Едва замаскированная автобиография

Распродажа

— Обычно молодым людям в вашем положении я рекомендую работу в инвестиционном банке, — говорит мужчина, сидящий по ту сторону письменного стола.

Он впервые увидел меня полчаса назад, и я надеялся, что он предложит мне что-нибудь более заманчивое. Рекламная индустрия. Кино. Книги. ТВ. Журналистика. Но он профессионально занимается рекомендациями по выбору сферы трудовой деятельности. Должно быть, он знает, о чем говорит.

Как бы то ни было, я считаю сказанное им совершенно разумным. Я выложил ему, каково мое главное требование к работе: возможность заработать много-много денег, и как можно скорее. И не так много найдется профессий, которые лучше соответствуют этому требованию. Скажем, консультации в области управления. Я слышал, что в Bain начальный заработок 22 тысячи фунтов в год. Но все знают — в последнее время каждый стал экспертом в этой области! — что получить работу в консультационной фирме невозможно. На каждое место — тысячи претендентов. А в банк — плевое дело. Наверно, результат «Большого взрыва» — биржевой реформы.

Так что есть по крайней мере два хороших довода в пользу того, чтобы стать банковской крысой: минимум труда и куча капусты. И мне только что пришел в голову еще один: мой новый костюм. Отец заплатил за то, чтобы мне сшили его в «Солихалл» и я мог прилично выглядеть на семейной фотографии, которую мачеха собиралась заказать у профессионального фотографа. И костюм получился хорош: из темно-серой фланели, двубортный, манжеты и складки на брюках — верх стиля восьмидесятых. Если я получу работу в Сити, то буду носить его каждый день.

Плюс к тому — доводы «за» начинают быстро расти в количестве и весомости, затмевая прежние мелкие возражения, такие как полное отсутствие интереса к финансам; это признак того, что я наконец-то стал взрослым. Я расстался со всеми этими глупыми юношескими мечтами написать Великий Английский Роман; я перестал беспечно фланировать по жизни в ожидании, когда на меня свалятся шальные деньги или огромное наследство; я понял, что пора расстаться с детскими игрушками, начать пробивать себе дорогу, использовать все свои возможности и активно строить свое светлое будущее.

Кроме того, мне на сто процентов будет гарантировано достойное положение в обществе. Я уже не буду сыном бизнесмена из Центральной Англии, окончившим паблик скул и говорящим с мидлендским акцентом. Я стану коммерческим банкиром с хорошо поставленным голосом, у меня будет большой дом в Лондоне и еще один дом за городом, с теннисным кортом и плавательным бассейном (возможно, крытым), катание на горных лыжах зимой и длинный отпуск летом, служебная машина, пенсионный план, оплаченная медицинская страховка, бесплатное посещение гимнастического зала, опционы акций компании, низкие ставки по закладным, убийственно красивая жена, прелестные дети, которым предназначено учиться в Итоне, лабрадор, членство в стрелковой ассоциации, конюшня, полдюжины охотничьих собак, лошади для поло, чудесный винный погреб, яхта, вертолет, собственный самолет…

— Что я должен для этого сделать?

— Все разъяснено в этой брошюре, — говорит специалист по трудоустройству.

«Карьера в области инвестиционного банковского дела», — гласит название брошюры.

Отправиться сразу после этого разговора к своему другу и предполагаемому литературному наставнику Джексону Грюнвальду — глупая, как я понимаю, идея, но я не могу устоять против нее. Она родственна тем подсознательным побуждениям, которые заставляют неверных мужей оставлять следы губной помады на воротничке или любовные письма во внутреннем кармане пиджака, который жена собиралась отдать в чистку: в глубине души они хотят быть разоблаченными, подвергнутыми наказанию и усмирению, чтобы им стало так плохо, как они того, по их собственным представлениям, заслуживают.

