Энгус: первый воин

Глава девятая Серая зима

Я смотрел на дорогу, которая вилась передо мной как змея, и время, проведенное с Гвинет, казалось лишь сном. Сном, который я отложу пока в самый драгоценный уголок моего сердца, в лучший его уголок, и никогда не забуду. То внимание и нежность, которыми она окружила меня, и моя собственная любовь к ней дали мне силы и возможность выполнить свое предназначение. Но отвечаю теперь за свои действия лишь я один, один отвечаю и за причину, и за следствия моей судьбы. Вдалеке от возлюбленной реальность быстро проникла ко мне в сердце и воцарилась там, подмяв под себя все остальное. Я по-прежнему не мог смириться со смертью Морского Волка, и меня не отвлекли от этого даже все уроки святого старца. Я вспоминал отца, который всегда казался мне таким неуязвимым! В груди у меня снова начинала ныть рана от потери отца и героя, образца человека и воина, а главное — того, кого я буду чтить вечно.

Мои чувства становились все сильнее, и в унисон с ними крепчал ветер. Этот свирепый ветер пронизывал даже кожу, и мне казалось, что сама буря судьбы рвет меня на части. Я почему-то желал теперь этих бурь, словно они могли помочь мне исполнить задуманное: уничтожить этих ублюдков, этих проклятых конунгов. За моей спиной стояли теперь не просто защита и помощь Гвинет, но и ощущение, что эта мужественная женщина может, если понадобится, вдохновить меня убить хоть дракона. О такой помощи женщины обычно не говорят в мужской компании, но она более реальна, чем восход солнца.

И хотя мне все было теперь ясно как день, ехал я не торопясь, ибо просто не знал, с чего начать. А для начала нужно было достать лодку. Я знал, что мой злейший враг Айвар сейчас прибыл в порт Эрин с еще большей, чем прежде, ордой воинов и рабов. Значит, мне надо было как-то добраться до юга Кимра и, если возможно, продать свою лошадь и на каком-нибудь корабле добраться до Дублина, укрепленного порта норманнов на острове Эрин. А уже оттуда я мог бы спокойно идти вместе с норманнами до тех пор, пока не выслежу и не убью эту змею. Айвар теперь вернулся в свой самый надежный порт и будет сидеть там, где чувствует себя в полной безопасности. Там-то я и найду его и одним ударом положу конец тирании этого червя.

Я хотел, чтобы мои воля и молитвы подарили мне такую возможность, а пока бесконечные повороты дороги привели меня в лес, и я въехал под сень его деревьев, не зная, не готовят ли они мне какой-нибудь сюрприз. Ветер, шумевший в кронах, казалось, шептал какие-то незнакомые, неслыханные ранее слова, и это будто бы были слова о моих поисках. Откуда-то из самого темного и дальнего угла души я спрашивал себя и мир: а что, если я не ищу ничего, кроме удовлетворения личной ненависти? Но нет, это ни в коем случае не являлось простым мщением! Пытаясь восстановить потерянную честь отца, я восстановлю честь тысяч людей этого несчастного острова, я удовлетворю их порыв к свободе, помогу им в борьбе против тирании, насилия и рабства. Судьба моего потомства, моих наследников теперь полностью зависит от того, как я поступлю сейчас. Ибо я задумал великое дело, и если сумею исполнить его, то не только для себя — но для многих людей. И пусть я не увижу этого сам, но знаю, что счастье расцветет в каждом уголке страны и повлияет на будущее моего потомства. И это будет счастье, достигнутое моими нынешними настойчивостью и мужеством. Мои достижения будут продолжаться в крови моих детей и внуков… Я помещу в родных жилах навеки то самое мужество, которое сейчас так необходимо для исполнения моего святого намерения… Итак, заглянуть в лицо судьбе или убежать? Такая дилемма поставлена теперь передо мной самой жизнью. Так что же: выбрать простую жизнь, избежать всех проблем, выжить без особого труда — или заглянуть глубоко в незнаемое и выдержать с ним бой? Предпочесть правду, которая победит все, или жизнь, полную лжи и наслаждений? Испытание мужества или горечь заранее избранного поражения? И вот, словно мои раздираемые противоречиями мысли, дорога вывела меня на развилку. Передо мной и в самом деле лежало два пути.

