Елизавета I

ГЛАВА ПЯТАЯ

На закате солнца 14 августа 1561 года из гавани Кале вышла изящная галера; её вёсла медленно погружались в серое море, лёгкий ветерок щёлкал белыми вымпелами, а на мачте развевался штандарт с гербом Франции. То было французское судно, его корпус был выкрашен в ослепительно белую краску, а над золочёным полуютом натянут бархатный навес. Под этим навесом у самого борта стояла вдовствующая королева Франции и смотрела сквозь слёзы, как уходит вдаль берег страны, где прошло её детство и самые счастливые годы её жизни.

Марии Стюарт было восемнадцать лет, и ещё в детстве она стала королевой Шотландии — королевой дикой и бесплодной страны, где после смерти её отца началась долгая и жестокая междоусобная война. Чтобы обезопасить маленькую королеву, мать отправила её к себе на родину, во Францию, а сама осталась сражаться с мятежниками. Своей матери Мария почти не видела. У неё остались лишь воспоминания об очень высокой женщине властного вида, мужественной и решительной; её гордость и честолюбие были типичны для всего рода Гизов, к которому она принадлежала и который фактически правил Францией.

Во Франции Мария была очень счастлива; не по годам грациозная и обаятельная, она росла среди всеобщего восхищения и потворства всем её капризам. Из очаровательного ребёнка она выросла в прекрасную девушку, живую, находчивую, безгранично уверенную в себе. К чему ей было сомневаться в своих силах, если все вокруг твердили, что она восхитительна, а все зеркала подтверждали их правоту? Марию любили и баловали её дядья — принц-кардинал, канцлер, сам могущественный герцог де Гиз и десятки других богатых и влиятельных родственников. Мария жила в мире музыки и других удовольствий — охоты и танцев, обучаясь искусствам, которыми требовалось владеть принцессе, и без того одарённой природой и судьбой сверх всякой меры.

Когда она вышла замуж, её супругом стал будущий король Франции, и этот болезненный мальчик так же баловал её и потакал её прихотям, как до этого дядья. В отличие от большинства людей, Мария Стюарт от природы была добра. Ей было жаль мужа, который явно угасал от болезни и приближал свой конец, стараясь ездить верхом не хуже своей молодой супруги, танцевать и пировать до рассвета; превозмогать усталость ему помогала надежда когда-нибудь осуществить свой брак де-факто. Однако он взошёл на трон и менее чем через год умер, а его вдова по-прежнему оставалась девственницей. Она оплакивала его как товарища, почти брата, но познать его как мужа она так и не успела, а в глубине души и не желала. Доброта сочеталась в ней с безумной гордыней; она гордилась своим блестящим происхождением, гордилась своим здоровьем — ведь многие её ровесники были такими же слабенькими, как её бедный Франциск;.гордилась своей красотой и бесчисленным множеством друзей. Стоило ей чего-либо пожелать, и эти желания тут же исполнялись; она была воспитана в непоколебимом убеждении, что рождена повелевать королевствами и сердцами мужчин, но самое желанное для неё королевство пока что не давалось в руки. Мария Стюарт имела права на престол Англии, и это государство представлялось ей куда более достойным предметом желаний, нежели унаследованная от матери сырая и нищая Шотландия, которую она едва помнила.

Юный муж не раз обещал завоевать Англию и положить к её ногам в качестве доказательства своей любви к ней, которую он не мог доказать естественным способом. Мария мечтала о триумфальном въезде в Лондон во главе армии из французов и верных ей англичан-католиков. Гордая и самоуверенная, она говорила о Елизавете Тюдор с презрением; она и её друзья высмеивали эту самозванку, власть которой представлялась им столь непрочной. Ведя роскошную жизнь на почтительном расстоянии, во Франции, Мария помещала на свой штандарт английский герб и именовала себя королевой Англии. А потом Франциск внезапно умер. Из французской королевы Мария превратилась в обыкновенную вдову, а ненавидевшая её свекровь Екатерина Медичи[9] сумела так отравить ей жизнь при французском дворе, что она поневоле вспомнила о Шотландии. Пусть Шотландия ей неизвестна, но там, по крайней мере, она будет действительно королевой, а не мнимой величиной, как во Франции, где царствует её деверь Карл, а реальная власть принадлежит Екатерине Медичи. От природы Мария была мужественным человеком. Жизнь ещё ни разу не вынудила её чего-либо пугаться и не ставила перед ней проблем, которые не помогли бы с лёгкостью преодолеть её обаяние и авторитет её семьи.

После приготовлений, занявших почти месяц, она наконец отплыла, чтобы вступить во владение Шотландским королевством, которое в недавнем прошлом было опустошено междоусобной войной, а теперь к этому добавились религиозные распри.

Мария Стюарт была высока ростом — выше лорда Эглинтона, который носил сан епископа Оркнейского и был знаменитым мореходом, выше верховного лорд-адмирала Шотландии, лорда Босуэлла; оба они в этом плавании сопровождали свою королеву и сейчас, когда она прощалась с Францией, стояли рядом с ней на продуваемом всеми ветрами полуюте. Она была высокой, но очень стройной, даже хрупкой, а её тонкая кость больше подошла бы женщине гораздо ниже ростом; слёзы подчёркивали чрезвычайную бледность её лица. Это было необычное лицо с высоким лбом и длинным, породистым носом; из-под горностаевой шапочки выбивались вьющиеся тёмно-каштановые волосы, а раскосые глаза были карими. Её лицо было озорным и прекрасным; всё в ней было выразительным: от чувственного рта до жестов рук во время разговора. Эглинтон, который был больше пиратом, нежели священнослужителем, отметив про себя тот непреложный факт, что у шотландцев теперь самая красивая королева в Европе, погрузился в хмурые размышления: смогут ли они оценить это по достоинству? Трудно находиться рядом с таким необычайно женственным созданием, исполненным нежности и мальчишеского задора, и не почувствовать к нему влечения — если не как к королеве, то, по крайней мере, как к женщине. Однако лорду Эглинтону было трудно представить Марию правительницей, которая будет в полном одиночестве восседать на престоле, символизируя божественное право королей для той орды буйных разбойников, которая ждёт её во дворце Холируд. Её мать могла потягаться силой духа с любым из лордов с приграничных с Англией земель, но отец этой девушки был не столько королём, сколько поэтом и мечтателем, от которого Мария унаследовала породу и гордость, а также тот шаткий трон, на котором она теперь так стремилась восседать. Эглинтон искренне желал ей добра, но в душе он не верил в успех Марии на шотландском троне.

Босуэлл наблюдал за ней, стараясь делать это незаметно. Он был невысок ростом, но могучего телосложения, с кривыми ногами человека, большую часть жизни проводящего в седле; хотя ему было только двадцать три года, пиратские рейды, набеги на приграничные английские села и дебоширство создали ему вполне определённую и прочную репутацию. Во время последней войны он примкнул к партии королевы и оказал матери Марии столько услуг, что та доверяла ему безгранично. Мария же вызывала у Босуэлла и раздражение, и любопытство. Он свысока смотрел на женщин, тем более таких, которые пытаются править государством, и не испытывал никакой жалости к юной неопытной девочке, которую он вёз в Шотландию, самую нестабильную страну в Европе, где ей предстояло приручать дворянство, известное своим пристрастием к цареубийствам. Босуэлл был достаточно осведомлён об унижениях, которые пришлось испытать Марии при французском дворе, где теперь правила её свекровь Екатерина Медичи, чтобы понять, почему она с такой торопливостью покинула Францию и поспешила навстречу столь неопределённому будущему. Она обладала силой духа и красотой — поэтому он испытывал к ней интерес, но интерес этот, как он прекрасно понимал, был низменного свойства, и в основе его лежало себялюбие. Если Мария будет преуспевать, его дела также пойдут хорошо. Если она потерпит неудачу, ему несдобровать. Поэтому он — человек королевы. Он заметил, что Мария вытирает глаза; одна из её фрейлин — их было четверо, и все её тёзки — выбежала вперёд с изящным шёлковым платочком: никчёмной безделушкой, обшитой белым кружевом. Босуэлл снял с шеи белый льняной шарф и, не говоря ни слова, протянул его Марии Стюарт. Она приняла его; на мгновение их пальцы соприкоснулись.

— Благодарю вас, милорд.

Мария говорила по-английски с сильным французским акцентом; интересно, подумал про себя Босуэлл, как отнесутся к этому её подданные-горцы и придётся ли им по вкусу её мелодичный голос. Приятный голос; он куда лучше подходит для беседы в дамской гостиной или сладкозвучного дуэта под аккомпанемент клавесина, чем для жарких споров в Зале совета, где каждый стремится перекричать других. Ей будет не под силу кричать. Ей будет не под силу вообще заставить себя слушать — если, впрочем, им вообще удастся добраться до Шотландии. Для этого нужно сначала ускользнуть от английских кораблей, посланных Елизаветой Тюдор в Ла-Манш наперехват им.

Английская королева отказалась выдать своей двоюродной сестре охранную грамоту на право проезда в Шотландию, потому что Мария не утвердила Эдинбургский договор, заключённый с шотландскими лордами, поднявшими против неё мятеж. Ответ Марии Стюарт английскому послу Трокмортону очень удивил Босуэлла: она заявила, что отплывает в по праву принадлежащее ей королевство независимо от того, разрешает ей это Елизавета или нет. Если во время путешествия английской королеве удастся взять её в плен, тогда она сможет доставить ей удовольствие, став её жертвой. Этот ответ никак нельзя было назвать дипломатичным; услышав его, английский посол не на шутку растерялся, но такому сквернослову, как Босуэлл, её бестактность понравилась. У Марии была привычка высказывать напрямик всё, что накипело на душе, и при желании она могла выражаться очень язвительно. Поддавшись юношеской заносчивости, она как-то раз назвала свою свекровь дочерью менялы, и Екатерина Медичи отплатила ей за эту остроту сторицей, когда Мария овдовела. А год назад Мария отпустила шпильку насчёт Елизаветы, о чьей связи с лордом Робертом Дадли тогда говорила вся Европа:

— Королева Англии собирается выйти замуж за своего конюшего, который убил жену, чтобы освободить место.