Джексон встречает мои новости без восторга. Но иного от него и нельзя ожидать, если учесть, что сам он — полная противоположность карьере в инвестиционном банковском деле. У Джексона выдающийся мозг. Он знает все, что можно вообще знать по любому предмету. На фоне его работоспособности Стаханов выглядел бы как Эл из фильма «Женаты и с детьми». Если бы он того пожелал, Джексон зарабатывал бы заоблачные суммы в качестве юриста в Лос-Анджелесе или президента банка на Уолл-стрит. Вместо этого он едва сводит концы с концами в Оксфорде, продолжая работу над докторской диссертацией, которую едва может себе позволить, используя каждую свободную минуту, чтобы завершить свой первый роман, публикуя статьи в «Спортс иллюстрейтид» и поддерживая группу избранных старшекурсников, в которой еще десять секунд назад я был одним из его любимцев.

— Пожалуй, ты облегчаешь мне жизнь. Одним никчемным знакомым, с которым не будет больше хлопот, меньше, — говорит он, сидя за столом, заваленным неоконченными рукописями, на крошечном стуле, слишком маленьком для его комплекции — чего-то среднего между Орсоном Уэллсом и Митлоуфом.

Я подаюсь вперед и осторожно глажу его по руке, как некую громадную кошку, от которой неизвестно чего ждать.

— Ну, не надо, — говорю я, — ты же знаешь, что на самом деле любишь меня.

— Джош, здесь нет абсолютно ничего смешного.

Я перестаю гладить его и показываю выражением лица, что он мелочный человек. Это тоже не действует.

Джексон продолжает:

— Тот, кого, мне кажется, я любил — во всяком случае был к нему расположен; не думаю, что когда-либо дело доходило до глубоких чувств, — этот человек собирался стать писателем.

— Я по-прежнему собираюсь им стать.

— Значит, ты отказался от планов стать банкиром?

— Томасу Элиоту это не повредило.

— Томас Элиот был гением, — говорит он. — И, как тебе должно быть известно, он думал о самоубийстве, когда работал у Ллойда.

— Хорошо, но я же должен на что-то жить, пока пишу книги?

— Есть другие способы.

— Да, но они неизбежно связаны с бедностью.

Его лицо выражает явную брезгливость. В связи с чем я чувствую некоторое раздражение по отношению к нему. Хочется сказать: «Послушай, если тебе нравится носить старую пропахшую одежду и питаться бутербродами, то это не значит, что такой образ жизни должен устраивать всех».

Но я молчу, потому что это только подстегнуло бы его произнести очередную свирепую лекцию о неимоверном снобизме англичан и о том, почему он, американец, может быть в дружеских отношениях со студентами самого различного социального происхождения, но как только он по глупости попытается свести их вместе, так все они начинают ненавидеть друг друга, потому что кто-то ходил не в ту школу, или говорит с неправильным акцентом, или одет не так, как нужно; и что это вообще за жалкая и дешевая страна?

Это одна из причин, по которым я не пытаюсь его критиковать. Вторая заключается в том, что он очень чувствителен, и я не хочу его расстраивать. Я должен сказать, что он — едва ли не единственная настоящая личность из моих знакомых. Я помню свое волнение, когда мы впервые пошли выпить кофе на крытом рынке — вдвоем, без посторонних. Прежде с нами всегда был наш общий друг Маркус, и Маркус, ревниво относившийся к своему любимчику аспиранту-романисту из Америки, вероятно, предпочел бы, чтобы иначе и не было. Поэтому нам пришлось действовать исподтишка. Почти как если бы у нас был роман. И когда мы вышли вместе, это было как первое свидание с кем-то, в кого давно влюблен, но не решаешься предложить встретиться, когда молчишь из страха, что выяснится твоя несовместимость с человеком, с которым ужасно хочется наладить отношения, и когда потихоньку обнаруживаешь, к своей радости, что вы с этим человеком одинаково судите практически обо всем на свете — об искусстве и литературе, о фильмах и о еде, о работе и об общих знакомых, о смысле жизни и о людях — об очень многих людях, которые несут Зло и потому Мастдай, и ты понимаешь, что этот человек с тобой навсегда, это родство душ, определенное на небесах, это настоящее.

Плюс к тому он печатающийся автор. Или, по крайней мере, он вот-вот станет печататься, у него есть связи и контракт, что практически одно и то же. А много ли у вас таких знакомых или друзей? И часто ли вам удается получить у них совет о том, как самому написать роман?

