Елизавета I

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Дальние родственники Генри Дарнли и Мария Стюарт впервые встретились 17 февраля в гостях у лорда Вемисса. Эта встреча произошла в неофициальной обстановке потому, что так желала шотландская королева: она не хотела связывать себя и бросать открытый вызов Елизавете до тех пор, пока не встретит юношу, о котором Летингтон отзывался с такой похвалой. Оба они нервничали: Дарнли было не по себе оттого, что на приёме присутствовал его отец, который задирал нос и вообще вёл себя так, будто уже стал тестем королевы. Мария суетилась и дважды сменила свой наряд, прежде чем осталась довольна. Движимая женским тщеславием, она твёрдо решила одержать победу, ведь Дарнли был первым из её женихов, который представлялся ей лично. До сих пор она была слишком занята политикой, чтобы обратить внимание на кого-либо из мужчин как женщина и увлечься; она не знала, что такое мужская любовь, если не считать печальных и неполноценных отношений с её мужем и злосчастного инцидента с Шателяром, который закончился на плахе. Она пришла на встречу с Дарнли одетая в одно из своих элегантных и строгих чёрных бархатных платьев, которые подчёркивали грацию её фигуры и изысканный цвет лица, а через плечо был перекинут шарф из алой шотландки царственного клана Стюартов, свисавший до пояса. Хотя Дарнли слышал о красоте Марии от Летингтона и своего отца, увиденное застало его врасплох. Увидев, как эта женщина приближается к нему по длинному, холодному залу в доме Вемисса, он застыл на месте, от волнения его красивое лицо раскраснелось. Он знал о женщинах более чем достаточно, однако ему ещё не приходилось встречать женщину со столь величественной поступью, как у этой королевы; он никогда ещё не видел такого лица, бледность которого гармонировала с оригинальным цветом волос, тёплых и блестящих, как буковые листья осенью, и таких сверкающих глаз, которые одновременно могли менять свой цвет. То была, безусловно, самая прекрасная и самая необычная женщина из всех, которых он повидал на своём веку.

Мария не ожидала, что он окажется таким высоким. Хотя ей говорили, что он хорош собой, она и представить себе не могла, какое воплощение юности и изящества встретит её в этот февральский день.

— Добро пожаловать в наше королевство, милорд. Мы очень рады наконец с вами встретиться.

Дарнли низко склонился, целуя ей руку:

— Радость испытываю прежде всего я, ваше величество. Простите великодушно моё замешательство; я ожидал встретить лишь королеву Шотландии, а встречаю королеву всех женщин.

Произнести этот галантный комплимент не составило для Дарнли никакого труда; он обучался светским манерам при дворе Елизаветы, где они были едва ли не самыми утончёнными в Европе. Он обращался к шотландской королеве так, как все английские царедворцы говорили со своей. Мария улыбнулась, и её глаза смягчились; казалось, в них засияло солнце, и из карих они стали голубовато-зелёными.

Она ожидала встретить молодого человека вроде тех, что окружали её в Шотландии — юношей, которые отличались только силой и решительностью, ни один из них не мог сравниться с этим редкостным красавцем, на лице которого было написано нескрываемое восхищение. Мария ещё ни разу в жизни не была влюблена. В двадцать четыре года она была вдовой и девственницей; несмотря на пройденную во Франции школу и серьёзный опыт последних бурных четырёх лет, она сохранила роковой романтизм своего отца. Не прошло и получаса с той минуты, как она увидела Дарнли, а она уже потеряла голову.

Через два дня он был официально представлен ко двору в Холируде, и обрадованному Леноксу стало ясно, что его сын вот-вот станет новым королём Шотландии. Другие, например Муррей и Рутвен, наблюдали за развитием романа королевы с подозрением и возмущением. По сути дела, это Мария Стюарт ухаживала за своим возлюбленным, а не наоборот. Её слепая страсть к Дарнли раздражала ревнивых шотландских лордов, которые не видели ничего достойного восхищения в его английских манерах и роскошных нарядах; их сыновья мужественнее, сильнее, в них куда больше шотландского, чем в этом долговязом бледном юнце с его притворством и жеманными выкрутасами. Также их раздражало то, что он оказался недурным наездником и атлетом; возбуждённый успехом и очевидными знаками внимания Марии, он пока что не нуждался для поднятия духа в пьянстве и дебоширстве. Он одержал такую лёгкую победу, что красота и обаяние добычи поначалу его ошеломили; он старался показать себя с лучшей стороны, особенно тем, кто так желал найти в нём какие-то недостатки, что касается Марии Стюарт, то ей он казался состоявшим из одних достоинств.

Но скоро ненасытная похоть внушила Дарнли мечты обладать ею физически, так что ни о чём другом он уже не мог думать, а невинность Марии возбудила в нём тщеславное желание пробудить в ней дремавшую ранее страсть. Скрывавшаяся за изысканной внешностью низость натуры сделала его одержимым идеей полностью подчинить себе свою кузину; в нём вспыхнули амбиции, которые, как он считал, могли воплотиться в жизнь лишь при отсутствии помех с чьей-либо стороны и её безоговорочном подчинении.

