Елизавета I

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Июль оказался самым жарким месяцем за последние десять лет; на безоблачном голубом небе пылало медно-красное солнце. В некоторых местностях Англии стало не хватать воды. От засухи сгорал на корню урожай и погибал скот, в Лондоне свирепствовала чума. Богачи покинули свои огромные дома на окраинах столицы и укрылись от эпидемии в загородных поместьях, а королевский двор переехал из дворца на Уайтхолле в Хэмптонкорт.

В Хэмптоне столь многое напоминало об отце и матери Елизаветы, что некоторые полагали: она будет его избегать. Этот прекрасный дворец из красного кирпича был наполнен воспоминаниями о короле Генрихе и Анне Болейн, которую он привёз сюда после свадьбы; она ела, спала и играла на клавесине в тех самых покоях, в которых поселилась Елизавета, гуляла в парке у реки и наблюдала за рыцарскими поединками из той самой турнирной башенки, где теперь сидела её дочь, облечённая королевским саном.

Елизавета сидела со своими фрейлинами и вышивала, а перед глазами у неё был украшенный изящной резьбой каменный карниз — на нём был и вырезаны вензеля, в которых соединялись инициалы Анны Болейн и Генриха VIII. Когда-то обезумевший от любви король приказал украсить таким же орнаментом все портики и потолки во дворце, но позднее его стёрли и нарисовали взамен монограмму его следующей супруги, Джейн Сеймур. А в глубине парка был невысокий искусственный холм — так называемая Горка, стоя на которой однажды ясным солнечным днём, король Генрих ждал, когда пушки Тауэра возвестят о казни Анны Болейн. Лишь однажды Елизавета поднялась туда и взглянула на сверкающую внизу реку. Двое сопровождавших её придворных видели, что, несмотря на жару, королева дрожит. Не промолвив ни слова, она вернулась во дворец и с тех пор никогда больше не подходила к Горке.

Вечера она чаше всего проводила в Длинной галерее, где все окна были открыты прохладному ветерку с реки, а из них в сгущающиеся сумерки неслись голоса и звуки музыки.

Пятнадцатого июля было настолько душно, что королева не пожелала выйти из комнаты; она пила прохладительные напитки и обмахивалась веером, а разомлевшая от жары леди Уорвик читала ей вслух. Когда стало прохладнее, она поужинала в неофициальной обстановке — несмотря на множество блюд, которые всегда ставились перед ней, Елизавета была умеренна в еде — и, к радости своей свиты, решила выйти в Длинную галерею и провести вечер с придворными.

Елизавете было нелегко прислуживать; это признавала даже кроткая леди Дакр, хотя она уже и простила королеве полученную оплеуху. А сейчас Елизавета к тому же пребывала в постоянном напряжении и беспокойстве; будучи лишена возможности двигаться, она всегда начинала капризничать и сейчас ходила по своим покоям, требуя, чтобы её развлекли то чтением, то музыкой, то беседой. Хотя некоторые из придворных дам были на несколько лет старше её, они едва сдерживались. Елизавете наскучило общество женщин, и она не стеснялась это демонстрировать. Послушав некоторое время их щебет, она раздражалась и отрывисто приказывала замолчать. Это их злило, и они без труда находили объяснение тому, что им не удаётся развлечь её и сблизиться с нею; больше всего фрейлин Елизаветы сердило то, что она не желала заводить себе из их числа наперсниц. Она такая вспыльчивая и нетерпеливая потому, что желает иметь лорда Дадли при себе не только ночью, но и днём, сплетничали они. Её бедной челяди приходится расплачиваться за то, что она вынуждена соблюдать приличия — хотя, видит Бог, то, что она соблюдает, и приличиями-то назвать нельзя... Подобно большинству объяснений поведения людей, отчасти это было правдой. В разлуке с Робертом Елизавета скучала по нему; скучала, потому что не могла заняться ни государственными делами, ни охотой или чем-нибудь ещё, что её интересовало, а, подобно своему отцу и матери, она была не в силах терпеливо переносить скуку.

Она скучала по Роберту и в этот день, когда жара не позволяла ни пойти на прогулку, ни выйти на забитую народом галерею до вечера. Однако после ужина она облачилась в длинное платье из лёгкого белого шёлка, на лифе и рукавах которого сверкали матовые жемчужины, распустила волосы по плечам, а на лоб надела узкую диадему, усыпанную алмазами.

Когда она выходила на галерею, шедшие впереди герольды кричали: «Дорогу её королевскому величеству! Дорогу королеве!»

Ещё не появившись на галерее, она знала, что к ней сейчас проталкивается Роберт Дадли. Он всегда проталкивается вперёд, всегда желает быть на виду, подумалось ей, но она относилась к этим отлично ей известным чертам его характера снисходительно. Он честолюбив и изворотлив, но эти черты и определяют его личность; именно благодаря им у него острые глаза охотника, порывистые движения, неистощимая энергия; ему было присуще неутолимое желание брать от жизни всё, что она может дать, а добыча, которая слепит всех мужчин, — это она, Елизавета. Лишь Роберт, внук смекалистого стряпчего, в жилах которого нет и капли по-настоящему благородной крови, может осмелиться попытаться завоевать этот приз, опередив августейших соперников со всей Европы.

— Госпожа, наконец-то! Это был не только самый жаркий день в году, но и самый длинный — из-за того, что здесь не было тебя!

