Едва замаскированная автобиография

Снаружи довольно холодно

Уорстершир, откуда я родом, это шизоидное графство. Одна его часть, дальняя, представляет собой идиллическую сельскую картину со слегка холмистыми полями, прелестными рощицами, тенистыми полянами, журчащими ручьями, долинами с буйной растительностью, огромным количеством садов и восхитительными городами с двойными названиями, в которых происходят базары. Другая часть — та, которая моя, — дурачит себя, считая, что у нее есть что-то общее с идиллической сельской частью. Эти времена давно прошли. Сейчас вся моя часть Уорстершира представляет собой в действительности садик на задворках Бирмингема, пересекаемый автомагистралями, шоссе с двойными проезжими полосами и кольцевыми автодорогами, безрадостный вид которого усиливают новые города типа Реддич или когда-то привлекательные, но переставшие быть спальными города вроде Бромсгроува или Дройтич-Спа.

Удобство состоит в том, что, когда мне нужно предъявить свидетельства моего городского пролетарского происхождения, можно сказать, что я из Бирмингема, а когда я хочу изобразить наивного провинциала или сельского сквайра, то могу сказать, что я из Уорстершира.

Недостаток в том, что я никогда не чувствовал себя действительно принадлежащим к той или иной стороне. Я — просто ничего собой не представляющий выходец из среднего класса Центральной Англии, посредине между городом и деревней, богатством и бедностью, фешенебельностью и заурядностью, как мне напоминают во время рождественских каникул, когда кто-нибудь — мачеха или мой богатый дядюшка — настаивает на том, что мне, возможно, следовало поработать за стойкой в каком-нибудь пабе в районе Чеддсли-Корбетт.

Когда я еду на работу в первый раз — за час до начала, чтобы меня можно было ввести в курс дела, — то решаю не рассказывать Дейву; администратору бара, о том, где я учусь и что мой дядюшка — близкий приятель владельца паба.

— Работал когда-нибудь в баре? — спрашивает он.

— Немного.

— «Немного» — это сколько?

— Нисколько, — говорю я, краснея.

Дейв смотрит на коренастую светловолосую девушку примерно моего возраста, которая заставляет полки бутылками апельсинового сока Schweppes.

— В наше время просто невозможно найти работников, — говорит он с готовностью.

— Но шикарный акцент, правда? Клиентам может понравиться немного шика, — говорит она.

— Для разнообразия, — говорит Дейв.

— О-о, замолчи, — говорит она.

— Я уверен, что научусь, пока работаю. Я хочу сказать… — Я чуть не добавил «это не должно быть трудно», но сообразил, что не стоит говорить этого профессиональному бармену. Вместо этого я говорю: — Я очень хочу научиться.

— Именно это говорил тот, последний, — говорит Дейв.

— Это который? — говорит девушка.

— Ну, ты помнишь, Трейс. Шикарный малый, который учился в одном из этих знаменитых университетов — Кембридже, кажется, или Оксфорде.

— А-а, — говорит Трейс.

— Не знал, за что хватать бутылку, не мог запомнить, из чего готовится лагер-топ: каждый раз, когда он смешивал, получалось что-то новенькое. Беда со всеми этими типами из университетов, витающими мыслями в облаках. Слишком умные, чтобы хоть как-то справляться с нашей работой, верно, Трейси?

— А, теперь я вспомнила. Да, толку от него не было никакого.

— Но расскажи нам что-нибудь о себе, Джош. Я так понимаю, ты только что окончил школу. Подыскиваешь какое-нибудь доходное занятие?

— Э-э… на самом деле я учусь в колледже.

— Так, в колледже. А каком — я о нем что-нибудь слышал?

— Ну да. Возможно. Это э-э…

Пока я пытаюсь сообразить, как сказать, что я учусь в Оксфорде, не сказав при этом, что я в Оксфорде, Дейв и Трейси разражаются хохотом. Они уже все знают, конечно. Роджер, владелец, должен был им сказать.

— Не обращай внимания на Дейва, — говорит мне Трейс, отдышавшись, — он совершенно непочтительно относится к высшим по положению.

— Это ты верно подметила, Трейс. Через пару лет Джош может стать нашим боссом.