Возможно, эти слова и были причиной того, что сейчас в Ла-Манше их поджидают английские корабли. Во Франции Марии Стюарт дорого обошлось её остроумие; в Шотландии, чьи лорды явно обделены чувством юмора, оно может ей обойтись ещё дороже. «Уж не дура ли она?» — подумал Босуэлл. Интересно, какова она будет в сравнении с той, другой королевой, своей кровной родственницей, которая по-прежнему прочно сидит на английском троне, и хотя не вышла замуж за своего фаворита Дадли, тем не менее сумела удержать его при себе и за три года царствования значительно укрепила свои позиции... Если Мария Стюарт похожа на неё, значит, он, Босуэлл, не просчитался...

Галера медленно вышла в открытое море, её паруса наполнил усиливающийся ветер. Юная королева со своими фрейлинами и тремя дядьями из благородного рода Гизов осталась на палубе. Эглинтон и Босуэлл, хотя и недолюбливали друг друга, в таком блестящем обществе тушевались, и между ними завязалась беседа. Они намеревались доплыть до Шотландии как можно скорее, но теперь этот план срывался: королева запретила хлестать галерных рабов бичом, чтобы они быстрее гребли.

Эта сентиментальность шотландцев чрезвычайно встревожила. Как заметил сыпавший ругательствами Эглинтон, из-за неё они вполне могли бы попасться в лапы англичанам, если бы Господь, который всегда покровительствует дуракам и младенцам, не послал густой туман над Ла-Маншем, позволивший им, сделав большой крюк, проскользнуть незамеченными и благополучно прибыть в Лейт 19-го числа того же месяца.

Елизавета, державшая в руке шахматного коня, подняла глаза от доски. Она уже сыграла с Дадли три партии и выиграла две; мат был неминуем и в третий раз, когда в дверях появился граф Сассекс. Он обнажил голову и преклонил колени.

— Прошу прощения у вашего величества, но я прибыл из Портсмута!

— Входите, Сассекс, входите. — Королева опустила фигуру на доску и, не глядя на Дадли, встала. — Вам мат, милорд, — бросила она через плечо. — Вы должны мне двадцать золотых. Итак, Сассекс, каковы же ваши новости?

Граф бросил быстрый взгляд на Дадли и замялся. Елизавета нетерпеливо взмахнула рукой:

— Можете говорить при Роберте. У меня нет от него секретов.

— Наши корабли вернулись, госпожа, но без шотландской королевы. Её галера ускользнула от нас в густом тумане.

— Чёрт бы их побрал! — взорвалась Елизавета. — Чёрт бы их побрал вместе с их туманом... Где и когда она высадилась на берег?

— В Лейте, госпожа, неделю назад. Но мы захватили два грузовых судна со всеми её лошадьми и большей частью личных вещей. Это богатая добыча.

— Но не та, которая была мне нужна, — отрезала Елизавета. — Роберт, подай мне вина... Лошади и побрякушки! Так вы говорите, она высадилась в Лейте? Кажется, это мерзкое местечко?

— Не лучше и не хуже любого другого в Шотландии, — ответил Сассекс, — но из-за отсутствия тех самых лошадей и побрякушек, о которых вы говорите, ей там пришлось несладко. Она не сумела совершить триумфальный въезд в Эдинбург; ей не смогли найти ничего лучше старой клячи, а реформаторы всю ночь распевали под её окном псалмы!

Оба мужчины вздохнули с облегчением, когда королева рассмеялась:

— Боже милостивый, ну и приёмчик! А как её встретил народ?

— На этот счёт у меня нет подробностей, госпожа. — Сассекс постарался увильнуть от ответа. Унижение соперницы позабавило королеву; но вряд ли она стала бы смеяться, если бы он сказал, что Мария Стюарт сумела пережить свалившееся на неё злоключение с юмором, не потеряв своего шарма. Эту задачу он оставит Сесилу; королева выслушивает от него плохие новости милостивее, чем от кого бы то ни было из своих придворных. — Полагаю, сэр Вильям Сесил уже получил донесение нашего посла. Он должен знать больше.

— Благодарю вас, Сассекс. Пришлите его ко мне, а потом приходите ко мне ужинать; я желаю знать всё, что произошло с вами с тех пор, как мы не виделись. Мне вас не хватало.

Она всегда так говорит, подумал Дадли, и ей всегда верят. Она непревзойдённо умеет внушать людям иллюзию их собственной значимости.

— О чём ты задумался, Роберт? — Елизавета смотрела на него поверх поднесённого к губам золотого кубка. Посмеявшись над своей неудачной попыткой взять в плен Марию Стюарт, она могла усыпить бдительность Сассекса, но Дадли ей обмануть не удалось. Он знал, что под маской внешнего спокойствия скрывается глубокая тревога.

— Я размышлял о том, какую пользу могло бы тебе принести пленение шотландской королевы, — сказал он. — Ты не могла бы удерживать её в Англии: у тебя нет для этого должных оснований.

— Мне не нужны никакие основания. Моя кузина Мария стала бы моей гостьей, которую прибил к моим берегам шторм или, скажем, туман... до тех пор, пока она не утвердила бы Эдинбургский договор и не отреклась от всех претензий на мой трон.

Дадли покачал головой:

— Она могла бы не давать своё согласие на это очень долго, госпожа; подобного не выдержала бы никакая дипломатия. А что потом?

Покачивая кубок между своими узкими, красивыми ладонями, Елизавета откинулась на спинку стула и пожала плечами:

— Я устала от разговоров о политике, Роберт; сейчас придёт Сесил, и я наемся её досыта. Потом приходи ко мне, и мы доиграем нашу партию. Но с тебя причитается двадцать золотых; прежде чем уйдёшь, заплати.

Если королева выигрывала, с ней полагалось расплатиться немедленно; если же проигрывала, о её долгах никто даже не заикался. Дадли отсчитал деньги, выложил их на стол и поцеловал ей руку, скрывая досаду, которую он ощутил, когда она приказала ему удалиться. Ему потребовалось двенадцать месяцев нечеловеческого терпения, такта и подобострастной покорности, чтобы вернуть себе милость королевы, утраченную после смерти Эми. Теперь он больше не спорил с ней и не навязывал свои знаки внимания, если она сама этого не хотела. Хотя на публике она всячески демонстрировала своё особое отношение к нему, — как он подозревал, с тем, чтобы окутать себя неким романтическим флёром, — наедине она часто с раздражением его отталкивала, но он всё сносил без звука. Он не мог позволить себе роскошь перечить и понимал это. Полученный в прошлом году урок был тяжким и горьким, но Дадли его усвоил.

Он поклонился и вышел.

Войдя, Сесил застал королеву сидящей у шахматной доски; она рассматривала фигуры, расставленные как перед началом игры.

— Нас постигла неудача, — сказала она, не поднимая глаз. — Мне только что сообщил об этом Сассекс.

— Это предопределение, — ответил секретарь. — Никто не ожидал такого тумана в это время года.

— Вы говорите, как эти вонючие кальвинисты; какое там, к чёрту, предопределение! Бог не станет менять погоду, чтобы помочь Марии Стюарт и помешать мне — у Него есть дела поважнее. Я слышала, её въезд в Эдинбург представлял собой жалкое зрелище. Это правда или Сассекс хотел меня успокоить?

— Отчасти правда, а отчасти нет, — ответил Сесил, усаживаясь поудобнее. — У неё не было ни лошадей, ни драгоценностей, однако народу она приглянулась, и её приняли радушно.

— Вы узнали об этом от Рандольфа? — Елизавета подняла на него глаза.

Сесил покачал головой:

— Нет, госпожа. Дипломатическая почта, на мой взгляд, движется слишком медленно; у меня в Шотландии есть свои осведомители, чьи перья работают быстрее. Они написали мне о её прибытии в тот же день.

— Так ли она красива, как об этом говорят? — спросила Елизавета. — Поэтому ли её радушно встретили?

— Красива и имеет умных советников. Она прибыла в свою страну как беглянка, въехала в столицу без приличествующих случаю нарядов, и её встретили приветственными речами, содержащими призывы покончить с мерзостью мессы. Тем не менее она всем улыбалась и повторяла, что очень рада.

— Да, это неглупо. — Елизавета сжала губы. — Как вы думаете, сколько ещё времени она сможет маскироваться? Или, может быть, она отречётся от своей веры и примет кальвинизм?

— Если она так поступит, то станет менее опасной для вас. Мятежники в Англии вряд ли окажут поддержку одной королеве-протестантке против другой. Сильная сторона в её претензиях на английский трон — это её папизм.

— Да, а также её законнорожденность и принадлежность к роду Тюдоров. Сесил, Сесил, если бы мы только сумели её поймать... Но с этим ничего не вышло, и теперь мы стоим по обе стороны границы, как две королевы на этой доске: Белая королева и Красная. У нас есть кони — для меня это вы, мои лорды-советники и дворяне, которые в случае прихода к власти католички утратят все свои владения, а слонами служат епископы, которые мечтают сжечь соперников живьём для спасения их бессмертных душ...

— Её слон — это епископ Джон Нокс, — вмешался секретарь королевы. — Он тоже есть на нашей доске. А её кони — это её незаконнорождённый сводный брат Джеймс Муррей, этот змей Летингтон, который за сходную иену продал бы свою родную мать, Рутвен и множество других подобных людишек. Ей восемнадцать, она наполовину француженка и ничего не знает о Шотландии и шотландцах.