Елизавета протянула ему руку для поцелуя и лукаво вонзила ногти в его пальцы из-за того, что он слишком долго удерживал её у своих губ. И тем не менее она улыбалась, её чёрные глаза сияли; скука, не дававшая ей покоя весь день, исчезла без следа. Если не считать лорд-адмирала, Дадли был единственным мужчиной, встречи с которым она заранее предвкушала с радостным волнением, а встречаясь, каждый раз смотрела на него будто новыми глазами. Её окружала толпа придворных, которые бормотали какие-то комплименты; полдюжины мужчин, задыхаясь в своих лучших костюмах из шёлка и бархата, пытались привлечь её внимание, но лишь Дадли удалось подладиться к её шагу и усадить возле открытого окна.

— Боже праведный, Роберт, мне кажется, я побывала в одной из печек на моей кухне! А по твоему лицу пот льётся в три ручья, а воротник-то — хоть выжимай!

— Ты всё такая же: выглядишь как богиня, а говоришь как конюх, — ухмыльнулся Дадли. — Впрочем, такой ты была всегда, моя обожаемая леди. Помнится, в детстве как-то раз меня выдрали так, что я целую неделю не мог сидеть, а всё потому, что с твоих уст слетели некие бранные слова, и мой отец решил, что ты подхватила их у меня!

— Скорее всего, дело обстояло как раз наоборот, — рассмеялась Елизавета. — Ты всё вспоминаешь, каким я была сорванцом, а разве тебе не известно, что мой учитель называл меня самой образованной принцессой во всей Европе?

— Ну да, ты ругаешься по-древнегречески лучше, чем большая часть твоих подданных говорит на родном языке, — ответил Дадли. — Никто не знает, чего от тебя можно ожидать, госпожа, и в этом отчасти и заключается твой шарм. Дала ли ты сегодня ещё одну оплеуху бедной Кэт Дакр?

— Бедная Кэт Дакр теперь предана мне по гроб жизни, так что оплеуха, должно быть, пошла ей на пользу. Думаю, другие могут удостоиться того же, если не поостерегутся.

— Надеюсь, я не в их числе?

— Нет. — Елизавета откинулась назад и стала лениво обмахиваться веером. — Ты, мой Роберт, не в их числе. Только очень глупая женщина может ударить тебя, надеясь на то, что ты слишком джентльмен, чтобы отплатить ей той же монетой. Если мне, Боже упаси, придётся нанести тебе удар, он поневоле должен будет стать смертельным.

Он засмеялся, отнял у неё веер и начал её обмахивать:

— Позволь мне дать тебе немного прохлады, госпожа, и насколько возможно оттянуть этот удар.

— Сейчас остудишь, потом разгорячишь, — негромко проговорила она, пристально глядя на него. — Знаем мы вас, милорд Дадли. Будь осторожен; вокруг все следят за нами.

— Знаю; и клянут меня на чём свет стоит, потому что не оказались на моём месте.

— Как далеко ты готов зайти в своём безрассудстве? — внезапно спросила она. — Ты знаешь, что Сассекс пришёл ко мне и от имени государственного совета потребовал удалить тебя от двора?

На секунду веер в руках Дадли замер, а потом задвигался быстрее.

— В связи с чем, госпожа?

— В связи с тем, что ты навлекаешь на меня бесчестье, Роберт. Могу тебя заверить, он не стеснялся в выражениях.

— Я тебя предупреждал: если я останусь с тобой, подобного не миновать, — ответил Дадли. — Тебе следовало отпустить меня, когда я просил об этом сам, а не ждать, пока меня выгонят твои советники.

— Никто, — резко оборвала его Елизавета, — не выгонит тебя отсюда, кроме меня самой. Я велела милорду Сассексу попридержать язык и подучиться хорошим манерам, но он сказал ещё кое-что — полагаю, это и было истинной причиной его визита. Он сказал, что ты намерен оставить Эми. Это правда?

— Да, — не колеблясь, ответил Дадли. — Если ты дашь мне разрешение, на следующей неделе я намерен отправиться в Норфолк.

— И что же ты будешь делать, когда станешь холостяком? — Он положил веер ей на колени и оглянулся вокруг; галерея была забита народом.

— Наедине я бы мог тебе объяснить, — ответил он, — но здесь за нами следит слишком много глаз. Не выйдешь ли ты со мной в парк, госпожа, — мне нужно столько тебе сказать...

— Я могу взять с собой Кэт, — сказала Елизавета, — а когда мы отойдём от дворца подальше, я велю ей подождать.

По её знаку вперёд вышел герольд с жезлом, и по галерее снова пронеслось: «Дорогу её королевскому величеству! Дорогу!»

Елизавета двинулась вперёд между рядами мужчин и женщин, которые при её приближении кланялись и делали реверансы; время от времени она останавливалась, чтобы перекинуться словом с кем-то из них, а остальным улыбалась. Внезапно она остановилась возле Сассекса, который всё никак не мог забыть их стычки из-за Дадли, и протянула ему руку:

— Милорд Дадли ведёт меня в парк подышать воздухом, — сказала она. — На лестнице я желала бы опереться на сильную руку мужчины из рода Сассексов. Прошу вас, милорд.

Это была особая честь; не обращая внимания на то, что по другую сторону от королевы стоит его враг, Сассекс поцеловал её руку и положил на свой рукав. Он провёл её до конца галереи, мимо часовых у выхода, и, спустившись по широкой дубовой лестнице, они оказались в Большом зале.

