Созерцательным темпераментом и острым, обостренным обонянием Лидия
Альбертовна была обязана обстоятельствам собственного рождения. Дело в том, что зачата она была в день, когда ее матушка, до того момента простая советская женщина, узнала свой страшный диагноз – опухоль головного мозга. Ее уже давно мучили сильные головные боли по утрам
(во сне, но и без сна) и странное ощущение парения, возникающее на изнанке глазного яблока.
Точно зависали они в некотором благополучном безвоздушье, заставляя и всю прочую черепную машинерию замирать в сладковатом предвкушении полета. Иногда хотелось встать на цыпочки, зажмуриться и закружиться.
И это даже не пугало, скорее, радовало.
А сходила провериться по женскому делу – попала на обследование. И пошло, и поехало.
О, эта загустевающая в сумерках тишина… И сами сумерки в заиндевевшем окне. Муж ее вечерами сидел на кухне, многозначительно курил в печку, смотрел на дым, сползающий в пламя (отблески которого странно алели на кончиках мочек его ушей), молчал…
И она молчала. Ничего про анализы не сказала, просто прижалась к нему в супружеской постели так, что он уже не смог от нее отлепиться, пока не сжал как пружину, не смял, не скомкал ее, как накрахмаленную скатерть, и не накачал до последнего предела собой, спокойной своей уверенностью, пока она не затрепетала, не выгнулась в противофазе…
Так, собственно говоря, Лидия Альбертовна и началась. С горем пополам. Неназванное не существует. Опухоль появилась вместе с диагнозом. Ребенок возник вместе с болезнью. Он рос в утробе матери.
Точно так же, росли, делились и разрастались раковые клетки. Плод рос, и смерть росла. Набирала вес. Плотность. Объем. Боль.
Они точно соревновались, кто кого, успеют ли. Успеет? Мать не радовалась новой жизни; одной рукой она держалась за вспухающий живот, другой – за раскалывающуюся голову; головокружение уже не казалось приятным; оно окружило стеной, каруселью, выматывая до последнего предела, расползаясь по космическим просторам замерзающего (если не топить) под утро воздуха; давило на глаза и выдавливало частички жизни, осыпающейся на скоромные плетеные половицы.
Муж не знал, спокойно спал себе после работы и пах особенно нежно.
Во сне он походил на покойника: черты его лица резко очерчивались, из взрослого лопоухого мальчишки он превращался в чужеродного старикана, из носа которого торчали волосы.
Точно в него, мертвого, уже забрались тараканы, нагло выставив наружу чувственные усики.