Егерь: Назад в СССР 3

Глава 13

Фёдор Игнатьевич остановился на крыльце нового дома и с удовольствием оглядел заснеженный сад. Яблони стояли, словно девчонки в белых пуховых куртках. Под первыми невысокими сугробами угадывались кусты крыжовника и смородины. Штакетины новенького забора уже присыпало снежком. По нему, брезгливо отряхивая лапы, пробирался любопытный соседский кот.

Пахло холодной зимней свежестью и печным дымом. Фёдор Игнатьевич задрал голову — над крутой крышей вились курчавые пепельные облачка. Значит, топится печка, и в дымоходе есть тяга. Можно без боязни заселяться в дом — не угоришь, не замёрзнешь долгой зимней ночью.

Председатель потоптался на крыльце, стряхивая с валенок снег, и потянул на себя дверную ручку. Новенькая дверь отворилась, не скрипнув.

В холодных сенях тоже всё было по обычаю — широкие окна в частых рамах с небольшими стёклами. Днём не нужно лишний раз жечь электричество — через окна проникает достаточно света. А если вдруг треснет стекло, так менять его несложно, благодаря небольшому размеру. И вырезать можно хоть из остатков — а это куда дешевле, чем покупать стекло во всю раму.

Крутая лестница вела на чердак. Не во всех домах были такие лестницы — многие предпочитали по старинке лазить снаружи, через небольшую дверцу в фасаде. Но это летом хорошо. Да и то — длинная лестница гнётся, потрескивает. А если зимой полезешь, да поставишь лестницу непрочно — так и соскользнёт по доскам фасада, и сверзишься с высоты, как Володька Грибов в прошлом году. Два ребра сломал Володька. Месяц дома сидел, пока рёбра не срослись. А ведь лез трезвый — не пьяный. Хотя… если бы пьяный полез — может, и обошлось бы. Пьяным и дуракам часто везёт на Руси-матушке. Потому и не переводятся они здесь, словно в заповеднике.

Но в новом доме Фёдор Игнатьевич сделал лестницу, как у себя — в холодных сенях. И крепко прибил её плотницкими скобами к верхнему бревну сруба. А к полу — толстыми гвоздями на двести миллиметров.

Сразу за лестницей располагалась дверь в нужник. Нужник тоже холодный, как и сени. Ну, и ничего! Меньше засиживаешься в холоде. Сделал дело, штаны натянул — и бегом в тепло!

Другая дверь, как и положено, вела из сеней на кухню. Вот там уже тепло. Уютно потрескивают дрова в новенькой кирпичной печке, раскаляют чугунную плиту с двумя конфорками и духовкой.

Кухня пока пустая, без мебели, и от этого кажется очень просторной. По-другому нельзя. Ведь тут и умывальник встанет, и обеденный стол, и холодильник. А ещё полки, шкафы и пенал для круп и банок с соленьями и вареньями.

В деревне люди и живут-то на кухне. В комнатах только спят и телевизор смотрят, если время есть.

Фёдор Игнатьевич остановился на пороге, принюхался к разнообразным запахам новенького дома.

Чем пахнет в новом деревенском доме?

Стружкой и смолой от новеньких полов и потолков. Липкой коричневой замазкой от оконных рам. Дымом и глиной от протопленной печки. Свежей краской, обойным клейстером, бензином, в котором замачивали и отмывали кисточки.

Фёдор Игнатьевич посмотрел вверх и нахмурился. Под самым потолком он увидел открытую распределительную коробку, из которой торчали небрежные скрутки алюминиевых проводов. А из-за двери, которая вела в комнату, доносился гул голосов и негромкое бормотание радиоприёмника.

Непорядок!

Стараясь не топать громко, председатель подошёл к двери и резко её открыл.

Так и есть! Прохлаждаются работнички среди бела дня!

На крепко сколоченном козелке была постелена свежая газета. На газете располагался классический обеденный набор советского труженика с пониженной социальной ответственностью — бутылка водки, гранёный стакан, горбушка хлеба и два плавленых сырка «Орбита».

Один сырок был развёрнут и порезан тонкими ломтиками. Второй ещё сверкал в солнечных лучах нетронутой упаковкой из фольги.

Возле козелка на деревянных табуретках сидели совхозный электрик дядя Лёня и водитель «ЗИЛа» Володька.

Они внимательно слушали новости, которые передавали по радио. Диктор как раз говорил о крепнущем единении стран Варшавского договора и необходимости противостоять империализму, который снова начал распускать свои хищные щупальца по всему земному шарику.

— Дядя Лёня! — укоризненно воскликнул Фёдор Игнатьевич. — Ну, в чём дело? Договорились же, что ты до обеда закончишь с проводкой. А ты всё возишься! Да ещё и Володьку от работы отвлекаешь! А ему вечером за руль!