— Пороки людей везде одинаковы и не зависят от их национальности, — неторопливо возразила Елизавета. — Если она предложит им захват Англии, сулящий богатую добычу, её кони и слоны будут сражаться за неё с не меньшим рвением, чем мои — за меня.

— Они не сумеют победить, — сказал Сесил. — Им не удастся вообще сделать ни одного хода, если вы, госпожа, выйдете замуж раньше шотландской королевы.

Внезапно Елизавета встала:

— Вы думаете, я упустила это из виду? Я не дура, Сесил, и в государственных делах кое-что смыслю. Со дня смерти моей сестры Марии моя возлюбленная кузина поместила на свой штандарт английский герб и именует себя государыней Англии. Она покинула Францию, где была только вдовствующей королевой, лишённой какого-либо значения, и прибыла в Шотландию — эту страну, где все воюют со всеми, — чтобы стать полноправной правительницей. А главное — чтобы хотя бы на шаг приблизиться к моему престолу; именно на нём она желает восседать. Хотя ей всего восемнадцать, честолюбием она не обделена. Это не жеманная девочка, интересующаяся только книгами и пяльцами; о том, чтобы она была такой, я бы только мечтала. Если её нрав таков, как мы предполагаем, нам не придётся долго ждать, пока фигуры на нашей доске придут в движение. Вы сказали, если я выйду замуж — замуж, замуж... подумаем-ка лучше о её замужестве, а моё оставим в покое!

— Она подумывает о доне Карлосе, — сказал Сесил.

Елизавета ударила по столику рукой и облокотилась на него; её глаза прищурились.

— Сыне и наследнике Филиппа Испанского! Слабоумном садисте, сумасшествие которого признает даже его собственная семья. Но она готова пойти на брак с ним, причём с радостью! Потому что его приданым будет испанский флот и испанские армии! Это многое о ней говорит. Клянусь нашим Спасителем, при мысли об этом человеке меня начинает тошнить — а уж я-то не брезглива, когда речь заходит о нуждах государства. Но Мария — другое дело; ей не претит ни он, ни шведский король, который и в самом деле безумен... Она пустила бы к себе под одеяло хоть обезьяну, если бы это помогло ей отобрать у меня английскую корону.

— Испанский король не допустит этого брака, — напомнил ей Сесил. — Он понимает, что это означает войну с нами. Другие тоже видят эту опасность; в случае необходимости мы можем без обиняков разъяснить это и самой шотландской королеве.

— Мы продвигаемся вперёд слишком быстро, Сесил, — пожаловалась Елизавета. — У меня от этого голова разболелась. Сейчас нам требуется осторожность; чрезвычайная осторожность, пока мы не увидим, каковы будут её дальнейшие шаги. Ей известно, что я её враг, а мне известно, что она — мой. Через Рандольфа мы отправим ей любезное послание, а я намекну, что нам с ней следовало бы встретиться и уладить наши споры по-родственному. Она на это не согласится, а если согласится, я уклонюсь от такой встречи. Мы сядем за доску, милый мой Сесил, и начнём двигать пешки, но не ранее, чем последует её ход.

На этом аудиенция закончилась; Сесил знал — сколько бы он ни возражал, королева приняла решение о своём политическом курсе на ближайшее время и ничто не в силах изменить этого решения. Когда он возвращался в свои покои, ему пришло в голову, что её любимое слово — «осторожность». Это не женское слово, которое указывает на привычку всё тщательно заранее взвешивать; оно странно звучит в устах дочери Генриха VIII и порывистой, переменчивой Анны Болейн.

Однако у Елизаветы было много общего с её хитрым и коварным дедом, родоначальником королевской династии Тюдоров. Она сравнила надвигающуюся битву за свой трон с шахматной игрой, и Сесил понимал: она будет вести свою игру против Марии Стюарт с тем же холодным расчётом, который помогал ей выигрывать все партии в шахматы. Любой недовольный англичанин-католик, — а благодаря составленному Сесилом закону о престолонаследии таких насчитывались тысячи, — любой мелкий дворянчик, затаивший обиду, наконец, любой родовитый пэр, чьи амбиции королева не пожелала удовлетворить, — у всех них теперь появился готовый предводитель для мятежа, пусть даже этот мятеж ещё и не начался. При всей своей ненависти к Марии Стюарт, одним из оснований для которой была ненавистная Сесилу религия, при всём том, что он делал вид, будто не ставит её ни в грош, он ничего не знал о ней как о личности. Она могла оказаться своевольной дурой и не продержаться в Шотландии и нескольких месяцев или слабой женщиной, способной только на бессильные угрозы; наконец, она могла быть преисполнена честолюбивых замыслов, как и полагала Елизавета. На этот вопрос способно ответить одно лишь время; а время, как часто говорила Елизавета, было ей в прошлом добрым другом. Сесил поручил одному из своих секретарей написать черновик письма послу в Шотландии Рандольфу с приказанием демонстрировать дружелюбие новой шотландской королеве и её сторонникам в Эдинбурге.

В Англии всё было тихо; вместо ожидавшегося конфликта между Елизаветой и шотландской королевой последовал обмен любезными письмами, к английскому двору в качестве шотландского посланника прибыл тот самый Мэйтленд Летингтон, которого Сесил в беседе со своей королевой называл змеем, а в ответ послом в Шотландию был направлен Рандольф. Оба захваченных корабля с личными вещами Марии Стюарт были возвращены в целости и сохранности, и Елизавета предложила ей встретиться в Йорке. Её письма были просто блестящими; исполненные достоинства и в то же время убедительные, они выражали искреннюю надежду на то, что две королевы смогут достичь договорённости, которая укрепит положение Марии на троне; Елизавета провозгласит её своей преемницей на тот случай, если умрёт бездетной, что должно снять единственную причину для вражды и подозрений между ними.

В Шотландии обстановка была куда менее спокойной. Граф Арран ворвался с шайкой вооружённых людей в часовню королевы во время мессы, и её сводному брату лорду Джеймсу со слугами пришлось обнажить шпаги и заставить их удалиться. Графа Босуэлла, преданного сторонника Марии, пришлось выслать из Эдинбурга, чтобы успокоить других лордов и лишить его возможности отомстить Аррану и другим за нанесённые оскорбления, развязав на улицах столицы кровавую межклановую резню.

К угрюмому лорду Джеймсу, снедаемому завистью к королевскому сану своей красавицы сестры, Марии Стюарт приходилось подлащиваться, чтобы успокоить его подозрения и побудить его к защите королевы; ярый ненавистник папистов епископ Джон Нокс, который провозглашал со своей кафедры о наступивших временах блудниц и Иезавелей, в ответ получал лишь вежливое приглашение явиться во дворец Холируд для дачи объяснений, хотя Мария мечтала о том, чтобы заточить его в темницу.

В эти первые месяцы в Шотландии вспыльчивая и неосторожная девица, которая во Франции была так невоздержанна на язык и столь уверенна в своей способности очаровать любого врага, проявила потрясающую выдержку перед лицом непрерывных вмешательств в её королевские прерогативы и личную жизнь. На заседаниях государственного совета она сидела тихо, вышивая и слушая, как её сводный брат лорд Джеймс и другие лорды принимают за неё решения. Оставшись одна, Мария часто плакала, но на публике она всегда была кроткой, умеренной и терпеливой, хотя и не казалась при этом слабой. Единственным её оружием было обаяние; несмотря на свою молодость и неопытность, она поняла это и пользовалась этим оружием с максимальной эффективностью. Для окружавших её загрубелых и жестоких людей она была чем-то необычным, и это так же было ей на руку. Они не понимали её, но природная проницательность не позволяла им вовсе её игнорировать. Постепенно она начала завоёвывать некоторых из них на свою сторону и сумела снискать восхищение народа. Хотя Нокс и реформаторы запугивали свою паству гонениями со стороны католиков, которым покровительствует идолопоклонница-королева, Мария сделала всё от неё зависящее, чтобы продемонстрировать свою терпимость к религии, которую она ненавидела и которая объявила её собственной вере войну не на жизнь, а на смерть. В Шотландии не сжигали еретиков, не принималось никаких законов, которые бы ограничили тираническую власть местной протестантской церкви и её пресвитеров, а о вторжении французских войск, которые бы научили еретиков-шотландцев почитать свою королеву, и речи не было. Хотя верой, акцентом и воспитанием Мария Стюарт отличалась от своих подданных, она ездила среди них верхом в костюме шотландской горянки, танцевала их танцы и ела их пищу; словом, старалась продемонстрировать, что в главном она такая же, как они. Несмотря на неодобрение Нокса и других, которые придирались ко всему, что бы она ни делала, постепенно при дворе Марии Стюарт стали воцаряться изысканность и просвещение. Вокруг неё собирались музыканты и поэты; в мрачных залах Холируда зашумели весёлые балы, его стены украсились роскошными гобеленами и шелками из Франции, а угрюмых шотландских лордов в нём принимала милостивая красавица королева, которая очень старалась показать, что ценит их всех одинаково. В стране царил мир, если не считать вспышек насилия в городках на границе с Англией и стычек между враждующими кланами в столице; если они начинали разрастаться во что-то более серьёзное, их подавляли войска королевы при содействии горожан. Казалось, в королевстве начинают укореняться законность, а анархия отступает, и это получило поддержку у всех, кроме разве что самых завзятых разбойников. Популярность королевы во всех слоях общества росла, и поэтому оскорблять её веру и привычки стало менее безопасно.

Её репутация, как и репутация её фрейлин, была выше всяких подозрений; королева Мария и прислуживавшие ей четыре Марии, дочери самых родовитых шотландских дворян, следили за этим с особой тщательностью. Особенно нравилось шотландцам сравнивать это благонравие с безобразными скандалами, слухи о которых доносились до них из Англии; там самозваную королеву Елизавету, именовавшую себя «королевой-девственницей», окружали фавориты и льстецы, причём самому гнусному из них, пресловутому Дадли, она позволяла во время одевания входить в свою спальню и подавать себе сорочку.