Я выбрал дорогу, сворачивавшую налево, не зная своей судьбы, спрятавшейся и тайком хихикающей над теми страхами, которые должны обрушиться на меня без всякого предупреждения, и, как я уже догадывался, очень скоро. И вот дорога превратилась в тропку, хотя и наезженную, но очень узкую. Она привела меня в далекую, таинственную, почти мистическую часть леса. Увидев то, что открылось моему взору, я почему-то сразу же захотел давать всему имена. Может быть, это была лишь жалкая попытка скрасить одиночество, но я тут же начал крестить все, что попадалось мне на глаза, словно лес этот уже являлся моей вотчиной. Так, где-то около полудня я назвал тихий ручей ручьем Бригид, затем проехал по поляне Морского Волка к лесу Ятлана, где вдали озеро Энгуса лизало подошвы гор Лахлана. И там я остановился передохнуть.

Ночь опустилась, как мягкое покрывало, и успокоила все вокруг. В этой мирной тишине мои мысли, которые до этого горели ярким костром, тоже немного остыли. Из леса доносились всевозможные ночные звуки: стрекотали кузнечики, квакали лягушки и где-то вдалеке ухала сова. Я спокойно лежал под синим волшебным покрывалом ночи. Ветер тоже улегся, и я мог видеть представление звезд на небе и смотрел на него до тех пор, пока сон не пришел взять с меня свою обычную дань.

Одиночество позволяет нам замечать одновременно простые и значительные вещи и нашептывает вопросы о тайнах жизни, окружающей нас, свидетельствуя о ее взаимоотношениях с Творцом.

Утром, проснувшись, я вновь твердо решил продолжать искать свою судьбу и порадовался тому, что дело это наполнит всю жизнь, ибо оно велико и трудно. Забравшись в лес еще глубже, я ехал целый день и добрую часть ночи. До сих пор во рту у меня не было и маковой росинки, но я почему-то не сомневался, что завтра обязательно найду пищу. Наконец, усталый, я спешился и разжег костер — больше ничего мне не удалось сделать.

На следующее утро вид потухшего костра вдруг напомнил мне печальные последствия набегов Айвара. Это был человек, который, словно пламя, превращал в пепел все окружающее, но и его судьба будет подобна пламени, которое, несмотря на все свое могущество, в конце концов пожирает само себя.

В то же утро я ощутил все выгоды наших занятий с Гвинет: ловко пущенная стрела помогла мне добыть пропитание и в то же время предостерегла. Когда я целился из-за шеи коня, то вдруг по моему телу словно прошел удар небольшой молнии, и я ощутил себя на мгновение тем самым животным, которое собирался подстрелить. Это воистину явилось предупреждением, и что-то внутри меня сказало, что надо готовиться к бою, а потому ни одного дня я не должен пропустить, не взяв в руки свой топор. Я инстинктивно положил руку на рукоять, снял топор с пояса и стал пристально рассматривать узоры, испещрявшие его лезвие. Морской Волк дал мне этот топор, и я нежил его, как лелеют до конца дней какое-нибудь мимолетное воспоминание. Память об отце снова наполнила глаза жгучими слезами… а слезы в свою очередь заставили вспомнить Гвинет и то время, что мы провели вдвоем. Я окунулся в поток воспоминаний, которые переполняют порой наш мозг подобно маленьким птичкам, говорящим на разных языках, отсылая нас к дорогим мгновениям жизни.