С нею он действовал умно, стараясь казаться на первых порах нежным и изысканным; он испытывал извращённое удовольствие от того, что поступал вопреки своим наклонностям до того времени, когда он будет вправе использовать её как заблагорассудится. Глядя на её безрассудную страсть к себе, он распускал хвост, как павлин. К тому времени, когда самоуверенность лишила его осторожности, Мария была уже настолько ослеплена любовью, что ничего не замечала.

В душе она всегда жила чувствами, хотя эти чувства сдерживались необходимостью и дисциплиной, которая всегда требовалась от принцессы королевских кровей. Люди, подобные Летингтону и её дядьям Гизам, были способны обуздывать её темперамент и смирять её гордость лишь до тех пор, пока её страсти спали. Теперь Дарнли их пробудил; она настаивала на том, чтобы брак между ними был заключён как можно скорее, и Рутвен отпускал ядовитые насмешки о её похотливости. И хотя со стороны Марии здесь наличествовала истинная любовь, отношения между ними начали носить всё более нескромный характер, что оскорбляло даже Летингтона, который любил королеву и возлагал на её брак такие надежды.

К лету далеко идущие амбиции Дарнли стали очевидны всем, кроме Марии. Он так раздулся от самомнения, что начал оскорблять её лордов, причём особое наслаждение ему доставляло задирать того, кто был к этому особенно чувствителен — лорда Джеймса, чья неприязнь к сестре ещё больше усилилась при виде заносчивости и притворства её будущего мужа. Он фамильярничал с её неприступными фрейлинами, чтобы насладиться зрелищем того, как они смущаются за госпожу.

Порой королева видела, как он, залпом осушив стакан вина, разваливается в кресле, а на его раскрасневшемся лице появляется какое-то неприятное выражение. Однако она извиняла это его юностью — ведь ему всего девятнадцать и он, видимо, тоскует по родине, а если у него немного закружилась голова, то винить в этом она должна себя, а не Дарнли.

Как только она почувствовала, что ей чинят препятствия, гордость заставила её настаивать на браке с упрямством, которым так славились Стюарты. Она нашла человека, которого любит и в жилах которого течёт королевская кровь, родовитость и воспитание делают его вполне достойным её руки. Те, кто пытались отговорить её от брака или очернить Дарнли в её глазах, казались ей людьми, которые пытаются помешать её счастью.

Первым среди её друзей жертвой этих подозрений пал Летингтон. Он теперь горько каялся в том, что привлёк внимание королевы к Дарнли, и в отчаянии едва не рвал на себе волосы, когда ему стало ясно: Мария неспособна распознать свою ошибку и исправить её, пока ещё есть возможность.

Даже если бы кто-нибудь из приверженцев реформистской церкви и был готов согласиться с этим браком, то Дарнли сам оттолкнул их от себя, даже самых терпимых, всячески выставляя напоказ своё католичество и подстрекая королеву последовать своему примеру. Как писал Елизавете английский посол Рандольф, лорд Дарнли нажил себе столько врагов, что Мария, возможно, ещё будет вынуждена отказаться от своих намерений, и в этот самый момент Елизавета приказала Дарнли и лорду Леноксу вернуться в Англию под страхом своей немилости.

Как будто лишь сейчас разгадав замысел Марин, Елизавета написала ей личное письмо, рассчитанное на то, чтобы вызвать раздражение даже у самого кроткого адресата; в нём она требовала у шотландской королевы воздержаться от вступления в брак со своим подданным без её на то разрешения и сообщала, что граф Лестер готов незамедлительно отправиться в Шотландию и представиться ей. В ответ Мария Стюарт провозгласила Дарнли королём Шотландии и обвенчалась с ним в часовне Холируда 29 июля. Не прошло и полугода, как чувства негодования, тревоги и ревности, которые тлели в сердце лорда Джеймса и его сторонников-протестантов — могущественного герцога Арджилла, графа Ротса, лордов Гленкерна и Бойда и многих других, благодаря поведению Дарнли вылились в открытый мятеж. После того как они утратили всякое влияние при дворе королевы Марии, им ничего не оставалось, как свергнуть своего врага силой и принудить королеву дать им гарантии терпимости к их вере, которые всегда были условием того, что она царствовала, а они оказывали ей поддержку.

При дворе их больше не принимали; их советы игнорировались, а новый король грозился конфисковать их земли. А королева, которая так искусно ими управляла в те времена, когда у её сводного брата было меньше оснований жаловаться на притеснения, теперь в беседе с ним, изобиловавшей взаимными обвинениями и упрёками, дала себе волю. Она никогда не любила Муррея, а теперь, когда он и его друзья вмешивались в её дела и порицали её мужа, сочла себя достаточно сильной, чтобы продемонстрировать ему свою неприязнь открыто. Во многом её горячность объяснялась тем, что у её брака по страстной любви появились пугающие, даже отталкивающие стороны, и она не решалась признаться в этом даже самой себе.

Расставаясь с лордом Джеймсом, она повелела ему повиноваться себе как государыне, заявив, что в противном случае будет считать себя свободной от обязанности относиться к нему как к брату. Следующей весной Джеймс вместе с Арджиллом и многими другими лордами-протестантами собрал войско и ответил на приказание Марии подчиниться отказом.

В ответ на это королева вернула из ссылки лорда Босуэлла и собрала армию, командовать которой поручила ему. Подстрекаемая Босуэллом, которому не терпелось отомстить за себя и Марии, и своим противникам, а также Дарнли, который в происходящем увидел посланный самим Богом предлог пуститься во все тяжкие по отношению и к королеве, и к стране, Мария объявила своего брата и его сторонников изменниками, провозгласила их вне закона и приказала своей армии вступить с ними в бой.

