ей дать, если бы она попросила. Мы нисколько не жадничаем с едой, хотя по договору предполагалось, что она сама обеспечивает себя пищей. Потом пропали некоторые украшения — пара комплектов моих сережек. И одна шелковая бандана Бена плюс пара старинных подтяжек, которую он раздобыл в Сиэтле. Действительно красивые подтяжки из толстой кожи — таких больше не выпускают. Но когда она взяла еще одну вещь, это задело меня больше всего: старинная английская брошь, которая досталась мне в наследство от моей бабушки, — серебро с гранатом. Камень был поцарапан, но это неважно, брошь была ценна как память. Я оставила ее на туалетном столике, а на другой день она исчезла.

— Вы спросили об этом Дон?

— Я не обвинила ее напрямую, но поинтересовалась, не видела ли она мою брошь. Или сережки. Она ответила, что нет, причем совершенно спокойно. Но мы знали, что это была она. Больше некому. Она — единственный человек, который бывал в этом доме, и до ее появления вещи никогда не исчезали.

— Наверное, у нее была какая-то эмоциональная проблема, — вмешался Бен. — Клептомания или что-то в том же духе. За все это она не получила бы приличных денег. И вообще она не нуждалась в деньгах. У нее была куча одежды и совершенно новая машина.

— Какой марки?

— Одна из этих маленьких кабриолетов — «мазда», кажется. Она купила ее после Рождества, до переезда сюда у нее не было машины, а то бы мы, конечно, попросили немного больше за комнату. Мы брали с нее всего лишь сотню в месяц. Считали, что она голодная студентка.

— Определенно, у нее было не все в порядке с головой, — подхватила Бобби. — Я нашла всю ту ерунду, которую она украла, в гараже, под досками пола, в ящике вместе с ее фотографией, как будто этим она пыталась как бы закрепить свое право на вещи, запрятала их, как белка грибы и ягоды на зиму. Уж коли говорить все начистоту, она была еще и жадной — я знаю, что нехорошо так отзываться о мертвых, но это правда. Только позже я сообразила, в чем дело.

— Жадная в каком отношении?

— Хватала для себя самое лучшее. Например, в холодильнике были оставлены застывать формочки с помадкой. Когда мы вернулись, то обнаружили, что все конфеты выковырены, а на дне формочек оставлена только ваниль. Или, например, блюдо вишен. Самые спелые вишни бывали выбраны.

— А за квартиру она платила вовремя?

— Более или менее. Иногда опаздывала на неделю-две. Мы никогда не напоминали, и со временем она оплачивала задолженность.

— Но все это начинало действовать на нервы, — вмешался Бен.

— Мы уже дошли до такого состояния, что решили предложить ей съехать, — продолжала Бобби. — Недели две обсуждали, как это получше сделать. А потом получили ангажемент в Сономе и были очень заняты репетициями. Потом вернулись домой, а тут…

— Где ее убили?

— Где-то в центральной части города. В клубе.

— В ночном клубе?

Оба закивали головами. Ответила Бобби:

— Насколько я понимаю, это был один из клубов «новой волны». Как это называется, Бен? Что-то индейское, да?

— «Майян», — подсказал Бен. — «Муди Майян»[35], или что-то в этом роде. — Он невесело улыбнулся. — Полицейский спросил, бывали ли мы в нем. Да, точно так и спросил.

— А Дон принадлежала к «новой волне»?

— Сначала нет, — ответила Бобби. — То есть я хочу сказать, что, когда мы познакомились, она выглядела вполне нормальной. Даже чересчур — в некотором роде чопорной. Мы боялись, она подумает, мы слишком свободно ведем себя. Затем постепенно она начала меняться в худшую сторону. Но одного у нее не отнимешь — она была способной. Это я могу подтвердить. Все время в учебниках. Занималась, хотела получить степень доктора философии. Биоматематика или что-то в этом духе. Но по вечерам она становилась другой — наряжалась для выхода в свет. Именно это подразумевал Бен, когда говорил, что у нее была куча одежды, в стиле панков, много черного. Она красила волосы легко смывающейся краской. А косметика — как у семейки Аддамс[36] Иногда она при помощи мусса делала такую прическу, что все волосы торчали вверх. В известном стиле. Но на следующее утро, когда она шла на работу, все опять было нормально. Вы бы ее и не узнали.