Собутыльники синхронно повернули головы и посмотрели на Фёдора Игнатьевича. В глазах электрика дяди Лёни промелькнуло удивление.

— Я его не отвлекаю, — сказал дядя Лёня. — Это он меня отвлекает.

— Это я его отвлекаю, — подтвердил Володька.

— Да какая разница?! — взорвался Фёдор Игнатьевич.

Он схватил полупустую бутылку, оторвал кусок газеты, скрутил его и заткнул тонкое горлышко. Потом опустил бутылку в просторный карман полушубка.

— Вечером зайдёшь ко мне в сельсовет и заберёшь. Там и поговорим!

— А мне вечером не надо! — помотал головой дядя Лёня. — Мне сейчас надо! И ты, Фёдор Игнатьич, голос на меня не повышай!

Он погрозил председателю пальцем. Палец был корявым, словно его когда-то стукнуло током, и согнуло, а выпрямиться он так и не сумел.

— Что? — удивился Фёдор Игнатьевич.

— А вот то! — с вызовом сказал дядя Леня. — Я про тебя всё знаю. И сочувствую, как мужик мужику. Но бутылку поставь на место!

— Я поставлю! — с угрозой сказал Фёдор Игнатьевич. — Я тебе так сейчас поставлю! Вопрос о твоих загулах на общем собрании — вот что я поставлю!

— Дядя Леня, уймись, — встревоженно зашептал Володька и схватил электрика за рукав. Но тот отмахнулся, чуть не порвав куртку.

— Ты приди по-человечески! — сказал дядя Лёня Фёдору Игнатьевичу. — Скажи — мол, мужики, горе у меня! Налейте! Разве мы не люди? Разве не поймём, не нальём? А бутылку отбирать не смей! Это святое!

— Да какое горе у меня? — возмутился Фёдор Игнатьевич. — Что ты мелешь?

Володька бросил безуспешные попытки уговорить дядю Лёню и обратился к председателю.

— Не сердитесь вы на него, Фёдор Игнатьевич! Он за вас переживает, и я тоже! Потому и выпили даже — от переживаний. Ведь все бабы в деревне только об этом и говорят!

— Да о чём «об этом»?! — рассвирепел Фёдор Игнатьевич.

— Да о том, что ничего ты не можешь! — выкрикнул дядя Лёня.

— Что???

Фёдор Игнатьевич вытаращил глаза так, что они чуть не выскочили из орбит.

— Кто эту ерунду говорит?

— Да все говорят! Мне Валерка Михайлов сказал, а ему — жена.

— А она откуда знает — могу я, или не могу?!

— А ей Наташка сказала! — победно выкрикнул дядя Лёня.

— Ах, вот оно что! Ну, ладно! Я на собрании с этим разберусь! При всех, так сказать! А ты, дядя Лёня, если к вечеру проводку не доделаешь — пеняй на себя! что-что, а без премии тебя оставить я всегда могу, тут уж не взыщи!

— А ты мне не начальник!

— А это ничего! Мы с твоим начальником в соседних кабинетах сидим — как-нибудь договоримся!

Фёдор Игнатьевич круто развернулся и выскочил на улицу. На крыльце он чуть не поскользнулся и остервенело пнул валенком новенькую ступеньку.

— Ну, я вам покажу!

— Эх, ты, дядя Лёня! — укоризненно сказал Володька электрику. — Вот кто тебя за язык-то тянул? Не видишь — и так переживает человек, а ты масла в огонь подлил. Обидел председателя.

— А чего он бутылку хватает? — уже утихая, выкрикнул дядя Лёня. — И грозится ещё!

— Так время-то рабочее, — рассудительно ответил Володька.

— Слушай, Вовчик! — просительно сказал электрик. — А сбегай ещё за одной, а?

— Денег нет.

— А ты у Лидки в долг попроси — она даст! Запишет в тетрадку и даст.

— Да не пойду я! Давай, лучше с проводкой помогу. Что тут у тебя?

Володька выглянул в окно и с сожалением посмотрел в спину Фёдора Игнатьевича. Председатель, широко размахивая руками, шёл в сторону сельсовета.

— Вот горе-то у мужика! — вздохнул Володька.

Я готовился к празднику.

Завтра будет красный день календаря — седьмое ноября. День Великой Октябрьской Социалистической Революции.

Над сельсоветом натянули кумачовый транспарант с лозунгом «слава КПСС!»

Завклубом проверил свою музыкальную технику и расчистил от снега площадку за клубом, где вечером будут танцы.