В Англии этим летом погода была просто замечательной. Проснувшись в своей опочивальне в Виндзорском замке, Елизавета знала: впереди у неё череда чудесных тёплых дней, полных мира и спокойствия, а её процветающее королевство, где царит железный порядок, казалось, нежится под лучами благодатного солнца. Она развлекалась, читая донесения о войне и смуте в Шотландии Сесилу, который сидел с ней на террасе замка, выходящей на город.

Они упивались успехом своего замысла как два любовника, заворожённые тем, что у них есть общая тайна; они понимали друг друга с полуслова и почти одинаково мыслили, их взаимопонимание стало практически абсолютным. Сесилу её таланты казались почти сверхчеловеческими; он начисто забыл о том, что некогда не доверял ей или боялся её женских слабостей. Работа поглощала его целиком, но его работа и отношения с Елизаветой были неразрывно связаны; он уже не мог представить себя беседующим с другим государем. Даже мысль о том, что в Англии может появиться король, внушала ему отвращение, хотя в принципе он считал, что женщины не должны править государством. Для Сесила Елизавета стояла выше всяких правил. Его преданность ей была сильней любой плотской любви. Королева вселяла в него бодрость, в буквальном смысле слова возвышая его в собственных глазах тем, что оказывала ему такое доверие, и их дружеское общение доставляло ему истинное наслаждение. Она могла мучить его, льстить ему, смущать его или проделывать с ним всё это разом, но при этом он чувствовал, что благодаря его заслугам она отвела ему в своём сердце особое, исключительное место. Жена Сесила как-то сказала, что королева отняла его у неё целиком и полностью, что было бы не под силу никакой любовнице. После этого он не разговаривал с женой целую неделю, даже после того, как она извинилась.

Он ревновал королеву к более молодым и весёлым мужчинам, которые окружали её; он воспринимал их попытки подольститься к ней как личное оскорбление. Мысль о том, что о браке с ней смеет мечтать кто-либо ниже рангом, чем король или наследник короля, приводила его в бешенство, и именно в таком состоянии он пребывал этим вечером, когда они с ней сидели за шашками на залитой солнцем террасе замка. Он был готов терпеть Лестера в той роли, которую Елизавета ему отвела; он не возражал против того, что она присвоила ему графский титул и наделила деньгами, поскольку предполагалось, что это необходимо для интриги против Марии Стюарт. Однако всего лишь три часа назад Лестер явился к нему в кабинет и без обиняков предложил ему в качестве последнего аккорда в этой интриге посоветовать Елизавете выйти замуж за него, Лестера.

Если Елизавета вступит в брак и родит детей, это окончательно выбьет почву из-под притязаний шотландской королевы на английский престол и та останется наедине со своими врагами. Сесил не решился дать однозначный ответ. Обуздав свой гнев и подозрения, он попросил времени, чтобы подумать, и Лестер покинул его, будучи уверенным в том, что поступил очень умно, обратившись со своим предложением к своему главному противнику.

— Вы очень рассеянны, Сесил. Вам ходить.

Секретарь отодвинулся вместе со стулом от доски и взглянул на Елизавету:

— Я думал о том, что, может быть, вам стоит подумать об эрцгерцоге Карле Австрийском, госпожа.

Елизавета раздражённо вздохнула:

— Ради Бога, хватит с меня мужей! Я вам уже говорила, что не намерена вступать с кем-либо в брак. Если вам нужны причины, вспомните-ка о моей кузине на севере — брак не принёс ей особого счастья! Ходите же.

— Примерно так же были бы счастливы вы в браке с Робертом Лестером, — внезапно вырвалось у него.

Елизавета прищурилась:

— О чём это вы, чёрт побери?

— Сегодня он пришёл ко мне с разговором на эту тему; кажется, он думал, что вы можете согласиться. Он говорил и держался настолько уверенно, что меня это встревожило до глубины души. Я думал, что в этом вопросе у вас с ним всё решено раз и навсегда.

— Я тоже, — резко бросила она. — Паж, убери доску! Итак, что же именно сказал вам господин Роберт?

— Он сказал, что я должен посоветовать вам так поступить. Он заявил, что вы должны иметь мужа и наследников, и на роль мужа предложил себя. Я не дал никакого определённого ответа. Мне нужно было сначала спросить вас.

— Клянусь Всевышним, — проговорила Елизавета, — графский титул вскружил ему голову... он был посвящён в чересчур многие государственные тайны и теперь затеял свою интригу... Как он посмел говорить о подобном с вами за моей спиной!

— Он сказал, что с вашей стороны было бы мудро выбрать его, — продолжил Сесил, постепенно подливая масла в огонь её гнева. — Правда, я заметил, что вы вовсе не так отчаянно нуждаетесь в муже, как ему, по-видимому, кажется.

— Я не оставлю ему в этом никаких поводов для сомнения. — Внезапно она встала; от гнева её лицо побелело как мел. — Я отыщу милорда Лестера и напомню, что могу сбросить его обратно в ту грязь, где я его нашла. Можете быть свободны, Сесил. У нашего государства нет хозяина и есть только хозяйка. Если он это забыл, мне придётся ему напомнить.

