Едва замаскированная автобиография

Глупые фокусы доказывают, что вы настоящие ребята

Тихий зимний вечер в конце триместра между Рождеством и Пасхой 1984 года. Мне нелегко описывать происходившие события, но что можно поделать? Таков я был в возрасте девятнадцати лет.

Нас пять или шесть человек, и мы только что закончили обед. Обед в Оксфорде называют «холл» — наверно потому, что едят в потрясающем зале необъятных размеров. В одном его конце, там, где сидят преподаватели, висят портреты Генриха VIII — официального основателя колледжа, кардинала Вулси — основавшего его фактически, и королевы, являющейся инспектором колледжа, что показывает, насколько значительно это заведение. По бокам — портреты тринадцати премьер-министров и одиннадцати вице-королей Индии, учившихся в колледже. Сзади, там, где вход, висят портреты других знаменитых выпускников, в том числе У. X. Одена, лицо которого на холсте менее изрыто оспинами, чем на фотографиях.

Кроме того, сногсшибательность холла Крайст-Черча этим не ограничивается: его высоченный потолок покрыт живописью, относящейся к шестнадцатому веку. А если опустить взор ниже, то вы увидите горгульи, вдохновлявшие, наряду с декоративными медными головами камина внизу, Льюиса Кэрролла, когда он писал «В Зазеркалье».

В этом помещении пахнет мебельной политурой, старой капустой и историей. Когда мне приходится бывать в нем сейчас, я с трудом верю, что в какой-то период своей жизни был окружен таким великолепием. Но тогда я его не замечал. Сначала притворно, а потом по привычке.

Однако не так просто делать вид, что зал не произвел на тебя впечатления, когда в первый раз посещаешь его в качестве оксфордского старшекурсника. На тебе пиджак, галстук, мантия (длинная на стипендиатах, короткая на всех остальных); ты стоишь, немного дрожа, пока читается на латыни молитва Крайст-Черча «Nos miseri homines…»; ты садишься на свое место на скамье и украдкой бросаешь взгляды на портреты, потолок, горгульи, стол для почетных гостей… и думаешь: «Неужели я действительно нахожусь здесь — в Крайст-Черче, в Оксфорде?»

Те, кто сидит рядом, думают точно так же, хотя и не говорят об этом вслух. Даже тусклая разношерстная молодежь в светло-серых костюмах и галстуках из синтетики и с северным акцентом — им не привелось учиться в закрытых учебных заведениях, поэтому они впервые оказались вне дома — лучше владеет собой и проявляет меньшее беспокойство, чем ты. Что касается тех, кто одет в хорошо скроенные твидовые костюмы и говорит сочным голосом, то они с первого дня ведут себя так, будто они тут хозяева.

Прислушиваешься к разговорам ближайших к тебе твидовых пиджаков — Итон, путешествия во время академического отпуска, общие друзья — и пытаешься придумать способ, чтобы пробраться в их круг. Ищешь какую-нибудь щель и не находишь ее. Ты не был в Итоне и занимался не тем, чем нужно, во время отпуска — поехал в Африку, тогда как нужно было поболтаться по Индии или пожить на ферме у дальних родственников в Австралии, — и друзей общих нет. А теперь ты нечаянно слишком пристально разглядываешь их и понимаешь это лишь тогда, когда сидящая с ними сероглазая девушка — кажется, кто-то из них назвал ее Молли — спрашивает с поразительной уверенностью в голосе: «Вам что-нибудь передать?» — «О, да. Соль, пожалуйста, — отвечаешь ты, пытаясь успеть за это мгновение переключить свой голос, чтобы имитировать их произношение: — Не могли бы вы передать мне соль?» И втайне надеешься, что, услышав твой акцент, они сразу поймут, что ты один из них, станут твоими друзьями на всю жизнь, пригласят тебя в свои огромные и величественные дома, где ты будешь напиваться в стельку дорогими винами из их гигантских погребов, завязывать романы с их сестрами, делать безрассудные вещи в спортивных автомобилях, спускаться на санях с Креста-Ран, нюхать кокаин из украшенных гербами ложек, баловаться героином и общаться с дьяволом в родовых склепах. Вместо этого тебе просто передают соль.

