Елизавета I

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Первое вооружённое восстание сторонников шотландской королевы произошло на севере Англии и было связано с заговором Норфолка. Среди населявших север страны католиков давно шло брожение; реформация прочно укоренилась в центральных и южных графствах Англии, но старая вера по-прежнему процветала в более отдалённой части королевства Елизаветы, где ей оказывали поддержку два вельможи, богатством и знатностью уступавшие только самому герцогу Норфолкскому. Графы Нортумберлендский и Вестморлендский были непоколебимыми католиками, а их влиятельность не позволяла правительству Сесила запугать их и вынудить отступиться от этой веры. Десять лёг они соблюдали с Елизаветой перемирие, но вот шотландскую границу пересекла беглянка, которую они считали законной королевой Англии. Очарование и красота Марии Стюарт, а также её общеизвестное благочестие подействовали на них как искра, попавшая в бочку с порохом. Однако их заговор был составлен весьма неуклюже, а Мария, полагавшая, что испанцы поддержат её вторжением из Нидерландов, совершила тем самым первую из своих многочисленных ошибок. Если Нортумберленд и Вестморленд действовали необдуманно, этого никак нельзя сказать о Филиппе Испанском; он согласился поддержать восстание, но только после того, как Марию Стюарт освободят из заточения, а Елизавету умертвят. Посредником в переговорах между ним и мятежниками выступил флорентийский банкир Ридольфи, который был в таких делах дилетантом и даже вообразить не мог, как чётко работает английская тайная полиция.

У мятежников было настолько смутное представление о характере Елизаветы и её советников, а также о настроениях большей части её подданных, что они полагали, будто вся страна с восторгом отнесётся к воцарению Марии Стюарт и восстановлению католической веры. Когда Норфолка арестовали, северные графы собрали своих сторонников, провозгласили Марию Стюарт английской королевой и двинулись в Татбери, чтобы освободить её. Елизавета узнала об этом от Сесила, находясь в Виндзоре; она созвала своих советников и поручила своему родственнику Хандсону командовать войском, которое было отправлено на север, навстречу мятежникам. Хантингдона и сэра Ральфа Садлейра послали в Татбери, чтобы перевести Марию Стюарт дальше на юг, в Уорвикшир; лорд-адмирал Клинтон был поставлен во главе третьей армии из Линкольншира, а граф Уорвик набрал войско из жителей своего графства и двинулся в Йорк на соединение с Хандсоном и Сассексом. Спокойное и мужественное поведение Елизаветы в этот решительный момент не позволило её советникам впасть в панику; в течение нескольких часов были выработаны меры по подавлению мятежа, составлены и распространены воззвания к народу, а всех слуг изменников, а также всех, кто поддерживал с ними какие-либо связи, арестовали и допросили. Сведения о том, насколько распространён был мятеж, и о степени причастности к нему Испании удалось получить у агента Ридольфи. Сесил уже давно держал под надзором все порты, и благодаря этой предусмотрительной мере флорентиец привлёк его внимание; он установил надзор над его слугой Бейли, который отправился в Нидерланды и был настолько неосторожен, что вернулся оттуда с документами, компрометировавшими его самого, его хозяина, Марию Стюарт, Норфолка и самого испанского короля. Бейли арестовали и отвезли в Тауэр. Однажды вечером, когда Елизавета со своими придворными дамами занималась вышиванием, Сесил оторвал её от этого занятия, чтобы показать протоколы допросов Бейли. Когда тот отказался признаться во всём сам, его подвергли пытке; вися на дыбе, он выдал ключ к шифру Ридольфи и имена тех, кто замешан в заговоре.

Пока королева и её советники искореняли заговор в Лондоне, армии, собранные на севере, чтобы её низложить, прошли через четыре графства, но им не удалось ни приобрести новых сторонников среди простых людей, ни освободить Марию Стюарт. Народного восстания, на которое надеялись мятежники, так и не произошло. Мятежные графы и их сподвижники, усталые, подавленные и деморализованные слухами о мощи войска, высланного навстречу им Елизаветой, проезжали через молчаливые села и города под неприязненными взглядами людей, которые выслушивали их воззвания и расходились. Большинство англичан сохранило верность Елизавете; им были безразличны и династические притязания Марии Стюарт, и реставрация религии, обряды которой уже почти двадцать лет не исполнялись. Народу не было известно о Марии почти ничего; знали только, что она принесла в Шотландию смуту и кровопролитие и в конечном счёте лишилась трона. Между тем преимущества правления Елизаветы — процветающая торговля, работа для всех и мир — были очевидны повсюду.

Народ не желал иметь дела с бунтовщиками, и в Тадкастере графы Нортумберлендский и Вестморлендский остановили свою редеющую армию и отдали приказ отступать. К январю мятежников прижали к шотландской границе, и проживавшие на приграничных землях сторонники Марии Стюарт предоставили им убежище. В том же месяце сводный брат Марии лорд Джеймс был убит человеком, сводившим с ним личные счёты, и отец Дарнли Ленокс стал регентом при своём внуке, младенце-короле Иакове. Между мятежными английскими графами, которых поддерживали шотландцы-католики, и новым шотландским правительством немедленно завязалась ожесточённая междоусобная борьба. Однако в Англии с мятежом было покончено. Оба его вождя бежали; шотландская королева находилась в Ковентри, её бдительно охраняли, и страже было приказано в случае попытки к бегству её убить; а Норфолка заключили в Тауэр.

Большинство мятежников удалось выследить и взять в плен; сотни исповедовавших католическую веру дворян и тысячи их приверженцев ожидали в тюрьмах решения королевы об их участи. Решение это было таково, что стало ясно: Елизавета действительно дочь своего отца.

Никто никогда не считал её жестокой; Сесил и Лестер, которым казалось, что они так хорошо её знают, были удивлены и поражены той мстительностью, с которой она отнеслась к своим врагам, когда они оказались в её власти. Сидя в Зале совета Уайтхоллского дворца, она, Елизавета, глядя в лицо своим советникам, среди мёртвой тишины сообщила, как она предполагает поступить с изменниками.

— Одиннадцать лет, — заявила она, — я царствовала милостиво. Не так давно я показывала некоторым из вас мои руки и хвалилась тем, что на них нет крови моих подданных. Теперь выяснилось, что некоторые из моих подданных не ценят оказываемой им милости; они предпочли мне мою кузину с её замаранной репутацией, которая к тому же показала себя как никуда не годная правительница. Более того: чтобы посадить её на моё место, они обратились за военной помощью к Испании. Благодаря тому, что большинство моего народа и вы, милорды, остались мне верны, их замысел потерпел неудачу. Теперь они должны поплатиться за это, как поплатились их отцы, когда они подняли мятеж против моего отца, короля Генриха.

Большинство из присутствующих хорошо помнили религиозное восстание, о котором она говорила, — то была последняя попытка спасти католическую веру от яростных гонений, которые обрушил на неё Генрих VIII. Они также не забыли и то, что, подавляя это восстание, король залил весь север Англии кровью.

Королева между тем продолжала говорить; её голос был искажён гневом, а чёрные глаза пылали яростью.

— Никто из тех, кто обладает землёй или капиталом, не будет казнён. Они заплатят за свою жизнь всеми своими богатствами, до последнего пенни. Что же касается тех, кто за ними последовал, каждый десятый из них будет повешен.

Минуту все молчали, а затем вперёд вышел Хандсон.

— Я желал бы довести до сведения вашего величества, — произнёс он, — что милорд Сассекс предложил поступить прямо противоположным образом. Он предлагает покарать тех, кто по своему положению и образованию должны были знать, что восставать против вас не следует, и проявить милость к их фермерам и солдатам. Это невежественные крестьяне, госпожа, которые лишь последовали за своими лендлордами. Будет ли справедливо повесить их — да ещё в таком количестве — а знати и дворянам позволить уйти восвояси?

— Мы живём не в средние века, — возразила ему Елизавета. — Те, кого вы именуете невежественными крестьянами, должны понять, что они прежде всего мои подданные. Повесить их будет справедливо, так как, даровав им жизнь, мы от этого ничего не выиграем. Если они не желают быть верными мне из любви, милорд, я заставлю их хранить мне верность из страха. Сассекс, возможно, хороший полководец, но плохой юрист. Если мы казним землевладельцев, государство будет не вправе претендовать на их владения. А мне эти владения нужны. Они подняли этот мятеж, и, видит Бог, я постараюсь, чтобы они возместили мне причинённые убытки.