Первые полчаса Лестер слушал королеву, не теряя самообладания. Он молчал, потому что она не давала ему возможности вставить хоть слово. Начала она спокойно — то было жутковатое, зловещее спокойствие, которое означало, что она вне себя от гнева. Она язвительно спросила, как ему нравятся его новые поместья и новый графский титул; она отметила, что он богато одет, а в ухе у него подаренная ею серьга с жемчужиной. Она дала оценку его богатствам, как мужчина, напоминающий своей любовнице о том, сколько он ей давал на содержание, и тут, внезапно перейдя с ледяного сарказма на крик, она заявила, что ей очень хочется раздеть его донага, как нищего, которым он и был раньше, и выбросить на улицы Виндзора. Если он ещё хоть раз посмеет подойти к Сесилу или в его поганую башку ещё раз придёт мысль о браке с ней, именно так она с ним и поступит.

Он никогда не видел Елизавету в таком гневе; её лицо стало пепельно-серым, глаза из-под прищуренных век метали молнии. Ни одна их ссора не была такой ожесточённой, как эта. Он также был бледен, на щеке дёргался мускул. У него не укладывалось в голове, как он может вот так стоять и слушать её оскорбления и не ударить её. Однако он знал, что не посмеет, как не посмел в тот день, когда она поместила его под домашний арест за убийство Эми. Хотя от природы он не был трусом, Елизаветы он боялся.

— Ты отказываешь мне во всём, — взорвался он, наконец ухватившись за единственный имевшийся в его распоряжении контраргумент. — Не только в браке, но и в том, на что имеет право любой мужчина с женщиной, которая говорит, что любит его! Дай мне это, и я перестану думать о браке! Ты попрекаешь меня своими подарками, как будто это вознаграждение за то, что я сижу у твоих ног, как комнатная собачка. Позвольте вам напомнить, ваше величество, что мой отец был герцогом Нортумберлендским в те времена, когда вы были всего лишь леди Елизаветой!

Её движения были так быстры, что он не успел уклониться; она ударила его по лицу с такой силой, что он пошатнулся. На мгновение они застыли, свирепо глядя друг другу в глаза и трепеща от ненависти, как два зверя, готовых к прыжку.

— Голову твоего отца клевали вороны! — взвизгнула она.

— Как и голову твоей матери, — бросил в ответ Лестер.

Не успел он договорить этих пяти слов, как у него мелькнула мысль, что ими он себя погубил. И всё же она не ударила его, как он ожидал. Она вперила в него пристальный взгляд, гневно прищуренные глаза открылись шире; они были холодны и пусты, но из них внезапно исчез гнев.

— Никто из жителей Англии не посмел бы сказать мне подобного.

— Скоро никто не посмеет тебе сказать ничего, кроме того, что ты сама желаешь услышать. Но я не из таких. Я честно делаю тебе предложение руки и сердца, а ты в ответ шипишь на меня, как змея. Выбери кого-нибудь из твоих иностранных женихов, обвенчайся с каким-нибудь полоумным немчурой, который будет приходить к тебе в спальню лишь из чувства долга и обращаться с тобой, как король Филипп с твоей сестрой. Выходи замуж за кого хочешь, и видит Бог, я им всем желаю с тобой всяческого счастья!

Она решительно повернулась к нему спиной и, не поворачиваясь, презрительно, почти небрежно, вынесла ему свой приговор:

— Я тебя прогоняю. Отправляйся в свой дом в Ричмонде, точнее говоря, мой дом, потому что я тебе его подарила. Сиди там и думай о своей наглости и неблагодарности.

Когда дверь закрылась и она осталась одна, Елизавета медленно повернулась — медленно, как будто очень устала; в этот момент она чувствовала себя намного старше своих тридцати двух лет. Она подошла к стоявшему в приёмном зале трону — покрытому резьбой и позолотой креслу с высокой спинкой, сидя на котором она принимала официальных визитёров, и в отчаянии опустилась в него. В зале стояла неестественная тишина; через частые оконные переплёты лились лучи солнца, покрывая пол замысловатыми узорами. Елизавета откинулась на спинку кресла; у неё болела голова — совсем как у сестры, когда она бывала расстроена, подумалось ей ни с того ни с сего. У Марии Тюдор всегда что-нибудь болело: то зубы, то голова, то её мучила ломота в суставах, но самой страшной была боль, которая терзала её сердце, боль воспоминаний о неразделённой любви к мужу, который её не любил.

Впервые в жизни Елизавета ощутила душевную боль — более жгучую и мучительную, чем любые физические страдания. Она сидела, вцепившись руками в подлокотники трона, и физически ощущала гнетущую тишину, стоявшую в пустом величественном зале.