— В последнее время я что-то мало вас вижу, — заметила Елизавета. — Вам не следует дуться на меня, забившись в угол, из-за того, что мы в чём-то не сошлись во мнениях, милорд. Я слишком вами дорожу, чтобы вы меня бросали.

От удовольствия, смешанного со смущением, Сассекс побагровел. Ему было не под силу понять, как женщина, которая несколько дней, а то и часов назад разила языком наповал, может несколькими словами излечить рану, которую сама нанесла, и при этом очень мило намекнуть, что её жертва сама во всём виновата.

— Я полагал, вы не желаете меня видеть, — пробормотал он. — Я думал, ваше величество всё ещё на меня гневается.

— Разве можно гневаться на друзей? — ответила Елизавета. — А мы с вами, милорд, дружим уже немало лет.

У выхода в сад она остановилась и обернулась к Сассексу:

— Благодарю вас за поддержку. — Королева медленно улыбнулась ему, и он растроганно подумал, что ему ещё не доводилось видеть на женском лице более очаровательной улыбки. Она была наполнена симпатией и расположением, как будто он — единственный человек во всей Англии, которому Елизавета доверяет.

— Всегда к вашим услугам, ваше величество. Отныне и до тех пор, пока эта рука не истлеет в могиле!

— Знаю и благодарю за это Бога. — И бок о бок с Дадли она вышла в сад; за ними шла леди Дакр.

Они оставили леди Дакр сидеть на маленькой каменной скамеечке за живой изгородью из тиса, которая некогда служила оградой аптекарскому огороду кардинала Уолсея; леди Дакр посмотрела вслед королеве, чьё белое платье, рядом с которым сверкал золотым шитьём костюм Дадли, быстро расплылось в сгущавшейся темноте. Леди Дакр вздохнула: она знала, ждать придётся долго. Она недолюбливала лорда Дадли: он был на её вкус чересчур смуглым и выглядел слишком свирепо, а когда он смотрел на неё, в его сверкающих глазах мелькало нечто, весьма напоминающее презрение. Леди Дакр была кротким созданием; хотя она и боялась своей госпожи, но по-настоящему любила её и столь ревностно защищала её репутацию в кругу сплетниц-фрейлин, что это их удивляло. Королева была для неё воплощением мужества и самообладания — тех черт характера, которых, как знала леди Дакр, ей самой недостаёт. Возможно, такая сильная и уверенная в себе женщина, как королева, не страшится мужчин, подобно простым смертным. Возможно, она даже способна использовать их в своих интересах подобно тому, как они обычно используют женщин, не лишаясь при этом свободы и не теряя головы. Кэт Дакр всматривалась в полумрак летних сумерек до боли в глазах; должно быть, они ушли далеко — их голосов не слышно. Ну что ж, чем бы они там ни занимались, от неё, во всяком случае, ни Джейн Уорвик, ни леди Бедфорд ничего не узнают...

Между тем Елизавета и Дадли дошли до лужайки, тянувшейся вдоль берега реки. В тени вишнёвого дерева Роберт попытался её обнять. К его удивлению, она его оттолкнула; она была гораздо сильней, нежели казалась.

— Мы пришли сюда поговорить, — напомнила она ему.

— Мы и так только тем и занимаемся, что говорим, — нетерпеливо бросил Дадли. — Мы проживаем жизнь, как марионетки на сцене, кривляясь перед публикой. Видит Бог, мы редко остаёмся вдвоём, как сейчас... иди ко мне, дай мне несколько мгновений радости, умоляю!

Елизавета покачала головой и быстро отодвинулась к парапету, мимо которого текла вода; ему пришлось последовать за ней.

— Что ты предпримешь, если Эми согласится на развод? — спросила она. — Скажи мне, Роберт.

Он встал рядом с ней и, опираясь на шершавый камень, осторожно обнял её одной рукой за плечи.

— Я отправлюсь на завоевание единственной женщины, которая мне нужна, — ответил он. — Ты отлично знаешь, кто эта женщина.

— Ты намерен жениться на мне, Роберт? — Она взглянула на него; в сумерках её лицо казалось ещё бледнее обычного, а глаза чернее, чем речная вода, что текла у самых их ног.

— Да, и не успокоюсь, пока не женюсь.

— Я не из тех женщин, кого можно завоевать интригой или силой. — Её голос стих до шёпота. — Не думай, что меня можно взять наскоком, Роберт, и не пытайся пробиться благодаря мне к власти. Должна предупредить тебя заранее: тот, кто получит меня, никогда не получит мой трон.

— В этом нет нужды, — негромко ответил Дадли. — Я тебе уже говорил: я люблю тебя как женщину, а не как королеву.

Внезапно она повернулась и на этот раз пришла к нему в объятия; коснувшись рукой его щеки, она вглядывалась в его склонённое над ней лицо, будто пытаясь прочесть в его глазах ту же искренность, которая звучала в его голосе.

— Неужели ты вправду любишь меня, Роберт? Только ради меня самой, а не ради того, что я могу тебе дать?

— Больше жизни, — прошептал он, и в этот момент, когда до удачи, казалось, можно достать рукой, в его мозгу промелькнуло смутное подозрение, что он говорит правду. — Если бы я был свободен, а я обещаю, что буду свободен, вышла бы ты за меня замуж?