— Касается ли ваше решение шотландской королевы, ваше величество? — решился наконец спросить Сесил. Для него было непостижимо то, что, приговорив к смерти сотни англичан, она даже не назвала истинную виновницу происшедшего.

Губы Елизаветы гневно сжались:

— Она не моя подданная; её не связывает со мной ничто, кроме собственного чувства чести. Если вы опять заводите свою песню насчёт необходимости покарать шотландскую королеву, я отвечу вам раз и навсегда. Она будет помещена под более строгую охрану, но это и всё.

— А Норфолк, госпожа?

Елизавета повернулась к Лестеру, задавшему этот вопрос. Он всегда ненавидел герцога Норфолкского. Теперь настал момент, когда он может отомстить человеку, который годами его оскорблял или смотрел на него как на пустое место.

— Я заключила герцога в Тауэр за попытку вступить в брак без моего согласия; я пощадила его и оставила в живых, потому что он обещал никогда больше не писать шотландской королеве и не общаться с ней. Бумаги синьора Ридольфи свидетельствуют о том, что он нарушил своё слово и был причастен не только к этому восстанию, но и к заговору, целью которого было призвать испанцев вторгнуться в Англию и умертвить меня. Вам всё это известно, милорды. Норфолк предстанет перед судом по обвинению в измене; в том случае, если вы признаете его виновным — а я полагаю, что так и будет, — он будет казнён. По справедливости ему следует болтаться как собаке на виселице рядом со своими приспешниками. Вы удовлетворены, милорд Лестер?

В ответ Лестер вкрадчиво улыбнулся.

— Если это удовлетворяет вас, ваше величество, — сказал он.

По личному указу королевы было повешено восемьсот англичан низкого происхождения. Во всех городах и селениях северной Англии стойл и виселицы, на которых раскачивались трупы; целые деревни стирались с лица земли; поместья богатых мятежников конфисковывались, а их владельцы долго гнили в темницах и после того, как они выплачивали за себя выкуп. Елизавета наказывала своих подданных с яростью ревнивой женщины, мстящей неверному возлюбленному. Она гордилась любовью народа к себе; она разъезжала по всему государству, посещала города и университеты, демонстрировала себя народу и просила взамен верности. Она была мудрой правительницей и сделала своих подданных богаче, а страна процветала как никогда в прошлом, и поэтому она не могла простить и забыть того, что часть её подданных предпочла ей кого-то другого и обратила против неё оружие. Она мстила им, не испытывая ни малейших угрызений совести. Тем более удивило её советников то, что, приговорив без раздумий к смертной казни сотни людей, она никак не могла решиться предать смерти Норфолка.

Его судили и признали виновным; ожидалось, что королева подпишет смертный приговор. Узнав о постановлении суда, она выразила своё удовлетворение и провела вечер, танцуя с сэром Томасом Хениджем и играя в карты с Лестером, который проиграл ей большую сумму денег. Елизавета была в таком хорошем расположении духа, что даже изъявила готовность отсрочить уплату долга чести до следующего дня. Всё в ней было великолепно и всё дышало безмятежностью — от выбора нового платья, которое сверкало серебряной парчой и жемчужным шитьём, до знаков расположения, которыми она осыпала своих фаворитов, со смехом кокетничая с ними обоими по очереди. Но когда следующим утром Сесил вошёл к ней со смертным приговором Норфолку, она отказалась его подписать.

Её лицо было землистого цвета, под глазами залегли тёмные круги. Она казалась такой больной и измождённой, что Сесил не на шутку встревожился. Когда он положил перед ней приговор Норфолку, её рука взяла перо, обмакнула в чернила и замерла. Смерть не казалась ей страшной, а пытка — отвратительной. Чтобы добиться у несчастного Бэйли ключа от шифра Ридольфи, пришлось выломать ему все суставы, и Елизавета спокойно выслушала отчёт об этом допросе и даже взглянула на корявый крест, поставленный жертвой на протоколе, потому что изувеченная рука Бейли не могла вывести подпись.

Но этой ночью мысль о плахе парализовала её воображение. С ней случился приступ истерики, едва ли не удушья, всю ночь она пролежала разбитая, не смыкая глаз и дрожа. Её воспоминания о судьбе матери и первой любви, лорд-адмирала, со временем потускнели; образ матери был загнан глубоко в подсознание, но возник из небытия, подобно призраку при первых словах заклинания. От неё хотят, чтобы она отрубила Норфолку голову. Она могла бы приговорить его к повешению, пытке или сожжению; самые жестокие казни оставляли её безразличной, не вызывая ни патологического интереса, как у некоторых знакомых ей женщин, ни сострадания. Враги для неё были прежде всего врагами, и, когда речь заходила об их устранении, её сердце превращалось в камень. Ужас у неё вызывал лишь предполагаемый способ казни герцога, а между тем последняя привилегия дворянина заключалась именно в том, чтобы умереть от топора, а не от петли.

Внезапно она скомкала приговор и отбросила в сторону.

— Я передумала, — сказала она. — Найдите другой способ убить его, а иначе он должен быть помилован. Я не могу это подписать.

— Ваше величество... — Сесил поражённо вытаращил на неё глаза. Помиловать Норфолка?! Он едва мог поверить своим ушам. Никто не требовал казни герцога столь яростно, как Елизавета, а теперь она отказывалась утвердить его приговор.

— Вы не можете его помиловать, — возразил он. — Его измена доказана!

— Так повесьте его! — воскликнула она, сбрасывая со стола перья, чернила и бумаги. — Отравите его, сделайте всё, что угодно, чёрт побери! Но не беспокойте меня с этим, не стойте над душой, как вурдалак... Я не спала всю ночь. Я устала, — с отчаянием в голосе проговорила она, хватаясь за голову. — Я больна, Сесил, вы что, не видите? Оставьте меня в покое.

И она, опершись на руку леди Дакр, удалилась в спальню, беспрестанно повторяя: «Я больна, у меня болит голова, я больна».

Сесил рассказал советникам королевы, что она отказалась подписать приговор, и те, кто её не видел, предположили, что отказ был продиктован милосердием. Сесил не рассказал им о предложении найти другое средство избавиться от Норфолка. Он знал: каковы бы ни были причины, побудившие её так поступить, это была не жалость, однако Сесилу не хватило чутья, чтобы понять: на сей раз Елизавету беспокоит не будущее, а прошлое.

Ещё два месяца он безуспешно представлял приговор Норфолку ей на подпись, но того, что не удалось Сесилу, сумел добиться Лестер. Когда Елизавета бывала больна или раздражена, он был единственным, кто мог её успокоить, единственным, кому она позволяла увидеть себя усталой и ненакрашенной. Он обнял её, и, положив голову ему на плечо, Елизавета рассказала о прошлом и о том, в каком ужасе ей приходится жить с того дня, как она отказалась подписать приговор.

Лестеру она могла рассказать о лорд-адмирале; слушая её, успокаивая и гладя её руки, Лестер увидел ту Елизавету, которую не удавалось увидеть никому, кроме тех, кто прислуживал ей в детстве: эмоционального человека, нервы которого натянуты, как тонкие струны, человека, которого преследуют призраки прошлого, и эти призраки воздействуют на его рациональное поведение.

— Я ненавижу его и желаю ему смерти, — сказала она. — Я уже говорила Сесилу и готова повторить ещё раз: найдите другой способ — всё, что угодно. Но почему этот способ казни так на меня действует, Роберт? Почему мысль о плахе так парализует мою волю и от неё я чувствую себя так плохо, что не могу ни есть, ни спать?

— Потому что эта мысль пробуждает в тебе воспоминания, — мягко предположил он. — Но это всего лишь воспоминания. Адмирала убила не ты, но ты должна убить Норфолка. Ты должна взять это перо, сказать себе, что сейчас подпишешь — и всё будет позади прежде, чем ты это заметишь.