Роберт ушёл. Роберт пытался интриговать с Сесилом — ну и глупец, с презрением подумала она, каким он должен быть ослом, чтобы пытаться шутить такие шутки с её секретарём — он зачем-то попытался воскресить былые конфликты и проблемы и искушать её рискнуть своей независимостью. Именно тогда, когда их отношения стали действительно её удовлетворять и когда она могла наслаждаться своей привязанностью к нему без ограничений, когда она представала перед миром как женщина с десятком женихов и одним постоянным фаворитом, будучи в состоянии не связывать себя ни с кем из заграничных искателей её руки, а также и с тем, кто был рядом, — в этот момент, когда она наслаждалась самым мирным и спокойным периодом своего царствования, Лестер — точнее, Дадли, сердито поправила она себя — Дадли посмел снова вылезти со своими амбициями, воскресив все её былые подозрения и все конфликты между ними. Она снова и снова перебирала в уме все его преступления, пытаясь вернуть свой утихший гнев на него, который теперь казался ей противоядием против тишины и одиночества, которые обрушились на неё, стоило ей остаться одной в этом величественном зале. Он отправился в изгнание, и последним, что он от неё услышал, было язвительное замечание о его ричмондских владениях. Он ушёл, и она была права, что изгнала его; и всё же он так никогда и не узнает, что спасла его только безумно смелая фраза по поводу казни её матери. Тем самым он низвёл их на один уровень; они стали просто мужчиной и женщиной, которые так яростно ссорятся потому, что их слишком многое связывает. По-своему Елизавета его любила; её щёки сделались мокрыми от слёз. Прошло уже много лет с тех пор, как она в последний раз плакала, и она даже не смогла вспомнить причину — кажется, это было в первую ночь, которую она провела в Тауэре; жизнь тогда казалась ей такой желанной, а смерть — такой отвратительной и неизбежной. Теперь она плакала о Роберте и о себе, оттого, что она королева и никогда не выйдет за него замуж и всё же она — женщина, которую её положение обязывает отправить его в ссылку и тем самым наказать себя больше, чем его.

— Ваше величество!

Королева подняла руку, чтобы прикрыть мокрые глаза, и быстро смахнула со щёк следы от слёз. В дверях стояла леди Дакр; она сделала реверанс и смущённо потупилась.

— Ваше величество, я везде вас ищу... милорд Сассекс просит об аудиенции; он получил свежие вести из Шотландии.

Елизавета наклонилась вперёд и сиплым голосом, который леди Дакр едва узнала, отчеканила:

— Можешь предложить милорду Сассексу отправляться прямиком ко всем чертям. Да пусть заодно прихватит с собой и всю Шотландию.

Джеймс Стюарт, граф Муррей, стоял в малой приёмной дворца английской королевы в Гринвиче, протянув руки к жаркому камину. Приёмная была холодным, угрюмым помещением с каменными полами; стены были увешаны гобеленами, а окна закрыты тяжёлыми шторами, не пропускавшими в комнату тусклый свет октябрьского дня. От тумана, поднимающегося с реки, окна запотели; здешний холод ничем не походил на шотландскую стужу, которая всегда была Муррею нипочём, в то время как сейчас проклятая всепроникающая сырость пропитала даже его одежду, которая неприятно холодила тело.

Прошло около месяца с тех пор, как он бежал от армии Марии Стюарт через английскую границу. Остальные мятежные лорды также пребывали в Англии, но не в Лондоне. Они направили его к английской королеве, чтобы выразить недовольство тем, что она не прислала обещанных ею войск и денег и напомнить о её обязательствах перед ними. Она подстрекала их взбунтоваться против Марии; её агенты прозрачно намекали — если они сумеют свергнуть свою королеву с престола, Елизавета будет у них в долгу и поэтому сейчас готова оказать им материальную поддержку. Она действительно послала им некоторую сумму денег — достаточно, чтобы внушить им надежду, но слишком мало, чтобы они смогли повлиять на события. Когда солдаты королевы Марии разбили их и с арьергардными боями погнали к английской границе, мятежники оправданно надеялись, что королева Англии открыто встанет на их сторону и пришлёт им подкрепление. Вместо этого Джеймс Муррей получил послание, где ему запрещалось даже приближаться к Лондону и предписывалось ожидать дальнейших распоряжений английской королевы.

Он не привык к тому, чтобы женщина действовала таким образом; его сестра Мария никогда ничего не приказывала ему до тех пор, пока он не выступил против неё с оружием, и поэтому ему и в голову не пришло повиноваться Елизавете. Женщины, пусть даже они и королевы, не вправе что-либо приказывать мужчинам. Муррей немедленно отправился в Лондон и подал прошение об аудиенции у королевы.

Тени за окнами сгустились; Муррей принялся ходить взад и вперёд по узкой комнате, заложив руки за спину — его сестре Марии эта привычка была отлично знакома. Она никогда не заставляла его ждать, а ведь она была его государыней, а не иностранкой, как эта женщина... Мария всегда была учтива и деликатна, как и подобает существу, принадлежащему к низшему полу; у него до сих пор не укладывалось в голове, что она настолько низко пала, что преследовала его верхом на коне с кинжалом за поясом. Она к этому совершенно не приспособлена; возможно, она сочла себя вынужденной пойти на эту демонстрацию мужества, чтобы не была так заметна трусость её негодяя супруга. Что бы там ни было, Муррей не считал возможным восхищаться ею, а только ненавидел; ненавидел потому, что он наконец бросил ей вызов, а она ответила и разбила его на его же условиях. Она пренебрегла его советами и отдалась жалкому сластолюбцу, который за се спиной пьянствовал и распутничал; и всё же ему было не жалко Марию, потому что он считал происшедшее справедливым возмездием за её упрямство. Вместо неё он жалел себя; это ему выпало на долю стоять и смотреть, как женщина оскверняет королевскую корону и ущемляет права своих подданных, — женщина, неспособная быть королевой, подпавшая под влияние молодого сладострастника, чьи аппетиты она оказалась не в силах удовлетворить уже через год после свадьбы.

