Едва замаскированная автобиография - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Джеймс Делингпоул (А я

А я — Дерек Элмз

За этим столом в закрытом обеденном зале клуба «Groucho» собралось — не стану точно считать, скажем, двадцать человек, и по крайней мере у одного из них, меня, явно самый скучный в его жизни вечер.

Досадно, потому что я рассчитывал, что празднование двадцатипятилетия одной из лучших моих подруг будет веселым. И это несмотря на то, что grand cru течет рекой и еда восхитительна благодаря финансированию всего мероприятия старшим братом моей подруги — большим гурманом и любителем вин.

Ну, во всяком случае похмелье после такого вина будет не очень тяжелым. И, во всяком случае, если придется блевать, то изрыгаемая тонкая кухня оставит во рту несколько менее отвратительный вкус, чем, скажем, кебаб по-оксфордски с соусом чили. И во всяком случае — нет, хватит всяких случаев. Больше оправданий нет.

Кейт. Возможно, это всего лишь принятие желаемого за действительность, но в какой-то момент, когда наши глаза встретились, мне показалось, что я уловил некий проблеск сочувствия. Эмпатии. Даже намек на превосходство ее страданий. Типа: «Думаешь, тебе плохо? А ты поставь себя на мое место, место человека, чей день рождения отмечают!»

Я тянусь за белым, Chassagne-Montrachet — если я ни с чем не буду его мешать, все будет в порядке, — и в это момент мужчина из пары, сидящей слева от меня, на которую я стараюсь не обращать внимания после того, как их задели мои замечания о Нортхемптоншире, как будто я виноват в том, что они живут в такой дыре, что-то говорит.

— Ох, виноват, сначала вам, — говорю я, наполняя его бокал или пытаясь сделать это, но он закрывает его рукой — довольно подчеркнуто, как мне кажется.

— Я спросил, как вы познакомились с Кейт, — говорит он. То есть, надо понимать, где такая милая девушка, как Кейт, могла познакомиться с таким засранцем, как я.

— А, вот вы о чем, — говорю я.

Подруга этого человека, в вечернем платье из тафты, которое подошло бы женщине вдвое старшей, чем она, наклоняется вперед:

— Вы познакомились с ней здесь, в Лондоне? — При этом она так произносит «Лондон», будто это безнравственный иноземный город, вроде Вавилона.

— Да, в Лондоне. Разве я похож на ее приятелей из Дэвентри?

Я намеревался пошутить над собой, типа «таких, как я, они там не потерпели бы», но получается не совсем то, что я хотел, скорее что-то вроде «надеюсь, вы не подумали, что я такой же жалкий провинциал, как вы». Следует неловкое молчание, поэтому мне приходится добавить:

— Да, на вечеринке. Через Джулиана. Я писал о вечеринке по поводу премьеры пьесы, в которой он был занят, и мы разговорились. Кейт была вместе с ним, и мы действительно подружились. А с вами это как произошло?

— Мы познакомились через Орландо, — говорит девушка. Орландо — да, это существенно — это муж Кейт, ученый и правительственный консультант, который больше времени проводит по делам за границей.

— А, Орландо, — говорю я.

— Вы с ним знакомы? — спрашивает мужчина.

— Не очень хорошо. Мы встречались только однажды. Но я уверен, что он прекрасный малый. Иначе Кейт не вышла бы за него.

Девушка и ее приятель обмениваются многозначительным взглядом.

— Да, он славный малый. Он бы вам понравился, — говорит девушка.

— Я уверен. Вот только, кажется, он не так часто бывает в Лондоне.

Следует новый обмен взглядами.

— То же можно сказать относительно Кейт и Нортхемптоншира, — говорит девушка.

— Бог мой, какие-то проблемы? — говорю я.

— Нет, это не проблема, нет, — поспешно говорит девушка. Выражение лица ее приятеля свидетельствует о том, что она слишком несдержанна. — Просто…

Но тут встает брат Кейт, который собирается произнести речь.

Точно выдерживая комический ритм, Джулиан звенит своим бокалом, чтобы привлечь общее внимание, при этом его бокал звенит так элегантно и смешно, как никогда не звенел никакой другой бокал для вина, а потом останавливает звон со всем щегольством неожиданно и блестяще сделанного кульминационного момента. Джулиан уже проделывал такое раньше.

— Леди и джентльмены, — начинает Джулиан тем игривым и хорошо поставленным голосом, благодаря которому даже такие слова, как «леди» и «джентльмены», звучат как «парик для лобка» и «дилдо». Раздается хохот. Хохот усиливается, когда он продолжает, глядя на находящегося в комнате мужчину с по-женски длинными волосами, то есть на меня: — И те, кто еще не определился…

Я тоже смеюсь. Конечно, я более, чем многие из присутствующих, пресыщен остроумием и умом телевизионщика Джулиана Трента, наблюдаемыми живьем, лично, закрыто и всего в нескольких шагах от себя, потому что часто имел такую возможность. И все равно я изумлен, поражен и трогательно благодарен, что действительно знаком с этим человеком.

И дальше продолжается эта речь. Гораздо более умная, чем я мог бы написать. Или хотя бы запомнить. Перемежается шутками. С теплотой, но без слащавости отдается дань любимой младшей сестре Кейт. В конце Джулиан зачитывает телеграмму мужа Кейт, в которой говорится, как тот сожалеет, что вынужден консультировать министра на этой международной встрече, вместо того чтобы быть со своей дорогой Кейт, которую будет любить вечно, и т. д. Затем он интересуется, не хотят ли соучастники празднества внести свой вклад, сделав собственные мини-заявления.