Она села, и он вытер её лицо своим платком. Без негнущегося платья и драгоценностей, с волосами, распущенными по плечам, Елизавета казалась на удивление молодой, гораздо моложе своих тридцати семи лет. На её бледном лице не было морщин, благодаря тонким чертам лица и гордому носу она сохранила моложавый вид лучше большинства тех, кого принято считать красавицами. Как покойно и трогательно было видеть её сидящей на огромной кровати и обнимать, не чувствуя страсти, будто они оба — старики, которые прожили вместе много лет. Летиция была права, сказав, что он любит Елизавету. Он поздно стал нежным и верным; стать таким его заставила она. Он поднёс её руку к губам и поцеловал.

— Сейчас я пошлю за этой бумагой, а ты её подпишешь прямо при мне. А потом ты встанешь с постели и оденешься: погода просто чудесная, а твои кони застоялись и мечтают о прогулке.

Во второй половине того же дня Сесил получил смертный приговор за подписью королевы и узнал, что она поехала кататься верхом с графом Лестером. Второго июня герцог Норфолкский был обезглавлен на эшафоте, воздвигнутом специально для этого на Тауэрском холме. Несмотря на мучительные месяцы, проведённые между жизнью и смертью, он умер мужественно и с достоинством; он написал королеве письмо, в котором прямодушно заявлял, что, видимо, ей было нелегко казнить его, приносил извинения за свою измену и утверждал, что не намеревался причинить вреда ей лично. Весть о смерти герцога застала Марию Стюарт в Татбери; в наказание за участие в заговоре её вернули в этот замок и поместили в покоях, где крыша текла, стены были покрыты сырыми потёками, а яркие лучи летнего солнца еле пробивались через узкие окошки, забранные решётками. Ещё во время своего прошлого пребывания здесь она заболела ревматизмом и теперь так страдала от холода, что целые дни проводила в постели; когда лорд Шрусбери известил её о казни Норфолка, она упала в обморок и с ней случилась истерика; она рыдала и отказывалась от еды и утешении. Лорд Шрусбери смутился, когда она заявила, что кузина Елизавета спасла её от эшафота лишь потому, что вознамерилась уморить условиями заточения. Шрусбери не мог представить на это убедительных возражений, поскольку сам думал так же. Он не был жесток, а обаяние и привлекательность узницы, которую он охранял, вызывали у него некоторое сочувствие.

— Если бы вы только перестали строить козни против нашей королевы, госпожа, — со смущённым видом проговорил он, — если бы вы только смирились с жизнью в Англии и обещали ей не пытаться бежать, королева обошлась бы с вами милостиво. Умоляю вас, ради вас самих, напишите ей и дайте слово.

— Смириться?! — Мария села в постели. От слёз её лицо опухло, от недостатка свежего воздуха и неподвижности кожа, некогда славившаяся своей белизной, приобрела землистый оттенок, а спутанные волосы в беспорядке рассыпались по плечам. — Смириться с жизнью в заточении?! Я искала у неё убежища, а оказалась в английской темнице вместо шотландской! «Если я дам слово, она обойдётся со мной милостиво» — как легко вам говорить, милорд, о том, чтобы смириться с такой жизнью, ведь ваша уже наполовину прожита. А мне лишь двадцать семь, я королева Шотландии и ваша законная государыня — на моём месте должна находиться она! Если я дам Елизавете слово, что отрекусь от своей свободы и прав, буду жить как монахиня, среди дам и вышивок, предам мою кровь и отрекусь от законного наследства, она отправит меня в приятное местечко, чтобы я там тихо угасала!

Так вот, этому не бывать; я буду интриговать и бороться за свободу, пока дышу или пока она меня не убьёт. Это я могла бы простить — Иисус свидетель, я бы, пожалуй, даже была бы этому рада, лишь бы не влачить это жалкое существование... Но я никогда не прощу ей обмана и не позволю ей успокоить свою совесть, заявив, что согласна с тем, как со мной поступили, лишь бы меня перевели в сухую комнату и позволили посидеть в саду моего тюремщика! Так ей и напишите, милорд. Передайте ей, что она понапрасну убила Норфолка и вешала своих подданных, потому что я всё равно не дам ей покоя!

Она упала лицом в подушки и зарыдала, а Шрусбери ушёл. Мария Стюарт нравилась ему, и он сочувствовал её положению, но больше всего ему хотелось избавиться от возложенной на него ответственности. Если Мария убежит, Елизавета обвинит в этом его; если она умрёт под его надзором, все будут подозревать, что умертвил её он. А вчера вечером жена спросила у него напрямик, как он поступит, если советники королевы прикажут ему избавить их от затруднений, отравив порученную его заботам узницу. Он подумал о запертой в сырых покоях злополучной женщине, которой предстоит провести в заточении всю жизнь; он считал, что смерть была бы для неё наилучшим избавлением, но не желал оказывать ей эту услугу сам. Поэтому Шрусбери внял совету своей жены и в тот же вечер написал в государственный совет письмо, в котором умолял найти для Марии Стюарт другого стражника...

Сесил сидел один в своём кабинете в Хэмптонкорте; свечи на столе догорели, но в комнате уже было достаточно светло, чтобы обойтись без них, а из окна доносилось пенье птиц, которые приветствовали наступление нового весеннего дня. Он ушёл с королевского маскарада глубокой ночью, после того как один из секретарей прошептал ему на ухо срочное известие. Сесил был уверен, что королева не заметит его отсутствия; он не участвовал в легкомысленной половине её жизни и не располагал той нервной энергией, которая позволяла ей танцевать до зари, а потом работать целый лень, не нуждаясь в сне. Однако эту ночь провёл без сна и он: сел за письменный стол, развернул поданную ему бумагу и, прочитав её, отослал секретаря спать. Сесил был невозмутимым человеком с крепкими нервами и завидным хладнокровием; даже в эту минуту он не подал виду, будто встревожен и удивлён, а подумал прежде всего о том, как скрыть от всех то, что написано на этом листе мятой грязной бумаги, до тех пор, пока он не решит, как поступить и как известить об этом королеву.

Этот документ сейчас был развернут у него на столе, и в конце его была видна папская печать с чётким изображением трёхъярусной тиары и ключей апостола Петра, стража Царствия Небесного. Сесилу эти символы были ненавистны от рождения, и вот уже одиннадцать лет их не выставляли в Англии на обозрение. Верхний край документа был надорван — его сорвали с дверей собора Святого Павла, к которым он был приколочен. За последние два часа Сесил столько раз прочёл его, что выучил наизусть до последнего слова.

«Пастырское послание Его Святейшества касательно Елизаветы, самозваной королевы Англии, и прибившихся к ней еретиков».

Итак, Папа Римский наконец отлучил её от церкви. Он терпел одиннадцать лет — вероятно, надеялся достичь с ней компромисса после того, как она вступит в брак с католиком или другим путём, хотя Сесилу было известно, что этому не бывать, — но теперь слово Папы делало Елизавету в глазах всего христианского мира отщепенкой, незаконнорождённой похитительницей престола, гонительницей истинной религии; оно освобождало её подданных, исповедовавших католическую веру, от присяги на верность ей. Друзья Елизаветы объявлялись врагами Рима и анафема, которой была предана она, автоматически распространялась и на них. Теперь святая обязанность любого католика в Англии заключалась в том, чтобы при первой же возможности свергнуть Елизавету с престола.

Никто из её советников не предполагал такого оборота событий; они уже привыкли считать Папу далёким и бессильным врагом, который слишком слаб, чтобы что-либо против них предпринять и готов смириться с методичным уничтожением своей церкви в Англии в надежде на то, что после смерти Елизаветы к власти придёт Мария Стюарт и повернёт всё на прежний лад. Однако Елизавета не умерла; более того, её преемница стала пленницей, которую она могла в любую минуту лишить жизни. А если бы Мария умерла, править Англией стал бы её сын, который воспитывался в духе самого фанатичного протестантизма. Если бы Мария сохранила свой трон или была казнена, не успев поднять мятеж в Шотландии, Папа Римский никогда бы не сделал этого шага, после которого у него не было пути назад. Теперь он знал: единственный способ сохранить католическую веру в Англии — это свергнуть Елизавету с трона в пользу Марии, и английская королева была отлучена от церкви именно с этой целью. Отныне казнённые участники Северного мятежа становились мучениками за веру, а все будущие бунтовщики получали благословение самого Папы. Что же касается католических держав Европы, то папское послание прямо подстрекало их к священной войне против Англии. Кто-то прибил его к дверям собора Святого Павла; даже если этих злоумышленников удастся найти и покарать по всей строгости закона, буллу уже видело много людей, и заставить их молчать не удастся; кроме того, во все крупные английские города наверняка тайком провезены другие экземпляры.