Первые часы моей смены проходят на редкость скучно, и мне приходится лишь стоять за стойкой с ищущим взглядом, стараясь не слишком огорчаться от того, что каждый входящий клиент направляется прямо к Трейс, разговаривает с ней как со старым знакомым и дает огромные чаевые. Большинство клиентов даже не удостаивают меня взглядом или, взглянув, тут же отворачиваются, убедившись, что не знают меня. А если Трейс в это время уже обслуживает кого-нибудь, они не подходят ко мне, а ждут, когда она освободится. Потому что у нее большие сиськи и нужный акцент, а у меня — нет.

Через некоторое время я начинаю пытаться поздороваться с клиентами, которые встретились со мной глазами, произнося «о’ройт», как это принято в Центральной Англии, на что правильным ответом должен быть такой же «о’ройт». Но два года в Оксфорде, видимо, искалечили мое произношение, потому что в результате они еще быстрее бегут к Трейс, охваченные таким же ужасом, который я заметил у китайских официантов, когда мой отец пытается подозвать их на своем подзабытом со времен военной службы китайском наречии.

Выходя в очередной раз без особой надобности в зал, где я вытираю никому не заметные пятна от пива и меняю клиентам пепельницы, в которых нет еще ни одного окурка, я утешаю себя тем, что хуже уже быть не может.

Оказывается, может. Это как в документальных фильмах о природе, в которых лягушки годами спят в пустыне, зарывшись в песок, и при первых каплях дождя начинают выпрыгивать кучами. В один момент я вижу бесплодную пустошь свободных стульев, чистых пепельниц и сухих подставок под пиво, а в следующий возникает толпа шумных, краснолицых, усталых, раздражительных, измученных жаждой, трясущихся клиентов, толкающихся и прокладывающих себе локтями дорогу к стойке. Они накатываются волна за волной, и на месте одного обслуженного тут же возникают десять необслуженных. Трейс больше некогда флиртовать. Дейв больше не опирается по-хозяйски на угол стойки, а зарабатывает себе на жизнь. Даже сам владелец, Роджер, снисходит до того, чтобы иногда налить кружку. И все равно они не успевают обслужить десятки и десятки томимых жаждой клиентов, некоторые из которых настолько отчаиваются, что подходят ко мне.

— Так, приятель, пару лагер-топов, один перно с темным и сноубол, — говорит мужчина в футболке для регби.

— Хорошо, о’кей, лед куда-нибудь положить? — говорю я, пытаясь протянуть время, потому что обилие разных ингредиентов вызвало затор у меня в мозгах.

— Льду, девочки?

— Я и так уже промерзла, — содрогается нечто с черными волосами, густым гримом и искусственным мехом.

— Без льда, приятель.

— Хорошо.

— С чем у тебя хрустящий картофель?

— Э-э, — я смотрю под стойку, — подсоленный, с сыром и луком, с солью и уксусом и хулахуп.

— У него есть с копченым беконом? — спрашивает другая девушка.

— С копченым беконом есть? — спрашивает мужчина.

— Э-э… Я сейчас выясню, если вы минутку подождете…

Я пытаюсь привлечь внимание Дейва, но он меня не замечает и проносится мимо с полной кружкой в каждой вытянутой руке. Я трогаю за руку Трейс.

— Минутку, — говорит она краем рта, продолжая обслуживать клиента. — Шесть сорок пять, шесть пятьдесят, здесь семь десять, большое спасибо, я потом выпью шанди. — Что там такое, Джош?

Но человек в спортивной рубашке уже говорит, что возьмет с сыром и луком, но это лишь та часть заказа, которую я запомнил, а не первая, которую он произнес так давно, что я ее уже забыл.

— Два лагер-топа, перно с темным и сноубол, — говорит мужчина несколько раздраженно.

Я делаю сначала перно с темным, потому что знаю, как это приготовить: перно с черносмородиновой наливкой, но без льда, потому что девушке, которая это заказала, и так холодно. Будь я половчее, то, конечно, наливал бы лагер в два бокала одновременно, но я знаю, что они перельются через край, пока я пытаюсь на глаз определить, сколько черносмородиновой наливки добавить в перно.

