Эффект «домино»

XXIII

Было желание спрятаться, затаиться, уехать, чтобы ничего не видеть, не слышать, не делать. Пусть все течет, все изменяется, идет к своему закономерному финалу без моего вмешательства. Я не хочу быть ни судьей, ни обвинителем, ни даже случайным свидетелем. Терзаться по несбывшемуся, выискивать в прошлом свои ошибки, мучиться в поисках установления истины казалось для меня непомерной ношей. Я ошеломлен, опустошен, раздавлен…

Пытался хоть как-то отвлечься от атаковавших беспрерывно невеселых мыслей, но читать не мог, безучастно глядел в телевизор, а попытка приготовить себе ужин так и осталась попыткой. Занялся поисками сно-творного. Домашняя аптечка содержала в себе лишь аспирин, таблетки от головной боли и антибиотики. Отправился по соседям. Общими усилиями были найдены в какой-то квартире спасительные таблетки. Проглотил сразу обе. Однако глубокий сон не приходил, так, забытье, когда происшедшее по-прежнему прокручивается в голове, но только обрывочно и не так остро. Утром, защищаясь от наскоков совести и долга, вновь попытался внушить себе, что мне ни до чего нет дела.

Осознание того, что меня скоро начнут разыскивать по вчерашнему происшествию, заставило сделать опережающий шаг: я позвонил на работу и предупредил, что уезжаю на три дня к родственникам в деревню. И пока там не начали задавать вопросы, положил трубку и отключил телефон. Теперь можно не опасаться, что после бесплодных телефонных звонков кому-то придет в голову мысль взломать в предположении или предчувствии худшего дверь в мою квартиру. Неясно только одно: почему я пытаюсь убежать от ждущих меня сложностей всего на три дня? Что изменится за этот срок? Женщина, покушавшаяся на меня, по-прежнему будет находиться в следственном изоляторе. Жанна по-прежнему будет метаться в поисках решения, если, конечно, сама не отважится на явку с повинной или арестованная подруга не назовет ее имени в качестве сообщницы. В любом случае мое возвращение в реальный мир наверняка обернется для меня раздвоенным состоянием, когда одновременно хочется обвинять и оправдывать, прощать и ненавидеть, а значит, опять торги с собственной совестью и поиски выхода. Не лучше ли навсегда прикинуться агнцем и покорно следовать за судьбой? Только вот надолго ли хватит деланной покорности и непричастности?..

Состояние отрешенности, в большей степени искусственное, прошло на третьи сутки. Вместо агнца я вдруг четко предстал сам перед собой в образе ничтожества, подлеца, скрывающегося от ответственности. Правда, бросаться с ходу в гущу событий не стал. Провел своеобразную разведку: позвонил не на работу, а в прокуратуру, Герке Писареву. На мое счастье, он оказался на месте. Услышав мой голос, удивленно воскликнул:

— Во, объявился пропавший!

— Почему пропавший? Я же предупреждал, — сделал я попытку оправдаться.

— Предупреждал, — по-козлиному передразнил он. — Объект покушения, основной очевидец — и вдруг исчез, на деревню к дедушке срочно выехал.

— А что бы я мог прояснить в деле? — продолжал оправдываться я. — Женщину, вознамерившуюся убить меня, не знаю, причин, толкнувших ее на такой поступок, тоже. Мотивы покушения, думаю, и без меня выяснили, если, конечно, разговорили ее.

— Не выяснили, — последовало в ответ, и я услышал вздох огорчения. — И теперь уже, возможно, не выясним никогда.

— Почему? — вырвалось у меня, и я застыл в предчувствии какой-то новости, причем трагической.

— Она покончила жизнь самоубийством в следственном изоляторе.

— Как покончила?

— Весьма оригинально. Симулировала потерю сознания. Вызвали врача. Ну, тот разложил свой чемоданчик, стал уколы делать. А в его медицинском наборе скальпель имелся, не знаю уж, для каких целей. Короче, пока он систему внутривенного вливания приспосабливал, она этот скальпель схватила и со всего размаху себе в сонную артерию, да еще повернуть его там успела.

— Сумасшедшая, и вправду сумасшедшая, — ошеломленный новостью, тихо проговорил я.

— А сам-то ты чего-нибудь кумекаешь по поводу случившегося?

— Что ты имеешь в виду?

— Да попытку покушения на тебя.

— Озадачен. Теряюсь в догадках, — проявлял я осторожность.

— Ты на самом деле не знаешь, кто она?

— Откуда!

— Супруга одного из убитых экспедиторов. Не забыл такой случай? Да ты же сам ее допрашивал.

— Не может быть! — пришлось мне выразить удивление.