Сесил сидел в своём кабинете уже почти три часа и размышлял, что теперь предпринять и как защитить Елизавету, приговорённую к смерти в собственном королевстве.

— Мне сказали, что у вас в окнах до сих пор горит свет. В чём дело, Сесил?

Она стояла на пороге одетая в маскарадный костюм, сверкающий драгоценными камнями, а на руке у неё болталась раскрашенная маска с султаном.

Секретарь королевы нерешительно встал с места и прикрыл ярко-алую печать на документе ладонью.

— Мне не хотелось вас тревожить, госпожа. Я думал, вы уже отошли ко сну.

Елизавета рывком захлопнула дверь и подошла к столу.

— Я веселилась. Вам иногда следует брать пример с меня и убивать время не только за работой, но и за развлечениями. Уберите руку и покажите мне, что вы прячете.

Он молча протянул ей документ, и она прочла его, не сняв с правого запястья висевшую на ленте золотую маску Дианы, богини охоты.

— Нортумберленда и Вестморленда это уже не воскресит, но вдохновит тех, кто захочет идти по их стопам, — сказала она. — Я незаконнорождённая самозванка, и всякий, кто свергнет меня с престола или вонзит кинжал мне в сердце, совершает подвиг во славу Господню. Такое же послание было издано против моего отца, а он умер в своей постели.

С этими словами она швырнула папскую буллу обратно на стол.

— При вашем отце всё было по-другому, — проговорил наконец Сесил. — На его трон не было претендентов-католиков, кроме его родной дочери Марии. Хотя она была нечестива и деспотична, она бы никогда не восстала против него.

У Елизаветы вырвался невесёлый смешок:

— Просто не успела бы: появись у неё такие мысли, ей бы пришёл конец.

— Франция тогда была на ножах с Римом, — продолжал между тем Сесил. — Теперь они союзники. Испания была не в состоянии начать против нас войну, в Германии была смута, протестантское движение по всей Европе было слишком мощным, чтобы позволить кому бы то ни было исполнить папский приговор, вынесенный вашему отцу. Благодарение Богу, госпожа, что ему так посчастливилось. Ваше положение куда тяжелее.

— Только в одном отношении, Сесил, и все эти годы здесь не произошло никаких изменений. — Она села лицом к нему и предостерегающе подняла руку, когда он захотел возразить. — Дело не в Марии Стюарт: это ваш пунктик, но для меня Мария куда менее опасна, чем мой милый зятёк, испанский король. Я отлучена от церкви — что ж, отлично. Мария Стюарт — моя преемница, но Франция не пойдёт на меня войной, чтобы посадить её на престол, потому что там понимают: я убью Марию, как только первый французский корабль будет замечен в водах Ла-Манша. У себя дома мы подавили один мятеж, и все остальные, когда настанет их черёд, будут подавлены точно так же. В нашем распоряжении лучшая в мире тайная полиция, самые устрашающие пытки и казни, которые только измыслил человеческий разум, а все потенциальные заговорщики находятся под нашим надзором. Если мы будем знать тайны Марии Стюарт, нам со временем станут известны все тайны наших врагов в Англии и на континенте. Я боюсь не Марии, а Филиппа Испанского. Вы говорили об его отце, императоре Карле. Его руки тогда связывала война в Германии, руки его сына теперь связывает война в Нидерландах. Однако так будет не всегда. Кроме того, Карл Пятый был политиком, а его сын — фанатик. Настанет час, и он попытается исполнить это. — Она указала на буллу. — Некогда он был королём Англии; он ненавидит наше государство не меньше, чем меня. Он будет рад устроить здесь такую же резню, как в Нидерландах — не к вящей славе Господней, а к вящей славе Филиппа; для него это одно и то же. Он не станет со мной воевать для того, чтобы посадить на моё место Марию Стюарт; мне уже надоело вам это повторять. Он не намерен проливать испанскую кровь для того, чтобы отдать половину нашей страны Франции. До тех пор, пока Мария Стюарт жива, с его стороны нам ничего не грозит.

— Он был замешан в заговоре Ридольфи, — напомнил ей Сесил. — Тогда он обещал мятежникам войско и деньги, почему бы ему не поступить так и теперь?

— Я не говорила, что он не будет ничего обещать, — поправила его Елизавета. — Чтобы мне насолить, он пообещает что угодно кому угодно, но я не думаю, что он хотя бы на минуту может поверить в то, что эта дурочка способна довести до победного конца какой-либо из составленных ею заговоров. Боже праведный, вы же знаете Филиппа — в царствование моей сестры вы лично имели с ним дело; неужели вы можете себе представить, что он чувствует что-либо кроме презрения к той, которая, во-первых, родилась женщиной и к тому же потеряла трон из-за того, что вышла замуж за пьяницу и распутника, а затем была обесчещена тем, кто его убил? Да, Сесил, она может тронуть многие сердца, но Филипп войдёт в число её защитников не раньше, чем вы — в число её поклонников! Он нападёт на меня лишь затем, чтобы прибрать Англию к своим рукам.

— Мы должны заключить союз с Францией, — проговорил секретарь. — Нам следует возвратить Марию Стюарт в Шотландию, позволить тамошнему регенту её казнить, а вам нужно выйти замуж за французского принца. Екатерина Медичи не настолько фанатично следует указаниям Рима, чтобы упустить шанс посадить одного из своих сыновей на английский трон.

— Она фанатично следует указаниям одних астрологов, — суховато ответила Елизавета. — Мне это известно. Однако если бы я послушалась вас и обрекла Марию Стюарт на смерть, испанское войско явилось бы сюда из Нидерландов раньше, чем я успею выйти замуж за французского принца или кого бы то ни было.

— Дело может принять такой оборот, что мы не сможем больше держать её в заложниках, — медленно проговорил Сесил. — Вы говорите о ней как о нашем щите, госпожа; но теперь могу вас заверить, что скоро рука Марии Стюарт будет направлять против вас пистолеты и ножи всех убийц, которых только можно будет нанять! У нас действительно лучшая тайная полиция в мире, но мы должны объявить католиков изменниками и казнить их за измену, а не за веру. Мы непременно повесим, колесуем и четвертуем того, кто выставил буллу на обозрение, а также всех его сообщников, которых только удастся отыскать. То же нужно сделать с католическими священниками и со всеми, кто ходит к мессе. Мы должны объявить их веру актом государственной измены, за который полагается самое строгое наказание, предусмотренное законом для изменников. Католичество и измена должны стать в глазах народа синонимами. Мы должны искоренить эту религию так, чтобы от неё не осталось и следа — только так нам можно надеяться избежать опасностей. Однако чтобы добиться этого, вместе с другими католиками мы должны умертвить Марию Стюарт. Можно сколько угодно отсекать у дерева ветви, но оно не упадёт, пока не подрубишь корни. И этот день придёт, ваше величество. Этого не избежать, как бы вы этому не противились.

— Когда это произойдёт, если произойдёт вообще, — ответила ему Елизавета, — мы начнём готовиться к испанскому вторжению. А пока я иду спать.

Как выяснилось, буллу прибил к дверям собора дворянин-католик по имени Фелтон, который не выдал своих сообщников даже на дыбе и попытался отвести гнев королевы от своей семьи, завещав ей прямо на эшафоте драгоценное кольцо с алмазом. Королева выслушала заверения в том, что он сполна испил чашу страшных мук, к которым был приговорён, надела кольцо себе на палец, полюбовалась им и, к ярости Сесила, дала вдове Фелтона особое разрешение пожизненно служить мессу у себя в доме. Елизаветой двигала не религиозность; Фелтона подвергли пытке и четвертовали из чисто политических соображений, и королева не видела причин отказывать его жене в утешении, которая могла дать ей вера. Елизавета была жестокой, беспощадной и непреклонной; к тем, кто угрожал её власти, она не знала милосердия, но, что бы ни говорили Сесил, Сассекс и даже Лестер, она не была ни лицемеркой, ни фанатичкой. В душе её секретарь был глубоко опечален тем, что его госпожа так обделена религиозным чувством.