В этот момент дверь приёмной распахнулась. В ней стоял церемониймейстер Елизаветы, а за его спиной был виден залитый светом зал, полный людей.

— Лорда Муррея к её королевскому величеству!

Войдя в аудиенц-зал, он обнаружил, что там выстроились полукругом какие-то люди; двое из них были одеты в костюмы явно французского покроя. Муррей сразу понял, что это дипломаты, он знал, что остальные — советники королевы и дворяне; окинув их всех одним взглядом, он оказался лицом к лицу с королевой Англии.

Она была с ног до головы одета в чёрное; сплошная чернота, которую нарушало лишь радужное сияние висевшей у неё на груди грозди огромных бриллиантов, к которой был прикреплён фестон из жемчужин. Он не мог представить себе, чего ожидать от этой женщины; она была гораздо старше его сестры Марии — та тоже одевалась в чёрное, но выглядела совсем по-другому. Елизавета была чрезвычайно бледна, такая бледность напомнила ему камень — каменное лицо с жёсткими чёрными глазами и тонкими губами, выкрашенными в ярко-алый цвет. Лицо будто вырезанное резцом ваятеля, слишком холодное и резкое, чтобы быть красивым, ни в чём не похожее на лицо его сестры-королевы, полное женственного очарования. Ему ещё не приходилось видеть женщины, у которой были такие пронзительные глаза, как у Елизаветы Тюдор, и такие ослепительно рыжие волосы.

— Как вы посмели приехать в Лондон, когда я вам это запретила!

Муррей почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Ещё не успела отзвенеть в его ушах эта фраза, как послышался сухой мужской голос:

— Перед королевой полагается преклонять колени.

Тот, кто сказал это, стоял совсем рядом с Елизаветой; это был скромно одетый человек с покатыми плечами и преждевременно состарившимся лицом. Муррею ещё ни разу в жизни не приходилось видеть таких пронизывающих зелёных глаз, как у этого человека; они вонзились в него, как стальные острия, заставляя опуститься на колени.

— Не упрекайте его, Сесил. Разве вам не известно, что шотландцы лишены почтения к царственным особам? Присутствующий здесь милорд Муррей взбунтовался против своей государыни, милой нашему сердцу сестры королевы Марии. Клянусь Всевышним, милорд, меня удивляет, как вы осмелились явиться мне на глаза, когда вашу совесть отягощает столь тяжкое преступление!

— Ваше величество, восставать против тирании — не преступление. — От гнева голос Муррея прерывался. Такой приём застал его врасплох, и это было единственное, что он мог ответить на брошенные ему обвинения. Какой-то инстинкт заставил его сдержаться и промолчать, когда у него уже было готово сорваться с языка напоминание о том, что она сама обещала мятежникам денежные субсидии.

Он прочёл в её лице и лицах тех, кто стоял рядом с ней, нечто предостерегавшее его от этого шага.

— Мосье де Фуа, — обратилась королева к одному из французов, указывая рукой на Муррея, — вы засвидетельствуете, что эта аудиенция была мне навязана. Я запретила лорду Муррею приезжать в Лондон. Вы изменник, милорд. Вы возглавили мятеж против вашей законной государыни, и я, будучи её сестрой и коронованной особой, заверяю вас, что не оказываю помощи мятежникам.

Наконец до Муррея дошло, что происходит. Это спектакль, устроенный специально для французов, которые, должно быть, прознали, что она подстрекает лордов Марии к бунту против неё. Она превращает его в козла отпущения, и ему придётся с этим смириться. В холодных как лёд глазах Сесила ясно читалось: если он её выдаст, ему не удастся выбраться из столицы живым.

— Я и мои друзья подняли восстание против злоупотреблений мужа нашей королевы лорда Дарнли, ваше величество. До тех пор пока королева не вступила с ним в брак, она правила нами справедливо, и мы с обращались с нею как подобает.

— Муж и жена — единая плоть, — холодно ответила Елизавета. — Так или иначе, подданные не вправе давать оценку поведению своих государей. Вы мятежник, лорд Муррей. Вы должны были хранить мужу вашей королевы такую же верность, как и ей самой.

— Он погубит и Шотландию, и королеву! — яростно вскричал Муррей.

— Не мните себя их спасителем. — Устремлённые на него глаза Елизаветы сверкнули. — Вы нарушили присягу на верность своему государю. Вы ослушались данного мною приказа и имели наглость сюда явиться. Предупреждаю вас, милорд, ещё немного — и из изгнанника вы превратитесь в узника. А теперь, господа, будьте любезны нас оставить: я хотела бы подробнее расспросить лорда Муррея о мятеже в Шотландии и той роли, которую он в нём играл.

Муррей встал; он смотрел, как французский посол поцеловал Елизавете руку и с презрительным видом прошёл мимо него; члены английского государственного совета поклонились ей, включая того, кого она назвала Сесилом и кто велел ему преклонить перед ней колени.

Наконец они остались одни, и тогда Елизавета повернулась к нему:

— Отлично, милорд! Вы вынесли эту взбучку как подобает мужчине. Сожалею, что мне пришлось обойтись с вами подобным образом, но по-моему, на французского посла это произвело надлежащее впечатление. Мы должны быть уверены, что наш союз для всех тайна.