— Купи вчерашнюю «Вечерку», — посоветовал Писарев. — Там в криминальной хронике ее биография описана вплоть до покушения на капитана милиции, то бишь на тебя, а также интервью со знавшими ее. Ну, бывай и больше не пропадай, — стал закругляться Писарев.

— Постой, — задержал я его, решив продолжить разведку. — Сдвиги какие-нибудь по делу Алешина есть?

— Сейчас новые версии прорабатываются: о причастности покушавшейся на тебя женщины ко всем трем убийствам сотрудников правоохранительных органов.

— Вон как! Есть доказательства?

— Понимаешь, в квартирах Макарова и Чегина ее следов не обнаружено.

— Это я помню. А в квартире Алешина?

— На затворе пистолета остались следы ее пальцев, а вот на посуде зафиксированы следы другой женщины. Она же побывала и у Чегина. Отсюда можно сделать вывод о сообщнице, и возможно, не одной.

— Короче, вырисовывается месть, — подытожил я.

— Скорее всего, так, — не возразил Писарев.

Мы попрощались. Из всего разговора я сделал вывод: о Жанне в прокуратуре не знали, а значит, предполагаемая мною явка с повинной не состоялась. Я вновь взялся за телефон, набрал знакомый номер. Долго слушал мелодию длинных гудков. Либо она находилась в депрессии и не желала ни с кем разговаривать, либо ее не было дома. Поборол искушение позвонить в поликлинику. Если она там, то едва ли станет разговаривать со мной на щепетильную тему при коллегах по работе. Решил потерпеть до вечера, когда она появится дома. Впрочем, я не исключал еще одного варианта: она целиком занята приготовлениями к похоронам подруги.

А пока я все-таки внял совету Писарева и отправился за газетой, хотя был уверен: ничего нового и ценного для себя не почерпну. В газете действительно имелось сообщение о нападении в собственной квартире на сотрудника уголовного розыска С. Правда, подробности, и в том числе каким образом женщина проникла в квартиру, не приводились. Чуть ниже была напечатана биография покушавшейся. Упоминался ее муж: кем работал и как загадочно погиб. В конце следовало резюме автора, где он указывал, ссылаясь на осведомленный источник, что сотрудник уголовного розыска С. не был знаком с покушавшейся, и задавался вопросом: а не был ли он причастен к гибели мужа отчаявшейся женщины? Вывод, конечно, предстояло сделать читателю, но намек на возможную непорядочность сотрудника уголовного розыска С. проглядывал явно.

Я шумно засопел, отыскивая фамилию щелкопера, и даже успел прочитать ее, но она отскочила от моей памяти, как резиновый мячик от стены, ибо в следующее мгновение мой взгляд выхватил пару строк из колонки происшествий, расположенных поодаль, где значилась фамилия Жанны. Пришлось прочитать сообщение не один раз, прежде чем до меня дошел смысл написанного. Он был ужасен. Жанна пыталась покончить с собой, бросившись под колеса идущего на скорости грузовика, и произошло это после нашего последнего разговора, утром следующего дня.

«Попыталась покончить» — я с надеждой ухватился за эту фразу. Если бы произошла трагедия, то лаконично значилось бы «покончила». Но оставался еще один из худших вариантов: она могла умереть в больнице.

Я схватил телефонный справочник и открыл на странице, где значились городские больницы. Ту, в которой она должна была находиться, вычислил сразу, ибо только в ней имелось травматологическое отделение. Позвонил в приемный покой.

— Скажите, к вам молодая женщина в травматологическое поступала? — и я назвал день происшествия и фамилию Жанны.

Сердцу становилось тесно в груди. В голове прочно обосновался худший из вариантов, и я не пытался даже открещиваться от него, так как для оптимизма не было никаких оснований.

— Да, поступала, — услышал я утвердительный ответ.

— Ну и?.. — я осекся, во мне все замерло, даже сильно стучавшее сердце приостановилось на мгновение.

— На момент поступления — состояние средней тяжести, — и вежливый голос начал перечислять многочисленные ушибы, упомянул про сотрясение мозга.

— Сейчас приеду! — выпалил я в трубку.

— Посещение больных с пяти до семи вечера.

— Сейчас приеду! — я уже не слышал того, что мне говорили.

Боже, как сложна жизнь, как трудно быть справедливым, как нелегко подчас отыскать грань между добром и злом, между долгом и отступничеством, между любовью и ненавистью! И кто подскажет, верен следующий шаг или нет? Кто рассудит в этом хитросплетении порывов, поступков, чувств? Каждый хочет быть честным, но есть ли оно, единое мерило честности? Можно ли жить в согласии с собственной совестью, даже если не нарушать закон? Трудно испить предназначенную нам чашу бытия, не расплескав попусту драгоценных капель. Сложна жизнь… и тем прекрасна.