— Не знаю. — Теперь она смотрела через его плечо на смутно мерцавшую в густеющих сумерках Темзу. — Не знаю, Роберт. Я боюсь замужества. Вот мы с тобой стоим здесь и говорим о любви, а тебе никогда не приходило в голову, кто, может быть, когда-то шептался и целовался на этом самом месте, точь-в-точь как мы с тобой сейчас?

— Нет. — Дадли покачал головой. Он понятия не имел, что она имеет в виду.

— Мой отец и мать. — Сказав это, она отступила назад, и что-то не позволило Роберту коснуться её.

— Считалось, что он её любит, — хрипло проговорила она. — Чтобы жениться на ней, он перевернул Англию вверх дном, а не исполнилось мне и трёх лет, как он отрубил ей голову. Вот что такое для меня брак по любви, а может быть, и вообще любой брак — Бог его знает, Роберт. Я точно знаю, как мне поступать в любом случае жизни, мне известно, чего я желаю, кроме одного — того самого, что, как считают мужчины, для женщины такой пустяк. Ты просишь меня выйти за тебя замуж, а я не могу ответить.

— Можешь, можешь, — принялся уговаривать её Дадли. — Отринь от себя призраков, что тебя преследуют, госпожа, а вместе с ними и твои страхи! Если хочешь, можешь жалеть свою мать, но, ради всего святого, не бери её себе в пример.

— Мне не жалко моей матери, — перебила Елизавета; её взгляд был устремлён куда-то за реку, а бледное неподвижное лицо в свете только что взошедшей луны казалось высеченным из мрамора. — Она умерла как шлюха — вот и всё, что я о ней знаю. Мне не следовало об этом говорить, даже тебе. И ты больше этого никогда не услышишь. Тебе я тоже запрещаю говорить на эту тему.

— Как пожелаешь, — поспешно ответил он. — Пусть мёртвые покоятся с миром, поговорим о живых. Ты веришь, что я тебя люблю?

— Да. — Елизавета взглянула на него, и на её губах мелькнула почти мечтательная улыбка. — Я верю, что ты меня любишь, насколько ты вообще на это способен, мой Роберт.

— И, зная это, ты не можешь ответить мне, дать мне какую-то надежду?

— Как я могу что-то обещать, если у тебя уже есть жена?

— Но я собираюсь развестись с Эми, — возразил Дадли. — Тебе это известно, любимая.

— Когда ты будешь свободен, — сказала Елизавета, — тогда и наступит время тебе спрашивать, а мне решать. А теперь отведи меня во дворец, Роберт. Мы там слишком долго отсутствуем.

Проспав три часа беспокойным сном, перед рассветом Елизавета проснулась. Она отогнула угол полога; из соседних комнат доносился храп её фрейлин, а из-за открытого окна — первые птичьи песни. Она любила этот звук: тихое щебетание, перерастающее во вдохновенный гимн встающему солнцу. Это мирный звук, он полон счастья и неведения о том, что настающий день сулит встречу с врагом всех птиц — человеком, который выходит на охоту и снимает клобуки с голов смертоносных соколов и кречетов.

Елизавета никогда не охотилась с кречетами; это были любимые птицы её матери, на чьём гербе красовался белый кречет. «Она умерла как шлюха». Эти слова, сказанные неделю назад Роберту в Хэмптоне, не шли у неё из головы. С тех пор как она узнала правду о смерти матери и о том, в чём её обвиняли, она ни разу ни с кем не говорила об Анне Болейн. Она не желала ни говорить, ни даже думать о ней; нет смысла воскрешать прошлое, коль скоро из него был извлечён полезный урок. Нужно учиться на чужих ошибках и стараться не помнить, кто их совершил. Нужно знать, что любви мужчин нельзя верить.

Ей нельзя верить, ибо все женщины слабы; если она лишится своей независимости, вернуть её не стоит и надеяться. Роберт наверняка попытается подчинить её себе — едва она представила себе, что ей придётся кому-то подчиняться, вместо любви к нему она ощутила едва ли не ненависть. Она не хочет выходить за него замуж, но не хочет и потерять его; и вот, проведя ещё одну ночь почт!! без сна, она лежала в своей опочивальне в Виндзоре, проклиная его и себя, гадая, с чем он возвратится от своей жены, Эми Дадли. Эта дурочка и простушка никогда и ни в чём не возражала своему мужу. Она-то уж точно не сможет помешать Роберту; он вернётся ко двору, и всё придётся начинать сначала. Елизавета откинулась на подушки. У неё болела голова; она всегда болела, когда Елизавета волновалась. Она по-своему любила Роберта; любила, пожалуй, сильнее, чем могла в этом признаться себе сама. Он мог бы дать ей тепло, смех, близость, общение, которые необходимы для подлинного счастья. Пожалуй, он уже даёт ей всё это — настолько, насколько позволяют их необычные отношения. А ещё он даст ей детей, которые укрепят её трон.

«Женщина не может быть по-настоящему счастлива, если она не родила детей».