Исповедовавшая католическую веру королева пуританской Шотландии подавила в себе любовь к нарядной одежде и облачалась в скромные бархатные платья, закрытые до самой шеи, в то время как в Англии Елизавета принялась всё больше и больше открывать взорам мужчин свою девственную грудь. Если англичане любили Елизавету за то, что она появлялась среди них разодетая в пух и прах, осыпанная драгоценностями, нарумяненная и с завитыми волосами, уложенными в высокую причёску, шотландцы гордились сдержанной и скромной наружностью своей государыни. В Европе теперь оказалось две королевы-соперницы, и хотя Мария была слабее, она была моложе и отличалась более крепким здоровьем. Ей было всего девятнадцать лет, её доброе имя было незапятнанно, и она с полным основанием претендовала на трон, на котором сидела женщина десятью годами старше, отличавшаяся сомнительной репутацией и, как считалось, слабым здоровьем. Тот, кто женился бы на Марии, вполне мог оказаться королём как Англии, так и Шотландии. Мария была разочарована, когда её встреча с Елизаветой, которую та всё время оттягивала, была в конце концов отложена на неопределённый срок. Она сгорала от любопытства увидеть женщину, которая писала ей такие дружеские письма и при этом, по словам Босуэлла и её брата Джеймса, отличалась змеиной хитростью и не заслуживала доверия. В душе Мария Стюарт считала Елизавету вульгарной особой и извиняла её небезупречный вкус тем, что её мать была авантюристкой из торгового сословия. Что до нравственного облика английской королевы, Мария считала это её личным делом, хотя и сожалела, что она так демонстративно выставляет напоказ свою распущенность. Заверения в тёплых чувствах, которые выражала Елизавета в письмах к ней, вполне могли быть искренними; осмелев, Мария уже думала, что в их основе лежит страх, и была готова проявить великодушие и подождать, пока Елизавета умрёт от какой-нибудь из часто мучивших её болезней, а лишь потом заявить о своих правах на английский трон. Такая недальновидность объяснялась гордостью и уверенностью в том, что хитрости не дано восторжествовать над знатным происхождением. Тем не менее она передалась шотландским дворянам, и они тоже размечтались, завистливо поглядывая на соседей: покорение Англии сулило богатую добычу, о размерах которой они могли судить по набегам на приграничные английские селения; кроме того, возможно, с помощью Марии, которая была для них лишь средством достижения этой цели, удастся отомстить за поражения в ожесточённых англо-шотландских войнах. Шотландское дворянство любило свою королеву, потому что она отлично ездила верхом и была, по-видимому, сильной духом женщиной; они повиновались ей потому, что она этого просила, но только в тех вопросах, где это им ничего не стоило.

Верности монарху в том смысле, как понимала её Мария, в Шотландии не существовало, но она этого не знала и обманывалась. Божественное право королей, ради утверждения которого в Англии Генрих VIII пролил столько крови, никогда не проникало в Шотландию, где отношение к трону было совсем другим — здесь преходящей власти монарха только завидовали, а взойти на трон ценой убийства или завоевать его силой оружия считалось вполне естественным. Правитель этой страны не был Божьим помазанником, наделённым теми же мистическими свойствами, что и сам папа римский; нет, король был всего лишь самым сильным и волевым из лордов, и его царствование продолжалось лишь до тех пор, пока не появлялся кто-то сильнее и не свергал его с престола.

Мария этого не замечала, хотя её и предостерегали, но, учитывая полученные предостережения, в первый год своего царствования она старалась действовать как можно осторожнее. Однако постепенно она привыкла к своей власти, на деле лишь номинальной, к всеобщему почитанию и перестала замечать то, что на самом деле творилось вокруг. Её брат, казалось, был вполне доволен своим нынешним положением; как она полагала, он перестал завидовать се королевскому сану, ведь Мария присвоила ему титул графа Муррея, а на заседаниях государственного совета он всегда сидел на первом месте. Ей казалось, она навсегда заручилась его поддержкой, устроив его брак с дочерью графа-маршала Шотландии, который раньше не желал иметь незаконнорождённого зятя, пусть даже и королевских кровей. Мария Стюарт была слишком прямодушна и слишком благородна, чтобы понять: лорд Джеймс пользуется её милостями, в том числе и услугами свахи, но не чувствует благодарности, коль скоро они исходят от неё.

Когда над Марией нависла опасность скандала, она действовала с невероятным мужеством и демонстративной беспощадностью, которая говорила о многом. Из Франции с её свитой прибыл юный поэт Шателяр. Поселиться в Шотландии, этой угрюмой и недружелюбной стране, его заставила безумная любовь к королеве; а галльская тяга к романтическим приключениям завела настолько далеко, что, надеясь стать её любовником, он дерзко спрятался у неё в спальне под кроватью. Во Франции в этом не увидели бы ничего особенного; правда, там подобное делалось более изящно, но королевы и знатные дамы делили ложе с кем хотели, заботясь лишь о том, чтобы это не получило слишком широкую огласку. Однако в Шотландии дела обстояли по-другому. Злоумышленника арестовали, предали суду по указу королевы и приговорили к публичной казни путём отсечения головы. Приговор был приведён в исполнение в Эдинбурге на глазах у многотысячной толпы, а королева смотрела на казнь с закрытого балкона. В отличие от Елизаветы, которая, по слухам, уже отвела Роберту Дадли спальню рядом со своей собственной, шотландская королева ради спасения своей чести пожертвовала жизнью человека, к которому сама была неравнодушна; правда, в тот момент, когда его голова слетела с плеч, она упала в обморок. Её популярность поднялась до невиданных высот; перед фактом казни Шателяра даже ядовитый язык Нокса был бессилен, а зрители были в восторге от кровавого зрелища, жертвой которого стал чужестранец, да к тому же ещё и француз. Пешки на шахматной доске двигались медленно, но пока Елизавета не видела в обороне противника уязвимых мест, а в октябре 1562 года можно было почти не сомневаться, что смерть вот-вот сбросит Красную королеву с доски и завершит игру.

Во второй раз за своё царствование Елизавета начала войну. Её первое вторжение в Шотландию было сопряжено с такими потерями — как людскими, так и денежными, — что они надолго отбили у неё охоту решать конфликты вооружённым путём. Её советникам-мужчинам вроде Сассекса, Хандсона и даже Сесила было легко выступать в пользу применения силы: мужчины всегда любят воевать, а латать неизбежно возникающие после войны дыры в бюджете им куда менее интересно. Конфликт, к участию в котором Елизавету в конце концов им удалось склонить, бушевал за Ла-Маншем — во Франции, где католическая и гугенотская партии, возглавляемые соответственно герцогом де Гизом и принцем Конде, вели непримиримую и кровопролитную борьбу, в которой не щадили ни женщин, ни стариков, ни детей. Ничто не указывало на бессилие французского монарха столь явно, как его неспособность прекратить раздор между двумя наиболее знатными дворянскими родами, который перерос в истребительную религиозную войну, охватившую всю Францию. Некоторое время Елизавета бездействовала; хотя горячие головы в её окружении бушевали, требуя немедленных действий, она, как всегда, выжидала, полная решимости не ввязываться в происходящее, пока не станет ясно, какая сторона одерживает верх. Её убеждали, что монарху-протестанту не подобает безучастно наблюдать за избиением своих единоверцев; если Гизы победят и протестантизм во Франции будет искоренён, честолюбие может заставить их пойти дальше. Победа католиков во Франции может привести к религиозному вторжению в Англию, целью которого будет посадить на трон Елизаветы католичку Марию Стюарт. А если это произойдёт, какой государь-протестант пожелает помочь Елизавете, которая отказала в помощи Конде и гугенотам? Больше других настаивал на интервенции во Францию Сесил; при всех своих религиозных предрассудках он обосновал свою позицию серьёзной политической аргументацией, и хотя Елизавета не сочувствовала его убеждениям, в принципе она согласилась с его доводами. Когда перемирие во Франции было нарушено и там снова началась смута, Елизавета вступила в переговоры с Конде и направила во Францию войска. Положение гугенотов было почти безвыходным, и она воспользовалась этим в полной мере: они были вынуждены уступить Англии Гавр в обмен на денежную субсидию и размещение в этом порту английского гарнизона, причём Гавр был лишь залогом возвращения Кале, утраченного в неудачной войне с Францией в царствование Марии Тюдор. Елизавета вступила в войну против своей воли, но полная решимости извлечь из неё максимальную выгоду для своей страны. Когда ей передали смету расходов на эту экспедицию, она не сумела скрыть своего неудовольствия Сесилом, из-за которого её казну теперь опустошают купцы и корабельные плотники. В том, что Англия оказалась втянута в войну, а особенно в сопряжённых с этим расходах она винила Сесила, а тот винил Дадли в том, что королева стала к нему холодна.