— Он остаётся едва ли не полной тайной и для нас, — мрачно заметил Муррей. — Мы ждали обещанных вами войск и денег, но не получили ничего. Мы бежим под вашу защиту, а вы избегаете встречи. Что мне передать тем, кто послал меня, ваше величество?

— Передайте, что им следовало бы послать кого-нибудь с лучшими манерами. Следите за своей речью, друг мой; я вам не королева Мария! Что же касается моих обещаний, объяснения следует давать вам. Это вы затеяли этот бунт, и вы его провалили. Стоило моей кузине вывести против вас горсточку солдат, и вы побежали как зайцы — и после этого вы хотите, чтобы я и дальше бросала деньги на ветер? Скажите вашим друзьям следующее: лучшее, что вы можете сделать, — это помириться с моей кузиной и попытаться другими средствами добиться того, чего вам не удалось добиться на поле боя. Я заступлюсь за вас; но если после возвращения в Шотландию с вашего языка слетит хоть одно слово о наших связях, я скажу королеве Марии, что лучший способ убить длинную змею — это отрубить ей голову. Прощайте, лорд Муррей. Благодарите Бога, что ваша госпожа — она, а не я. Может быть, вам удастся уговорить её простить вас.

Она повернулась к нему спиной и удалилась в свои покои прежде, чем он успел что-либо ответить. На выходе из зала для аудиенций к Муррею подошёл паж.

— Сэр Вильям Сесил послал меня проводить вас к вашим лошадям, милорд.

Не говоря ни слова, Муррей последовал за ним. Он оказался в маленьком дворике и хотел было заявить, что вошёл в Гринвич другим путём, когда паж указал ему на двух джентльменов, сидевших верхом; один из них держал под уздцы великолепного гнедого мерина.

— Сэр Вильям просит вас принять этого коня; ваш совсем загнан, и вы не сможете проделать на нём обратный путь. Эти джентльмены — слуги королевы, которые будут охранять вас в дороге, милорд.

Муррей кивнул, оценивая своим практическим умом отличного коня и сбрую, которая была ему под стать. Это был первый признак того, что могущественный секретарь Елизаветы — его друг.

Лестер по-прежнему был удалён от двора; через некоторое время он переехал в свой роскошный дом в Уонстеде и ему было вовсе не так скучно и одиноко, как хотелось бы думать Елизавете. К нему ездило много гостей, поскольку никто не верил, что королева позволит их ссоре затянуться, и нужно было воспользоваться представившейся возможностью снискать расположение графа в расчёте на то, что рано или поздно к нему вернётся его прежнее могущество. Он охотился, устраивал приёмы и не переставая жаловался, что разлука с королевой дурно влияет на его здоровье в надежде, что она услышит об этом и смилостивится. Хотя в нём жила обида, внешне он ничем не выказывал своего истинного отношения к тому, как с ним обошлись, и к своему нынешнему униженному положению. С его губ не слетело ни одного слова упрёка или жалобы, хотя в душе его терзали гнев и тревога. Елизавета не делала ни единого шага к примирению, не подавала ни единого знака, который бы говорил о её намерениях простить и вернуть его. Чем больше проходило времени, тем сильнее это действовало ему на нервы и в нём росло чувство обиды. До него доходили вести, что она веселится в окружении мужчин, которые мечтают занять его место, а также что она вспоминает о нём, чрезвычайно редко, причём всегда с презрением. У него не было способа отомстить, и до этой минуты и в голову не приходило обзавестись любовницей. И в Уонстеде, и в других местах у него всегда имелась возможность удовлетворять свои плотские потребности без риска быть разоблачённым; среди его челяди были женщины, время от времени оказывавшие ему эту услугу, за которую с ними расплачивался его дворецкий, однако за последние шесть лет он ни разу не делил ложе с женщиной, которая была бы ему ровней.

Тем осенним утром он едва мог поверить, что женщина, лежащая рядом с ним в постели, в самом деле состоит из плоти и крови. В полумраке она казалась еда ли. не пародией на ту, другую женщину, которая дала ему так много, а затем беспощадно отобрала: рыжие волосы, чёрные глаза, такой же низкий голос, только более мягкий и ласковый, не такой властный; да и лицо у неё было другое. Это было круглое лицо с гладкой кожей и милым носиком вместо надменного орлиного клюва, лицо чувственное и женственное. Он был с ней хорошо знаком — настолько хорошо, что был удивлён, когда она первая начала с ним заигрывать. В прошлом при дворе он много раз беседовал с Летицией, графиней Эссекс, и считал её привлекательной женщиной, которая, скорее всего, заслуженно пользуется репутацией ветреницы. Когда среди его многочисленных визитёров оказалась и она, он был этому рад; когда она приняла его приглашение остаться с ним поужинать, это не возбудило у него подозрений. Но когда она внезапно обняла его и предложила утешить за бессердечие Елизаветы, он ответил на это согласием, прежде чем успел сообразить, что же он, собственно, делает. Она была очаровательна, было невозможно устоять перед её напором, не показавшись неучтивым, и вот теперь он — любовник леди Эссекс.

Она перевернулась на живот и улыбнулась ему; это была странная улыбка — ленивая, как у сытой кошки.

— О чём ты думаешь, Роберт?

— Я думал о том, что с нами будет, когда об этом узнает королева.