После десяти минут запинающихся, нечленораздельных, бессвязных речей Джулиан, несомненно, начинает жалеть о своем предложении. Мы все тоже. Никто не слушает ни слова из скучных историй, рассказываемых другими. Все слишком заняты подготовкой своих выступлений, когда до них дойдет очередь.

Вне сомнений, мудрым и достойным ответом на это предложение участвовать в конкурсе на самого большого зануду должен быть отказ. Но я пьян, а когда человек пьян, он выбирает не самые разумные варианты. Он встает со своего места, как это делаю я, и очень громким голосом произносит:

— И что мне нравится в Кейт…

Небольшая задержка, пока я вспоминаю, что мне нравится в Кейт.

— …так это ее преданность и добродетельность…

И если до сих пор ничьих выступлений не слушали, то на мое явно обращают внимание. Я вижу, как они все смотрят на меня, которого никто, кроме Кейт и Джулиана, совершенно не знает. «Что это за малый? — думают они. — Какое право у этого самозванца говорить о нашей подруге? Какую роль он тут играет? И что он хочет сказать о сексуальных нравах жены нашего лучшего друга?»

К сожалению, на этом этапе уже поздно отступать. Я продолжаю:

— Потому что, когда Кейт, Джулиан и я в прошлом месяце ездили на Эдинбургский фестиваль, там не хватило кроватей. Кейт и мне пришлось вместе воспользоваться одной…

В комнате становится еще тише, если таковое возможно.

— …И вы знаете? Она даже не попыталась заняться со мной сексом.

Во время последовавшего устрашающего молчания мне приходит в голову, что, даже если бы я рассказал эту историю хорошо, а я это сделал плохо, все равно она осталась бы убогой. Вместо того чтобы уверить этих людей в верности Кейт своему мужу, я неумышленно убедил их в прямо противоположном. Что она — самая настоящая шлюха, которая, не раздумывая, прыгнет в постель к любому развратному длинноволосому лондонцу, встретившемуся ей на вечеринке у своего хилого братца-гомосексуалиста.

Я ищу ободрения у Кейт, которая улыбается мне в ответ. Весьма слабо. Затем у Джулиана, который возвещает голосом, сочетающим в себе высокопарность строгого директора школы с жестким сарказмом сатирика и стервозностью педераста:

— Спасибо, Джош. Разумеется, мы не только благодарны за этот краткий очерк, но и поражены известием, что где-то нашлась женщина, которая смогла противостоять желанию совокупиться с мужчиной, столь привлекательным, как ты.

Снаружи я мертвенно-бледен и спокоен. Внутри у меня все корчится, как устрица, облитая лимонным соком.

Вывод, который можно сделать: никогда, никогда, никогда, никогда, никогда не старайся подружиться со знаменитостями.

* * *

Но в двадцать четыре года, сколько мне примерно было тогда, когда я познакомился с Джулианом Трен-том, я еще не знаю этого железного правила. Наоборот, я считаю, что нет ничего приятнее, чем быть на «ты» с героями своих репортажей. В конце концов, если ты кого-то боготворишь и обожаешь, естественно надеяться, что в какой-то малой степени эти чувства окажутся взаимными, что предмет твоего обожания разглядит в раздражающем, жалком, дрожащем поклоннике родственную, добрую, остроумную, привлекательную душу.

Примерно такое отношение у меня к Джулиану Тренту. К этому времени для меня уже стали привычными знакомства со знаменитыми людьми, такими как Стинг, Артур Миллер, Стивен Спендер, Пегги Эшкрофт, Анжела Картер, Айрис Мердок, Тим Рот… Но я никогда не желал, чтобы они были моими друзьями. С Трентом иначе. Дело не в том, что он интересен, талантлив, умен, ироничен, знаменит и его постоянно показывают на телеэкране. Он создает впечатление такой невероятной симпатичности, что нельзя не стремиться познакомиться с ним ближе. При этом не думаешь о том, чтобы произвести на людей впечатление своим появлением вместе с ним или случайным и как бы нехотя сделанным в разговоре признанием, что ты в довольно дружеских отношениях с Джулианом. Думаешь о возможных замечательных беседах с ним и мудрости, которую почерпнул бы у него. Он стаз бы как доктор Джонсон для Босвелла. Да, именно так. Как Джонсон и Босвелл.

Мы знакомимся на премьере пьесы, поставленной в Уэст-Энде, кажется, Майклом Фрейном, где он играет ведущую роль. Благодаря участию Джулиана собралась значительная часть околотеатральных знаменитостей. Со стороны коллег-комедиантов это такие люди, как Стивен Фрай, Бен Элтон, Рик Мэйолл, Джон Сешшнз. Из актерской среды Йэн Маккелен, Саймон Кэлоу и Питер Устинов. Из литераторов Джулиан Барнз и Мартин Эймис. Мартин Эймис! Действительно «звездная галактика», как насмешливо скажет на следующий день мой редактор отдела хроники и станет выяснять, какого черта я не сочинил подходящей статьи. Ясно, что, когда такие люди выстраиваются в очередь, чтобы поздравить Джулиана с великолепной игрой, и вокруг вертится множество безвестной публики и журналистов, стремящихся сделать то же самое, я не слишком надеюсь, что мне удастся вставить свое слово.