Дадли сопровождал Елизавету повсюду, а его влияние на неё было сильно, как никогда. Их отношения постоянно давали пищу для сплетен, хотя даже то, насколько далеко они зашли, было под вопросом. Ходили упорные и тревожные слухи, что Елизавета тайно вступила со своим фаворитом в брак, но даже Сесил не смел спросить у неё, насколько они справедливы. У неё появилась привычка не появляться на заседаниях государственного совета, заранее извещая Сесила о своих решениях, а если их ставили под вопрос, она либо накладывала на выработанный её советниками альтернативный вариант письменное вето, либо ненадолго появлялась на заседании (чего было достаточно), чтобы незамедлительно заставить их повиноваться. Точно так же, как ей удалось приручить своих лордов, она укротила Роберта Дадли, из которого вылепила такого человека, какой был ей нужен: любезного, тактичного, отличающегося безукоризненным поведением и полностью подчинённого ей во всём. Взамен он, по-видимому, стал её доверенным лицом, и, что было ещё более удивительно, по сравнению с началом их странного романа её чувства к нему усилились. Сесил часто с изумлением наблюдал за Дадли, пытаясь совместить свои представления о неразборчивости в средствах и самонадеянности этого человека с его нынешним обликом безупречного царедворца: Из-за милостей, которые оказывала ему Елизавета, он нажил немало врагов; Сесила и других, которым была известна её прижимистость, удивляло то, как она швыряет ему без счета деньги. Он же теперь стремился только к одному — угождать королеве, забавлять её и льстить ей, а также, предположительно, быть ей любовником, когда они оставались наедине. Картина их отношений была явно искажённой, и получить о них правильное представление никто не мог, сколько бы он за ними ни наблюдал. Фискалы Сесила доносили ему всё о тех же скандальных слухах, однако этот роман (если, впрочем, его можно было так называть) стал менее пылким, и простое чувственное влечение в нём постепенно уступало место значительно более сильной и опасной связи. Теперь казалось, королева чувствует, что она способна не только любить этого человека, но и доверять ему, и Сесил не мог скрыть своей ненависти к нему. Часто, как за год до этого, Сассекс приходил к королеве на аудиенцию и обнаруживал, что с ней сидит Роберт, причём, к ярости Сесила, он присутствовал и во время их беседы; иногда Елизавета даже спрашивала его мнение. Были моменты, когда все её советники сходились на том, что он ещё может стать супругом королевы, а однажды Сассекс заявил, что при всём своём отвращении к этому человеку он достаточно любит королеву, чтобы вытерпеть Дадли, если нет другого средства дать Англии наследника. Это была донельзя раздражавшая всех ситуация, без которой, однако, уже невозможно было себе представить жизнь при дворе. И ни Сесил, ни кто-либо иной были не в силах её изменить.

К началу октября принц Конде согласился на условия договора, предложенные Елизаветой, и английское войско было готово отплыть в Гавр. Сесил удалился к себе домой, чтобы восстановить силы, подорванные длительным умственным напряжением, а королева, как всегда сопровождаемая Дадли, воспользовалась представившейся возможностью, чтобы всласть поохотиться. Они вернулись в Хэмптонкорт в четыре часа дня, когда уже начало темнеть. Охота затянулась, и добычу королевы, двух оленей и косулю, везли за ними на телеге. Возвращаясь домой, Елизавета придержала лошадь, поехала шагом вместо обычного галопа и пожаловалась, что от тяжести арбалета у неё ноют руки. Она была бледна и выглядела очень усталой.

— У меня ужасно болит голова, — проговорила она. — И весь день я чувствовала себя неважно.

Утром она настояла на том, чтобы принять ванну; купание считалось неприятной необходимостью, чрезвычайно опасной для здоровья, но грязное тело для Елизаветы было столь же омерзительно, как и дурные запахи; она часто купалась — иногда в вине, так как считалось, что от такой ванны кожа становится чище и белее. Никто не был в силах запретить ей выйти на холодный октябрьский воздух сразу же после этой опасной процедуры.

Дадли подозвал свою сестру Мэри Сидней и знаком попросил её помочь королеве. Цвет её лица его встревожил, а её рука была горячей и сухой.

— Отведите её величество наверх, пускай отдохнёт. Почему бы вам не прилечь, госпожа, и не послать за доктором Хьюзом? Я побуду у вашей двери до тех пор, пока не удостоверюсь, что вам лучше и вы заснули.

Елизавета поднялась по лестнице в свои покои — каждая ступенька казалась ей горой; в голове пульсировала такая боль, что она не видела ничего вокруг себя, ноги подкашивались. Фрейлины раздели её, в постель же её пришлось отнести чуть ли не на руках; её бил озноб, и в то же время она жаловалась на испепеляющий жар.

— Это всё ванна, — причитала леди Дакр. — Я умоляла её величество не выходить из дому, раз уж она решила искупаться... и вот теперь она простудилась.

Лелеявшая в постели королева шёпотом велела ей попридержать язык и привести врача; не дурака Хьюза, который любую болезнь лечит пиявками, а нового лекаря-немца, которого рекомендовал Хандсон. «Господи, — пробормотала она сквозь зубы, — мне кажется, я лежу в кипящем масле! Дайте мне пить!»

Явившись, доктор Буркот не стал тратить времени даром. Без промедления он подошёл к кровати, откинул бархатное одеяло и пощупал у королевы лоб и пульс. Нагнувшись, осмотрел её глаза и проверил на ощупь состояние её кожи. Затем он выпрямился и оглядел её исхудавшее лицо; щёки уже запали и горели лихорадочным огнём.

Доктор откашлялся:

— Ваше величество, у вас оспа.

Кто-то, стоявший в тени полога, испуганно ахнул и тут же замолк. Больная скорее ощутила, чем услышала, как все женщины в спальне инстинктивно отодвинулись от неё подальше.

Оспа! Её расстроенный мозг, балансировавший на грани горячечного забытья, пытался осмыслить этот страшный диагноз. Собрав остатки сил, она прохрипела в лицо важного коренастого немца, который стоял рядом с её кроватью и казался ей сейчас воплощением страшной болезни, которая обезображивает тех, кого не сумеет убить:

— Уберите этого коновала с глаз долой!

Это были последние слова, которые она успела произнести, прежде чем потеряла сознание и погрузилась в море чередующегося жара и озноба; она металась в постели и стонала, борясь с лихорадкой, которая с каждым часом всё усиливалась.

Во дворец вызвали Сесила, собрались лорды, и в просторных покоях воцарилось напряжённое ожидание; приглашённые к королеве вместо Буркота придворные врачи подтвердили его диагноз и заявили, что она может умереть, если на коже не появятся пятна.

Так продолжалось пять суток; когда Елизавета наконец открыла глаза, она увидела расплывающиеся очертания лиц людей, столпившихся вокруг её постели. Постепенно ей удалось их узнать — Сассекса, по бороде которого ручьём текли слёзы, Сесила, поседевшего и осунувшегося, Арунделя, Уорвика и Нортхэмптона. Все они пристально вглядывались в её лицо, и в их глазах светилось сострадание. Елизавета с трудом повернула голову и увидела в полумраке коленопреклонённую женщину — она плакала. У Елизаветы мелькнула мысль, что это, должно быть, Кэт Дакр — бедная, глупенькая, верная Кэт оплакивает свою госпожу, которая постоянно к ней придиралась и которую она любила всей душой.

Елизавета тщетно искала ещё одно лицо — чёрные глаза и остроконечную бородку, серьгу с ослепительно сверкающей жемчужиной, которую она сама ему подарила, но его нигде не было. Где же Роберт... неужели он её оставил?.. Нет, даже изнемогая от болезни, Елизавета не могла поверить, что он так поступил. Он её не покинул; но она умирает и не в силах его защитить, и вот его враги уже не пускают его к ней. Она была уверена в этом; ей было достаточно известно, что творится вокруг смертного одра монархов. Когда она умрёт, Роберту придётся туго. Все они его ненавидят, а причина этой ненависти — она. Это она эгоистично превратила его в свою игрушку, не думая, сколько врагов у него появилось благодаря ей.

Её жизнь угасала; она знала это, знала, что болезнь разрушила её организм, что её душа вот-вот расстанется с телом; всматриваясь в глаза окружавших её мужчин, она понимала, что, по всей вероятности, жить ей остаётся считанные часы. И в эту минуту, когда земная власть, бывшая главной осью, вокруг которой вращалась вся её жизнь, уже почти от неё ускользнула, все другие чувства заслонила нежность; она ощутила болезненный страх за то единственное человеческое существо, которое она любила вопреки самой себе. Роберт, бессердечный и во многих отношениях недостойный и всё же такой могучий и величественный в своей мужской красоте, будет беспомощен, беспомощен как ребёнок, которого она так и не успела родить, как только останется без её защиты.

— У меня есть к вам просьба, милорды.

Они придвинулись ближе, и она поняла, что способна говорить лишь шёпотом. Это была слабая попытка, сентиментальная соломинка, за которую она пыталась ухватиться в последний момент, а то, что она знала о человеческой природе, подсказывало ей: эта попытка обречена на провал. Но всё-таки, если они её любят, если в них есть хоть капля жалости, при виде её предсмертных мук они могут исполнить то желание, которое она сейчас выскажет.

— Я желаю, чтобы вы дали милорду Дадли пенсию... я вверяю его вашему попечению. Я хотела бы, чтобы вы избрали его протектором, если я не поправлюсь. Это человек, которому можно доверять... подойдите ещё ближе.

Эти слова требовали от неё таких усилий, что она чувствовала: вот-вот она снова потеряет сознание и погрузится в забытье. Огромным усилием воли она удержалась от этого и тем же слабым дрожащим голосом продолжила свою последнюю мольбу пощадить Дадли.

— Я любила его больше, чем кого бы то ни было, — услышали окружающие, — но клянусь перед лицом Господа, что между нами никогда не происходило ничего неприличного... я поручаю его вашим заботам, и если вы меня любите...

Граф Сассекс упал на колени, так же не стесняясь своих рыданий, как и Кэтрин Дакр.

— Будет исполнено, ваше величество, — обещал он. — Даю слово.

— Она вас не слышит, — перебил его Сесил. — Она снова потеряла сознание.

Он дрожал от страха. Ему было известно: при всей энергичности королевы у неё слабая конституция, а болезнь отнимает у неё последний остаток сил. Она лежала в постели неподвижно, будто уже умерла...

— Где этот пёс Буркот? У остальных ничего не вышло, нужно попробовать его; где он?

— Королева его оскорбила. — Вперёд выступила Мэри Сидней, стоявшая у изголовья кровати, в тени полога. — Он отказался вернуться и лечить её.

— Предоставьте это мне, — бросил сэр Филипп Кэрью, родственник королевы, принадлежавший к роду Болейнов. Он развернулся и выбежал из комнаты.