— А с какой стати она должна узнать? — ответила вопросом на вопрос Летиция. — Об этом вообще никто не узнает. Этой ночью мы были осторожны, и мы можем соблюдать такую же осторожность и дальше.

— И дальше? — Лестер приподнялся на локте. — Господи, неужели ты её не боишься?

— Я вся дрожу — но только если она что-то о нас узнает. Кстати, мой муж также будет не в восторге. И тем не менее я намерена продолжать в том же духе и дальше, милый мой трусишка Роберт. Я уже давно была от тебя просто без ума. Вчера мне впервые представилась возможность приблизиться к тебе так, чтобы за каждым твоим шагом не следил хозяйский глаз её величества, и я использовала эту возможность как нельзя лучше. Полагаю, ты того же мнения. — Она провела пальцем по его щеке, и в полумраке он увидел, как сияют её глаза.

— Не думаю, что ты меня прогонишь, — продолжала она. — По-моему, ты в достаточной степени мужчина, чтобы наслаждаться жизнью, не вздрагивая при звуке имени женщины, которая не согласна оказать тебе ту же маленькую услугу, будь то на законном основании или нет.

— Откуда у тебя такая уверенность? — спросил он, удивляясь, почему даже не пытается остановить её руку, которая тихонько поглаживала его по лицу и шее. Он не любил её; Елизавета слишком занимала всё его существо, чтобы ощущать какие-то нежные чувства к другой женщине, и всё же он был отнюдь не евнухом, а Летиция — не какая-нибудь наёмная утешительница. Она опытна в постельных делах, можно сказать, что в этом у неё настоящий талант.

— Откуда тебе известно, что даёт мне королева, а в чём отказывает? — задал он вопрос.

В ответ Летиция расхохоталась:

— Боже мой, до чего же тщеславны мужчины! Мысль о том, что она твоя любовница, не приходила мне в голову даже тогда, когда все сплетничали о вас и возмущались её поведением. Я просто не могла себе представить Елизавету Тюдор в таком виде. А теперь я точно знаю, что была права. Увы, милорд, вы совсем забыли, как это делается. Пройдёт немного времени — и вы будете мне премного благодарны за то, что я вас пригрела.

Она наклонилась и поцеловала его в губы. Ему следовало бы её остановить, но он, хоть и не сразу, ответил на её поцелуй. Потом он уснул, а она незаметно прокралась назад в свою комнату.

Утром Летиция вместе с другими гостями вернулась в Лондон. Но перед этим они с Лестером договорились, что через три дня она снова приедет в Уонстед под предлогом визита к кузине, жившей неподалёку.

Тем же вечером Лестер написал королеве длинное покаянное письмо. Впервые с тех пор, как они поссорились, он обратился к ней лично; ему было понятно, что он совершил нечто такое, что она никогда ему не простит, и поэтому счёл возможным унизиться перед ней, поскольку он причинил ей боль и намеревался поступать так и впредь. Он снова впал в глубокое заблуждение, думая, будто любовь Елизаветы, её щедрость, доверие к нему и знаки расположения, которые он получал без счета, означали, что когда-нибудь она проснётся с ним в одной постели, как обычная женщина. Сейчас, по зрелом размышлении, он признал: даже если бы он не избавился от Эми, в самой Елизавете было нечто ставившее её вое сферы светских отношений, а также выше тех нормальных женских потребностей, которые, казалось бы, не чужды даже королевам. Он понял наконец, что она сама выбрала своё странное одиночество, и причиной тому обстоятельства её жизни и её характер. Она просто не может ничего ни с кем делить, тем более — кому-то подчиняться. Она всегда жила в одиночестве; даже в детстве она расточала заверения в своих чувствах мачехам и сестре Марии, хотя на самом деле никого из них не любила. Он ясно вспомнил её девочкой, которая соглашалась поиграть с любым, кто её просил, но никогда не отдавалась игре по-настоящему. Он был тогда тем, с кем она была ближе всех. Они играли вдвоём и боролись, как два диких зверька, и его отношения с десятилетней принцессой уже тогда были ближе, чем у кого-либо другого. Когда они повзрослели, он снова с нею сблизился, и всё же совсем близко она его к себе не подпустила. Если бы она не стала королевой Англии, её бы наверняка не было в живых. Среднего пути для Елизаветы Тюдор быть не могло. Теперь он знал, что она никогда не возьмёт никого в мужья; однако его ошибка вполне простительна, и его попытки достичь этого вовсе не были такими самонадеянными, как ей это представлялось. Да, она — странный человек, странный и непредсказуемый, и поэтому нужно раз и навсегда осознать, что она не такая, как другие женщины, и не думать, будто она способна мыслить и чувствовать подобно грешной человеческой плоти вроде Летиции Эссекс.

Теперь Лестеру было не обидно писать ей это письмо, где он каялся в своих прегрешениях и просил позволения вернуться. Неожиданно ему удалось смириться со своим будущим и впервые за много лет ясно понять, что его ожидает. Он будет и дальше жить для Елизаветы, получая от неё земные блага и давая взамен только то, что она требует. До тех пор, пока он будет плясать под её дудку, он будет могущественным царедворцем, все будут его почитать и ему ничто не будет грозить. И он уже понял, что в его жизни должна быть и другая сторона, где будут другие женщины, вроде графини Эссекс.