Однако на всякий случай я занимаю стратегическую позицию у колонны вблизи того места, где находится Джулиан, и жду, когда поредеет толпа поздравителей. Один раз мне кажется, что он поймал мой взгляд и улыбнулся в ответ, но улыбка, которая начала было появляться на моем лице, застывает и сходит с него, когда я соображаю, что он, конечно, улыбается не мне — с какой такой стати, — а кому-то из своей актерской братии, стоящему сзади меня. Но больше меня тревожит то, что время от времени приходится соколом налетать на какую-нибудь проходящую мимо знаменитость, чтобы набрать хоть каких-нибудь цитат. И каждый раз я временно теряю из виду Джулиана.

Но он не спешит уходить. Каждый раз, когда я смотрю в его сторону, он все еще там, окруженный толпой, улыбающийся и любезный. Мне приходит в голову изменить тактику. Взять для него выпивки из бесплатного бара, попытаться с ней пробиться к нему и представиться.

Когда я возвращаюсь, возбужденный долгим стоянием в очереди и попытками пробиться через толпу с двумя расплескивающимися бокалами шампанского, я вижу, что Джулиан собирается уходить.

— Нет! — говорю я, отказываясь верить.

Но он действительно уходит, увлекаемый красивой темноволосой девушкой.

— Черт! — говорю я, устремляясь за ним. — Черт, черт, черт, черт, черт.

— Да, — говорит он ласково. — Но я всегда предпочитал «Джулиан». Это вы мне принесли? Очень любезно!

— Да, и я даже не знаю вас, — говорю я намеренно бесстрастным тоном, который пытаюсь усвоить у комиков. Наверно, подтекст здесь такой: смотрите, я тоже умею шутить.

— А я вас знаю, — говорит Джулиан.

— В самом деле?

— Я видел, как вы стояли, прислонившись к колонне — да, Кейт? Кейт решила, что вы репортер светской хроники, а мне это показалось маловероятным, если учесть вашу очевидную застенчивость. Я решил, что вы, наверно, изображаете Веронику Лейк.

— Кто такая Вероника Лейк?

— У нее была стрижка, как у вас. Но конечно, она была гораздо более мужеподобной.

— Кейт была права, — говорю я, краснея и думая, каким образом лучше дать понять, что я гетеросексуал.

— Не обижайтесь на Джулиана, он вышучивает только тех, кто ему нравится. Кстати, меня зовут Кейт.

— Джош.

Она протягивает мне руку, но я уже исполняю лондонский светский поцелуй в обе щеки. Правда, в процессе мне приходит в голову, что я веду себя несколько развязно, но какая-то теплота в ее манерах или мгновенно распознанная принадлежность к одному классу подсказывает мне, что ничего страшного. Она несколько напоминает мне Молли, но без зазнайства, колючести, ненадежности и стремления доминировать.

— Ну, хорошо, пока вы тут поедаете друг друга, я отправляюсь куда-нибудь поужинать, — говорит Джулиан.

— По-моему, ты так ужасно вел себя с Джошем, что должен пригласить его поужинать с нами, — говорит Кейт.

— Думаю, ему и покрепче доставалось. Эти репортеры ужасно толстокожие. Иначе им и нельзя, — говорит Джулиан.

— Ко мне это не относится.

— Вы еще расскажите, что никогда не публикуете того, что вам рассказывают по секрету.

— Так оно и есть.

— Вы никогда не задавались вопросом, правильно ли вы выбрали профессию?

— Регулярно спрашиваю себя об этом.

— Тогда, наверно, я смогу помочь. Кажется, один из сегодняшних гостей работает в агентстве по поиску талантов, которое называется «Исполнители роли богини киноэкрана». Вполне может оказаться…

— Джулиан… — с упреком говорит Кейт.

— Джош. Я и моя сестра будем более чем польщены, если ты присоединишься к нашему ужину.

— Ох!

— Слышу разочарование. Боишься пропустить важную серию «Коронэйшн-стрит»?

— Нет, конечно. «Ох» относится к тому, что Кейт твоя сестра.

— Джош, поскольку ясно, что между нами назревает нерушимая дружба, будет честно, если я открою тебе тщательно охраняемую тайну. — Его голос понижается до шепота. — Дамы, которых ты встретишь в моей компании, едва ли могут оказаться моими любовницами. Потому что я не такой, как другие мужчины.

— Я рад, что ты сказал мне.

— А я рад, что ты рад. Но эта история ни в коем случае не должна стать кому-либо известна. Иначе моей репутации будет нанесен непоправимый удар.

* * *

Я полагаю, что вы хотите узнать про ужин, но о нем мало что можно рассказать. В целом о знаменитостях — а за исключением Кейт или изредка чьей-нибудь жены или подруги я был единственным, кто не был известен публике, — нужно заметить, что воображение рисует их гораздо более интересными, чем они есть в жизни. В том конце стола, где я сидел, были кинорежиссер, два нетрадиционных комика, продюсер и сценарист, имя которого еще не на слуху, но станет таким после выхода «Четырех свадеб и одних похорон». Но в отношении удовольствия слушать их разговоры или понятности их для окружающих они ничуть не лучше, скажем, строителей, или работников сферы социального обеспечения, или специалистов по санскриту.

Например, кто-нибудь из них говорит: «Кажется, Джонни получил „добро“ на экономию сыра Роуаном».

И вот я сижу там с идиотской ухмылкой на лице, пытаясь выглядеть приятным и ненавязчивым, готовый поддержать разговор со всяким, кто того пожелает, но не осмеливаясь начать его сам в такой августейшей компании, и пытаюсь расшифровать сказанное. Джонни — Гилгуд, может быть? Роуан — Аткинсон? Какая-то комедия, связанная с сыром? Может быть, просто созвучно «экономии сыра», но я не разобрал слова?