Остальные покидали королеву медленно; некоторые оглядывались на лежавшую в постели хрупкую фигурку; она так исхудала, что её очертания еле вырисовывались под одеялом, а слипшиеся от пота огненно-рыжие волосы разметались по всей подушке. Королева умирает. Все они погибли. Пройдя в Зал совета, они принялись обсуждать, кого назначить её преемником. У неё была кузина, леди Кэтрин Грей, сестра несчастной девятидневной королевы Джейн. За то, что она тайком вступила в брак и родила двух сыновей, её заточили в Тауэр. Это была заносчивая дурочка, но она была протестанткой, и потому, кроме неё, им на ум никто не приходил; о Марии, шотландской королеве, не упоминали, потому что не осмеливались.

Не прошло и двух часов, как Кэрью сдержал своё обещание. Доктор Буркот прискакал во дворец и, ворча и ругаясь по-немецки, побежал по лестнице в опочивальню королевы.

Когда он вторично отказался прибыть во дворец, слуга Кэрью бросил ему в лицо плащ и сапоги, а сэр Филипп, приставив к спине доктора кинжал, заставил его одеться и сесть на коня. Когда Буркот приехал к Елизавете, профессиональное честолюбие в нём пересилило уязвлённую гордость. Он презрительно хмыкнул, увидев, что тяжёлое одеяло откинули в сторону, чтобы снизить температуру, и приказал фрейлинам развести в камине огонь, да пожарче. Перед камином положили матрац, а из бельевой принесли рулон красного полотна. Затем доктор велел поднять королеву с постели и положить на тюфяк перед огнём. Он сам завернул её в полотно, а когда она открыла глаза, дал ей какое-то питье и велел выпить до дна; оно должно было погрузить её в сон. При том он не удержался от сердитого замечания: «Чуть не опоздал, госпожа, чуть не опоздал!»

Через два часа он вернулся к больной и осмотрел её руку, торчавшую из потемневшего от пота кокона. Рука была покрыта ярко-красными пятнами.

— Инфекция вышла наружу, — объявил он. — Королева будет жить; не разворачивайте её, и, может быть, она сохранит свою красоту. И не поднимайте шторы. От солнца у неё только появятся рубцы.

И в крестьянских хижинах, и в домах родовитой знати способ лечения этой страшной болезни был одинаков. Окно завешивали красными занавесками или красной нижней юбкой, чтобы защитить больного от лучей солнца: то была жалкая попытка предотвратить появление на лице безобразных рябин и шрамов, которые делали выздоровление едва ли не страшнее смерти.

К вечеру государственный совет получил известие, что пятна высыпали у королевы по всему телу, жар спадает и непосредственная опасность для её жизни миновала. Сначала советники едва могли этому поверить. Черновик манифеста о провозглашении Кэтрин Грей королевой сразу же уничтожили, и было заключено джентльменское соглашение не ставить Елизавету в известность о том, как мучительно искали ей преемника. Она пошла на поправку; от радости даже те, кто ненавидел друг друга, пили по этому случаю на брудершафт, а Сесил предложил отслужить благодарственный молебен, как только королеве станет значительно лучше.

Через неделю доктор Буркот позволил советникам увидеться с королевой, но первым её навестил Дадли. Он преклонил колени перед кроватью, взял её руку в свою, и на мгновение нахлынувшие на него чувства оказались настолько сильны, что он не смог говорить.

Мэри Сидней рассказала ему о рекомендациях, данных Елизаветой советникам; услышав о её предложении назначить его протектором, он был сначала потрясён, а затем пристыжен. Его искренне тронула её попытка снять с него подозрения и умилостивить всех врагов, которые, как она, должно быть, чувствовала, должны были вот-вот объединиться и обрушиться на него.

— Милый Роберт... всё это позади, и на мне даже не осталось никаких следов.

Это было поистине чудо: она была неимоверно худа и слаба, но болезнь не оставила у неё на лице ни единого рубца.

— Даже если бы ты была рябой, как моя старая нянька, мне было бы всё равно, — ответил он. — Лишь бы ты была жива... вот и всё, о чём я молился денно и нощно.

— Знаю, — улыбнулась Елизавета. — Я также знаю, что ты не покинул тонущий корабль Ты всего лишь не входил ко мне в опочивальню, в то время как любой другой на твоём месте бросился бы со всех ног вон из Англии. Благодарю тебя. Всё это время я вспоминала, как умерла моя сестра, и спрашивала себя: не бросились ли мои друзья искать мне преемника, подобно тому как тогда они поспешили ко мне. Моя добрая Сидней рассказала мне, что ты никуда не отлучался из дворца.

— Тебя не покинул никто, — сказал Дадли.

— Правда, следует учесть, что идти им было особенно и некуда, — пробормотала она, — но к тебе это не относится. Я попыталась добиться, чтобы ты получил пенсию и хорошую должность, но боюсь, теперь тебе придётся обойтись без всего этого.

«Идти им было особенно и некуда...» Как хорошо она их знала! И как хорошо она должна была знать его, чтобы суметь заставить впервые за долгие годы встать на колени и молить Бога сохранить ей жизнь. Теперь он мог высказать это и верить, что так оно и было — верить безоговорочно и почти бескорыстно.

— Я люблю тебя, госпожа.

— Знаю, — ответила она. — Я хотела, чтобы это было так, и так оно и произошло. Ты увидишь, Роберт, я умею быть благодарной.

Он оставался у её постели и держал её исхудалую руку в своей, пока она не заснула.

Зима ещё только началась, а во дворце Холируд стоял такой невыносимый холод, что Мария Стюарт проводила всё своё время в одном из аванзалов; её письменный стол был придвинут вплотную к большому камину, где жарко пылала охапка дров. Впрочем, и это мало помогало: в дальних углах комнаты серебрился иней, а тяжёлые гобелены на стенах колыхались от сильного сквозняка. Королева была одета в платье из тёмно-вишнёвого бархата, рукава и воротник которого были оторочены горностаем, а её колени прикрывала накидка из соболей. Ей было известно, что её брат Джеймс Муррей не одобряет привычку носить меха. Она подозревала, что он считал с её стороны непатриотичным так явно страдать от шотландского климата. Муррей был высок и темноволос, а суровое выражение его лица с течением времени становилось всё мрачней. Он редко улыбался, а его смеха она не слышала ни разу.

— Сегодня утром пришли депеши от Летингтона, — сказала Мария. Хотя она прожила в Шотландии уже почти два года, в её речи, увы, всё ещё явственно слышался французский акцент. — Королева Елизавета полностью оправилась от болезни... к сожалению.

Джеймс насупился:

— Надеюсь, ваше величество, вы не желаете своей кузине смерти?

— А чего она желала мне, посылая корабли на поиски моей галеры, когда я плыла сюда?

В последнее время Марии становилось всё труднее вести себя тактично, общаясь с братом. Когда она, по его мнению, допускала ошибки в своих суждениях, поведении или речи, он не упускал случая указать ей на это, а у королевы, которая становилась всё увереннее в себе, это вызывало всё большее раздражение.

— Решение вопроса о том, кто будет царствовать в Англии, снова отложено, хотя волею Бога этот вопрос уже мог бы быть решён. Неудивительно, милый мой Джеймс, что я разочарована, и я готова это честно признать. Летингтон пишет, что в течение нескольких дней её положение считалось безнадёжным, а затем многие недели она была так слаба, что все опасались за её жизнь. Как он заявляет, по слухам, английский государственный совет в случае смерти Елизаветы предполагал провозгласить королевой Кэтрин Грей. По его словам, обо мне даже не вспомнили.

— Меня огорчает, — медленно проговорил Джеймс, — что ты, будучи увенчана короной Шотландии, сокрушаешься о том, что тебе не досталась какая-то иная корона. Я бы посоветовал тебе не выказывать подобных чувств при других, сестрица; мы — гордый народ и не согласны быть вторыми ни в чём. От меня ты этого больше не услышишь, а вот от других — возможно.

— А знаешь ли ты, что означало бы для тебя моё превращение в королеву не только Шотландии, но и Англии? — спросила Мария брата. Она знала о его алчности и тщеславии; ей также было известно — если она станет править Англией, никто не потребует у неё столько власти и денег, сколько Джеймс. Однако то, что он не желал этого признать, приводило её в бешенство. Это выставляло её в ложном свете, как если бы происхождение не давало ей права объединить два государства, — права, освящённого самим Богом.

— Власть — не мой идол, — резко ответил Муррей, уязвлённый намёком сестры, который ставил его на одну доску с такими беспринципными разбойниками, как Босуэлл и ему подобные. Чтобы набить карманы, они готовы будут последовать хоть за дьяволом в преисподнюю, но он не таков. Он мужчина и сын короля; из-за того, что этот король не счёл нужным жениться на его матери, ему приходится мириться с унизительным положением незаконнорождённого, принимающего милости от сестры, вместо того чтобы самому носить корону Шотландии. Другим наверняка захочется отнять у неё эту корону, и первое время после её прибытия в Шотландию это было нетрудно сделать. Он устоял перед таким искушением; он остался верен сестре, оказывал ей помощь и поддержку, защищал её идолопоклонническую веру и притворялся любящим братом, хотя на самом деле испытывал к Марии совсем иные чувства. Это она в долгу перед ним, а не он перед ней; тому, что он — человек чести, она обязана жизнью.

Внезапно Мария улыбнулась и протянула ему руку:

— Ну же, братец, не будем ссориться! У нас с тобой одна и та же благородная кровь, и она одинаково горяча. Ты знаешь, что я тебя нежно люблю и готова дать всё, что тебе угодно.