Как только я ставлю плод своих усилий на стойку, его жадно хватает девушка в мехах. За ней вырисовывается приятель спортивной рубашки.

— Привет от Викки, — говорит он спортивной рубашке. — Она просит тебя узнать у бармена, когда будет готов ее сноубол, потому что до Рождества осталось всего пять дней и она боится, что опоздает домой и не успеет нафаршировать индюшку.

Спортивная рубашка смеется.

— И попроси его также, чтобы в следующий раз, когда будет смешивать, добавил немного перно в пинту черной смородины, — добавляет девушка в мехах.

Я пытаюсь поймать ее взгляд и улыбнуться, чтобы показать — да, я слышал, понимаю шутку, она очень веселая и совершенно права, но я всего лишь человек, как и она, и это мой первый рабочий вечер, и я стараюсь, как могу. Она делает вид, что не замечает меня.

Вместо этого я встречаюсь взглядом с человеком позади спортивной рубашки, который размахивает десятифунтовой бумажкой. Мой взгляд должен сказать ему: «Видишь, клиенты». Но в ответ я вижу только раздражение, нетерпение и отражение картины расчетов, которые делаешь в очереди при выходе из супермаркета, когда оказывается, что случайно выбрал кассу, где сидит прыщавый юный кассир-ученик, не способный отличить артишок от баклажана: что окажется быстрее — подождать вторым в очереди, пока тебя обслужит эта бестолковая жопа, или встать в конец другой, более длинной очереди, где твои товары обработает кто-нибудь более компетентный.

Но пока все это происходит, я действую достаточно скоординированно, чтобы наполнить почти доверху два стакана лагера. Мне остается только долить в них «топ» — черт, просто лимонада или нужно капнуть настойки лайма? Я боюсь спросить у покупателя, потому что он примет меня за идиота. Спросить Дейва я тоже не могу — после его рассказа об оксфордском студенте, который был так бестолков, что не умел приготовить даже лагер-топ. Это, наверно, и сбило меня с толку: уверен, что вспомнил бы, что нужно делать, если бы этот рассказ не засел у меня в голове. А если я спрошу Трейс, то она несомненно расскажет Дейву.

— Э-э, извини, приятель, — спрашивает спортивная рубашка. — Ты что, лайм мне наливаешь в лагер-топ?

— Ну да. А вы заказывали…

— Я заказывал лагер-топ, а не лагер-лайм.

— Ах да, конечно, — говорю я, собираясь вылить отравленное лаймом пиво в раковину.

— Нет, приятель, я это выпью, — говорит спортивная рубашка, быстро выхватывая стакан. — При такой скорости другой выпивки мне просто не дождаться.

Он обменивается понимающими взглядами с человеком, размахивающим десяткой. Человек с десяткой закатывает глаза. Он мог бы уйти, но принял неверное решение. Теперь он ненавидит себя, но меня — еще больше.

— Извините, — говорю я им обоим, — я сегодня работаю первый день.

— Сами мы ни за что бы не догадались, — говорит человек с десяткой.

— Это таким способом ты хочешь сообщить мне, что не умеешь делать сноубол? — спрашивает спортивная рубашка.

Когда наконец спортивная рубашка расплачивается за свою выпивку, я питаю некоторую надежду на чаевые. Но ни он, ни человек с десяткой после него, ничего мне не дают. Не знаю почему, но я разочарован этим. Может быть, я надеялся, что они меня пожалеют.

Работа в баре, как я начинаю понимать, устроена по-другому. Когда кто-то приходит в бар, чтобы выпить, ему неинтересно, что тот, кто его обслуживает, — доброе, смышленое, симпатичное человеческое существо с богатой и интересной биографией, тонкой чувствительностью и горячим желанием дружеского личного общения и сочувственного отношения к тому, что это временное для него занятие, от которого не зависит ничего в его жизни. Все, что нужно тому, кто приходит в бар, это выпить.