Она часто носила кольцо, отказанное ей Фелтоном, а кроме того, купила знаменитое жемчужное ожерелье Марии Стюарт у покойного графа Муррея за треть цены; оно всегда красовалось у неё на шее. О своём отлучении от церкви она небрежно заметила, что Папе вздумалось высунуться из Ватикана и плюнуть через океан; она не раздумывая выложила шотландскому регенту две тысячи фунтов, которыми так дорожила, за выдачу графа Нортумберлендского, которого шотландцы заточили в тюрьму, и казнила его в Йорке. Затем Елизавета написала своей милой сестре Екатерине Медичи личное письмо, в котором намекнула, что желала бы вернуться к вопросу о браке с её неженатым сыном герцогом Алансонским.

Елизавете было тридцать семь лет, её предполагаемому жениху — девятнадцать. При всей проницательности и хитрости Екатерины Медичи она была одержима одной идеей — властью, властью для себя и своих детей, и стоило английской королеве-девственнице дать понять, что после недавнего мятежа и появления папской буллы она хотела бы выйти замуж, чтобы укрепить свои позиции, как французская королева-мать сделала вид, будто забыла, что Елизавета отлучена от церкви. На этот раз она пала жертвой собственной алчности; Мария Стюарт писала ей душераздирающие письма, в которых жаловалась на условия, в которых её содержат, сообщала, что её в любую минуту могут убить, и отчаянно пыталась втянуть Францию в свой очередной заговор против Елизаветы, но ответа не последовало. Переговоры о браке начались, и до тех пор, пока у Екатерины Медичи теплилась какая-то надежда на их благоприятное завершение, Елизавета могла быть уверена во французском нейтралитете.

Несмотря на печальный опыт прошлых подобных переговоров, Сесил не смог устоять перед искушением отнестись к этим авансам Елизаветы серьёзно; он не оставлял надежды на то, что королева преодолеет свои сомнения и обзаведётся мужем; он страстно желал, чтобы она обзавелась ребёнком, и настолько отчаялся увидеть это осуществлённым, что согласился даже на жениха, которому не исполнилось от роду и двадцати лет, и к тому же католика. Сесил не одобрял фамильярных отношений Елизаветы с мужчинами, но считал их признаком способности вступить с кем-то в более серьёзные отношения вместо тех пустышек, которыми на самом деле были её любовные связи. Он не мог понять, как женщина может удовлетворяться одной лестью, флиртуя с Лестером, Хениджем и сэром Кристофером Хэттоном — молодыми и физически более чем привлекательными мужчинами — и не испытывая при этом тайного желания познать радости брака. Это было единственное слабое место Сесила, благодаря которому он впал в то же заблуждение, что и Екатерина Медичи. Вполне могло оказаться, что Елизавета говорит о браке искренне, и воодушевление Сесила передалось и её советникам, которые тратили на переговоры не меньше времени, чем французы. Елизавета старалась никого из них не разочаровывать; то, что ей удаётся водить за нос даже Сесила, который так редко ошибается, её весьма забавляло. Однако с Лестером она не притворялась; его не волновал этот новый жених, так как он знал — она отвергнет его точно так же, как и всех остальных, но он смертельно боялся уступить своё завидное положение фаворита более молодым претендентам, вроде Хэттона, который забрасывал королеву любовными письмами и подарками — точно так лее поступал он сам много лет назад, когда надеялся на ней жениться. Он ревновал и в угоду Елизавете преувеличивал свою ревность. Как многие женщины, достигшие зрелых лет, она стала очень тщеславной, и потрафлять её самомнению было трудным и опасным делом. Лестер не мог позволить себе ни устать, ни загрустить — он был обязан всегда служить зеркалом, отражающим настроение королевы в данный момент; если он позволял себе расслабиться и отдохнуть от своей роли обожателя, его место тут же занимали Хэттон или Хенидж, а Елизавета в отместку ему демонстративно оказывала им предпочтение и насмехалась над ним, когда он пытался с ними состязаться. Это была беспокойная жизнь; его изводили капризы женщины, которая с возрастом становилась всё менее предсказуемой, которая танцевала до рассвета, а весь день проводила на охоте и тем не менее, казалось, всегда была занята государственными делами с Сесилом и другими советниками. Лестеру тоже было уже почти сорок, и он уставал гораздо раньше её. Тогда он ускользал отдохнуть к Летиции, к которой испытывал всё более нежные чувства, и оставлял Елизавету на милость своих соперников, поскольку не мог выносить её жизненного ритма без периодических передышек. У него было множество врагов, но Сесил не принадлежал более к их числу. После того как Лестер помог раскрыть заговор Норфолка, секретарь королевы намекнул, что отныне между ними устанавливается не перемирие, а вечный мир. Он делом доказал свою верность королеве, и за это Сесил был готов простить ему богатство, влиятельность и высокомерие. Было ясно, что избавиться от Лестера удастся лишь в том случае, если королева выйдет замуж, да и теперь он вызывал меньше скандальных пересудов, чем Хэттон и ещё пол дюжины других фаворитов. Сесил примирился с существованием Лестера, а Лестер перестал его сторониться. Когда Елизавета возвела Сесила в сан пэра и присвоила ему титул лорда Бэрли, Лестер первым его поздравил. В Англии был лишь один верховный властитель, и им являлась королева; Лестер был согласен делить оставшиеся на его долю крохи власти с Вильямом Сесилом. Между тем переговоры о браке шли неспешно; Елизавета то загоралась энтузиазмом, то, как юная девица, делала вид, что предстоящий брак её пугает; она настолько правдоподобно притворялась и была такой блестящей актрисой, что французский посол не усматривал ничего смешного в том, что зрелая женщина почти сорока лет нервничает и испытывает сомнения относительно характера своего жениха, который между тем уже достиг совершеннолетия. Ни одна из сторон не выдавала своего нетерпения, хотя переговоры тянулись месяц за месяцем, сложившиеся в уже почти два года; королевские брачные контракты нередко согласовывались годами. Не казались неуместными и мечтательные рассуждения английской королевы о детях. Она была стройной и подвижной, как молодая девушка; по её миловидному лицу было трудно угадать возраст, а с тех пор как она, следуя моде, стала носить парики с разнообразными причёсками, в её волосах стало невозможно обнаружить седину. Несомненно, её здоровье было хрупким. Часто у неё внезапно подскакивала температура, с нею случались приступы сильнейшего желудочного расстройства, она была раздражительна и подвержена вспышкам истерии со слезами. Тем не менее не было причин полагать, что она неспособна родить на свет детей, а если бы она умерла при родах, внук Екатерины Медичи стал бы королём Англии. А французы не стали бы, подобно королеве Елизавете, из высших соображений медлить с казнью Марии Стюарт, чтобы обеспечить своему дофину наследство.

В феврале 1572 года между Англией и Францией был подписан договор в Блуа, являвшийся предварительным соглашением к брачному контракту английской королевы. Это было также оборонительное соглашение, направленное против Испании; обе его стороны были обязаны оказывать друг другу военную помощь в случае вторжения третьих государств и воздерживаться от вмешательства в шотландские дела. Это был настоящий триумф дипломатии английской королевы и, что также немаловажно, в этом договоре игнорировалось существование ещё одной персоны, чья мать принадлежала к роду Гизов; её продолжали держать в заточении в Англии, а она по-прежнему тщетно писала Екатерине письмо за письмом, напоминая, что та намеревается женить своего сына на самозванке, отлучённой от церкви.

Страхи Елизаветы улеглись после того, как в Нидерландах опять вспыхнуло восстание против испанского владычества, ещё более яростное, чем прежнее. Ранее Елизавета дала у себя в стране убежище сотням фламандских беженцев, которые по большей части были искусными ремесленниками и положительно влияли на английскую промышленность; теперь она разрешила тем из них, кто пожелал, отправиться сражаться за родину и одновременно выразила своё сожаление по поводу нидерландского бунта испанскому послу, обещая соблюдать полный нейтралитет.