В её мозгу снова прозвучал бесстрастный голос Сесила, который произнёс эти слова, уговаривая её выйти замуж за испанского инфанта или кого-нибудь из немецких принцев-протестантов, которые к ней сватались. Услышать подобное из его уст было забавно; ей не под силу представить, чтобы Сесил с его скучной женой могли произвести на свет что-либо, кроме латинского трактата... Он тогда не понял её иронии; она показалась ему неженственной, ведь он любит свою семью, а она верит детям так же мало, как и мужчинам. Когда сыновья и дочери подрастут, они начнут завидовать друг другу и желать ей смерти, чтобы унаследовать трон. Роберт ей нужен не ради детей. Он ей нужен для неё самой, чтобы дать ей счастье. Но она не желает, чтобы Роберт был соправителем, а в глубине души ей понятно, что на меньшее он не согласится. Она не желает делить с кем бы то ни было свою единоличную власть; мужчина, взошедший на трон рядом с ней, из мужа превратится в соперника. Она знает, Сесил тоже этого не понимал, когда разглагольствовал о радостях семейной жизни с каким-то мужчиной, которого она даже не видела и который ей, возможно, даже не понравится. Он просил не за Роберта, за Роберта просит только сам Роберт... Сесил не понимает, что есть на свете человеческие существа, у которых властолюбие гораздо сильнее зова плоти, и она принадлежит к их числу.

Спальню затопили лучи взошедшего солнца. Королева взяла серебряный колокольчик и позвонила. Сейчас, должно быть, половина шестого; нужно разобрать и написать массу бумаг, а после утреннего богослужения будет заседание совета. Внезапно голова стала ясной, а сердце лёгким; мысль о делах мгновенно освежила её, и ей захотелось поскорее приняться за работу. Проблема брака и Роберта Дадли куда-то исчезла.

Когда-то усадьба Кумнор принадлежала аббатам Абингдона, однако после конфискации монастырских земель Генрихом VIII дом с угодьями отошёл казне. Дом был невелик, и к тому времени, когда его арендовал для себя казначей Роберта Дадли Энтони Форстер, все следы его церковного прошлого уже почти изгладились. Вскоре после этого Роберт предложил своей жене, леди Дадли, поселиться в нём, пока ей не подберут постоянного жилья. Эми покорно согласилась жить здесь с друзьями и компаньонками, пока её муж находится в Лондоне или в других местах пребывания королевского двора. Как-то раз она спросила, не может ли он отвезти её ко двору и представить королеве, но Роберт ответил, что это будет неудобно, потому что он обременён множеством обязанностей. Это случилось очень давно, и с тех пор Эми ни разу не повторяла своей просьбы. С течением времени до тихого захолустья, где она жила, дошли слухи о возвышении Роберта, во время своих нечастых визитов он всегда был роскошно одет и его сопровождала целая свита из слуг. Эти приезды были не только редкими, но и недолгими; Роберт Дадли предпринимал их только в тех случаях, когда дела требовали его личного присутствия, ведь Эми унаследовала от отца несколько поместий, и её муж управлял ими и распоряжался полученными доходами.

Она не видела его полгода, как вдруг пришло письмо, извещавшее о его приезде. Несколько дней, оставшихся до него, прошли в спешных приготовлениях: лучшую комнату в доме вычистили и проветрили, двуспальную кровать застелили свежим бельём, кладовые набили провизией, а леди Дадли выбрала в своём скромном гардеробе праздничное платье, чтобы надеть в честь прибытия мужа. Эта жалкая попытка казаться красивой не обманывала никого, в том числе и саму Эми. Незадолго до того, как пришло письмо от Роберта, у неё на груди вскочил нарыв. К счастью, он уже лопнул, но она ещё не оправилась после болезни и расплакалась, увидев своё бледное, исхудавшее лицо в зеркале. Десять лет назад, когда они с Робертом поженились, она была очень милой пышечкой с мягкими светлыми волосами и большими глазами; мир казался ей добрым, будущее безоблачным, а муж был в неё безумно влюблён. Бесконечными вечерами, когда сидела одна, и ещё более длинными ночами, когда, сидя в кровати, вышивала, будучи не в силах заснуть, Эми вспоминала их свадьбу и первые счастливые месяцы брака, внезапно сменившиеся тем фарсом, который представляла собой их нынешняя совместная жизнь. Почти год Роберт был в неё влюблён, оберегал её и пленялся каждым её словом, а потом вдруг пресытился ею и она ему наскучила.

Если она плакала, он не желал её видеть и уезжал на охоту или в Лондон, где его отец, герцог Нортумберлендский, был важной фигурой. Он мог забавляться с женщинами сколько захочет: Эми, которая была далеко не такой простушкой, какой казалась, отлично знала, что её муж отнюдь не упускает такой возможности; прожив девять лет в муках ревности, она подурнела и пала духом.

Он уехал от неё, чтобы просить милостей у королевы Марии, и остался при дворе новой королевы, Елизаветы — и вот уже почти год, как до Эми со всех сторон доходили слухи, что он стал любовником этой королевы. Эми ни разу не осмелилась упрекнуть его: она лишь нервно улыбалась, неуверенно болтала о чём-то и робко пыталась продемонстрировать ему свою любовь, а он делал вид, что не замечает этого. Её ничто не соединяло с ним, кроме того, что она считалась его женой, а виделась с ним она лишь тогда, когда ему от неё было что-то нужно, но, по крайней мере, она с ним виделась; ради этого она теперь и жила и о большем не мечтала.