Я получаю урок в тот вечер, когда обслуживаю бар в зале для торжеств, где какая-то местная машиностроительная компания проводит рождественскую вечеринку. Какой-то развязный местный диджей крутит «The Birdie Song» и «Agadoo», в помещении становится все жарче, парни становятся все более дерзкими, девушки все более раздетыми, а заказы все менее вразумительными. Трейс заранее предупреждает меня, что это к лучшему. «Если ты и сегодня не получишь чаевых, ты не получишь их никогда, — говорит она. — Они всегда так надираются, что даже не берут сдачу».

И я стараюсь проникнуться духом обстановки. Я стараюсь не высказывать никаких суждений, я рассеянно покачиваюсь под модные хиты прошедшего года, я стараюсь не вздрагивать, когда кто-нибудь шутит, что «снаружи уже достаточно холодно», пока, не в силах более выносить этого, не выставляю ящик со льдом вперед, чтобы они брали его сами, черт их возьми.

Грустно, что когда-то я был одним из них. Одни мои бабушка с дедушкой происходят из настоящей «черной страны», другие — из Бирмингема. Моя семья ведет здесь бизнес несколько поколений. Моя мать вполне могла вести у кого-то из этих людей уроки физкультуры или французского в старших классах местной школы. Мой дядюшка, вероятно, играет с ними в гольф. Моя команда — если считать, что она у меня есть — это «Вулвз». Всякий раз, возвращаясь в Центральную Англию, я чувствую, что вернулся домой. Мне нравятся эти люди, акцент, чувство юмора, дружелюбие девушек-продавщиц…

Но я больше не один из них, и они это знают. Мне не удаются находчивые ответы, как у мидлендцев, здешние девушки с их густым макияжем, жемчужнобелым нижним бельем и искусственным загаром слишком наглые, и флиртовать с ними страшно; мужчин интересуют только футбол, машины и другие вещи, в которых я не разбираюсь. Я похож на лондонского комика, пытающегося добиться успеха в своем первом профессиональном выступлении в рабочем клубе на севере.

Начинается все довольно сносно: лишь иногда из конца очереди доносится приглушенный голос «почему мы ждем?», да изредка недовольно вопрошают, почему выпивка стоит сейчас 4 фунта 70, а прошлый раз точно то же самое стоило 4 фунта 65, и я стараюсь объяснить, что все зависит от того, как считать черносмородинную наливку: если как глоток, то это 5 пенсов, а если целую порцию, то 10 пенсов, но не беспокойтесь, если я взял с вас 4 фунта 65 прошлый раз, то столько же возьму и сейчас, о’ройт?

Но через час или около того безжалостного существования без сигареты, без выпивки, без каких-либо знаков внимания со стороны тех, кого я обслуживаю, моя маска сдержанной компетентности начинает разрушаться. Я не выполняю заказ, пока мне не повторят его хотя бы раза три, я не соблюдаю нужные пропорции в миксере и постоянно ошибаюсь при подсчете, не говоря уже о правильной сдаче, которую, вопреки оптимистическим предсказаниям Трейс, они всегда тщательно проверяют. Я начинаю сдавать. Во мне растет страх. И клиенты чувствуют мой страх. Некоторых просто пугает, что они не смогут получить новую выпивку достаточно быстро; другие стали получать удовольствие от моих страданий. Краем глаза я замечаю пары-тройки парней, подталкивающих друг друга локтями под ребра.

— Пойди попроси у него отвертку, — слышу я, как говорит один из них.

Конечно, правильной реакцией было бы собраться с духом, набраться решимости и показать им всем, как они ошибаются. Но мне это не удается. Я начинаю жалеть себя. Я подчеркиваю свою некомпетентность, я отказываюсь прикидываться местным, который говорит так же, как они, я еще и еще раз объясняю, как я сожалею, что новичок на этой работе, что память у меня как решето и в математике я никогда не был силен. Я как поверженный окровавленный гладиатор, лежащий в пыли с приставленным к горлу трезубцем, машущий безвольной рукой в сторону затравившей его толпы в последней слабой мольбе о милосердии. «Не бейте меня. Я знаю, что был дерьмом. Но в действительности я славный парень».

Естественно, вся толпа поголовно показывает большими пальцами вниз.

— А следующая вещь — для нашего бармена, — возвещает диджей, ставя новую пластинку. — Это песня Beatles.

— Help!