— Я не ссорюсь, — ответил Джеймс. Он сделал вил, что не замечает протянутой руки, и Мария её опустила. — Но мне кажется, что моё положение очень сложное. Я не был воспитан во Франции, как ты; может быть, мы с тобой и одной крови, но во мне королевской крови лишь половина, а этого мало. Бог свидетель, я желаю быть тебе верным братом, но твоё стремление подняться ещё выше мне совершенно чуждо. Дорожи той короной, которую ты уже носишь, оберегай её и себя и оставь Англию в покое. Никто из тех, кто ведёт игру против Елизаветы Тюдор, не выигрывает; вот и всё, что я могу тебе сказать.

Мария по-прежнему улыбалась, но её брат не знал, насколько искренна эта улыбка. Несмотря на внешнюю кротость, она отличалась упрямым характером. Она называет его милым братцем и старается загладить их разногласия, но иногда в её странных раскосых глазах загорается своенравный, почти гневный огонёк, который заставляет его сомневаться в её дружелюбии.

— Тогда поговорим о чём-нибудь другом, — смиренно ответила Мария. — Скажем, о моих видах на брак — какая прекрасная тема! Летингтон пишет, что графиня Ленокс также приходится мне роднёй, а её сын пока не женат. По мнению Летингтона, он вполне может претендовать на мою руку.

— Ты о Генри Дарнли? — спросил Джеймс. Он был лучше информирован, чем казалось. — Он сейчас в Англии, и правильно ли я предполагаю, что у него есть некоторые основания претендовать на английский трон?

— Очень эфемерные основания. — Мария сделала вид, что самый важный фактор не имеет никакого значения. — Летингтон пишет, что Дарнли хорош собой и молод. Его мать будет рада такому браку.

— Не сомневаюсь, — недовольным тоном откликнулся Муррей, — если ей будет позволено. Не думаю, чтобы английская королева позволила своему родственнику и подданному жениться на тебе и ещё больше усилить твои амбиции. По-моему, если Летингтон пишет подобное, он просто глуп.

— Как раз в этом его не заподозришь, — возразила Мария. — И, хотя он тебе не по душе, это всем известно, он не глуп. Он знает, какой муж мне нужен, и если он рекомендует Дарнли, в этом человеке что-то есть. Что же касается Елизаветы, какое право имеет она меня останавливать? На любого предложенного мной кандидата она накладывает вето. Испанский инфант, дон Карлос — нет, это означает враждебный Англии союз Испании и Шотландии, и она будет вынуждена защищаться. Шведский король — та же отговорка. Французский король...

— Он твой деверь, — перебил её Джеймс. Её хладнокровное отношение к своему браку всегда вызывало в нём внутренний протест. Женщине не подобает анализировать выбор супруга с династической точки зрения, это прерогатива мужчин.

— Джеймс, — мягко проговорила она, — ну что с того? Бедному Франциску я была женой лишь на словах. Но нет, со стороны моей кузины опять следует запрет, и на сей раз ещё более жёсткий. Она хотела встретиться со мной, но это так и осталось пустым звуком. Она обещает провозгласить меня своей наследницей, но только на своих условиях; я устала терпеть её вмешательство в мои дела. Если шотландцы так горды, можно лишь удивляться, как они это терпят! Чего она добивается? Чтобы я стала такой же увядшей старой девой, как она, и не родила сыновей, продолжателей нашего рода?

— Нет, вряд ли, — ледяным тоном ответил Джеймс. — У тебя должен быть супруг, который бы тобой руководил. Но это должен быть человек, обладающий нужными качествами, а не глупец, который может ещё больше подстегнуть твоё честолюбие.

— Мы ведь решили, что не будем касаться этой темы, — напомнила ему Мария, и в её глазах опять сверкнул враждебный огонёк, — правда, только на секунду — и сразу погас. На её губах снова появилась улыбка. — Я не буду тебя задерживать, Джеймс; но мне хотелось бы сначала всё обсудить с тобой. Ты ведь знаешь, как я полагаюсь на тебя.

Он сначала поцеловал ей руку, затем поцеловал в щёку, поклонился и вышел. Оставшись одна, Мария сбросила с колен накидку и встала, её губы сжались, а раскосые глаза прищурились от гнева.

Она должна выйти замуж. Бог свидетель, он прав! Она должна найти мужчину, который встанет между ней, се сводным братом и её дворянами и так или иначе избавит её от этой приводящей в исступление жизни, прекратит это фиктивное царствование, когда любое её слово или поступок подлежат предварительному одобрению другими. По сравнению с первоначальным её положение несколько улучшилось: свобода действий расширилась, у неё появилось много друзей, её любят отчасти ради неё самой, но главным образом за то, что она символизирует: надежду поглотить богатого врага по ту сторону южной границы. И всё же она не любит ни шотландцев, ни их страну; она не в силах их полюбить. Она не может всю жизнь прозябать в этой нищей, унылой стране, когда совсем рядом находится свободное и просвещённое государство с богатыми городами и великолепными дворцами, причём значительная часть населения этого государства — её единоверцы. В Англии она была бы такой же королевой, как Елизавета. Она пыталась полюбить Шотландию, но для того, чтобы Шотландия полюбила её, ей необходимо было пересмотреть все свои убеждения относительно прав государя и необходимейших условий цивилизованного существования. Это холодная, суровая, полудикая страна. В отчаянии Мария Стюарт ходила взад и вперёд по своей комнатушке, представляя себе, как легко было бы полюбить Английское государство и превратиться в английскую королеву. Мысленно она вновь вернулась к депеше Летингтона. Хотя этот человек имел репутацию неразборчивого в средствах авантюриста, Марии он нравился; это был человек проницательного ума, с суховатым чувством юмора, которое казалось ей забавным, циник, но утончённый циник; при взгляде на неё в его быстрых глазах мелькали весёлые искорки, как если бы он заглядывал в глубины её непокорного и честолюбивого духа, таящегося под личиной тихой кротости. В первые месяцы её царствования в Шотландии он внимательно наблюдал за ней, и Мария знала, что сумела завоевать его уважение своей тактичностью — или, скорее, искусным притворством. У них не только было одинаковое чувство юмора; они вдвоём составили заговор с целью перехитрить её врагов. Летингтон ненавидел грубого, напыщенного проповедника Нокса, презирал её брата Джеймса, а кроме того, он признался, что его вольнодумство позволяет ему быть безразличным к её вере. Приняв решение поддерживать её, он оказывал ей неоценимые услуги. Летингтон не терпел дураков и не был намерен примыкать к тем, кто обречён на поражение. Он понимал, каковы её возможности, и решил: если направлять эту королеву туда, куда нужно, то при некотором везении она вполне может объединить под своей короной и Англию, и Шотландию.

Он много писал ей о её кузине Елизавете, к которой питал искреннее уважение. Он сообщал своей госпоже, что её соперница — умная и изворотливая женщина, фактически абсолютная правительница своего государства, сосредоточившая в своих руках власть, при мысли о которой Марию сжигала зависть. То была превосходная актриса, которая также отлично владела искусством лжи; она торжественно заявляла о своих дружеских чувствах к шотландской королеве и, сентиментально вздыхая, говорила о том, что мечтает встретиться с ней, хотя на самом деле предприняла всё от неё зависящее, чтобы эта встреча не состоялась. Далее Летингтон сообщал, что Елизавета совершенно лишена какого-либо религиозного чувства; поскольку она любит музыку и танцы, ей, должно быть, больше по вкусу католические обряды, и тем не менее на тех своих подданных-католиков, которые отказываются посещать официальные богослужения, она накладывает разорительные пени. Из-за этого многим пришлось капитулировать, чтобы не впасть в нужду. Нравственные соображения ей чужды, но она как огня боится войны. Марию это обрадовало; она сочла эту черту признаком слабости, на фоне которого её мужество и романтические мечты о походах и битвах смотрелись очень выигрышно. Позиция Елизаветы в этом вопросе попахивала счётными книгами и мещанской осмотрительностью, которую Мария от всей души презирала. По мнению Летингтона, английская королева вряд ли когда-нибудь выйдет замуж; по слухам, она бесплодна и поэтому остаётся любовницей лорда Роберта Дадли. Если Мария подождёт и не будет раздражать свою кузину браком с иностранцем, та в конце концов назовёт её своей наследницей. После этого уже можно будет действовать смелее. Но в каждом письме, приходившем из Англии, он подчёркивал, что Елизавета — серьёзный противник, некоторые из её сторонников принадлежат к числу умнейших людей в Европе, а возглавляет их сэр Вильям Сесил.

«Серьёзный противник», — повторяла про себя Мария, пытаясь на основе всего, что она слышала об этой женщине, составить себе ясное представление о сестре как о человеке. Беспощадная, лживая, способная навязать свою волю тем самым людям, которых Летингтон считает необычайно мудрыми и сильными. Одарённая музыкантша, непревзойдённая танцовщица, страстно любит наряжаться и питает слабость к драгоценностям (считается, что один из надёжнейших способов завоевать расположение Елизаветы — преподнести ей ценный подарок, в том числе предметы одежды). Она свободно говорит на трёх языках и переводит классиков как университетский профессор, а пожалуй, и лучше многих из них. И всё же она незаконнорождённая, дочь вульгарной авантюристки, обезглавленной за прелюбодеяние и кровосмесительство. У неё нет ни красоты Марии, ни подлинно королевского происхождения, в её жидах не течёт кровь Стюартов и Гизов. Она еретичка и самозванка, и весь её ум не сможет перевесить эти недостатки, когда дело дойдёт до выбора между ней и королевой Шотландии.

Несмотря на предостережения и сомнения Летингтона, Джеймса и всех остальных, вера Марии Стюарт в свою звезду была сильнее, чем когда-либо. Она оглядывалась на два года, проведённые в Шотландии, и говорила, что после такой практики управления непокорным народом править Англией будет сущим пустяком.

Она взяла последнюю депешу Летингтона и стала перечитывать в ней то, что касалось Генри Дарнли.

