Едва замаскированная автобиография

Тема Лары

— Может, лучше пойдем, — говорю я, — пока окончательно не расстроились.

— Знаю одно местечко в Челси, — говорит Доминик. — Можно выпить и постараться забыть.

— Забыть? Стыдись, старик! Разве можно когда-нибудь забыть?

Мы оба с тоской смотрим на Гермиону или то, что можно видеть от нее сквозь окружившую ее толпу журналистов и администраторов мужского пола, соперничающих друг с другом в надежде на прощальное совокупление. Вы просто не поверите, сколько народу пришло к ней на вечеринку. Ну, поверите, но все равно удивительно много. Часто ли вы видите секретаршу, которая устраивает отвальную в обеденном зале для руководства? Многих из них удостаивают посещением владелец и председатель правления? А для скольких прощальную речь произносит главный редактор?

Все вьются вокруг нее. Те, кто счастливо женат, те, кто дал обет безбрачия, и даже гомосексуалисты. Как в «Добрых сердцах и венцах»: если бы всех, кто оказался впереди тебя благодаря своему богатству, власти, связям или внешности, нужно было убить, то в живых не осталось бы никого.

— Ты только посмотри на нее, Дом! Ты встречал когда-нибудь такую…

— Очаровательную?

— Да, можно сказать так. Потому что ее не назовешь потрясающей красавицей, согласен? Обычный человек может пройти мимо нее на улице, не обратив внимания.

— Ты так думаешь? Я с тобой не согласен, — говорит Доминик.

— Обаятельна — вот правильное слово. Гермиона — это само обаяние.

Доминик играет с этим словом — «обая-а-ание».

— И ты прав. Мимо нее не пройдешь на улице. Это как девушки, которые гораздо привлекательнее, когда одеты, чем когда раздеты, согласен?

— Нет.

— Но ты понял, что я хочу сказать. Вот это есть в Гермионе. Она выглядит очень скромно, в стиле сороковых, и почти строго, но ты знаешь, что если бы тебе случилось вплотную прижаться к этим губам…

— Или прелестным грудям…

Вдруг я чувствую, что Гермиона смотрит прямо на меня.

— Я лучше уйду, а то я сейчас кончу, — говорю я Доминику.

— И ты не попрощаешься?

— Слишком мучительно.

По дороге я захожу пописать. Туалеты для мужчин сломаны, поэтому приходится зайти в женский, что меня смущает. Особенно когда я слышу, что кто-то ждет снаружи, из-за чего в рассеянности капаю на пол. Стыдливо вытираю пол шваброй.

— A-а, это ты описал весь пол, да? — спрашивает Гермиона. Ну, на самом деле она говорит: — Доминик сказал, что ты ушел.

— Да, уже почти.

— И ты не собирался попрощаться?

— Извини. Я всегда так ухожу с вечеринок.

— А тебе не кажется, что это довольно невежливо?

— Я не хотел быть невежливым. Совсем напротив. Если кому-то хорошо, ему меньше всего нужно, чтобы кто-нибудь подошел и напомнил, что всему есть предел.

— А если не очень хорошо?

— Тогда он поступает, как я.

Гермиона качает головой. Она хочет войти в уборную, но потом останавливается и спрашивает:

— Ты думаешь, мне стоит улизнуть?

— А почему бы нет?

— Они ужасно рассердятся. Они заказали нам столик у Симпсонов на Стрэнде. А потом мы собирались в клуб Луциана.

— Тебе хочется поехать в клуб Луциана?

Гермиона на мгновение задумывается.

— Мне понадобится твоя помощь, — говорит она.

Не знаю, какой приз меня ожидает — наверно, вечная благодарность Гермионы, а может быть, даже ее номер телефона, — но поручение, которое я собираюсь выполнить, одно из самых деликатных и важных в моей жизни. Я должен снова пробраться в обеденный зал руководства и из-под самого носа врага выкрасть сумочку Гермионы и ее шляпку и пальто из искусственного меха. Благодаря им она похожа на Лару из «Доктора Живаго».

— Девере!

— Тихо, тихо, тихо, Барсфорд, меня здесь нет, — произношу я, не раскрывая рта. — У меня секретное задание.

— Прекрасно. В чем оно состоит?

— Это секрет, и лучше не смотри в мою сторону, потому что тогда ты все поймешь.