Я продолжал пробираться вперед и чувствовал, что становится все теплее. Правда, скоро полил сильный дождь, но к полудню он закончился, и тропа вывела меня из зарослей, снова превратившись в широкую дорогу на краю леса. На этой дороге я скоро заметил свежие следы копыт. Впрочем, они показались слишком широкими и крупными для лошади. Я весьма заинтересовался этим и осторожно двинулся дальше, внимательно прислушиваясь к любому шороху. Неожиданно я почувствовал на шее какой-то холод, очень похожий по ощущениям на тот, который испытал, собираясь подстрелить зайца. Потом вдруг в отдалении раздался шум, и я немедленно скрылся в кустарнике, густо окаймлявшем дорогу. Я ждал в молчании, даже не спешившись, и зажав в руке топор. Однако больше ничего не последовало, и мое нетерпение заставило меня поверить, что дорога пуста. Я снова поехал дальше, но быстро осознал, что действовал слишком поспешно: впереди, совсем невдалеке от меня, целый отряд воинов быстро разворачивался в мою сторону. Их было много. Тогда я развернул коня и попытался скрыться в той стороне, где они меньше всего стали бы искать меня. Я надеялся быстро оторваться от них, поскольку был верхом, а они пешие. Но и тут я сделал ошибку, ибо в следующий момент наперерез мне вылетел целый отряд всадников. Испуганный, но все еще пытаясь спастись, я обратил внимание на их странных животных. Они были огромными и жирными, и грохот их копыт был таким, какой издавало бы в три раза большее количество лошадей. Я все еще не терял надежды ускользнуть, поскольку конь мой был отдохнувший и явно гораздо быстрее тех «быков», на которых ехали всадники. По крайней мере тогда я так думал. Я намеревался броситься в лес и там скрыться, но сделал слишком крутой поворот, и моя несчастная лошадь поскользнулась в огромной луже, оставшейся после недавнего дождя. Я вылетел из седла. Поначалу мне показалось, что я убился насмерть. Но в следующий момент сквозь туман, поплывший у меня перед глазами, я увидел, что странные животные несутся гораздо быстрей, чем я предполагал. А еще через пару мгновений всадники уже окружили меня кольцом и направили на меня свои мечи и копья. Меня подняли с земли и отняли топор. Показалось, что вместе с топором у меня отнимают и руку, и, честное слово, я бы меньше страдал, если б они просто сразу убили меня. Воины внимательно изучили топор, роняя восторженные замечания о мастерстве его работы и оценивая качество стали, из которой он был выплавлен. Потом они проверили мою суму, упавшую на землю, и были поражены красотой подаренных мне Гвинет доспехов. Разумеется, командир немедленно забрал их себе.

— Так ты, оказывается, вор со вкусом, норманн! Отличные доспехи. Очень красивые… — пробормотал он и сказал, что для лучшей сохранности уберет их подальше. Сомневаться в их дальнейшей судьбе не приходилось. Гнев и боль парализовали меня, но я так и не решился сказать, кто я. За время, проведенное в армии Айвара, я понял, что самым разумным для пленника всегда является молчание. Правда, больше меня никто ни о чем не спрашивал, и так в полной тишине меня препроводили в поселок. По одежде, украшениям и особенно волосам я догадался, что эти люди принадлежали к одному из племен народа моей матери. Некоторые выцвечивали волосы добела, другие носили косы. Одежда их была очень проста и украшена лишь кожаными и железными пластинами на груди, а мечи чрезвычайно длинны. За всю дорогу они ни разу не посмотрели в мою сторону, лишь толкали меня вперед наконечником копья, уткнутого в спину. Наконец, мы подошли к воротам большой каменной крепости, которая казалась бесконечной, высокой и неприступной, как гора. Где-то неподалеку шумело море. Как я потом узнал, это был центр земли Моргванг.

Жители с любопытством осматривали меня с головы до ног, и я чувствовал себя редким животным, пойманным и выставленным охотниками на обозрение. Униженный до предела, я попытался хотя бы придать себе злобный вид. Однако что на это говорили жители, мне было неясно, поскольку я не совсем понимал их языка. И все же скоро сообразил, что они говорят на языке, похожем на тот, который употребляют в Гвенте, — и, соответственно, на языке людей из Кайта.

Меня отвели на центральную площадь и приковали к столбу, после чего те, кто поймал меня, ушли, так и не взглянув на свою добычу. Теперь я снова оказался один, и какое-то тоскливое чувство стало подниматься в моей душе. «Что ж, Энгус, а жизнь-то, оказывается, коротка…» — сказал я сам себе, и неодолимое желание заплакать охватило меня. Тогда я попытался найти во всем случившемся со мной хотя бы какой-то смысл. Вспомнил все, что произошло с тех пор, как я покинул родину. Я думал об ордах Айвара, об убитых мной врагах, о ярлах, с которыми жил, о короткой неге Осбурги, о долгих поцелуях Гвинет… А теперь все идет к тому, что меня скоро убьют, убьют не как воина, в битве, а как пойманное животное, как презренного раба. Наставления Ненниуса вдруг вспыхнули в моем сознании с новой силой, и я со страхом подумал, что это Бог наказывает меня за то, что я совершал в Его святилищах. Только расплата за это и могла быть такой жестокой. Но другие слова учителя и друга вдруг зазвучали в моей душе…