Вновь её политика оправдала себя; это была осторожная политика, целью которой было причинить испанцам как можно больший ущерб без прямого военного вмешательства. Елизавета была намерена во что бы то ни стало избежать войны с Испанией, но между тем молодого французского короля удалось убедить, что настало время выбить войско герцога Альбы из Нидерландов и подчинить эту страну французской короне. Его советником был вождь гугенотов Колиньи, который желал начать религиозную войну во имя своих единоверцев-протестантов, и впервые сын Екатерины Медичи не послушался её совета.

Снедаемая опасениями за своё влияние на сына и страхом за свою власть, королева-мать решила убить своего соперника, пока он и главы знатнейших гугенотских семейств ещё не покинули Парижа.

Елизавета совершала верховую прогулку, когда курьер доставил ей донесение о Варфоломеевской ночи, присланное английским послом из Парижа. Она остановила коня, взломала печати и медленно прочла депешу. Первым чувством, которое она испытала, был ужас, а затем — изумление: неужели Екатерина Медичи, чей ум она искренне уважала, могла совершить такую вопиющую ошибку? Организованное ею покушение на Колиньи закончилось провалом; его не убили, а только ранили, и, чтобы замести следы и избежать мести гугенотов, королеве-матери ничего не оставалось, как перерезать их всех в течение суток после неудавшегося убийства. Стиль, которым была написана эта депеша, вполне соответствовал её содержанию. Елизавета знала своего посла во Франции; его звали Фрэнсис Уолсингем, и он принадлежал ко всё увеличивающейся в числе секте реформаторов-пуритан, к которым она испытывала инстинктивную неприязнь. Уолсингем был большим ненавистником католиков, чем даже Сесил, и, описывая во всех подробностях чудовищные зверства, которые совершались в Париже в тот день, он не пощадил чувств своей королевы. Мужчин, женщин и детей, даже грудных младенцев вытаскивали на улицу и безжалостно убивали; их дома грабили и сжигали, по улицам города текли потоки крови, а по Сене плыли сотни изуродованных трупов. За эту резню, которую Уолсингем именовал величайшим преступлением после распятия Христа, несли ответственность не только королева-мать, её сын и придворные; их примеру последовала парижская чернь, а за ней и все французы. Жители всех городов и деревень резали гугенотов. Уолсингем называл Екатерину Медичи антихристом в женском обличье и предсказывал скорую гибель народа, показавшего себя способным на подобные злодеяния. Однако, по мнению Елизаветы, негодование настолько застило Уолсингему глаза, что он не сумел разглядеть главного. Общественное мнение, возмущённое происшедшим, заставит её прекратить переговоры о браке с французами. Елизавета ехала шагом, держа депешу в руке, и один из спутников спросил, что в ней написано. Они понимали: если королева приказала возвращаться с прогулки раньше времени, значит, это что-то серьёзное.

По зрелом размышлении Екатерина Медичи исправила свою первоначальную ошибку, насколько это было возможно. Колиньи был мёртв, и вся гугенотская фракция, которая угрожала её власти и раздирала Францию религиозными войнами, искоренена. С ужасающей жестокостью — Елизавета поморщилась, вспомнив описанные Уолсингемом убийства маленьких детей, — но тем не менее искоренена. И в этом преступлении участвовал весь французский народ. Екатерина Медичи неизгладимо запятнала свою репутацию и честь своей страны, однако благодаря ей впервые за столетие Франция стала первоклассной державой. Елизавете придётся показать, что происшедшее её ужасает — а ужасает её, призналась она самой себе, не столько ненужная жестокость к невинным, сколько промах, из-за которого пришлось к ней прибегнуть, — и притвориться, будто мысль о браке с французом внушает ей отвращение. Однако лишь на время. Переговоры могут быть прерваны, но прекращать их совсем нельзя.

Это, возможно, будет легче выполнить, если она отзовёт этого фанатика Уолсингема и заменит его кем-то более дипломатичным и менее религиозным.

Елизавета отказывалась принять французского посла в течение четырнадцати суток, а затем дала ему аудиенцию, будучи в глубочайшем трауре; вокруг неё стояли советники, придворные и фрейлины — все также в чёрном. К удовлетворению своего народа и правительства, она публично выразила послу своё возмущение событиями во Франции, а затем написала Екатерине Медичи одно из своих блестящих и двусмысленных писем, в котором была соблюдена должная дозировка ужаса, горя и порицания. Однако она также весьма тонко намекнула, что когда её скорбь по невинно умерщвлённым единоверцам утихнет, французскому принцу, возможно, будет дозволено возобновить своё сватовство.

Графа Шрусбери не освободили от обязанностей стража шотландской королевы. Его письмо показали Елизавете, которая заметила, что самый надёжный тюремщик — это тот, кого порученная ему узница оставляет настолько равнодушным, что он желал бы от неё избавиться, и велела ему перевезти Марию Стюарт в Шеффилд, где её поместили в сухие и комфортабельные по сравнению с Татбери покои. По словам Шрусбери, она ослабла здоровьем, а Елизавете она была нужна живой во что бы то ни стало. Английский парламент был другого мнения. Ярость протестантов-парламентариев, узнавших об истреблении своих единоверцев во Франции, вылилась в нападки на королеву-католичку, которая, будучи узницей, могла расплатиться за преступления, совершённые другими католиками. Парламент собрался и потребовал голову Марии Стюарт за участие в неудавшемся заговоре Норфолка; когда королева ответила отказом, парламентарии приняли билль, согласно которому за государственную измену мог быть казнён любой человек, невзирая на сан и происхождение. Елизавета наложила на этот законопроект вето. Она не сомневалась, что впереди её ждут новые заговоры, а если подобный билль обретёт силу закона, то не пройдёт и года, как голова Марии падёт на плаху. Отказ Елизаветы был сформулирован в том возвышенном стиле, который всегда безотказно действовал, когда нужно было затронуть нужные струны в душах тех, чьи надежды она разбивала, а через год она решила, что можно, ничего не опасаясь, вновь начать с французами переговоры о браке. Это настолько встревожило короля Филиппа Испанского, что он поручил своему послу нанести английской королеве специальный визит, чтобы заверить её в неизменной дружбе Испании и удостовериться, что её намерения заключить брачный союз с Францией не более чем политический манёвр.

Сватовство Елизаветы возобновилось; о предстоящем браке королевы говорили во всех тавернах и домах вельмож по всей стране; её фигура снова окуталась романтическим флёром, и было замечено, что такое внимание, по-видимому, доставляет Елизавете удовольствие само по себе.

Однако в то время, когда Елизавета играла в переговоры о браке с человеком, которого никогда не видела, примерно в сорока милях от её дворца на Уайтхолле произошла другая брачная церемония.

В Ирландии умер граф Эссекс, её губернатор, который правил этой вечно упорствующей в своём католичестве и стремлении к независимости провинцией твёрдой и беспощадной рукой. 20 сентября того же года граф Лестер женился на его вдове.

Новоиспечённая графиня Лестер вытянула вперёд левую руку и полюбовалась обручальным кольцом на пальце.

— Даже теперь мне как-то в это не верится, — сказала она.

Лестер приподнялся на подушках и рассмеялся. Спальня в Уонстеде была залита лучами яркого осеннего солнца; время шло к полудню, и пока никто их не потревожил. Они повенчались тайно в его домашней часовне, а единственным свидетелем церемонии был отец Летиции, сэр Генри Ноллис, который сразу же после завершения обряда покинул их. Он принадлежал к становившейся всё более влиятельной секте пуритан и никогда не одобрял ни образа жизни своей дочери, ни скандала, возникшего, когда она выбрала себе в любовники фаворита королевы. К самому этому человеку он также не испытывал ничего, кроме неприязни. Когда Летиция овдовела, он дал ясно понять, что Лестер должен жениться на его дочери или он обратится к королеве с просьбой вмешаться и поместить Летицию под его опеку.