В конце того же года английские войска оккупировали Гавр. Решившись вступить в войну, Елизавета действовала жёстко. Сесилу, впавшему было в немилость, удалось вернуть себе её благосклонность (это была одна из тех внезапных перемен в её отношении к людям, которые всех так удивляли), она послала за ним, провела наедине с ним три часа, а на следующий день вышла к придворным, демонстративно опираясь на его руку. Если временами она к нему слегка охладевала, это лишь заставляло его сильнее изощрять свой ум; благодаря этому он не впадал в самоуспокоенность и работал лучше. Елизавета подчиняла его себе постепенно, но это ей удалось целиком и полностью точно так же, как и с Дадли. Сэр Вильям любил свою жену и многочисленных детей, которых становилось всё больше, но ему было не под силу объяснить, что привязывает его к Елизавете — то была странная смесь восхищения и страха перед её непредсказуемостью.

Однако в марте 1563 года война во Франции закончилась пленением протестантского принца Конде и убийством главы католической партии герцога де Гиза. Внезапно возникшая из политической безвестности фигура регентши Екатерины Медичи поначалу казалась смешной, но вскоре выяснился её подлинный масштаб. Нелюбимая жена, чужеземка, за которой не было ничего, кроме состояния семьи флорентийских банкиров, из которой происходила, она сумела положить конец войне во Франции и обнаружила политический талант весьма зловещего свойства. Первое, что она предприняла, было объединение войск гугенотов и католиков против англичан в Гавре. Это был умный ход; религиозные различия ушли на второй план в сравнении с патриотической ненавистью к старинному врагу, который воспользовался раздорами между французами, чтобы предъявить свои претензии на их землю, сделав своей целью захват Кале. Не успев повоевать на стороне Конде, солдаты Елизаветы оказались осаждены сторонниками Конде, которые действовали заодно с католическими войсками, началась затяжная и ожесточённая схватка, в которой англичане сражались мужественно и стойко. Раздражённая неудачами и обеспокоенная исходом дела, Елизавета теперь поддерживала свою армию с той же яростью, с какой ранее противилась её отправке во Францию, а Сесил теперь был её самым доверенным лицом. Однако все её старания и боевые качества гаврского гарнизона оказались бессильны перед врагом ещё более страшным, чем французы. В порту началась чума, и вскоре там умирало по сто человек в день, а заболевало в два раза больше. Оставалось только согласиться на предложенный Екатериной Медичи мир и окончательно отказаться от всех претензий на Кале.

Вернувшиеся из Гавра остатки войска занесли чуму в Англию, и она принялась свирепствовать и здесь, опустошив Лондон. За эпидемией последовал голод, сопровождавшийся, как всегда, грабежами и насилием; это продолжалось и в городах, и в деревнях всё лето до самых холодов, с наступлением которых мор прекратился.

Война не принесла ничего, кроме смертей англичан и финансовых затруднений — именно так и предсказывала Елизавета, когда её принуждали объявить эту войну. И всё же она не стала упрекать в этом Сесила и его друзей и пытаться свалить в глазах народа на них ответственность за неудачу. Она промолчала, но её советники достаточно хорошо её знали, чтобы понять: тот, кто ещё раз предложит начать войну, поплатится за это своим местом в государственном совете, а то и головой.

Парламент, который был созван, чтобы утвердить военные ассигнования, воспользовался представившейся возможностью, чтобы напомнить королеве о недавней болезни и подать ей петицию с просьбой назвать своего преемника или выйти замуж и родить наследника престола. Эту петицию поддержала и палата лордов. Елизавета ответила уклончиво; она отказалась связывать себя словом до тех пор, пока расходы на войну не будут утверждены, а затем отклонила их просьбу в выражениях, исполненных материнской любви к своему народу. Она отказалась назначить наследника престола на том основании, что может ещё выйти замуж, хотя такой брак будет заключён лишь из чувства долга, а не по личной склонности. Её ответ на этот вопрос, как и на любой другой, вселил в просителей некоторую надежду и в то же время не связал её ничем, кроме самых расплывчатых обещаний.

Возвратившись во дворец на Уайтхолле после окончания сессии парламента, Елизавета послала за Сесилом. Войдя в комнату, он понял, что она в ярости.

— Ну что, теперь вы удовлетворены?

Он покачал головой:

— Ваше величество, прошу вас не гневаться. Петиция палаты общин — не моя инициатива. Я знаю, она вас раздражает, но это лишь общее желание всех, кто вас любит.

— Не меня, а себя, — бросила она в ответ. — Хватит с меня парламента и чрезвычайных расходов! Будь я проклята, если позволю им собраться ещё хоть раз. Садитесь, ради Бога... и что вы меня травите, как свора гончих, тявкающих на одной ноте? «Выходи замуж, выходи замуж...» Или назови преемника и выкопай себе могилу своими руками!

— Если вы и в самом деле назовёте своего преемника, это может положить конец всем нашим трудностям, — медленно проговорил он. — Если вы вступите в брак, этот манифест можно будет отменить. А сейчас наше будущее совершенно неопределённо; серьёзная болезнь вроде недавней оспы — и вас может не стать, ваше величество. И вы оставите Англию на милость любого проходимца, у которого в жилах есть хоть капля крови Плантагенетов или Тюдоров.

— Из Плантагенетов не осталось в живых никого[10], — напомнила ему Елизавета. — Мой отец их всех истребил... Что же касается моего преемника, неужели шотландская королева вас так пугает? Она и есть моя наследница!

— Кроме неё, на престол претендует Кэтрин Грей, а также молодой Дарнли.

— Кэтрин Грей не под силу править даже свиным хлевом, и вам это хорошо известно. Что же касается Дарнли... это дурак и пьяница! Господи, Сесил, и как вам такое в голову взбрело! Послушайте-ка меня. Вы мой друг, и я вас люблю; а вы меня тоже любите, разве не так?

— Вам известно, что это так, — ответил он.

Она подошла, села рядом с ним и положила руки ему на рукав.

— Я не боюсь за себя. Я не боюсь ни иностранного вторжения, ни покушения; при необходимости я готова рискнуть головой. Но я боюсь гражданской войны: кровопролития, раскола в стране и всех последствий человеческой алчности. Я не навлеку всего этого на свой народ, а если я назову своего наследника, результат будет именно таков. Неужели вы думаете, что Кэтрин Грей, Мария Стюарт или кто-либо ещё согласятся подождать моей смерти, чтобы предъявить свои претензии на английский престол? Неужели вы так же глупы, как эти болваны в палате общин, что опасаетесь гражданской войны после того, как я умру, и предлагаете мне верное средство начать её прямо сейчас, когда я жива?

— Так вступите в брак! — воскликнул он. — Выберите себе мужа! Во имя всего святого, выберите хоть Дадли, но выйдите замуж, родите ребёнка и покончите со всем этим!

— Может, так оно и будет, — сказала она, но при этом отвернулась в сторону. — Мне это всегда было не по вкусу. Я насмотрелась на браки своего отца... Чем дальше, тем меньше мне всё это нравится. Но если я сумею себя заставить, то пойду на это. Если другого пути нет...

— Вы станете счастливее, — с убеждённостью в голосе сказал Сесил. — Рядом будет кто-то, с кем вы будете делить своё бремя.

— Моё бремя мне нравится, — ответила Елизавета. — Меня оно не тяготит. Меньше всего на свете я хочу его с кем-нибудь делить. Сесил, как-то раз три года назад я уже объясняла вам, что мне не требуется помощь мужчин в деле управления страной. Мне нужны вы, Сассекс и остальные, но это нечто совсем иное. Мы отлично работаем вместе, в нашем кругу царит доверие и доброжелательность. Между мужем и женой такого не может быть. Соправителей на свете не бывает, государством всегда правит только один. И этот один — я. Что касается Дадли, то, если вы предложили мне выйти замуж за него, я сочувствую вашему отчаянию, но предпочитаю, чтобы он сохранял своё нынешнее положение.

— Нам не видать покоя, пока по другую сторону шотландской границы на троне сидит Мария Стюарт, а английский престол защищает лишь ваша жизнь. В Англию вторгнутся французские, испанские или какие-нибудь ещё войска, в зависимости от того, с каким королём она вступит в брак, и ваша политика уклонения от войны потерпит фиаско.

— Я об этом думала, — ответила Елизавета. — К вашему сведению, это занимает едва ли не все мои мысли. И вот вам ответ. Мой брак может подождать, се, по-видимому, нет; она ведёт переговоры со столькими мужчинами одновременно, что меня это вгоняет в краску! Если выдать её замуж за того, кто нам нужен, друг мой, то наша проблема, возможно, решится сама собой. В прошлом году наш хитрец Летингтон упомянул об одном варианте, до того абсурдном, что я не могла поверить своим глазам, когда вы показали мне копию его депеши. Помните, кого он ей предложил? Генри Дарнли!

Бесцветные глаза Сесила на мгновение мигнули, будто в них что-то внезапно вспыхнуло.

— Я видел шифрованную копию его последнего письма ей, — сказал он. — Он пишет, что этот юноша готов отправиться в Шотландию, если королева рассмотрит его кандидатуру в качестве жениха. Мне показалось, это вас разгневает, ваше величество, а вы сегодня уже достаточно гневались. Я хотел рассказать вам об этом позже.

Елизавета взглянула на своего собеседника; на исхудалом после болезни лице чернота се глаз, полускрытых тяжёлыми веками, выделялась ещё сильнее. Они остались такими же, но углы губ начали подниматься и складываться в довольную, хотя и злобную усмешку, которая была ему так хорошо знакома.

— Сесил, милый мой, умный Сесил, оказывается, не так уж вы и умны. Послушайте, что мы теперь сделаем. Мы поужинаем здесь, вы и я, наедине, чтобы нам можно было поговорить. И за ужином я объясню вам, почему я нисколько не гневаюсь на господина Дарнли за его желание посетить Шотландию. Нет-нет, ничуть не гневаюсь.