— Это не обязательно, — говорю я. — Существуют и другие поприща, помимо литературного.

— Ни в одном из них ты не преуспеешь так, как в этом, — говорит он. — Ты создан для него.

— Почему ты так считаешь?

— Я сужу по твоим сочинениям, по твоей манере говорить, — отвечает он. — По всему твоему внешнему облику. Неужели ты не видишь, что совершенно не годишься ни на что другое, кроме как быть писателем или, может быть, мальчиком у какой-нибудь пожилой дамы в Кенсингтоне, которая ходит в гавайском платье муму и держит комнатных собачек? Я думал, что ты станешь блестящим писателем.

— Скажи мне, пожалуйста, кто из твоих друзей, как тебе кажется, не станет блестящим писателем?

— Большинство из них.

— Я польщен.

— С какой стати мне льстить тебе? Твое самомнение и так непомерных размеров. Я просто хочу, чтобы ты понял, от чего отказываешься.

— Я ни от чего не отказываюсь. Я тебе обещаю, что напишу книгу.

— К тому времени, когда ты это сделаешь, она не будет никому нужна. Ты весь выдохнешься. Думаешь, я не видел таких случаев раньше? «О, я просто поработаю несколько лет в банке, чтобы накопить немного денег и иметь возможность писать». К тому времени, когда ты заработаешь свои деньги, ты забудешь, зачем они были тебе нужны. А всякое воображение, сумасбродство, неистовые и неприемлемые желания, которые могли быть вызваны к жизни молодостью, самомнением, жаждой творчества, — все это потухнет, и притупится, и будет казаться глупым и непрактичным, и я за тебя ни гроша не дам ни как за писателя, ни как за друга. Потому что быть писателем — это действительно глупо и непрактично! Это глупейшее занятие, удел той породы людей, которые не представляют себе, что могут заниматься чем-то другим. Если им сказать, что они больше не смогут писать или быть писателем, это приведет их если не к самоубийству, то уж наверняка к алкоголизму. И ясно, к сожалению, что ты можешь представить для себя другое занятие, так что я в корне ошибался в тебе, и это моя вина.

Я слушаю его и пытаюсь найти на его лице указание на то, что все это тонкая шутка. Ведь дружба — не может же она внезапно прекратиться из-за такого пустяка? И я спрашиваю его — ведь наверняка у него есть хотя бы несколько друзей среди биржевиков, банкиров и юристов, которым удалось не попасться в эту западню?

— Мне они больше не нужны, как не нужны больше никому на свете, — тихо говорит он. — Если ты станешь работать в Сити, то через пять лет я просто не узнаю тебя. И никто из нас, — здесь его голос дрогнул, как мне показалось, — никто из нас не сочтет это постыдным.

— Джексон, пожалуйста, давай поговорим о чем-нибудь другом!

— И о каких занимательных пустяках ты предпочел бы поговорить вместо этого?

— От твоей книге. Ты собирался показать мне, как ты переделал последнюю главу.

— Собирался, — многозначительно говорит Джексон, складывая вещи и демонстрируя намерение уйти. — Действительно собирался.

— Конечно, умение разбираться в финансах было бы полезно, — говорит чистенький молодой старший администратор инвестиционного банка Барклайз де Зоэт Уэдд, стоя в отеле Рэндольф перед белым проекционным экраном в шикарном и крайне дорогом костюме для выступлений. — Но что нам нужно на самом деле, так это активные игроки в нашу команду, стремящиеся проявить себя в решении новых задач, возникающих в меняющихся условиях ведения бизнеса…

Я уже собираюсь закурить сигарету, чтобы не дать себе заснуть, но замечаю, что никто вокруг не курит. Даже те, про кого я точно знаю, что они курят гораздо больше меня. Очень осторожно я опускаю пачку легкого «Кэмела» обратно в карман пиджака. Это всего лишь предварительная встреча, но кто знает — может быть, это входит в проверку кандидатов.