Она встретила мужа в передней; на ней было платье из тёмно-синего бархата, фасон которого вышел из моды полгода назад; осунувшееся лицо, на котором застыла вымученная улыбка, обрамлял накрахмаленный батистовый воротник. Роберт Дадли увидел, что позади Эми вместе с Форстером и его женой стоит миссис Одингселл, её компаньонка, а также некая миссис Оуэн, которая ушла от мужа и жила у леди Дадли на положении приживалки. Роберт поцеловал жену в щёку и поздоровался с остальными; на вопрос Эми он ответил, что приехал только на один день, а затем прошёл в свою комнату умыться и переодеться.

Ужин в тот вечер удался на славу; правда, разговор как-то не клеился, пока миссис Одингселл не стала расспрашивать Дадли о жизни при дворе. Эми слушала рассказ Роберта молча и почти не притрагивалась к пище; лишь время от времени она поднимала взгляд от своей тарелки и видела, как оживляется его лицо, когда он рассказывает о знаменитых царедворцах, описывает балы и великолепные маскарады; каждый раз, когда он упоминал имя королевы, его глаза вспыхивали.

— Правда ли, что она так прекрасна собой, как об этом говорят, милорд?

Роберт улыбнулся старой ведьме Одингселл, которая сидела разинув рот и ждала, когда на её долю перепадут хоть какие-нибудь сведения о жизни при дворе.

— Да нет, прекрасной её не назовёшь. Но, по-моему, более обаятельной женщины нет на всём белом свете. Хороша, дьявольски хороша, лучшая наездница, лучшая танцовщица — лучшая во всём, вот и всё, что я могу вам сказать.

На минуту за столом воцарилась неловкая тишина, которую нарушила миссис Оуэн:

— Послушайте, миледи, да вы же ничего не ели! Попробуйте немного пирога с курицей — он сегодня удался на славу.

— Нет, спасибо. — Видя, как обеспокоена миссис Оуэн — единственный истинный друг, который у неё был во всём доме, Эми ей улыбнулась. Она была очень благодарна этой дурнушке, которая отплачивала за предоставленное ей убежище множеством услуг. — Спасибо, я не голодна.

— Мы тут совсем отрезаны от мира, милорд, — обратилась к Роберту миссис Оуэн. — И всё же даже до нас дошли слухи, что королева собирается выйти замуж за иностранного государя. Это правда?

— Вы и в самом деле оторваны от мира, если это последние новости, которые вам известны. — Роберт враждебно оглядел свою собеседницу. Когда он управится с Эми, он постарается, чтобы госпожа Оуэн нашла себе другую благодетельницу. — Королеву осаждают женихи, но она их всех отвергла. А теперь, миледи... — Он поклонился Эми и встал из-за стола. — Надеюсь, присутствующие нас извинят. Я проделал далёкий путь, и мне нужно с вами о многом поговорить, а времени у нас мало. Я прощаюсь до завтра и с вами, леди, и с вами, мой добрый Форстер. Перед тем как я отбуду, мы с вами должны обсудить кое-какие финансовые дела. Я буду ждать вас в коридоре в полдень.

Они вошли в длинную, обшитую панелями комнату, которая когда-то была кельей аббата; наступили ранние августовские сумерки, и по бокам от камина горели большие железные канделябры. Когда Эми села напротив него на стул, Дадли заметил, что подол её платья попал в лужицу расплавленного воска. Эми всегда была плохой хозяйкой, не умела обращаться со слугами, которые либо не ставили её ни в грош и обманывали, либо обожали, но совсем не за то, за что следовало бы; она швыряла без счета деньги на всякие пустяки, а её забывчивость всегда выводила его из себя. Кумнор не пришёл в запустение лишь благодаря Форстеру и его жене. Оба они умны и деятельны, а Форстеру вообще можно доверить всё, что угодно.

Эми не решалась начать разговор. Отвечая миссис Оуэн, Роберт повысил голос, и она понимала: его раздражение ещё не улеглось. Дадли окинул жену презрительным взглядом. Какая она всегда нервная, подумалось ему. Она облизывала губы, искоса бросала на него беглые взгляды и теребила пальцами своё жемчужное ожерелье. Ему было бы легче, если бы она была сильнее духом. Ненадолго ему показалось, что она могла бы ему ещё понравиться, если бы показала характер, рассердилась на него, оказала неповиновение, завела любовника — всё, что угодно, только не ждала его как больная собака, которая готова предпочесть пинок полному безразличию. Дадли уже принял решение: попросить о разводе без обиняков и не грубо, чтобы по возможности избежать сцены; поэтому первые слова, которые он сказал, её удивили:

— Ты неважно выглядишь, Эми.

— Нет... я была больна, Роберт, но сейчас уже совсем поправилась. Я ещё не рассказала тебе об этом и не писала, потому что знаю: ты не любишь слышать о чужих болезнях. Но я, пожалуй, ещё немножко бледна.

— Тебе следовало бы сменить обстановку, — сказал он. — Ты могла бы съездить на север; тамошний воздух очень полезен для здоровья.

— Мне и здесь хорошо. Если бы я поехала на север, я бы не увиделась с тобой.

Внезапно, положив руки на колени, Дадли нагнулся вперёд:

— Эми, я должен с тобой поговорить — поговорить откровенно. Нам нельзя так дальше жить. Ты не можешь сидеть здесь и проводить день за днём в ожидании супруга, который слишком занят, чтобы быть тебе супругом. Мы с тобой поженились слишком поспешно, когда мы оба были слишком молоды, чтобы понимать, что это значит. Я хочу получить свободу, Эми, и вернуть её тебе. Другой мужчина вознаградит тебя за всё, что ты не смогла получить от меня.