Но я вижу, что до него уже дошло, потому что на его лице появляется выражение ужаса, возмущения и зависти.

Я утешающе похлопываю его по руке.

— Обещаю, Дом, если все получится, ты первый об этом узнаешь.

— Именно этого я и боюсь.

Но я не думаю, что дойдет до этого — очень сомневаюсь. Слишком много препятствий нужно преодолеть. Вот, скажем, Роджер, бородатый второй номер хроники, который едва ли парой слов обмолвился со мной с тех пор, как я появился в редакции, но внезапно он расточает мне улыбки и интересуется, действительно ли я облевал сотрудницу PR на вечеринке в Винтнерз-Холл. Пока я это отрицаю, вклиниваются еще два хроникера и интересуются, правда ли, что я попросился на работу к Максу Хастингсу во время его процесса мочеиспускания. И как только мне удается от них избавиться, на меня обрушивается Луциан.

— Ты еще здесь? — спрашивает он.

— Не совсем.

— Как и всегда, по-моему? — говорит он, что меня радует, потому что, придумывая новые оскорбления, он может не заметить, что я ухожу с женской сумочкой, шубкой и шляпкой. Слава Богу, что не замечает, потому что все это время я тщетно пытаюсь придумать что-нибудь удовлетворительное на случай, если кто-нибудь это заметит.

Я уже почти в дверях, когда слышу сзади голос:

— Это же вещи Гермионы!

Я продолжаю движение, делая вид, что ничего не слышал.

Но кто-то хлопает меня по плечу. Это бородатый Роджер.

— Зачем ты взял вещи Гермионы?

— Она попросила меня принести их ей.

— Бог ты мой, Гермиона уходит?

— Нет, по-моему. Просто она…

Луциан внимательно слушает наш разговор.

— Роджер решил, что я хочу стащить шубу Гермионы, — объясняю я.

— А как на самом деле? — говорит Луциан.

— Ну-у, так и есть, мне очень идет мех.

— Ну и куда же ты ее несешь? — спрашивает он.

— Гермионе.

— Она уходит?

— Она просто хотела взять свои сигареты.

— Она же не курит.

— Курит. Но когда ты не видишь. Знает, что ты это не одобряешь.

— Глупая девушка. Скажи, чтобы она возвращалась и курила столько, сколько хочет. Нет. Я сам скажу ей об этом. — Он решительно шагает вперед. — Где она?

— Она вышла наружу. Где-то на улице. Трудно сказать точно. Я лучше пойду.

Он смотрит на меня пронзительным взглядом.

— Скажи ей, чтобы она не задерживалась, — говорит он.

Гермиона прячется в уборной.

Я стучу в дверь три раза.

— Все в порядке? — спрашивает Гермиона.

— Да. То есть нет, подожди.

Кто-то стоит сзади. Я оборачиваюсь.

Это Доминик, сияющий и показывающий мне нелепые, поднятые вверх большие пальцы.

— Пошел к черту, — отчетливо произношу я.

Он кивает, подмигивает и продолжает показывать большие пальцы.

Я прощально машу ему рукой. Он уходит, хихикая.

Мы с Гермионой незамеченными пробираемся к лифтам. Но когда мы ждем, чтобы двери лифта закрылись, слышатся приближающиеся голоса.

«Боже милосердный, сделай так, чтобы двери лифта закрылись, и я сделаю все, что ты пожелаешь — не знаю что, но что-нибудь хорошее», — думаю я про себя по мере приближения голосов, в одном из которых я узнаю бородатого Роджера, и жму большим пальцем кнопку закрытия дверей, хоть и читал где-то, что она ничего не делает в действительности и размещается чисто для психологического комфорта.

Должно быть, у Гермионы аналогичные мысли, потому что, когда дверь закрывается и лифт вне всяких сомнений начинает двигаться вниз, она издает долгий и мелодичный вздох. Я думаю: «Боже, наверно, примерно такой звук она издает, когда к…» — но замечаю, что она смотрит на меня и, возможно, читает мои мысли, и, чтобы скрыть свое смущение, произношу самые успокаивающие и лишенные эротизма слова, которые могу придумать:

— Ну и ну, близко было!

— Да, это было близко.