Женщины напекли пирогов и припрятали от мужей водку, чтоб не выпили раньше времени.

Участковый Павел отгладил парадную форму — жаловался мне, что чуть не прожёг галстук.

А я прибрался в доме, протёр окна, вымыл полы и купил в магазине бутылку красного вина.

Помимо всеобщего торжества у меня намечался личный праздник. И ему я, честно говоря, радовался гораздо больше.

Вечером должна приехать Катя.

Сегодня у них были занятия, и Катя сообщила, что приедет поздней электричкой. Я собирался встретить её на вокзале в одиннадцать вечера.

Но зато весь конец недели будет принадлежать нам! Удивительно, но так решил декан. Он сам подошёл к Кате и предложил отдохнуть до понедельника.

— Я знаю, вы живёте в области, — сказал декан, — и, наверное хотели бы навестить родных. Поезжайте, и не беспокойтесь. И пожалуйста, передайте привет вашему дяде.

— Ты не знаешь, что он имел в виду? — спросила меня Катя по телефону.

Я пожал плечами, потом спохватился и сказал в трубку:

— Не знаю. Но очень рад, что ты приедешь на все выходные.

С делами я покончил к обеду. Идти в обход не было никакого смысла. Баню я запланировал на завтра — сегодня Катя слишком устанет с дороги. Оставались несколько свободных часов, и я решил провести их с пользой.

В самом деле, зачем дожидаться Владимира Вениаминовича? Можно же попробовать вспомнить что-нибудь ещё самостоятельно.

Честно говоря, меня не слишком интересовали общественные события. Ну, то есть, волновали, конечно. Но их я и так помнил в общих чертах, а уточнить даты и подробности можно будет со временем.

А вот события моей личной жизни… Это совсем другое дело. Мне казалось очень важным вспомнить их самому, чтобы лишний раз не делиться сокровенным с посторонними людьми.

Я проверил печку, которую топил с утра. Угли уже почти погасли, и трубу можно было смело закрывать. На всякий случай, я оставил минимальную вытяжку. Лучше немного замёрзнуть, чем сильно угореть.

Вообще-то, с подачи Алексея Дмитриевича я привык медитировать сидя. Но сейчас решил попробовать тот способ, которым пользовался Беглов.

Я переоделся в свободный спортивный костюм и лёг в кровать прямо поверх покрывала. Закрыл глаза и попытался расслабиться.

Моим пальцам тепло. Они расслабляются и тяжелеют. Дыхание ровное и спокойное. Ничто не тревожит меня. Я вижу перед собой гладь воды. Она подёрнута лёгкой рябью от утреннего ветерка.

Руки тяжелеют. По ним поднимается приятное тепло. Я не могу пошевелить руками, но это не тревожит меня.

Самое главное в этом деле — не уснуть, подумал я. Но даже эта мысль не помешала мне представить тёмную гладь летнего озера, широкие листья кувшинок, их белые и жёлтые цветы. Я увидел изумрудную стрекозу, которая села на цветок, взмахивая блестящими слюдяными крыльями.

Мои ноги расслаблены. По ним поднимается приятное тепло. Я не могу пошевелить даже пальцами ног.

Стрекоза вспорхнула с цветка и полетела вдоль берега. Внезапный порыв ветра пригнул к воде метёлки камыша. Шевельнули косматыми лапами тёмные ели на острове, который драгоценным камнем лежал посреди озера. С охотничьей базы на другом берегу донёсся еле слышный собачий лай.

А затем я без всякого перехода очутился у себя на кухне и увидел Жмыхина. Он выглядел почти так же, как в тот раз, когда приезжал ко мне в Черёмуховку. Только лицо его похудело и было бледным.

— Приготовил я тебе сюрприз, Андрей Иваныч! — сказал Жмыхин, и зло усмехнулся.

Собаки на базе залаяли заливисто и близко. Я хотел выйти мимо Жмыхина на улицу, но егерь схватил меня за рукав и принялся трясти.

— Андрей Иваныч! Андрей Иваныч!

— А?

Я открыл глаза и увидел прямо над собой испуганное лицо Фёдора Игнатьевича.

— Андрей Иваныч! Жив?

— Что случилось?

Я вскочил с кровати, и председатель отпрянул.

— Что вы здесь делаете?

— Так по делу к тебе зашёл. В окно стучу, собаки лают-заливаются. А ты на кровати лежишь и не шевелишься! Я думаю — не дай бог, помер Андрей Иваныч! А дверь-то открыта! Ну, я в дом, и давай тебя трясти! Ну, жив, слава богу!

— Да с чего мне помирать?

— Мало ли! Тут никто не знает — что и с чего. Слушай, ну и крепко же ты спишь, а! А почему одетый?