Близился вечер. В обители уже прошла вечерняя месса и пропели «Осанну», как вдруг один монах пришел к Ненниусу и стал каяться в том, что он грешен. Монах был в отчаянии, и Ненниус попросил его рассказать, в чем дело. Монах, не переставая рыдать, сказал, что боится быть осужденным за свои бесчисленные грехи, за которые непременно попадет прямо в ад. Но Ненниус улыбнулся на отчаяние молодого монаха и спокойно произнес: «Сын мой, Бог, Который сотворил тебя, сотворил небеса и землю и пролил Свою кровь, чтобы спасти твою душу, следит за тобой все время, пока ты живешь на земле, и окружает тебя Своей милостью. Этот Бог, что полон любовью, как самая преданная мать, в Святом Евангелии обещает тебе вечную жизнь и говорит, что ничто и никто не может отнять у тебя твою душу, кроме Него. И не Он, в последние мгновения твоей жизни готовый собрать урожай со Своего сада и взять твою душу, не Он приказал тебе водить дружбу с дьяволом. Сын мой, как ты мог думать иначе?!». Пораженный монах не знал, что и ответить, и тогда Ненниус продолжил: «Сын мой, не оскорбляй же своего Господа таким неверием, иди и не греши больше!».

Эхо этих слов так тронуло меня, задев тайные струны души, что принесло неслыханное успокоение и надежду. Мысли мои перестали бешено вертеться вокруг смерти, и только тогда я заметил, что стою, окруженный толпой. В стыде и гневе я сел и спрятал голову между колен и сидел так до ночи, чтобы не видеть устремленных на меня любопытных взглядов. Ночью стало холодно, мороз пробирал меня до костей. Но несмотря ни на что, я не жалел себя, наоборот: теперь, когда я понял, что все происходит справедливо и по божественной воле, почувствовал, что могу вынести любые мучения, которые выпадут мне на долю. Это и спасло мне жизнь, потому что привлекло внимание того, кто выручил меня из беды. Как я узнал позже, в ту ночь, в которую я так отчаянно боролся со смертью, некто внимательно наблюдал за мной из окна высокой башни. Глава этого поселения и весь предыдущий день не отрывал от меня холодных голубых глаз.

Так пролетела ночь, а я даже не сменил позы. Я смог немного подремать перед рассветом, но, конечно, долго на таком морозе спать было невозможно. А на рассвете, только я начал потихоньку забываться сном, как проснулся от того, что на меня выплеснули целое ведро ледяной воды. Я вскочил, намереваясь броситься на троих воинов, стоявших вокруг меня с обнаженными мечами, но, увы, был прикован и ничего не мог сделать. Гнев мой стал еще сильнее, когда я услышал их разговоры:

— Это тот самый норманн, о котором нас предупреждал Идвал. Пусть работает от зари до зари и не смеет ни с кем разговаривать. Возьмите его на работы в лесу и накормите уже ближе к вечеру.

Я был настолько потрясен подлостью Идвала, что не мог вымолвить ни слова. И решил ждать нужного времени и нужного человека, которому смог бы все объяснить. С горечью понял я, что даже в окружении Гвинет водились предатели. Бедная принцесса не знала, что грела на своей груди змею. Тогда решительней, чем прежде, я приготовился молчать, терпеть и как-нибудь разузнать, что еще уготовал для меня подлый Идвал. Пожалуй, надо попытаться как-то завоевать доверие вождей поселения, чтобы потом иметь возможность однажды рассказать им правду. Надеяться же на то, что Гвинет узнает о моем несчастье и появится, чтобы освободить меня, я не мог.

Один из разбудивших меня расковал цепи и отвел на работу. Пришлось снова проходить через все поселение, теперь уже при ярком свете утра. Воины, женщины и дети только-только приступали к своим ежедневным обязанностям. Воины здесь были крупные, но все-таки значительно меньше, чем норманны; они носили длинные усы, которые придавали им сходство с моржами. Одевались же в шерстяные килты, как и племя моей матери, но их фасон и расцветки сильно отличались от тех, что носили в Кайте.

Резкий удар оборвал мои мысли: это сопровождавшие меня разрубили мечом цепи, в которые все еще были закованы мои руки, вручили топор и приказали рубить деревья, а потом складывать их в поленницы. Я не мог удержаться от улыбки, взяв протянутый топор. Конечно же это было не оружие, а простой рабочий инструмент, и я с грустью подумал: «Какая злая ирония… Я раб и держу в руках топор — свое любимое оружие…».

Работу я закончил лишь на закате. Тогда меня вернули в деревню, где дали воды и черствого хлеба. Поместили меня в доме того самого воина, что утром говорил об Идвале. Именно он оказался моим хозяином и дал место в своем доме. Я вынужден был подчиняться ему во всем, и, судя по тому, с каким презрением он порой смотрел на меня, я понял, что лучше всего будет не давать ему поводов для раздражения. Я поел, руки мои снова заковали в цепи и указали на покрытый редкой соломой пол, где я и забылся в тяжелом сне без сновидений.