«Это было» произносится после некоторой паузы, в течение которой она явно пыталась продолжить данную тему разговора и поняла, что это невозможно. Я напрягаю мозги, пытаясь придумать слова, которые могли оказаться более удачными, типа: А помнишь эту сцену в „Роковой страсти"?..»

Но время ушло. Она невозмутимо смотрит поверх двери на мелькающие номера этажей, что дает мне возможность взглянуть в зеркало, где я сначала разглядываю свою торжествующую ухмылку, затем проверяю, не висят ли сопли и нет ли прыщей в складках носа, потом снова торжествующе ухмыляюсь и наконец разглядываю отражение Гермионы, которое так близко к моему, и поражаюсь нереальности происходящего.

Реальность возникнет, когда Гермиона скажет: «Спасибо, что помог мне выбраться из этого затруднения», — чмокнет меня в щеку и сядет в такси, которое отвезет ее домой. Поэтому я не спешу спрашивать у нее о том, что она собирается теперь делать. Поэтому, пока это возможно, я доставляю себе удовольствие мыслями о маловероятной, но в принципе реальной возможности, что она примет мое предложение выпить со мной. Или даже пообедать. Да нет, это уже превосходит всякие границы возможного.

Мне кажется, я должен предельно ясно объяснить, что это за девушка, о которой мы говорим. Если я стану слишком подробно описывать ее прерафаэлитскую внешность, вы решите, что она не в вашем стиле, и не заинтересуетесь ею, и это будет ошибкой, потому что она в вашем стиле, она в чьем угодно стиле, а если вы — женщина, она сделает из вас лесбиянку. Эта девушка настолько восхитительно прекрасная, настолько ошеломительно утонченная, настолько недостижимая и совершенная во всех отношениях, что, если бы произошло невероятное и она позволила вам находиться поблизости от ее постели хотя бы в течение одной ночи, вы благодарили бы судьбу всю свою оставшуюся жизнь. Вы были бы как Гай Ричи, когда он впервые договорился о свидании с Мадонной. Вы думали бы: «Боже, я перед тобой в неоплатном долгу».

Поэтому, когда дверь лифта открывается, я наношу упреждающий удар словами: «Боже, я благодарен тебе за то, как закрылась дверь лифта, но не окажешь ли ты мне еще одну милость? Когда я приглашу ее выпить со мной, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пусть она согласится! Если ты сделаешь это, я в твоем распоряжении. Я сделаю все, что ты захочешь. В разумных пределах, конечно. То есть я не обещаю родиться заново. Но ты увидишь, что я буду блюсти твои заповеди».

А вот и такси с горящим оранжевым огоньком, поэтому мне нельзя терять времени, но что, если она откажет? Это ужасно! И что, если я попрошу не так, как следует, что, если…

— Что ты теперь собираешься делать?

Это не я задаю вопрос.

— Ну… Может быть, выпьем? — говорю я.

— Пожалуй, мне не стоит. Я уже выпила довольно много шампанского. Где ты живешь? — спрашивает она.

— В Айлингтоне.

— Примерно в мою сторону. Может быть, поедем туда выпить кофе или еще что-нибудь придумаем?

Еще что-нибудь?

Я чувствую ее мягкую ладонь, когда помогаю ей сесть в такси. Чувствую себя неким галантным кавалером из фильмов сороковых.

Конечно, будь я действительно галантен, я воспользовался бы этими драгоценными первыми секундами, чтобы проскользнуть по обшивке из искусственной кожи и расположиться вплотную к ней, как если бы кто-то третий должен был сесть рядом с нами на заднем сиденье. Но это же я, и веду я себя так, будто у нее сибирская язва, и чопорно прижимаюсь к дальнему окну.

Боюсь что-нибудь произнести. Боюсь даже посмотреть на нее, чтобы она не обнаружила вдруг, что рядом с ней сижу я, а не Том Круз. Вместо этого делаю вид, что очень интересуюсь рекламными предложениями на перегородке передо мной, и шарю в карманах в поисках успокоительной сигареты, обдумывая тем временем, как лучше пересечь широкую бесплодную пустыню, которая нас разделяет.

Мне кажется, что неплохо будет воспользоваться движением машины и, когда она внезапно повернет, якобы случайно подвинуться, пока — о, господи! — мы не коснемся локтями друг друга, я и Гермиона, и — нет, боюсь — моя правая рука переметнется через твое плечо, а пальцы будут нежно поглаживать сзади твою шею.