— Да я устал что-то, прилёг на минутку и заснул.

— Ну-ну!

Я потряс головой, приходя в себя. Что за ерунда мне снилась? Посмотрел на часы — ничего себе! Сорок минут спал. Гипнотизёр!

— Фёдор Игнатьевич, чаю хотите?

— Чаю? Это можно. Чай — это хорошо. А ты слышал, что по деревне болтают, Андрей Иваныч?

— Нет, не слышал. А что болтают?

— Да так, ерунду всякую. Вот поймать бы того, кто эти слухи распускает, да язык бы вырвать!

— Что за слухи-то, Фёдор Игнатьевич? — спросил я, наливая в чайник воду.

— Да какая разница? — непоследовательно ответил председатель. — Один ляпнет глупость, а остальные повторяют, как попки! Ты лучше скажи — поедешь со мной во Мгу?

— Когда? — удивился я.

— А сегодня! — решительно ответил председатель. — Машину у Володьки отберу, Валерку Михайлова за руль посажу, и поедем! Втроём управимся.

— Погодите! Что-то я со сна плохо соображаю. Зачем нам во Мгу ехать?

— А, я же тебе не сказал! Поговорил я с Таниной бабушкой. Не медсестра это оказалась, просто однофамилица. Но дело не в этом. Она до пенсии зоотехником работала. И опытный зоотехник, скажу я тебе! Наши, совхозные, ей в подмётки не годятся! Вот я и уговорил её переехать с внучкой в Черёмуховку.

— Так это вы для них дом строили?

— Ну, а для кого же? Думаешь, мне совхоз просто так материалы и рабочих выделил?

— А я слышал…

Я вовремя прикусил язык, но Фёдор Игнатьевич снова вскинулся.

— Что ты слышал?

— Да так, чепуху полную.

— То-то и оно, что чепуху! Болтают, не пойми, что! А мне потом как людям в глаза смотреть?

Председатель разошёлся не на шутку, но я его остановил.

— Кружку опрокинете, Фёдор Игнатьич! Сейчас я вам чая налью.

Я разлил по кружкам горячий тёмно-коричневый чай, придвинул Фёдору Игнатьевичу сахарницу и вазочку с сухарями из деревенского магазина.

— Пейте, пока не остыл. Только, Фёдор Игнатьевич… не смогу я сегодня с вами поехать — мне нужно Катю с электрички встретить.

— Катя приезжает? — оживился председатель. — Так это ж совсем другое дело! Конечно, поезжай, встреть! А с переездом я и без тебя управлюсь. Только завтра чтобы как штык были в сельсовете, понял? Оба, и без отговорок! Дело у меня к вам есть важное.

— Конечно, Фёдор Игнатьевич! Прямо с утра и зайдём.

— Ага! Вот и хорошо! Ну, ладно — побегу я. Дел невпроворот! Да ещё переезд этот!

— Так, может, после праздников, Фёдор Игнатьевич? — спросил я. — Спокойно, без спешки?

— Нет, Андрей Иваныч, так не пойдёт! Пусть уж Таня с Ниной Егоровной нашу деревню праздничной увидят. Им ведь тут жить. А новое место — оно как? Каким его увидишь — таким и запомнишь! Ну, давай! Побегу я. А за чай спасибо.

Я проводил Фёдора Игнатьевича и не на шутку задумался над его словами. Как увидишь — так и запомнишь? А ведь, и вправду. Какой я впервые увидел Черёмуховку?

Я вспомнил буйную летнюю зелень, и цветущую сирень, и Катю на крыльце медпункта. Сердце защемило, захотелось, чтобы опять наступила весна.

Прав Фёдор Игнатьевич, полностью прав!

Я неторопливо допил чай. Поставил кружку в умывальник и вспомнил про Жмыхина. Что-то в недавнем сне не давало мне покоя.

Зачем он тогда приезжал? Я так и не понял, а после забыл, не придал значения.

Неужели просто поговорить? Так ведь он ничего толком и не сказал. Побыл десять минут, попытался вручить мне банку с самогоном и уехал.

А ещё он выходил. Кажется, в туалет…

Я словно наяву увидел лицо Жмыхина — довольное и спокойное. Вот что меня тогда поразило — приехал он встревоженным, а уезжал спокойным. Словно сделал то, зачем приезжал.

Я пошёл в туалет, внимательно огляделся. Ничего подозрительного. Чёрт, да я в этом помещении каждый день бываю!

Я поднял голову. Там, где стена сходилась с потолком, была узкая горизонтальная щель. Я увидел торчавший из этой щели кончик металлического штырька с кольцом.

Что это?

Я протянул руку и нащупал холодную ребристую болванку гранаты.