Потом кто-то встревает с «разве это было не через восемь пунктов после развязки?».

— Нет, я думаю, что приятным воспоминанием мы обязаны Джейку.

— По поводу кроличьих поворотов Тони?

— Смотря чьему рассказу верить. Как мне передавали, это Рупо и Вернер украсили зубцами шоколадную пепельницу. У Кена и Эммы, в прошлый четверг. Сразу после полумесяца нижней челюсти протея.

— Протей? Если это не огненная саламандра, то я — Дерек Элмс.

Ремарка: раскаты понимающего смеха.

* * *

Через несколько недель я несколько ближе знакомлюсь с Джулианом и Кейт за обедом в «L’Escargot». Поскольку на этот раз моя очередь угощать, я могу провести это как служебные расходы для новой колонки о шоу-бизнесе, которую я получил. На самом деле шансы на то, что этот вечер даст материал для приличной статьи, так же малы, как вероятность того, что хозяйка не подойдет к нашему столику со словами: «Ах, Джулиан, Джулиан, почему ты к нам не заходишь? Был на прошлой неделе? Ты был на прошлой неделе? Ну значит, я права — ты целую неделю не был!»

Одна из причин, по которым я не намерен делать статью из этой встречи, — я не люблю смешивать работу и удовольствие. Другая — это то, почему журналистам не следует вступать в дружеские отношения со знаменитостями, — связана с моим опасением повредить своим новым друзьям. Кроме того, знаменитости редко выбалтывают что-либо стоящее: все пикантные подробности нужно узнавать у парикмахеров, портных, ассистентов и прочего вспомогательного персонала.

Но главное — я слишком занят разговорами о самом себе. Я сообщаю Джулиану и Кейт слова моего наставника перед окончанием Оксфорда:

— Он сказал тогда: «Я не думаю, что тебе нужно искать работу. Я думаю, что тебе нужно нанять себе агента и просто быть». Знаете, может быть, он дурачился, но вряд ли — не такого типа человеком он был, он действительно видел, в чем мое назначение. — Я стараюсь не обращать внимание на злобно поднятые брови Джулиана; глоток спиртного, затяжка сигаретой, вдох. — Конечно, это выглядит глупо, но я хочу сказать правду: когда я хожу на все эти парти шоу-бизнеса, где мне полагается быть, и трусь около таких людей, как ты, я чувствую себя каким-то самозванцем. Как я здесь очутился? Я здесь потому что газета платит мне за то, чтобы я нарыл какой-то материал, а не потому, что я что-то собой представляю. — Глоток, глоток, затяжка, затяжка. — Может быть, все в моем возрасте несут такую чушь, даже лишенные таланта, так как же узнать, есть ли во мне исключительность? Но я смотрю на всех этих знаменитостей на вечеринках — я не имею в виду тебя, Джулиан, совершенно определенно не тебя — и думаю: «А что в вас есть такого, чего нет у меня?»

— Взгляды? Актерские способности? Обаяние? Остроумие?

— Ну да… — Долгий глоток, глубокая затяжка, краска стыда.

— Не обращай на него внимания, Джош, — говорит Кейт.

— Ничего страшного, — говорю я, умолкая.

— Тебя полезно подразнить, чтобы посмотреть, как ты весь съеживаешься, словно нежный цветок. Но ты, пожалуйста, продолжай, а я больше не скажу ничего неприятного, — говорит Джулиан.

— Просто это нечестно, когда все эти люди смотрят на тебя как на вошь, не думая, что ты тоже талантлив, не менее талантлив, чем они. — Затяжка, затяжка, глоток, глоток. — Может быть, это не столь уж плохо, потому что в один прекрасный день я скажу, что с меня хватит, я докажу вам всем, как вы не правы, и стану еще более знаменитым, чем вы все. И тогда я, наверно, действительно примусь за эту книгу.

— Надо полагать, это будет роман, — говорит Джулиан.

— Да.

— Попробую угадать. Автобиографический роман из жизни лондонской золотой молодежи.

— Нет. Как ни смешно, об этом будет мой второй или даже третий роман, а первый будет построен вокруг идеи, которая однажды возникла у меня в оксфордском пабе. О ресторанном критике, который увяз в работе, которую он на самом деле ненавидит, — говорю я.

— Тогда это не совсем лишено черт автобиографии, — говорит Джулиан.

— Гм, да. В какой-то мере.

— И что там происходит? — спрашивает Кейт.

— Вы действительно хотите знать?

Джулиан заманчиво улыбается. Но я уверен, что он настроен иронически.

— Я представлю вам переработанный вариант. Итак, есть некий ресторанный критик, который начинает писать о ресторанах, которых в действительности не существует…

Наутро, когда приходят неизбежное похмелье и чувство вины, эта история становится самым отвратительным воспоминанием о предшествующем вечере. И как только я мог, КАК Я МОГ вести себя так по-хамски, самовлюбленно, жалким выскочкой, чтобы рассказывать сюжет своего романа, который не написан и, возможно, никогда не будет написан, тому, кто по-настоящему занимается такими делами, делает это постоянно и действительно хорошо. Тому, кто, кроме того, едва ли интересуется поклонниками с безумными взглядами, докучающими ему своими сырыми литературными планами, кто, может быть, поверил, что хоть этот раз, один лишь раз, он проведет вечер с людьми, которые не станут изводить его своей жалкой претенциозной чушью, с которыми для разнообразия можно поговорить о чем-нибудь интересном.