— Ее убили в самом клубе?

— Не знаю, — ответила Бобби. — Мы старались не слушать подробности, только хотели, чтобы полицейские забрали отсюда ее вещи. И поскорее забыть об этой истории.

— Вы помните фамилию детектива?

— Гомес, — ответили музыканты вместе.

— Рей Гомес, — уточнила Бобби. — Он болел за «Лос-Лобос» и любил ду-уоп[37]. Неплохой парень.

Бен кивнул. Их колени были так тесно прижаты друг к другу, что побелели от напряжения.

— А то, что случилось в больнице? — спросила Бобби. — Пострадает ли ребенок из-за того, что Дон стащила его историю болезни?

— Мы сможем обойтись и без нее. Но лучше, если бы ее вернули.

— Безобразие, — воскликнул Бен. — Очень жаль, что не можем помочь вам. Полиция забрала все вещи, но я не видел среди них никакой медицинской карты. Конечно, я не очень присматривался.

— А в украденных вещах ее нет?

— Нет, — ответила Бобби. — Точно нет. Полиция работала не очень тщательно, раз не обнаружила ее тайник, правда? Но давайте я проверю, чтобы быть уверенными, — может, среди складок, в карманах или еще где.

Она направилась в кухню и вскоре вернулась с коробкой из-под обуви и полоской бумаги.

— Пусто. Вот та фотография, которую она положила поверх вещей. Будто подтверждала свое право на них.

Я взял фото. Из тех черно-белых снимков по двадцать пять центов за четыре штуки, которые можно сделать в автомате на автобусной станции. Четыре варианта лица, которое когда-то было хорошеньким, а теперь вспухло от жира и было искажено недоверчивостью. Темные прямые волосы, большие темные глаза. Глаза, познавшие боль. Я собрался вернуть фотографии, но Бобби сказала:

— Оставьте у себя. Мне они не нужны.

Прежде чем положить снимки в карман, я еще раз взглянул на них. Четыре одинаковых лица, мрачных и настороженных.

— Грустно, — проговорил я.

— Да, — согласилась Бобби. — Она никогда особенно не улыбалась.

— Может быть, — предположил Бен, — она оставила ее в своей конторе в университете, я имею в виду историю болезни?

— Вы знаете, на каком отделении она занималась?

— Нет, но у нее там был прямой телефон, она нам его дала. Два-два-три-восемь, правильно?

— Думаю, да, — подтвердила Бобби.

Я вынул из папки лист бумаги и ручку и записал номер.

— Она готовила диссертацию?

— Да, она так нам сказала, когда обратилась по поводу комнаты. Биоматематика или что-то в этом духе.

— Она когда-нибудь упоминала фамилию своего профессора?

— Она дала нам какую-то фамилию для справки, когда въезжала, — ответила Бобби. — Но, честно говоря, мы так и не позвонили.

Неловкая улыбка.

— Мы были стеснены в средствах, — пояснил Бен. — И хотели побыстрее получить квартиранта, а она производила приличное впечатление.

— Единственный начальник, о котором она говорила, это тип в клинике, тот, которого убили. Но она никогда не называла его фамилию.

Бен кивнул:

— Она не была от него в восторге.

— Почему?

— Не знаю. Она не вдавалась в подробности — просто сказала, что он дерьмо, очень придирчив и она собирается уходить. А потом, должно быть, она ушла. Еще в феврале.

— И устроилась на другую работу?

— Она нам не говорила, — пожала плечами Бобби.

— Вы знаете, как она оплачивала свои счета?

— Нет, но у нее всегда водились денежки.

Бен болезненно улыбнулся.

— Что такое? — спросила Бобби.

— Она и ее начальник. Она его ненавидела, а теперь оба они в одной лодке. Лос-Анджелес поглотил их.

Бобби передернулась и съела булочку.