Лестер не мог даже помыслить о том, чтобы потерять Летицию; он согласился на брак с ней при условии, что он будет заключён тайно, и этим осенним утром он проснулся со странным чувством удовлетворённости; мысли о том, что случится, если их разоблачат, пугали его куда меньше, чем он ожидал. С радостным удивлением и нежностью наблюдал он за своей женой, которая стояла возле кровати в атласной ночной рубашке, любуясь своим обручальным кольцом и улыбаясь ему. Она не стеснялась своей любви к теплу, вкусной пище и телесным наслаждением, её живой и острый ум не позволял ей, при всей любви к излишествам, пресытиться жизнью или наскучить ему. Сейчас он не мог понять, как ему когда-то пришло в голову сравнить её с Елизаветой только потому, что у них обеих рыжие волосы.

— Иди сюда, — сказал он. — Место новобрачной рядом с супругом. Подойди и покажи мне своё колечко, милая, и позволь тебе доказать, что мы действительно муж и жена.

Графиня рассмеялась:

— О нет, милорд, — таких доказательств я уже получила предостаточно. Как ты будешь со мной обращаться теперь, когда мы поженились? Будешь ли ты мне ласковым мужем или пьяной деревенщиной, вроде бедного Эссекса...

— Если бы я попробовал, ты бы отплатила мне за это тем же, чем и ему, — отозвался он. — Л я предпочитаю, чтобы ты была счастлива... и верна мне. Почему ты только что сказала, что не в силах поверить в это?

— Потому что, полагаю, это окончательное доказательство того, что ты отказался от всех надежд стать супругом королевы. А между тем все эти годы я не была в этом уверена.

— Женщин невозможно ни в чём уверить, — медленно проговорил он. — Ты знаешь, что я тебя люблю, но иногда ты бываешь ничем не лучше её — так же выспрашиваешь, требуешь и расставляешь мне ловушки.

Летиция подошла к нему и присела на кровать; она взяла его руку и вдруг поцеловала её.

— Я ничего не требую и не расставляю никаких ловушек, — сказала она. — Я знаю, ты не потерпел бы этого ни от кого, кроме королевы. Я люблю тебя, ты любишь меня, а если она развлекается тем, что заставляет тебя ходить колесом ей в угоду, это не моя вина.

— Я знаю, — ответил он и положил голову ей на грудь. — Я очень счастлив, Летиция. Теперь я могу возвращаться ко двору, плясать на канате, подобно остальным, и знать, что в моей жизни тайком присутствуешь ты и никому не под силу отнять тебя у меня.

— Иногда ты говоришь так, будто она тебе ненавистна, — тихо произнесла она. — Но это не так, Роберт, даже если тебе кажется по-другому. Ты просто ревнуешь, потому что её окружают другие мужчины с такими же честолюбивыми стремлениями, какие некогда были у тебя самого.

— Они не добьются большего, чем я, — ответил он. — Так же как со мной, она будет играть с ними, как кошка с мышкой: то любить и улыбаться, то вдруг оскаливаться. Теперь уже она не достанется никому. Когда я первым попытал с ней счастья, у меня был шанс, хотя, как я сейчас понимаю, и небольшой, но я его упустил. Королева меняется, Летиция; она меняется прямо на глазах. Ты всё время говоришь, что я всё ещё люблю её, и я готов сделать комплимент твоему уму, признав, что это так. Но какова эта любовь, мне понять не дано. Как может человек любить молнию или езду галопом по неровной дороге? Что он ощущает, когда целует ласкающую его руку и вспоминает, как эта же рука ударила его по лицу... Я не поэт, а то, пожалуй, я смог бы это описать. Оставляю эту задачу Хэттону, он у нас при дворе нынче главный стихоплёт. Вот что я тебе хочу сказать: теперь в королеве осталось меньше женственности, чем когда бы то ни было, и вместе с тем мужское внимание требуется ей больше, нежели любой из женщин. Она трудится и правит... Боже, видя её в совете, я замираю от восхищения, ни один король не мог бы быть столь волевым политиком! Она упивается своей властью, как вином, и подобно вину, власть ударяет ей в голову. Она живёт и дышит одной властью. И при этом её единственное развлечение — притворяться и перед собой, и перед другими, будто она желает лишь одного: чтобы её считали обыкновенной женщиной. Но стоит только пойти ей наперекор, и маска спадает. Мне доводилось видеть то, что находится за этой маской, и в мире нет ни одного мужчины, который попробовал бы совладать с этим и остался в живых. Поэтому она останется незамужней до конца. Рядом с ней всегда будут лишь мужчины вроде Хэттона и остальных, которые льстят ей в надежде на вознаграждение, и один мужчина вроде меня, который остаётся рядом, потому что не смеет её покинуть. Хотя всё равно он не смог бы ускользнуть от неё, даже если бы и попытался.

— Полагаю, — сумела наконец вставить слово Летиция, — что я удивительная женщина, если выслушала подобное от собственного мужа и не зарезала его от ревности.

— Ты и в самом деле удивительная женщина, любимая, и ты никогда не зарежешь меня из-за королевы. — Он снова улыбался, и она прильнула к его груди.

— Мне не нужна та часть тебя, которая принадлежит ей, — прошептала она. — Я люблю то, что есть у меня, и нам лучше постараться воспользоваться этим как можно лучше, пока она не приказала тебе явиться ко двору. Когда в Лондон прибывает посланник французского принца?

— Через неделю; его зовут Симьер — он гофмейстер Алансона. Он пробудет у нас около месяца и уедет ни с чем. Вы не голодны, леди Лестер? Мне позвонить, чтобы нам принесли поесть, или сегодня мы пообедаем попозже?

— Я буду обедать попозже всю эту неделю, — ответила Летиция. — И вы тоже, милорд.

Вильям Сесил оставил должность секретаря королевы. Получив титул лорда Бэрли, он стал её первым министром и с обычной дальновидностью предложил на пост, который освобождал и который был вторым по значению в государстве после его собственного, своего кандидата. Секретарь находился рядом с королевой круглые сутки; он вёл её переписку и был в состоянии влиять на политику правительства, если Елизавета доверяла его советам. Неудачно подобранный на такую важную должность человек мог загубить всю работу Бэрли. При удачном же подборе секретарь королевы успешно дополнял бы первого министра, и Бэрли не мог найти человека с более близкими ему взглядами, чем у бывшего посла во Франции сэра Фрэнсиса Уолсингема. В данный момент они ждали вместе в приёмной королевы.

— Я сказал её величеству, что она может положиться на ваше благоразумие и трезвость суждений, — повторил ещё раз Бэрли. — Я так лестно вас охарактеризовал, что вы наверняка получите эту должность, если только сами всё не испортите.

Уолсингем был высок и худ, с пронзительными глазами странного зеленоватого цвета и тонкими губами, которые никогда не улыбались. Его лицо было лицом сурового и бескомпромиссного фанатика, вечно сражающегося с тем, что он называл силами зла. В их число входили все приверженцы римской католической церкви, находившиеся под её влиянием по всему миру.

— Если вы расскажете мне, каковы опасные места на этой службе, я буду их избегать, — сказал он. — Я переписывался с её величеством, но слышал, что она капризна; это обычная для женщин слабость, и я не могу сказать, что неспособен с нею справиться, милорд.

— Не вздумайте заговорить с королевой таким же тоном, каким только что говорили со мной, — резко оборвал его Бэрли. — Если вы хотите получить эту должность, ни в коем случае не пререкайтесь с королевой, не возражайте ей и не высказывайте суждений, которые бы противоречили её собственным. Вы должны быть почтительны без раболепия, если она вас о чём-то спросит, отвечайте не медля и правдиво, вы должны всегда быть в состоянии точно сказать ей, где находится любой документ и чем вы только что занимались. Вы не должны выказывать каких-либо пристрастий, а главное — воздержитесь от религиозных споров, когда речь идёт о государственных делах. Королева — благочестивая протестантка, но нисколько не симпатизирует вашим крайним взглядам, и если вы их выскажете, это только вызовет у неё раздражение. Я научился сдерживать свой язык в её присутствии, и вам придётся последовать моему примеру. Никогда не забывайте, что она королева, и хотя с нею надо обращаться так же учтиво, как со всякой женщиной, женские слабости ей не присущи. Ни в коем случае, сэр Фрэнсис, не выказывайте презрения к её полу; вы вскоре убедитесь, что её величество — не обычная женщина.