Еда, кстати, отвратительная. Жесткая, безвкусная, больничная.

В какой-то момент ты обращаешься к северным химикам и сразу же понимаешь, что с ними у тебя еще меньше общего, чем с итонцами.

Так как же в Оксфорде заводить приятелей? А черт его знает. Но вот спустя несколько месяцев, тихим зимним вечером в конце триместра между Рождеством и Пасхой, я стою с пятью или шестью приятелями, с которыми вышел из холла.

Мы слегка пьяны от пива из кладовой колледжа и стоим в начале каменной лестницы, сквозь балюстраду которой я в один прекрасный день, будучи в пьяном виде, ненамеренно помочусь на голову проходящей внизу преподавательницы.

Мы готовим кавалерийскую атаку вдоль восточного края Большого двора.

— Спокойно, ребята, спокойно, — говорит Руфус, наш фактический предводитель.

Мы осаживаем лошадей.

— Натягиваем удила, — говорит Эдвард.

Я подозреваю, что никто не понимает значения этих слов, исключая, возможно, Руфуса, который здесь получает стипендию от армии и должен в итоге вступить в кавалерийский полк. Тем не менее удила — установившаяся часть процедуры, поэтому мы их натягиваем.

— Шагом, — говорит Руфус.

Мы идем вперед, выдерживая линию, пока не достигаем входа в собор. (Это еще одно преимущество Крайст-Черча: в других колледжах нет собственных соборов.)

— Придурки, — говорит какой-то гнусный тип, проходящий мимо.

— Сфффт! — свистит Руфус, вытаскивая из ножен свою воображаемую саблю.

— Сфффт! — повторяем мы вслед за ним, доставая свои сабли.

— В ата-а-а-а…

— …а-а-а…

— …ку-у-у-у.

Галопом вдоль Большого двора с обнаженными саблями, готовые порубить русских пулеметчиков, мрачных дежурных по колледжу, евангелических христиан или северных химиков, которым случится подвернуться нам под ноги. Сегодня это Крайст-Черч, а завтра — весь мир.

Или, если процитировать нашу библию, «Справочник слоун-рейнджера» — мы делаем вид, что презираем ее, но ревностно ей следуем: «Глупые фокусы доказывают, что вы настоящие ребята». К этой же категории развлечений относятся гонки на тележках из супермаркета по Большому двору, ужение золотых рыбок в центральном пруду «Меркурий» и покрытие крылатой статуи Меркурия, по которой назван пруд, с ног до головы наклейками для укрепления листов в скоросшивателях.

Конечно, при желании я мог бы изобразить, как во время нашей атаки случайно мимо идет Нортон и с ужасом видит, в кого превратился его школьный друг. Но это было бы отклонением от правды. Нортон — в Уодхеме. Ему нет нужды появляться здесь, кроме как для встречи со мной. А этого уже давно не случалось.

Запыхавшиеся, раскрасневшиеся и ликующие, мы останавливаемся во дворе Пекуотер. Перед библиотекой, где в верхнем помещении, доступ в которое разрешен только членам колледжа, хранится шапочка кардинала Вулси.

Здесь мы расходимся: одни займутся решением кризисов в написании эссе, а другие — созданием кризисов, пьянствуя вместо работы. К последним относятся Руфус, Эдвард и я. Нас уже окрестили «унылой троицей». Не знаю, почему «унылой», поскольку мы находим друг друга очаровательными. По крайней мере, я нахожу очаровательными Руфуса и Эдварда. Надеюсь, что они испытывают ко мне такие же чувства, хотя быть уверенным трудно: они весьма сдержанны и ироничны.

Из них двоих Эдвард более сдержан. Такой может скрыть шелковую мантию. Что он и делает. Это у него в крови. Одному из его титулованных предков при Ватерлоо оторвало ногу, когда он ехал рядом с герцогом Веллингтоном. «Боже милостивый, сэр, я остался без ноги», — сказал он. На что Веллингтон ответил: «Боже милостивый, сэр, в самом деле».