Роберта ждал сюрприз. Он не сомневался: в такую минуту Эми наверняка должна расплакаться. Однако её глаза остались сухими, и, когда она ответила, в них появилось какое-то странное выражение:

— Мне не нужен никто другой. Я вполне счастлива и с тобою.

Роберт покачал головой; он решил ничем не выказывать своего нетерпения.

— Ты уже много лет как несчастлива, как, впрочем, и я. Давай будем честны друг с другом; наши пути в жизни разошлись, и теперь они уже никогда не соединятся.

Я не могу жить жизнью провинциального помещика. Ты не подходишь для жизни при дворе.

— Мне не предоставлялась возможность проверить, так ли это, — негромко ответила Эми. — Ты не хотел, чтобы я была рядом, Роберт, и я тебе не перечила. Я не жалуюсь. Я тебе уже сказала, я вполне счастлива и так.

— А я нет. — «Если она решила спорить, — гневно подумал Роберт, — нет смысла говорить с ней мягко». — Мне нужен развод, и я требую, чтобы ты согласилась. Я не собираюсь быть твоим крепостным; мне нужна свобода!

Эми Дадли подняла на него глаза.

— Так вот о каких важных делах ты писал, — произнесла она. — Видимо, ты думал покончить с ними к утру, отправиться завтра к королеве и сказать ей, что дело сделано.

— О чём это, чёрт возьми, ты мелешь! — Он вскочил со стула и вгляделся с высоты своего роста в её белое как полотно лицо, на котором застыло выражение какой-то странной решимости.

— Ты сам сказал, что мы должны говорить откровенно. Люди сплетничают о тебе и королеве уже добрых полгода. Почему ты не скажешь правду: ты хочешь избавиться от меня, чтобы жениться на ней!

Роберт Дадли понятия не имел, откуда эта дурочка узнала правду, и ему уже было всё равно. В этот момент ему казалось, что сидящая перед ним болезненная женщина, которая впервые в жизни проявила самостоятельность, — единственное препятствие его браку с Елизаветой.

— Можешь ей передать, — голос Эми наконец задрожал, — что она отобрала тебя у меня и телом, и душой. Ты проводишь всё своё время с ней, а мне не уделяешь и минуты. Она королева, и я не могу ей противиться. Ты ей понадобился, и поэтому я должна отступить в сторону и отдать тебя ей, как будто у меня нет на тебя никаких прав. Но я так не сделаю, Роберт. Так ей и скажи. Я не дам тебе развода.

На мгновение он решил, что всё это ему почудилось; Эми не может говорить всерьёз — десять лет она во всём ему повиновалась и ни в чём не отказывала.

— А я-то думал, ты меня любишь! — возмущённо воскликнул Дадли. — Господи, что это тебе вздумалось: поступить назло мне, чтобы погубить?

— Да, Роберт, я тебя люблю. Я люблю тебя больше жизни — я всегда тебя любила. Вот почему я не могу отдать тебя другой женщине; пока я твоя жена, ты можешь надоесть ей или она тебе, и тогда ты вернёшься ко мне. — Эми подошла к его стулу и упала перед ним на колени, схватившись за его рукав; по обращённому к нему лицу ручьём текли слёзы.

— Я живу только этой надеждой, Роберт, — что когда-нибудь у нас всё будет как прежде. Если я исполню твою просьбу, я потеряю тебя навсегда. Я не могу так поступить и не поступлю. Это тебя не погубит: она будет знать, что во всём виновата я, а не ты.

— Погубит! — ответил он. — Ты не знаешь королевы; если пойти ей наперекор...

— Нет, — ответила Эми. — Нет, Роберт, это бесполезно. Я скорее отправлюсь в Тауэр, чем сделаю то, о чём ты просишь.

— Ах вот как! — Он вырвал у неё руку и поднялся. — Что ж, миледи, если вы так настаиваете, и это не исключено.

— Знаю, знаю; помилуй меня, Господи, я даже знаю, что ты сам ей это подскажешь. Но ты мой муж; это всё, что у меня осталось. Настанет день, и ты ко мне вернёшься; я знаю, так будет, что бы ты ни думал сейчас. Ты вернёшься и снова будешь любить меня, как прежде.

— Любить тебя?! — закричал ей в лицо Дадли. — Я никогда тебя не любил! Неужели ты думаешь, что мечтания желторотого мальчишки о супружеской постели — это любовь? За несколько месяцев ты наскучила мне до смерти — и в постели, и в гостиной. Глупая, занудливая болтушка — почему, чёрт побери, ты даже ребёнка не смогла родить! Посмотри на себя — у тебя нет ни красоты, ни ума, ни изящества. Любить тебя?! Да я тебя видеть не могу.

— Не надо, Роберт... умоляю, не говори так... не будь таким жестоким... — Всхлипывая, она цеплялась за его пустой стул, потом поднялась на ноги и снова ухватилась за его рукав. — Я люблю тебя... поверь мне, только поэтому я тебе отказываю... я люблю тебя, несмотря ни на что.