Уолсингем кивнул; ответить он не успел: пришёл паж королевы, и он вслед за Бэрли вошёл в её кабинет.

Уолсингем не видел Елизавету уже почти два года, и за это время он привык общаться с Екатериной Медичи, чьи тусклые глаза никогда не смотрели ему в лицо, когда он с ней говорил. Поэтому он оказался не подготовлен к тому пронзительному взгляду, которым встретила его Елизавета.

Также не ожидал он, что после того, как Бэрли его представит, королева будет молчать целую минуту.

— Можете поцеловать мне руку, сэр Фрэнсис Уолсингем. А вы, милый мой Бэрли, можете нас оставить. Я предпочитаю, чтобы мужчины говорили сами за себя.

Сэр Фрэнсис поцеловал ей руку и отвесил чуть более низкий поклон, чем предполагал. Но он подавил желание отвести глаза от её лица; ему ещё не доводилось видеть такого странного контраста — эти чёрные как угли глаза на бледном накрашенном лице. Среди ярко-рыжих локонов, которые, как с раздражением подметил Уолсингем, были искусственными, сверкала огромная грушевидная жемчужина. Уолсингем не одобрял моды носить парики; ему не по нраву была женская суетность, сквозившая в драгоценностях и в сильном запахе духов и притираний.

— Мне нужен секретарь взамен лорда Бэрли, — сказала Елизавета. — Он настоятельно рекомендовал вас. Настолько настоятельно, что мне с трудом верится, что на свете может существовать такое воплощение всевозможных добродетелей. Годитесь ли вы на эту должность, сэр Фрэнсис?

— Полагаю, что да, но об этом судить вам, ваше величество.

— Я не сомневаюсь, он разъяснил вам, что вам надлежит мне говорить и как вы должны вести себя со мной. Выбросьте всё это из головы. Мне не нужен секретарь, который был бы чьей-то марионеткой. Со временем я разберусь, кто вы такой, так что лучше начать сразу же. Можете сесть, сэр Фрэнсис, и давайте поговорим. И мне хотелось бы услышать ваш собственный голос, а не голос Бэрли.

Уолсингем сел лицом к ней на низенькую табуретку, хотя предпочёл бы остаться стоять. Он задал себе вопрос, известно ли это ей и не предложила ли она ему сесть, чтобы поставить в невыгодное положение; она пристально разглядывала его с высоты своего кресла.

— Скажите, кого вы считаете главным врагом Англии?

Поскольку она просила его всегда честно высказывать своё мнение, Уолсингем, невзирая на предупреждение Бэрли, так и поступил:

— Папистскую церковь, ваше величество.

— Понятно. А какие ответвления этой церкви вы бы назвали наиболее опасными?

Хотя Уолсингем этого не знал, если бы он ответил: «Шотландскую королеву», должность секретаря ему бы не досталась.

— Испанию.

На мгновение наступила тишина. Елизавета откинулась на спинку стула и внезапно улыбнулась.

— Господин Уолсингем, — сказала она, — вы первый человек, который доказал мне, что в состоянии видеть дальше своего носа. Испания для нас главная угроза; все остальные — моя шотландская кузина, английские паписты, Франция, — по сравнению с этим настоящим врагом второстепенны, а мы ещё ни разу не вступили с ним в схватку. Теперь о ситуации в Нидерландах — как дела у повстанцев?

Уолсингем нахмурился:

— Плохо, ваше величество. Герцог Альба отлично знает своё дело, под его началом самое дисциплинированное в мире войско и он не знает пощады и жалости. Наши братья протестанты гибнут за веру тысячами, но тем не менее продолжают борьбу. Их несчастная страна истекает кровью; они крайне нуждаются в нашей помощи.

— Они её получат, — сказала Елизавета. — Я посылаю им все деньги, которые только могу выкроить из бюджета; видит Бог, этого недостаточно, и я постараюсь изыскать побольше, но это и всё. Решиться на что-то более серьёзное я не смею. Мы не готовы к войне.

— Как и Испания, — возразил Уолсингем. — До тех пор, пока её армия занята подавлением восстания в Нидерландах, а казна истощается расходами на содержание этой армии, она не сможет напасть на нас. В настоящий момент Испания нам не грозит, ваше величество, и это наводит меня на ещё одну мысль. Вы просили меня говорить собственным голосом, и я, с вашего позволения, поймаю вас на слове. Мы говорили о внешних врагах, но я полагаю, настало время заняться теми врагами, что живут в самой Англии.

— Продолжайте, — кивнула Елизавета.

— Мне известно о вашем нежелании покарать шотландскую королеву за её преступления против вас и против человечности, — медленно заговорил Уолсингем. — Должен признать, ваше величество, что я согласен с лордом Бэрли и всеми вашими советниками, которые считают ваше милосердие ошибкой. Но если вы не желаете привлечь к суду её, настало время заняться её сторонниками. В мою бытность послом во Франции иезуиты открыли в Дуэ семинарию, единственное назначение которой — учить изменников-англичан на католических священников. Эти люди вернутся в Англию, чтобы пытаться возродить свою религию и строить против вас заговоры. С тех пор как вы издали закон, провозглашающий государственными преступниками тех, кто ходит к мессе и носит римскую сутану, их число возросло. Они опасные фанатики, и смерть их не страшит.

— Нескольких из них уже поймали, — перебила королева. — И что же вы предлагаете: если человека не останавливает ни виселица, ни даже страх быть выпотрошенным заживо, что ещё с ним можно сделать?

— Ничего. Но нужно посулить такую же кару любому англичанину или англичанке, который предоставляет ему убежище или не доносит на него, если он скрывается по соседству. Паписты в Англии — это кинжал у вашего горла, ваше величество. Вы слишком долго обращались с ними чересчур мягко. Штрафов и нескольких казней недостаточно. Их нужно выслеживать и уничтожать.

— Вы, я вижу, религиозный человек, — заметила Елизавета, и её ирония заставила его покраснеть. — Однако если вы намерены служить мне, вам не следует путать догматы веры с политикой. И не предполагайте, будто я страдаю подобной близорукостью. Я заявляю вам, как ранее говорила Бэрли, что мне всё равно, читает ли человек молитвы по-английски или по-латыни, и думаю, Богу, которому он молится, тоже нет до этого дела. Но если тот человек, что молится по-латыни, представляет собой угрозу моему тропу, ему придётся сменить язык своих молитв, если только он хочет остаться в живых, чтобы молиться дальше вообще. Половина из тех, кто поднимает вой насчёт папистов и требует, чтобы я перерезала католиков, при моей сестре сами были папистами. Мне известно, что вы не из таких. — Она подарила его мимолётной улыбкой. — Вы человек того же склада, что и эти семинаристы из Дуэ, нравится вам это слышать или нет. Но я уважаю людей такого склада и хотела бы, чтобы они были на моей стороне, а не против меня. Вы разумный человек, господин Уолсингем, и к тому же дальновидный. Если я предоставлю вам решать проблему этих изгнанников-католиков, как вы поступите?

— Я пошлю шпионов во Францию и установлю надзор за всеми английскими портами. Я создам целую армию соглядатаев, которые будут разузнавать всё о каждом путешественнике, который приезжает к нам в страну, о каждом новом человеке, который появляется в городах и деревнях, о каждом отпрыске известных папистских семейств, который возвращается к себе на родину. Я пообещаю этим осведомителям награды и буду их исправно выплачивать, и не пройдёт и полугода, как наши тюрьмы заполнятся до отказа.

— Осведомители обходятся дорого, как и система разведки, которую вы предлагаете, — сказала Елизавета. — Мне это не по карману.

Уолсингем поднял на неё глаза. Она увидела горящее в этих бледно-зелёных глазах холодное пламя фанатизма и подумала, что при всех своих талантах этот человека ей не нравится и не понравится никогда.

— Это по карману мне, ваше величество. Я богат и оплачу все расходы за собственный счёт.

— Я вижу, что Бэрли подобрал мне того, кого нужно, — сказала Елизавета. — Можете приступать к исполнению ваших обязанностей завтра.

Она не протянула ему руку.

— Прощайте, господин секретарь.