Я обыскиваю закоулки своего увядшего и трепещущего мозга в тщетном старании вспомнить моменты, в которые я не продемонстрировал себя полным дураком. Но вспоминаются только примеры того, как именно это я и делал. Например, когда я пытался произвести на Джулиана впечатление своим знанием вин и спутал бордо с бургундским. Или когда я пытался рассказать собственный анекдот, вспомнив посредине, что рассказываю его человеку, который разбирается в комедии лучше, чем Бергсон, чувствует ритм лучше, чем Макс Миллер, и более остроумен, чем Оскар Уайлд и Ноэл Кауард после двойного мартини и грамма кокаина, и, сообразив, что моя идея была неудачна, совершенно испортил кульминацию. Или когда принесли счет и я хвастливо схватил его, напомнив, что обещал угощение, изучал несколько секунд с возрастающим ужасом, понял, что никогда в жизни мне не оплатят как представительские расходы яйца чайки, паштет из гусиной печенки, две бутылки марочного кларета и три стакана выдержанного коньяка, побледнел, прикинул, сколько потребуется моих зарплат после вычета налогов для отработки этих денег, и был спасен словами: «У меня было некоторое подозрение, что твое намерение несколько высокомерно. Будь добр, верни его мне».

Когда я появляюсь на работе, все спрашивают у меня, как прошел вечер, потому что я, конечно, хвастался о нем целую вечность.

— Замечательно, — отвечаю я подавленно.

— О чем вы говорили? Каков он вблизи? Давай выдай нам все сплетни.

— Ну, он такой же, как на экране. Может быть, немного выше.

— Ты провел вечер с Джулианом Трентом, и это все, что ты можешь рассказать?

— Что вы хотите от меня услышать? В основном мы выпивали.

— И он действительно такой?

— Какой такой?

— Ты же знаешь, что рассказывают о Джулиане Тренте.

— Положим, это не большой секрет.

— Все-таки деликатная тема.

— Я… — Хочется сказать, что мы там были с его сестрой, но вместо этого говорю: — Думайте что хотите. — Потому что пусть лучше думают, что у меня роман с Джулианом Трентом, чем узнают ужасную правду: меня отвергли из-за того, что я скучный.

Однако мрачные мысли не покидают меня. Работать оказывается совершенно невозможным. Не могу думать ни о чем, кроме своего крупного провала, потому что понял: Джулиан Трент — воплощение всего того, чем я больше всего хочу быть, поэтому, раз я ему не понравился, значит, у меня нет с ним ничего общего; значит, я не обладаю его достоинствами; значит, я полное ничтожество, у меня нет никаких надежд достичь своих целей и самое время сдаться.

— Ты хоть что-то в состоянии делать? — спрашивает Ротвейлер.

— Думаю, что нет.

— Да-а, если такие результаты дают обеды со знаменитостями, то это был последний раз, когда я спустил тебя с привязи.

— О, не беспокойся, — говорю я со злобой, — я думаю, этого больше не повторится.

Потом, уже дома, после нескольких крепких джинов с лаймом, я наконец-то чувствую в себе силы позвонить Кейт, чтобы услышать разбор прошедшего вечера. То, что она была настолько смущена, что не позвонила мне на работу, укрепляет худшие мои подозрения.

— Кейт, привет. Это я, Джош.

— Дорогой мой! У тебя ужасный голос.

— Немного мучает похмелье.

— Ох, меня тоже. Я только что встала. Но какой чудесный был вечер!

— Ты так думаешь?

— Да, а тебе так не показалось?

— Гм. Да. Да, конечно.

— И Джулиану тоже понравилось. Он прекрасно чувствовал себя. Никогда не видела его таким раскованным.

— Серьезно?

— Ты знаешь, эти вечные поклонники и прилипалы или соперничество и грызня, когда два-три известных человека собираются вместе. По-моему, для него было большим облегчением пообщаться с кем-то нормальным.

— Нормальным…

— По-моему, ему ужасно нравится твоя открытость и то, что ты не боишься показаться дураком.

— О, господи, что еще я там натворил?

— Успокойся. Тебе совершенно не о чем беспокоиться. Послушай, ты очень нравишься Джулиану. И мне тоже. Ужасно не хочется сейчас лезть в календарь, но позвони мне в конце недели, и мы спланируем еще один вечер в ближайшее время. Ты согласен?

Я кладу трубку. Если бы я уже не накачался к этому моменту, то, пожалуй, выпил бы в честь такого события. И даже сплясал бы джигу на ковре.

Я действительно нравлюсь Джулиану Тренту.

* * *

В самом деле? Вспоминая это время, я не могу припомнить ни одной секунды, когда я был абсолютно в этом уверен. Это неотъемлемая проблема дружбы со знаменитостями. Ваши отношения всегда неравные.

Можно говорить себе, что они нравятся вам как личности. Но невозможно избавиться от гнусного подозрения, что ты участвуешь в этом, только чтобы на тебя пал отблеск славы, обращения по имени, чтобы вечером тебя провели к лучшему столику и метрдотель искусно показал, что делает это в такой же мере для тебя, как и для знаменитости, с которой ты пришел.

А если у тебя и не возникнет такого подозрения, оно наверняка возникнет у твоего знаменитого друга. В конце концов, знаменитые люди инстинктивно сверхчувствительны и подозрительны. И как может быть иначе, если почти все, с кем ты встречаешься, либо горько завидуют, либо тошнотворно восхищаются, и всех интересует не то, кем ты являешься в действительности, а только твой образ?