Разбудили меня еще затемно. Через крошечное оконце я увидел море, оно ревело и лизало прибрежные скалы. Место, куда я попал, оказалось построенной на высокой крутой скале крепостью с огромными круглыми стенами. Кроме того, ее окружал еще и мощный частокол, а в нескольких местах виднелись сторожевые башни. Взять такую крепость, казалось, могло только само море.

Медленно стал просыпаться весь дом. Он был маленький, всего из одной комнаты, куда зимой забирали и всех домашних животных — причем, не только для того, чтобы защитить их от холода, но и для того, чтобы увеличить тепло внутри. Пришла жена хозяина и дала мне хлеба, горячего супа с куском свинины и немного воды. Изморенный голодом, я тут же все съел и выпил, а поскольку с недавних пор решил искать прибежища в полном молчании, то жестами показал ей, что хочу еще. Она добродушно улыбнулась и принесла мне еще кусок хлеба и немного воды. Потом меня снова отвели в лес, где я проработал до заката, рубя деревья и складывая стволы. Так продолжалось долгих несколько месяцев.

Мало-помалу я стал закаленней и сильнее и скоро набрал вес и силу взрослого мужчины, а главное, начал как-то проще смотреть на свое положение. Может быть, превратности, с которыми я столкнулся, на самом деле оказались милостью. Пожалуй, в этом утверждении даже была доля истины… Теперь моя жизнь заключалась в том, чтобы дробить камни, рубить деревья, копать землю и сажать растения. Я делал все это, и подолгу. Работал честно, пытаясь добиться расположения хозяев. Я понимал, что заставить их не поверить словам Идвала обо мне будет очень трудно, несмотря на то, что они — чистая ложь. Однако со временем я заметил, что есть один человек, который постоянно наблюдает за мной во время работы. Это был старый Бран ап Рис, вождь поселения, огромный, как медведь. Он наблюдал за всеми моими действиями, и я видел, что ему интересно это, — возможно, именно благодаря тем усилиям, которые я прилагал… Как я узнал позже, это он добился для меня относительного комфорта, повелел, чтобы я спал в отдельном стойле, хотя и в цепях. К тому же мне дали еще и шерстяное одеяло и вдоволь здоровой пищи в конце каждого рабочего дня. Закончил он этот свой добрый приказ словами: «Этот норманн делает работу сразу за нескольких рабов, а любой труд заслуживает платы, — так обращайтесь с ним как следует и кормите его хорошо».

Такое отношение старого Брана принесло некоторое облегчение моему положению. Я начал находить некоторый смысл в своем рабстве, которое, несмотря на духовное унижение, делало меня крепче физически. И снова я припомнил слова Ненниуса о том, какое дело я призван исполнить в этом мире…

А серая зима катилась к концу. Ее сменила бесцветная весна, а весну — жаркое лето, перешедшее в унылую и грустную осень. Я же, возмечтав все-таки сбежать из этого уединенного места, начал готовить себя совершенно к иному видению мира — видению внутреннему, которое позволяло мне осознавать происходящее шире и глубже. Я постоянно вспоминал всевозможные свои грехи и то, что, совершая их, я не лишался ни воли, ни физической силы и ни даже моего упрямства. И вот, имея столько ужасных грехов в прошлом, я все-таки остался сильным и здоровым, и молодость не покинула меня ни на мгновение. А если я тогда сумел пережить все горести и смерти, то теперь, на другом пути, — я знаю, что Господь уже никогда не оставит меня. Как говорил Ненниус, я буду только обновляться и закаляться, подобно чистейшей стали, чтобы выполнить дело, которому посвятил жизнь. Страдание очистит душу, и я стану твердым, как металл, из которого куют оружие.

Я становился все сильнее. От тяжкого физического труда мускулы мои наливались силой с каждым днем и наконец стали почти такими же твердыми, как скалы, которые я дробил. Я покорял горы, бросавшие мне вызов, и гордился этим. Я благодарил Бога за такое испытание. Стволы деревьев летали под моим топором, как перышки, и мне было хорошо. В душе у меня царил мир.