— Мы в BZW очень гордимся своей программой обучения выпускников университетов. После ее прохождения у вас будет полное знание основ по всем аспектам выбранной вами специальности. Поэтому не волнуйтесь, если в данное время вы не слишком разбираетесь в банковских инвестициях. Никто из нас тоже вначале не разбирался в этом, — говорит администратор, обмениваясь понимающими взглядами со стоящими по обе стороны от него коллегами.

— Чтобы успокоить вас, я скажу, что в первый день занятий всегда находится хоть один человек, который даже не знает, что такое факсимильный аппарат.

Он смеется, и вместе с ним смеется большинство собравшихся старшекурсников. Я тоже смеюсь. То есть мне совершенно очевидно, да и название подсказывает: некое компьютеризованное устройство, из которого сыплются данные — коммерческие показатели, цены на свинину и тому подобное.

Дней через пять презентация заканчивается, и можно ударить по бесплатной выпивке. У некоторых из моих противников — я должен учиться воспринимать их теперь так — другие идеи в голове. Они кучкуются вокруг представителей BZW, демонстративно употребляя апельсиновый сок, подлизываются к ним раболепными вопросами и демонстрируют серьезный интерес. Жуть. И это происходит не только здесь, но и повсюду в университете. Будто злая колдунья махнула волшебной палочкой и целый курс беспечных любителей удовольствий превратился в старательных старых служак.

Я стою рядом с пальмой в горшке вместе со своим соседом по квартире «змеем» Дунканом — одним из немногих, кто осмелился выпить стакан вина.

— Умираю — хочу сигарету, — говорю я ему.

— Так за чем дело стало?

— А как ты считаешь?

— Я считаю, что в действительности они ищут таких людей, которые могут быть самими собой.

И пока спрятанный в пальме микрофон записывает все наши слова, спрятанная в стене отеля миниатюрная видеокамера BZW меняет увеличение, чтобы записать, как мы прикуриваем.

Работа в банке, как я понимаю, бывает двух основных сортов. Совершенно ублюдочная. И в какой-то мере менее противная.

Совершенно ублюдочная работа в свою очередь делится на две категории. Работа в японских банках, в которых европейцев считают недочеловеками, пригодными для рабского труда, типа сооружения военнопленными моста через реку Квай. И работа в американских банках, где нужно оставаться на рабочем месте до полуночи, а свободное время бывает только утром в воскресенье, когда нужно играть в парке в софтбол с наглыми выпускниками гарвардской бизнес-школы, одетыми в голубые рубашки на пуговицах и брюки из хлопчатобумажного твида. Взамен вашей жизни, юности, энергии и личности американские и японские банки платят немыслимо большие деньги.

Несколько менее противная работа предоставляется в основном английскими банками, и она всегда дерьмовая. Они знают, что не могут соревноваться с такими игроками, как CSFB, Голдман Сакс или Номура, поэтому платят меньше и довольствуются менее способными кандидатами.

Все мои усилия направлены на то, чтобы найти самые дерьмовые фирмы, куда проще всего устроиться. Как при поступлении в Оксбридж — все с начала.

Некоторые из моих сверстников относятся ко всем этим проблемам слишком серьезно. Например, мой сосед Уортхог.

В начале весеннего семестра я захожу к нему в комнату просто поболтать, как к близкому знакомому, которого не видел после рождественских каникул.

— Привет, Уорти, — говорю я, — как твои дела?

Уортхог не отвечает. Он молча продолжает разбирать одежду из чемодана, раскладывать тетради, расставлять по полкам взятые из новой пачки книги по экономике, ценным бумагам и финансам.

Я наблюдаю за ним с тихим изумлением. У него есть добрые и великодушные стороны, у этого Уорт-хога. Но иногда его поведение бывает довольно раздраженным, антиобщественным и непредсказуемым.

— Послушай, ты же не собираешься действительно читать эти книги? — говорю я. — Я минут пять вчитывался в этого Тима Конгдона и не понял ни слова.

Уортхог продолжает свои приготовления так, как будто меня на свете не существует.

Теперь я задерживаюсь у него с определенным умыслом. Чтобы поиздеваться над ним. Это забавное занятие — изводить Уортхога. Он ненавидит свое прозвище, ненавидит, когда его дразнят за странности. И одним своим присутствием я высвечиваю его причуды, и он видит, какие они глупые, раздражающие и жалкие.