Прежде чем я приступаю к осуществлению своего плана, такси резко поворачивает вправо, и я чувствую всю тяжесть одетого в меха тела Гермионы, прижимающегося к моей руке. Я замираю. Она остается в том положении, в котором очутилась. Я жду некоторое время, чтобы окончательно убедиться, что это не случайность. Потом, с медленной и недоверчивой неловкостью единственного оставшегося в живых пассажира разбившегося самолета, рывком хватаю ее за плечо и крепко прижимаю к себе.

Она удобно устраивает свою головку на моем плече.

Я чувствую запах ее волос, ее теплую кожу и следы какого-то очень тонкого аромата, столь редкого и совершенного, что у него нет названия.

Мне хочется поцеловать ее. Хочется спросить: «Почему я?» Но я парализован от страха, что в любой момент проснусь и все это закончится.

«Боже, пожалуйста! Я знаю, что тебе не очень нравятся добрачные половые сношения, но если ты найдешь какой-то способ разрешить это нам, то я твой навеки. Я обязательно пойду в церковь на Пасху. Даже в следующее воскресенье, если хочешь. Я пожертвую десятку на благотворительность. Я буду читать молитвы каждый вечер весь следующий месяц. Послушай, если это для тебя так важно, я даже женюсь на этой девушке, если она захочет. Но пожалуйста. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, дай мне достичь моей цели».

Споткнувшись, я вылезаю из такси, чувствуя кружение в голове от предшествующего сексу адреналина. Водитель получает огромные чаевые. «Удачи тебе, приятель», — говорит он, подмигивая мне.

Уже почти стемнело. Я провожу Гермиону через ворота и по слабо освещенной дорожке к убогому боковому входу. Меня тревожит липкость, которую я ощущаю у себя в штанах. Надеюсь, что это просто предварительная смазка.

— Ну вот, — хрипло говорю я, справившись с замком.

— Мм.

Взявшись за руки, мы поднимаемся по лестнице.

Это чудесное мгновение. В этот момент ты с полной уверенностью знаешь, что через какие-то мгновения увидишь женщину, о которой так долго мечтал, обнаженной. И что она мечтает об этом так же, как и ты.

Вынимаешь ключ, чтобы открыть дверь…

И вдруг обнаруживаешь…

Она уже открыта.

Грабители.

Тебя ограбили.

Ну, не стоит впадать в панику. Красть у тебя нечего, и если они не сделали ничего действительно ужасного — например, не нагадили тебе в постель, — можешь продолжать действовать по плану без особых хлопот.

Если, конечно, они уже ушли.

Но нет. Слышно, как они там возятся.

Черт!

— Стой сзади, — говорю я Гермионе.

Я стучу в дверь.

— Эй, там! — кричу я.

Дверь открывается, и на пороге появляется загорелая молодая женщина в желтых резиновых перчатках.

— Ну, ты вовремя, — говорит она. — Поможешь мне выгрести остатки грязи, с которой я вожусь уже полдня. Ты загубил цветы, ты рассердил соседей, ты выпил мое «Кампари»…

— Э-э, Гермиона, это моя двоюродная сестра Сьюзен. Сьюзен, Гермиона.

— Ты прожил здесь шесть месяцев и ни разу не удосужился прибраться? На подоконниках целый дюйм пыли! А плита — тебе придется убирать сверху весь этот нагар. Потому что я не смогла, как ни пыталась. Но сначала я хочу, чтобы ты…

— Пожалуй, я лучше… — говорит Гермиона.

— Нет. Давай поужинаем, — говорю я.

— Если ты думаешь свалить ужинать… — рявкает Сьюзен.

— Ты знаешь, я устала. Мне действительно пора домой, — говорит Гермиона. Она чмокает меня в щеку. — И спасибо. За все.

Долгое время я не могу сдвинуться с места, настолько поразила меня безжалостность моей несчастной судьбы. А когда наконец я прихожу в себя и бросаюсь вниз по лестнице и выбегаю через ворота на улицу, я обнаруживаю, что ее уже нет, и нечто еще худшее: я даже не взял у нее номер телефона.

Я не взял у нее номер телефона, черт его возьми!

Короче, в воскресенье в церковь я не пойду.

И в Пасху тоже.

И на Рождество не пойду!