Однажды, еще в начале зимы, меня вдруг расковали и повели охотиться в лес в компании нескольких воинов. В поселении собирались устроить пир, на который пригласили и окрестные племена. Впереди шли старый Бран ап Рис, Оуен Льюндегвир, первый силач поселка, затем Сьюнид, Чвидил и Маурих, военный вождь и союзник Идвала. В лесу мы провели несколько дней и успешно забили немало дичи. Охотники гордились добычей — она обеспечивала изобилие на пиру через несколько дней. Счастливые и беспечные, воины вдруг превратились в детей и забыли, что в лесу всегда надо быть начеку. И вот, когда мы шли густыми зарослями, я увидел, как впереди деревья двигаются, будто пытаются выпустить кого-то наружу, и в тот же миг ветви распахнулись прямо перед нами, и оттуда выскочили четыре здоровых кабана. Оуен бросился на первого, а остальные стали бороться с тремя оставшимися. Но вот один вепрь глубоко вонзил клыки в воина, пытавшегося достать его копьем, и тот рухнул, воя от боли и отчаяния. Другой вепрь в этот момент набросился на Мауриха, вцепился ему в шею и так тряхнул, будто в зубах у него был не человек, а тряпка. Раненые вепри все же решили убраться обратно в лес, испуганные и раздраженные сильнее людей, но, уже убегая, самый мощный из них обернулся и успел впиться в ногу Брана. Не думая о своих действиях ни секунды, я вырвал копье из рук одного из воинов и ринулся на зверя. Все остановились словно в каком-то оцепенении, я же вонзил копье в бок чудовища, но вепрь был огромен. Он развернулся, перекусил древко и в ярости бросился на меня. Как полагается в таких случаях, я упал на землю, чтобы снизу вонзить ему в горло охотничий нож, единственное оружие, которое мне как рабу оставили в лесу. Когда зверь оказался надо мной, я изо всех сил полоснул ему по горлу. Туша его оказалась непомерно тяжелой; она корчилась и дергалась надо мной, заливая меня горячей кровью. Я же продолжал ворочать ножом в жирном горле, при этом стараясь избежать острых клыков, которые судорожно искали моего тела. И если бы два подскочивших воина, одним из которых был Оуен, не вонзили мечи меж ребер вепря, он, несомненно, еще успел бы пропороть мне шею. Все произошло очень быстро, и вот уже огромная туша захрипела и рухнула всем своим весом на меня. Только после этого охотники оттащили вепря в сторону и, к моему удивлению, Оуен вдруг протянул мне руку, помогая встать. Пораженный, я глянул ему прямо в глаза, и в этих глазах увидел откровенное восхищение. Я кивком поблагодарил Оуена, ибо все еще не считал, что настала пора заговорить.

Помимо Брана, вепри ранили еще нескольких человек. Один из них буквально визжал от боли, а Маурих скончался. У Брана нога оказалась повреждена до кости, и такая рана, конечно, быстро должна была загноиться. Мы помогли ему взобраться на лошадь и немедленно направились в поселок, прихватив с собой других раненых и труп Мауриха. Однако старик не мог выдержать скачки с такой раной, и мы вынуждены были остановиться. Видя, что Бран может вообще потерять ногу, а также вдохновленный тем дружеским участием, которое проявил ко мне Оуен, я решился заговорить.

— Нужно наложить на рану мазь, — сказал я.

Глаза Оуена вспыхнули огнем, и его восхищение мною внезапно превратилось в безудержный гнев.

— Так может, ты приготовишь эту спасительную мазь, норманн? — прошипел он, потрясенный тем, что я, оказывается, могу говорить.

— Я сын Морского Волка, норманнского ярла, и сын МакЛахлан, скоттки с севера. И, поверьте, я могу помочь раненому.

— Ты враг, норманн! Как ты можешь думать, что мы поверим тебе? Ты лжешь, раб! А здесь лжецов убивают!

— Я могу помочь спасти его, — упорно повторил я.

— Как? — снова вскричал Оуен, окончательно потерявший терпение.

— Я научился этому искусству от принцессы Гвинет Гвентской, которая сама спасла меня от смерти такой мазью. Я знаю, как приготовить ее, и могу спасти Брана.

Кровь вепря, пропитавшая всю мою одежду, казалось, придала мне мужества, и я не боялся храбро разговаривать с этим великаном.

— Ты лжешь, норманн! — снова крикнул Оуен. — Принцесса Гвинет никогда не станет заботиться о враге!

— Можете проверить мои слова, послав гонца к принцессе, но пока — разрешите мне помочь Брану! Я рисковал жизнью, спасая его, — так поверьте мне сейчас! По крайней мере позвольте помочь!

— Что ж, посмотрим, что ты сделаешь, человек с севера, но если хочешь избегнуть ужасной смерти, что я для тебя придумал, то старайся изо всех сил, — с угрозой произнес Оуен.