И грубые. Я ведь один из лучших его друзей. Я останавливался у него дома, я поладил с его родителями. Мы вместе напивались до поросячьего визга, делились интимными тайнами. Поэтому его поведение трудно считать приемлемым ответом на вежливый вопрос.

Наконец мне это надоедает.

— Позволь уточнить. По каким-то своим непонятным и фантастическим причинам ты решил со мной не разговаривать, так?

Естественно, я не получаю ответа.

И молчит он — трудно поверить, но это так — весь остаток семестра. До того момента, пока ему не предложили работу в какой-то фирме, в которую он хотел устроиться — Уорбург, кажется.

Когда закончилось молчание, я прошу его объяснить, в чем дело.

— Ты был конкурентом, — говорит он.

К моему удивлению, я прохожу в следующий тур собеседования только в одном банке из бесчисленного количества, куда я подал заявления. Банк называется Robert Fleming, и, входя в его здание, я чувствую, что мне тут понравится: красивый остекленный зал с тропической растительностью и атмосферой больших денег, множество картин известных мне современных художников, говорящих о том, что здесь интересуются не только такими скучными вещами, как деньги.

Мне дают бедж с моей фамилией (напечатанной, а не написанной от руки, что говорит об их серьезном отношении ко мне), который я должен надеть, и в сопровождении дружелюбно настроенного стажера я знакомлюсь с разными людьми в разных отделах, чтобы получить представление о том, какая сфера инвестиционного дела может оказаться наиболее подходящей для меня.

Все оказывается гораздо проще, чем на собеседованиях первого этапа. Тогда тебя допрашивал профессиональный работник отдела кадров, задававший вопросы по резюме.

Теперь же не столько ты пытаешься произвести хорошее впечатление на них, сколько они — на тебя. Это прекрасно. Они все набрасываются на меня с объятиями: дружелюбный стажер уверяет меня, что если я добрался до этой стадии, значит, я одной ногой уже в банке, и что он тоже думал, что работа в банке окажется ужасно скучной, но у нее есть свои достоинства; неотразимый мужчина из отдела управления капиталами, обратив внимание на «кулинарные» особенности в моем жизнеописании, прочувствованно говорит о непревзойденных возможностях обедать, которые дает его профессия; лысеющий «свой парень» с детским личиком, обнаружив, что я люблю азартные игры, уверяет меня, что рулетка — ничто в сравнении с торговлей акциями.

Больше всего мне нравится средних лет джентльмен из отдела корпоративных финансов. У него одна из знакомых династийных двойных фамилий — не Лейн-Фокс, или Себэг-Монтефьоре, или Хэнбери-Тенисон, но что-то в этом роде. И он классической старой закалки: краснолицый, с брюшком, в подтяжках, до блеска начищенных туфлях, отлично сшитом костюме в узкую белую полоску, с ленивыми манерами — я опасался, что нашествие трудоголиков-американцев после реформы биржи вытеснило этот тип с рынка.

Мы сидим в его средних размеров кабинете и говорим о чем угодно, только не о банковском деле. Я говорю с самым шикарным своим произношением и умудряюсь затронуть в разговоре гончих Крайст-Черча.

Затем он смотрит на часы, зевает и закидывает ноги на стол.

— Итак, — говорит он, далеко откидываясь назад в кресле, — я полагаю, что по вашим представлениям занятие корпоративными финансами состоит в том, чтобы сидеть, положив ноги на стол, или раскатывать по заграницам, а также получать солидную зарплату, не слишком себя утруждая. Вы такую карьеру искали для себя?

Мне ясно, что это в некотором смысле проверка. Ему бы не хотелось услышать от меня ответ типа: «Ну что вы! Мне нужно что-то гораздо более динамичное и требующее отдачи всех сил, чтобы я мог серьезно изучить мир финансов». Потому что тогда он понял бы, что я либо лгун, либо не знающий меры трудоголик, из-за которого он сам может лишиться работы.

Очевидно, он хотел бы найти родственную душу, того, кто не станет раскачивать лодку.

Поэтому я широко улыбаюсь и говорю: «Совершенно правильно».