Вот почему известные люди выходят компаниями. Благодаря этому они находятся в обществе людей с одинаковыми неврозами, не чувствующих неудобства из-за их славы, не собирающихся тут же выдать их тайны прессе. Потому что, в отличие от обычных смертных, эти люди все понимают.

Хотя, мне кажется, было бы неправдой сказать, что мы с Джулианом Трентом друзья, но я близок с ним настолько, насколько это возможно для обычного, незнаменитого человека. Например: у меня есть номер его специального телефона; Джулиан собственноручно заваривал мне чай у себя на кухне и мне было позволено заглянуть в его спальню; я ездил с ним в его ягуаре ХК120 на концерт подростковой группы, которая нравится Джулиану, где я достал ему пропуск за кулисы и провел на вечеринку, чем Джулиан и группа были очень довольны; когда я подхожу к нему на премьерах или первых представлениях, он обычно показывает, что рад меня видеть, ну если только не разговаривает с какой-нибудь суперзвездой, вроде Майкла Стайпа или Тома Хенкса, и тогда он со мной холоден.

Да, вот тут вы как раз и видите барьер между знаменитостью и обычным человеком в действии. И хотя жаловаться особенно не на что — на его месте я поступал бы точно так же, — но в такие моменты все-таки чувствуешь унижение. Потому что они говорят больше о ваших отношениях, чем тысяча поездок на ХК120 или заваренных для тебя кружек чая: вы не два друга, а известная личность и безвестная личность, звезда и прилипала.

Снова это произошло в тот роковой день на Эдинбургском фестивале, который и послужил основой для катастрофического анекдота о Кейт. Джулиан ведет программу какого-то крупного мероприятия по сбору средств для лейбористской партии с неизбежным участием комиков левых взглядов, и хотя я попытался заинтересовать этим свою редакцию новостей, чтобы они оплатили мне еще одну ночь в гостинице, но они на это не пошли, поэтому мне нужно найти другое место для ночлега. Кейт говорит, что мне можно остановиться в квартире, которую они сняли. Джулиан не выказывает удовольствия.

Он вполне корректен со мной. Но потом я слышу через стенку, как он извиняется перед Кейт, что гостевая комната занята и я должен поискать себе другое место. Кейт отвечает, что ей очень жаль, но она уже пригласила меня и, если ничего иного не остается, я буду спать в ее комнате. «Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в своих действиях», — говорит Джулиан. В этот момент они, видимо, понимают, что я могу их слышать, поэтому в дальнейшем разговаривают резко, но тихо, и единственное слово, которое я могу разобрать, это «Орландо».

Однако в действительности, как я полагаю, его напрягает то, что он ждет на чай лидера лейбористской партии Джона Смита. Конечно, ему тогда невдомек, что через несколько месяцев Смит сыграет в ящик после сердечного приступа. Он думает, что этот человек — наш будущий премьер-министр. Лейбористский премьер-министр. И перспектива ужина с таким человеком, видимо, вдохновляет его больше, чем ужин с Майклом Стайпом или Томом Хенксом. Потому что, скажем прямо, можно подлизываться к американским рок-идолам или кинозвездам, но места в Палате лордов это не принесет, тогда как заискивание с будущими премьер-министрами…

Ну может быть, я излишне циничен. Но я чувствую, что Джулиану явно не нравится мое присутствие в этот день. Когда приезжает Джон Смит, Джулиан быстро проводит его в гостиную и закрывает за ним дверь. Кейт туда допущена, но мне приходится скрываться в ее комнате и перечитывать снова и снова старый номер «Нью-Стейтсмен».

— Черт подери, что я, покушение на него собираюсь совершить, что ли? — ворчу я, когда она заходит в комнату, чтобы взять еще чаю.

— Нет, не в тебе дело, просто он несколько нервничает по поводу сегодняшнего вечера.

Я не должен принимать это на свой счет. Но я принимаю это именно на свой счет, потому что мне казалось, что я стал членом семьи, а Джулиан дал мне явно понять, что это не так. Что на самом деле я для него обуза. Не того типа человек, которому можно находиться в одной комнате с его младшей сестрой, не говоря уже о том, чтобы дышать одним воздухом с будущим лидером страны.

Наверно, если бы я был таким дрянным, как он считает, я бы стал спьяну приставать к его сестре в тот вечер. Потому что она привлекательна, мы близки духовно, и не будь она замужем… Но в действительности мы стараемся не слишком оголяться на ночь, обмениваемся поспешными поцелуями на ночь и, повернувшись в разные стороны, пытаемся заснуть. Приятно было бы думать, что, пока мы там лежим, у Кейт хотя бы возникает мысль о возможности совершить измену. Но дальше этого у нас никогда не заходит.

* * *

Все заканчивается во время обеда в беседке. Предполагается неофициальное сборище в составе меня, Кейт и моего брата Дика, приехавшего на выходные дни и вполне понравившегося Кейт. Джулиана не приглашали, хотя он сказал, что может прийти, если получится.

Меня не очень беспокоит, придет он или нет. Конечно, хорошо, если Дик с ним познакомится, и вполне вероятно, что он оплатит счет. С другой стороны, что-то напрягает меня в Джулиане — и всегда, на самом деле, напрягало. Дело в том, что, находясь в его обществе, я всегда чувствую себя дерьмом.