Не медля больше ни минуты, я попросил его срезать немного жира с убитого вепря, а сам пошел искать арнику, шалфей, пиретрум и другие травы. Все с недоверием следили за моими поисками, опасаясь, что я воспользуюсь этим случаем, чтобы убежать. Но когда я вернулся с охапкой трав, успокоились. Я быстро растер принесенные цветы и листья и смешал эту труху с кабаньим жиром, а потом густо намазал этим снадобьем раны Брана и других воинов. Кровотечение немедленно прекратилось, а обезболивающий эффект унял их мучения. Потом я перевязал раны полосками ткани, оторванными от одежд. Видя, как ожил Бран, Оуен смягчился, и когда мы въехали в деревню, я держался с ним рядом. Больше всего его заинтересовало то, что меня выходила сама принцесса Гвинет.

— Не могу поверить тебе, норманн! Ведь сам Идвал, один из военных вождей Гвента, отправил нам гонца с известием, что ими рассеян отряд норманнов, и некоторые из разбойников убежали в направлении нашей деревни…

— Идвал лжет! Он едва не убил меня на турнире в Кайр Леоне, потому что моя близость с принцессой испугала его. Он боится, что однажды я женюсь на ней, и это сломает все его планы на наследование трона Гвента. Вот почему он сочинил про меня эту историю. Он хотел, чтобы я был убит, но чужими руками, только он не ожидал, что вместо этого меня возьмут в плен и сделают рабом.

— Ты сражался с лучшим воином Гвента, норманн? На арене Кайр Леона? А не мог бы ты выдумать чего-нибудь попроще, чтобы повеселить нас, — снова насторожился Оуен. — Ах, да, я и забыл… Ты ведь очаровал принцессу Гвинет! Она, несомненно, влюблена в тебя по уши! — И тут он презрительно расхохотался мне в лицо.

Ах, лучше бы я по-прежнему не говорил ни слова. Но тут мне вспомнился человек, умерший под клыками дикого зверя, — Маурих, военный вождь. Он, как я слышал несколько раз, ждал заключения брачного союза между Идвалом и Гвенорой. Идвал же, став принцем Гвента, отправился бы на битву с Морганвгом, рассчитывая на помощь именно Мауриха. Последний возглавил бы восстание, но, увы, всем этим планам теперь не суждено было сбыться, ибо Маурих пал жертвой дикого вепря. История была темной, и я чувствовал, что скоро она всплывет сама по себе, как всплывает со временем на поверхности озера затонувшее дерево.

— Но если все, что ты говоришь, правда, норманн, то почему ты молчал раньше? Почему ты терпел такую несправедливость молча?

— Я боялся, что сторонники Идвала убьют меня, и поэтому нашел свое спасение в молчании, делая вид, что даже не понимаю вашего языка. Идвал — змея, пригретая на груди Гвенорой; у него огромные планы по захвату всех этих земель. И сторонники у него повсюду, — ответил я, невольно косясь на мертвое тело одного из них и на сопровождавшего его воина. — Но зато, зная секрет мази, сейчас я смог спасти от смерти Брана.

— Да, не в правилах раба спасать жизнь своему господину, — согласился Оуен.

Прошло два дня. Боль, сводившая Брана с ума, поутихла, и его рану и дальше продолжали смазывать моей мазью. Рана заживала все быстрее, и скоро мне сообщили, что старик спит уже совершенно спокойно, хотя со дня охоты прошла всего неделя. А спустя еще десять дней он уже ходил как ни в чем не бывало, и тогда вызвал меня к себе, в зал совета. Рядом с Браном сидел Оуен.

— Ты спас мне жизнь, норманн. Я сильно обязан тебе. Свои же долги я плачу не задерживая, а потому отплачу и тебе сразу, как только смогу подтвердить странную историю, рассказанную о тебе Оуеном. Он сказал, что ты наполовину скотт и состоишь в любовной связи с принцессой Гвинет Гвентской. А знаешь ли ты, норманн, о полученном нами послании о том, что Идвал в сражении рассеял норманнов, и они убежали к нам? И что мы нашли тебя именно там, где и указывал Идвал?

В ответ я рассказал старику, кто я и как попал сюда, а также все, что произошло со мной со времени отъезда из Кайта. Я рассказал о битвах, в которых принимал участие как воин Айвара и Хальфдана, о том, как предали и убили моего отца, Морского Волка, как меня нашел и выходил Ненниус, как и почему я остался в Гвенте. Когда я закончил, Оуен смотрел на меня не отрываясь, но сам Бран воспринял мой рассказ совершенно спокойно.