Руфус, немного похожий на розовощекого ежика из немецкого мультфильма, более ироничен. Если сверху кто-нибудь писает, он может сказать: «Ну, хорошо хоть нет дождя». Если палит солнце, он может сказать: «Ну, хорошо хоть не жарко». А если попытаться быть еще смешнее, чем он, то может сказать: «Ну, хорошо хоть ты не пытаешься шутить».

Что касается меня, то не берусь сказать, какими особыми качествами я отличаюсь. Ироничным я могу быть, но не в такой степени, как Руфус. Чего я точно не могу, так это быть сдержанным, потому что, как я сказал Нортону, я слишком открыт. Словоохотлив. Честен. А это не те добродетели, как мне иногда кажется, которые всегда приветствуются окружающими. Иногда они терпимо относятся к моей простодушной, саморазоблачительной болтовне. Смеются вместе со мной, а не надо мной. Временами же обмениваются между собой смущенными взглядами. А если я захожу слишком далеко — начинаю вслух размышлять над тем, как лучше появиться в моем новом «барбуре», объявить, как мне хочется заняться псовой охотой в Крайст-Черче, или сообщить с удивлением и удовольствием, что мне предложили вступить в поло-клуб университета, хотя я плохо езжу верхом, — то Руфус быстро ставит меня на место: «Это оттого, что ты не пытаешься подняться по социальной лестнице». В такой момент у меня вытягивается лицо, я чувствую себя уничтоженным и преданным, но, верный себе, я не умолкаю, а нагло пытаюсь вывернуться со словами «ты считаешь, что это честолюбие?» или «но разве это не было бы замечательно?», пока не замечаю по тому, как Эдвард погрузился в «Спектейтор», а Руфус занят изучением «Сан», что разговор окончен.

Почему же я мирюсь с этим? Потому что Крайст-Черч, известный его обитателям как «дом» по его латинскому наименованию Aedes Christi (то есть «дом Христа»), славится замкнутостью своих группировок, а членство во всех других группировках теперь закрытое. Потому что Эдвард учился в Итоне и почти относится к сливкам общества, а Руфус учился в Вестминстере и, несмотря на аристократический вид, хорошо осведомлен о модных вещах. Он разбирается в рэп-музыке. Он умеет танцевать. У него настоящая (и очень красивая) подружка с таким витиеватым именем, о существовании которого я и не подозревал, пока не поступил в Оксфорд. Аллегра. Потому что, черт возьми, они — мои друзья, и какими бы неприятными ни были такие моменты, бывают и другие, которые их перевешивают.

Такие, как сейчас, например. Мы в квартире Эдварда, которая выходит окнами на Пек-Куод, и, поскольку он стипендиат, это действительно хорошая квартира, с высокими потолками, дубовой обшивкой стен и нишами окон, в которых можно лениво развалиться и наблюдать за перемещениями внизу, во дворе.

Руфус открыл новое бранное слово — «ходмен». Им, как он считает, полагается называть всякого, не имеющего счастья принадлежать к «дому». Мы проверяем это по «Краткому оксфордскому этимологическому словарю» Эдварда. Оказывается, все не так просто. Чтобы называть кого-то «ходменом», нужно быть не просто членом Крайст-Черча, но еще и королевским стипендиатом из Вестминстера. Руфус, который подходит под это определение, удовлетворен. Эдвард не подходит, но ему на это наплевать, поскольку он учился в Итоне, что еще выше.

Что касается меня, то я и есть «ходмен».

После обязательных пролистывания «Спекки» и «Сан», а также стакана кларета, заказанного Эдвардом в винном погребе Крайст-Черча, Руфус предлагает посетить винный бар «У Джорджа», чтобы напиться уже по-настоящему.

Заказываем, как обычно, «Александер Бренди» — ликер, какао, бренди и свежие сливки. То самое, что Энтони Бланш пьет с Чарлзом Райдером в «Возвращении в Брайтсхед». Значит, и мы должны это пить. Неизбежное звуковое сопровождение Сэйд. Подстрекаемые Мэлли, барменом с усами как у моржа, которого мы считаем своим близким другом, хотя он всего лишь бармен, мы увеличиваем свой долг до огромных размеров. И очень сильно напиваемся.