— Так не стой у меня на пути, — с яростью в голосе ответил он. — Не лишай меня того, что я желаю больше всего в жизни. Если ты будешь умницей и согласишься на развод, Эми, я могу жениться на королеве и стать самым могущественным человеком в Англии. Я дам тебе деньги, земли, всё, что пожелаешь... пожалуй, я буду чувствовать к тебе больше любви и признательности, чем когда бы то ни было, если ты расторгнешь наш брак, который давно уже превратился в сущий фарс. Докажи, что ты меня любишь! Исполни мою просьбу и дай мне свободу!

Но Эми Дадли медленно покачала головой:

— Нет, Роберт. Возвращайся в постель к королеве, где тебе настолько уютнее, чем у меня. Но ты будешь лежать там лишь как любовник. Пока я жива, тебе не бывать мужем другой женщины.

На мгновение в комнате стало тихо. Затем Дадли угрожающе-спокойным тоном спросил:

— Это твоё последнее слово?

— Да, — прошептала она в ответ. Одно-единственное слово, произнесённое так тихо, что он едва смог его расслышать, означало окончательное крушение всех его надежд. Её пальцы сжали его руку до боли. Внезапно он вырвал её и, размахнувшись, изо всех сил ударил её по лицу.

Отворачиваясь, он услышал, как она вскрикнула и упала. Потом за ним захлопнулась дверь. Дойдя до своей комнаты, Роберт отослал камердинера и тяжело опустился на постель, сжимая голову в ладонях.

Он просидел в этой позе так долго, что потерял счёт времени, пока бой часов в соседней комнате не вернул его к реальности. Всё это время он неторопливо и осмотрительно размышлял, как поступить дальше; после того как он ударил жену, гнев оставил его и голова прояснилась. Он расстегнул камзол, сбросил с ног башмаки и растянулся на кровати, не раздеваясь. Не прошло и нескольких минут, как он заснул. Теперь он знал, как поступить.

На следующее утро миссис Одингселл заявила, что миледи не встала с кровати; она упала у себя в комнате и сильно ушиблась. С ней сидит миссис Оуэн. Энтони Форстер послал свою жену выразить хозяйке соболезнования и понял, что случилось, когда та рассказала ему, что леди Дадли плачет и пытается скрыть синяк под глазом и распухшую щёку. Форстер был хитрецом, даже его волосы и бородка были рыжеватыми, как лисий мех, а светло-зелёные глаза всегда смотрели настороженно. Придя к Роберту Дадли, он заметил, что тот явно не в духе: лицо осунулось, под глазами залегли тёмные круги — похоже, он плохо спал. Дадли собирался уехать сразу же, как только выслушает отчёт Форстера, и уже надел плащ и сапоги. Судя по отчёту, его финансовое положение было вполне удовлетворительным, однако он по-прежнему хмурился и ходил взад и вперёд; Форстер мог побиться об заклад, что хозяин его не слушает.

Он служил Дадли только два года, но успел отлично в нём разобраться. Его не обманывало ни добродушие этого человека в обычной обстановке, ни его щедрость, ни остроумие. Он всегда подозревал, что у лорда Роберта лучше не становиться на пути; тогда он будет таким же злобным, как отец, и таким же бесчувственным, как мать. Леди Дадли встала у него на пути, и за это он её избил. Форстер не видел в этом ничего экстраординарного; дурное обращение с жёнами было в обычае даже у самых знатных особ, поэтому казначей Роберта Дадли не испытывал других чувств, кроме восхищения своим хозяином и презрения к его жене.

— Вы знаете, почему я велел вам явиться ко мне? — внезапно прервал его Дадли.

— Чтобы выслушать отчёт о состоянии ваших дел, милорд.

— Да, а потом выделить долю состояния моей жене в связи с нашим разводом!

Форстер промолчал: ему не составило труда догадаться о том, что произошло. Он всегда верил слухам о связи лорда Дадли с новой королевой; однако теперь, видимо, подтверждались и самые невероятные сплетни о том, что они вот-вот вступят в брак. Вот почему леди Дадли лежит в спальне с синяком под глазом... она отказалась уйти с дороги.

— Позвольте мне выразить своё сожаление, милорд, — и вам, и её светлости, — произнёс он вслух. — Каковы будут ваши указания?

— Никаких указаний не будет! — рявкнул Дадли. — Моя жена отказывается дать мне свободу. Вы видите перед собой несчастнейшего человека во всей Англии, Форстер!

Не спуская глаз со своего казначея, Дадли опустился на стул. Он был готов оставить Форстера без средств к существованию, если тот не поймёт вскользь оброненного намёка, и понимал, что Форстеру это известно.

— Я не люблю свою жену, — медленно продолжил Дадли. — Она меня тоже. Однако назло мне она решила встать между мной и некоей особой, чьё имя слишком знаменито, чтобы называть его здесь. Эта великая женщина оказала мне честь своими чувствами, Форстер, и если я их отвергну, то погублю и себя, и тех, кто от меня зависит. В этом случае я не смогу сохранить за вами ваше место; если я вернусь ко двору ни с чем, у меня не будет ни богатства, ни влияния, чтобы платить вам жалованье.

— Минуточку, милорд. — Форстер подошёл к двери и рывком распахнул её настежь. Коридор, в который она выходила, был пуст. Он выглянул из окна и увидел, что в парке внизу никого нет. Затем, кривя губы в усмешке, он подошёл к хозяину: — Когда в доме столько женщин, нужно сначала убедиться, что тебя никто не подслушивает. Что я должен сделать, милорд?