— Стремление Идвала занять гвентский трон не ново. И действия его меня не удивляют. Я давно подозревал, что он готовит для себя здесь, в Морганвге, нескольких вождей, чтобы устроить восстание. Впрочем, это ты и сам слышал от бывшего нашего вождя. — Холодные глаза старика оставались совершенно бесстрастными. — Больше того, когда ты упомянул о принцессе Гвинет, Оуен немедля послал к ней гонца, чтобы подтвердить или опровергнуть твои слова. Мы получили ответ только вчера, и из него нам стало ясно, как сильно беспокоится о тебе принцесса. Словом, Энгус, сын Морского Волка, я благодарен тебе за то, что ты спас меня, рискнув собственной жизнью. Я восхищаюсь твоим мужеством — воин, подобный тебе, сияет славой. И потому я освобождаю тебя от унизительного положения раба, но вместе с тем прошу воспользоваться нашим гостеприимством и остаться здесь, в Морганвге, до тех пор, пока мы не узнаем о планах Идвала больше. В своем послании я просил Гвинет скрыть, что ты жив, как и то, что предательство Идвала раскрыто. Она обещала мне быть внимательней, хотя и не хочет вступать в прямой конфликт с сестрой.

— Мы должны победить Идвала! — в ярости воскликнул Оуен.

— Но сначала мы должны выведать его намерения, — Бран был более выдержан, чем его младший товарищ. — Мы не можем компрометировать себя, втянувшись в войну с Гвентом, ведь Гвенора тоже его правительница, а она Идвалом просто околдована. Этот мерзавец, благодаря своей внешности и манерам, отлично играет роль покорителя женских сердец.

— Да, но ведь это работает только на женщин! Посмотрел бы я на его манеры на арене, когда мой меч торчал бы из его шеи! — кровожадно вмешался Оуен.

— Я знаю, что Идвал представляет для Морганвга постоянную опасность, но сейчас надо всем Кимром нависла гораздо более опасная тень, — вмешался в разговор я, уже не опасаясь, что такое вмешательство может стоить мне жизни.

— Что ж это за тень, Энгус? — спросил Бран, не делая мне замечания, но и не скрывая своего неудовольствия.

— Армия норманнов, — твердо ответил я и стал подробно излагать все, что мне было известно о ее численности, о способностях ее боевых машин и прочем, что должно было им доказать необходимость разделаться с Идвалом, не разрушая единства Кимра. Весь Кимр должен объединиться и встать против завоевателей, а что касается Идвала, то его надо разоблачить исподволь. Еще я объяснил им, что Гвинет далеко не хрупкая и слабая женщина, а наоборот, сил у нее больше, чем у многих мужчин.

Оуен же настаивал на том, чтобы вызвать подлеца на дуэль на арене Кайр Леона.

— Но Идвал никогда не пойдет на это, — вдруг осадил он сам себя. — Идвал — трус, и он никогда не решится померяться силами со мной. В то же время такая дуэль осложнит и без того запутанные отношения между нашими королевствами.

— Ты прав, Оуен. Поэтому прежде нам надо доказать наши добрые намерения, поддержав великого короля Родри Маура, — заключил более разумный и практичный Бран. — И если даже Морганвг не совсем предан великому королю, наша поддержка только укрепит связи королевства и усилит весь Кимр. — Повернувшись ко мне, старик добавил. — Ты, Энгус, прав: от наших нынешних действий зависит жизнь всего королевства. Поэтому сначала надо разобраться с более сильным врагом, а уж потом мы разберемся и с домашними недругами.

Бран сказал свое последнее слово, и я понял, что с его решениями здесь не спорят. Однако сейчас Оуен потребовал разрешения убрать остальных союзников Идвала и мертвого Мауриха. Бран дал на это разрешение, не моргнув глазом, что весьма обрадовало Оуена. Потом старик повернулся ко мне, дав знак Оуену, и тот тут же протянул мне одежду свободного человека. Я колебался, но он молча настаивал, протягивая мне ворох одежд… Я осторожно взял эти вещи, словно кусок мяса из волчьей пасти, а когда заглянул внутрь… Там сверкали мои драгоценные доспехи! Мой шлем, мой топор и все остальные подарки Гвинет и Гвеноры. Бран заговорщицки подмигнул мне, и я понял, что судьба снова повернулась ко мне лицом.