Когда он ведет себя мило, я чувствую себя дерьмом, потому что не достоин его любви. Когда он задирается, я чувствую себя дерьмом, потому что он так жестоко красноречив. Когда он всех смешит, я чувствую себя дерьмом, потому что не могу быть так же смешлив. Когда он говорит о политике, я чувствую себя дерьмом, потому что я не такой убежденный социалист. Когда он говорит о книгах, я чувствую себя дерьмом, потому что не написал тех книг, о которых он говорит. Когда он говорит об искусстве, классической музыке, географии, истории, математике, квантовой физике, ракетостроении, биологии моря, машиностроении, кулинарии или любой мыслимой теме, кроме, возможно, малоизвестных индийских ансамблей с 1985 по 1989 год, я чувствую себя дерьмом, потому что не обладаю такими же знаниями, как он.

Но вот он здесь, мой знаменитый друг Джулиан Трент, и с ним его приятель, с которым он жил в одной комнате в Оксфорде, одно из тех имен, которые вечно забываешь — Саймон? Питер?

— Джулиан, великолепно, как раз вовремя. Возник жизненно важный вопрос, и только человек с твоим опытом и разумом может ответить на него: что мне выбрать — печеного морского окуня с овощами по-тайски или сосиски с пюре?

— Это вежливая форма выяснить, кто будет платить? — говорит Питер.

Краснея — это совсем не то, что меня интересовало, — я сохраняю свою усмешку и продолжаю смотреть на Джулиана, хотя и не так весело, как за секунду до того.

— Думаю, что, когда вкус разрывается между такими крайностями, моя помощь бесполезна, — отвечает Джулиан.

— Да, но ты меня понимаешь. Иногда бывает необычное и сомнительное настроение, а в другой раз — обычное и честное английское настроение. И нужен кто-то, кто посоветует, какой путь выбрать.

— Ну, пожалуй, ты уже не в том возрасте, когда Джулиана может заинтересовать, какой путь ты выберешь, — говорит Питер.

Джулиан снисходительно улыбается ему.

— Может быть, твой мужеподобный друг поможет тебе, — добавляет Питер.

— Ах да. Это мой брат Дик. Дик, это Джулиан Трент и Питер… э-э.

— «Э-э» сойдет. Главное, что запомнил фамилию знаменитости, — говорит Питер.

— Во всяком случае, Джулиан, это очень важный вопрос в отношении еды. — Я стараюсь сохранить непринужденность, но чувствую, что мой голос слегка дрогнул.

— Я согласен на все, что ты можешь себе позволить, — говорит Джулиан.

Оу, оу и еще раз оу. Взгляд Кейт показывает: «Не спрашивай меня, о чем это».

Делаю глубокий вдох.

— Дело тут не в деньгах, что бы ни думал Питер. Ожидалось нечто большее, типа дружелюбных вещей, которые люди говорят, когда обедают вместе.

— Мы все ценим твои проявления дружбы, вне всякого сомнения, — говорит Джулиан с фальшивой благожелательностью.

— Уф! Теперь, когда мы снова друзья, ты, может быть, подскажешь мне, чего бы тебе хотелось, — говорю я.

— Вряд ли это тебе поможет. Я закажу то, чего нет в меню, — говорит Джулиан.

— Какая яркая идея.

— Наверно, это оттого, что он и есть звезда, — резко бросает Питер.

— А ты, Кейт, что скажешь? — спрашиваю я.

— Пожалуй, телячью печенку.

— Да, ты меня ставишь в тяжелое положение.

— Извини, что случилось? — говорит Кейт.

— Просто я вечно заказываю эту чертову телячью печенку и затеял все по единственной причине — для разнообразия. Но может быть, я и на самом деле хочу телячьей печенки. Если только… нет, не знаю.

Я смотрю на сидящего напротив Джулиана. В обычной обстановке он сейчас стал бы нас как-нибудь добродушно развлекать. Но он рассказывает что-то смешное Питеру. Они хихикают на пару, как будто у них ужин вдвоем. Хорошо бы оно так и было.

— Дик? Что ты будешь?

Брат смотрит на меня в явном расстройстве. Он рассчитывал на любезное поведение Джулиана Трента.

— То же, что и ты, — говорит он.

— Отлично, — говорю я.

— Если, конечно, это не печенка, — добавляет он.

Кейт смеется:

— Вы очень похожи.

— Да, — говорю я, — мы могли бы сойти за братьев.

Кейт снова смеется.

— Мы всем так говорим, — произносит Дик на манер гомосексуалиста. Затем бледнеет. На него обращено внимание.

— Значит, ты считаешь, что вы могли бы сойти за парочку геев, так? — говорит Питер.

— Так и случалось, — говорю я. — Неоднократно.

— Например, в тот раз, в Эдинбурге, — говорит Дик. — На фестивале.

При упоминании Эдинбурга я замечаю короткую вспышку в глазах Джулиана.

— Да, кажется, — говорю я туманно.

— Ну как же, вспомни. В кафе с тем комиком, который часто выступает по радио, — говорит Дик.

— Саймоном Фэншоу.

— Надо же, в каком обществе ты вращаешься. Комики, выступающие на радио! — говорит Питер.

— Лучше не нужно, Дик — все, что мы ни скажем, будет воспринято в штыки.

— Если вы будете позволять себе гомофобные замечания, — говорит Питер.

— Где ты нашел у нас гомофобию?

— Да только что. Когда ты изображал гея, так стандартно жеманясь, — говорит Питер.

— Черт возьми! Джулиан, заступись за нас. Разве мы выказали гомофобию?

— Честно говоря, я не прислушивался, — говорит Джулиан.

— Я вас, собственно, не виню, — говорит Питер.

Попробую сделать вид, что не замечаю его. Может быть, поможет.

— Пожалуй, я закажу сосиску с пюре. Ты согласен, Дик? Думаю, что тебе понравится. Пюре очень нежное.

— Согласен, — говорит Дик.

— А тебе, Кейт, телячью печенку? — говорю я.

— Пожалуй, да. Ты можешь потом взять у меня, если захочешь.

— Спасибо. Если не возражаешь. Мне регулярно требуется доза телячьей печенки, а если делать ее дома, всегда получается не то.

— Не получается хрустящей корочки? — говорит она.

— Проблема в жарке на углях. Очень трудно хорошо пожарить что-нибудь на углях в домашних условиях.

— Только то, что не нужно жарить на углях, — говорит Дик.

Наш разговор вам не интересен? Какая жалость! Ничего, так лучше — будем вести легкий, банальный, предсказуемый разговор и, может быть, нам удастся целыми добраться до конца обеда.

Затем Джулиан заказывает вино, и я, по глупости, сообщаю, что только что потратил кучу денег на молодое бургундское 1990 года. Считается, что это один из лучших урожаев за многие годы, и я рассчитываю, что он сообщит что-нибудь интересное на эту тему — скажем, пробовал ли он его, не считает ли переоцененным и т. д.

— Это ты хорошо сделал, — все, что он произносит.

— Да, я надеюсь. Ящик Шамболь-Мусиньи и ящик — ну, пол-ящика, оно очень дорогое — Ришбура, и я не дождусь, когда смогу его попробовать, потому что говорят, что оно действительно хорошее.

Он не отвечает.

— Ты, наверно, уже не раз его пробовал, — говорю я.

— Это его личное дело, — язвительно говорит Питер.

— Не раз, — говорит Джулиан.

— Отлично. Тогда скажи, пожалуйста, я правильно сделал, что купил пол-ящика? Я не буду разочарован?

— Полагаю, что не будешь, — говорит Джулиан.

— Если хочешь, я могу дать тебе номер негоцианта.

— Спасибо, но я надеюсь обойтись без него, — говорит Джулиан.

Я продолжаю тараторить, больше для того, чтобы заполнить паузы, когда он не отвечает:

— Значит, ты не увлекаешься молодыми винами? Возможно, ты прав. Одному Богу известно, сколько они будут брать за Ришбур тысяча девятьсот девяностого года через десять лет. Вот я и подумал, что это шанс купить его, пока оно еще доступно по цене. Как ты считаешь?

Джулиан Трент надменно разглядывает меня.

— Я не думаю о таких вещах, — говорит он. — Я нахожу гораздо более удобным иметь достаточно денег, чтобы покупать вина самых лучших урожаев по тем ценам, которые угодно назначить моему поставщику вин.

Я открываю рот, чтобы возразить. Понимаю, что возразить нечего. Эта тема разговора умерла. Потом я спрашиваю себя, действительно ли только что произнесенное Джулианом было таким надменным или мне это показалось. И понимаю, что не показалось. Это не тот вежливый, скромный, обаятельный человек, которого вы привыкли видеть у Вогана или Джонатана Росса.

Когда Джулиан отталкивает свою почти нетронутую тарелку, заявляет, что не чувствует себя голодным, и просит официанта принести счет, «только за нас двоих, остальные, я полагаю, еще не уходят», я решаю, что нужно сказать какие-то слова.

— Все это было как-то странно.

— Странно? Что ты имеешь в виду? — спрашивает Питер.

— Весь этот вечер, в целом. По-моему, было несколько неестественно.

— Я ничего такого не заметил. А ты, Джулиан? — говорит Питер.

— По-моему, мы прекрасно провели время, — говорит Джулиан.

— Да. Только ты всем поведением показывал, как тебе было неприятно здесь.

— Интересно, а кто в этом виноват? — говорит Питер.

— Вот этого я и не могу понять. Чем мы тебя оскорбили?

Питер выражает нетерпение и вращает глазами.

— Ну так чем? Выкладывай.

— Ты слишком многого хочешь от Джулиана. Он не может все время быть в ударе. Иногда ему нужно расслабиться, — говорит Питер.

— Кто ему мешал? Ему вовсе не обязательно было приходить и обедать с нами, — говорю я.

— Это я и хочу сказать. Джулиан мог провести этот вечер с любым, с кем бы захотел. С любым. Ты думаешь, в Лондоне не найдется людей, которые захотели бы пообедать с Джулианом Трентом? Чем ты лучше других? — говорит Питер.

— Ничем. Абсолютно ничем. Его здесь даже не ждали. Его не приглашали.

— Пошли, Джулиан. Хватит с нас, — говорит Питер.

— Мы идем? — спрашивает Джулиан.

— Да, идем, — говорит Питер. — И спасибо всем за ваше очаровательное общество.

После их ухода Кейт, Дик и я смотрим друг на друга в изумлении.

— Какого черта он себя так вел? — спрашиваю я Кейт.

— Не знаю, — говорит она, — это так непохоже на него.

— Я это не скоро забуду. Просто уверен. Боюсь, что это самый скверный обед в моей жизни, — говорит Дик.

— Извини, Дик. Не самое приятное знакомство для тебя.

— Не думаю, чтобы мне хотелось повторить его еще раз, — говорит Дик.

— Я прошу прощения. Я приношу извинения от его имени. Я уверена, что он не… Я хочу сказать… — Кейт качает головой. — И что с ним могло стрястись?

Через несколько дней она сообщает мне, что нашла какое-то объяснение. Очевидно, Джулиан и Питер были под экстази.