Эпоха харафишей

Часть 4. Изгнанник

Солнце всходит, солнце заходит, свет дня срывает покрывало с ночной тьмы, потом тьма наступает снова и всё вокруг окутывает. Дервиши по-прежнему распевали свои гимны под покровом глубокой ночи. Ридвана исчезла в недрах земли, Ибрахим исчез за решётками темницы, а Бикр исчез неизвестно где.

Убитую никто не оплакивал, зато Ибрахим удостоился сочувствия и признания. Хидр погрузился в свою скорбь, которую не разделял с ним больше никто. Люди часто обменивались мудрыми изречениями об извращённой женской природе, пословицами и поговорками о предательстве братьев, и повторяли назидания о том, что проклятие пало на семейство Ан-Наджи.

Руководство кланом, которое словно щёголь в блестящей одежде горделиво нёс на себе Атрис, ускользнуло из их рук, да и сам он со временем переселился в мир иной. Место его досталось Аль-Фулали — самому сильному из всех его последователей. А Ашур, Шамс Ад-Дин и даже Сулейман отошли в мир легенд.

И вот старший и главный в этом роду — Хидр Ан-Наджи, оторванный от цепи героев, — сидел на своём месте в магазине, торгующем зерном, становился богаче день ото дня, платил отчисления Аль-Фулали, когда требовалось. Он возвёл себе новый дом и занимался воспитанием Ридвана, Сафийи и Самахи, оставаясь холостым, пока возраст его не приблизился к сорока. Он также похоронил Фатхийю, первую жену отца, застал смерть шейха Тулбы Аль-Кади, имама местной мечети, Саида Аль-Факи, шейха переулка, и Усмана Ад-Дарзи, владельца бара.

В конце концов Хидр взял себе в жёны Дийю Аш-Шубакши, самую младшую сестру Ридваны: та была похожа на неё какой-то уже знакомой, домашней красотой. Вскоре он узнал о её необычайной доброте, чистоте и простоте, граничащей с наивностью и тупостью. Она не играла сколь-либо значимой роли в доме, и не имела детей. Изысканная одежда, украшения, макияж были чужды её природе. Хидр был доволен ею и никогда даже не задумывался о том, чтобы взять себе ещё одну жену. Он всё более склонялся к благочестивой и набожной жизни и часто проводил ночи на площади перед дервишской обителью, как когда-то делал его прадед Ашур.

Сафийя вышла замуж за Бакри, владельца конторы по продаже древесины, Ридван был агентом по продаже зерна в магазине своего дяди вместо Ибрахима Аш-Шубакши, сидевшего теперь в тюрьме. В ходе работы стали очевидны его уравновешенность и надёжность, как и коммерческий талант, так что его будущее предвещало успех.

Зато с Самахой, казалось, ещё предстоят проблемы.

Самаха был среднего роста, переполненный жизненной энергией, мускулистый и сильный. Лицо его носило отпечаток народных черт, доставшихся от деда, Сулеймана, благородная голова и чистая кожа — наследие матери, Ридваны…

Он прошёл обучение в начальной коранической школе, приобретя в том добродетельном мире порядочность, благородство и некоторую набожность, однако его влекли авантюризм, свойственный молодости, отвага и преклонение перед героями. Продажа зерна его не устраивала, и таланта к такой работе он не проявил. Он подружился с несколькими людьми из банды Аль-Фулали, проводя вместе с ними ночи в курильне гашиша, да захаживая время от времени в бар.

Хидр тревожился из-за этого и часто говорил ему:

— Тебе нужна крепкая сила воли и сосредоточенность.

Однако Самаха с любопытством смотрел на своего брата Ридвана и отвечал:

— Я не создан для торговли, дядя…

Тот взволнованно спросил его:

— Тогда для чего же ты создан, Самаха?

Взгляд его неловко дрогнул, и тогда Хидр сказал:

— Водить дружбу и развлекаться с бандитами — не есть самоцель для таких, как ты…

Самаха переспросил его:

— А как же наши предки, дядя?

Хидр серьёзным тоном ответил:

— Они были вождями клана, а не бандитами с большой дороги. Наша же единственная надежда — обрести прочное положение благодаря торговле.

Хидру хотелось наставлять его, направлять на верный путь, ибо любовь к его матери подстёгивала его. На нём, Ридване и Сафийе он сконцентрировал все свои отцовские чувства, что так и не реализовались. По правде говоря, Ридвана осталась лишь воспоминанием, но воспоминание это не желало умирать.

В конце-концов Хидр Сулейман Ан-Наджи узнал, что Самаха присоединился к членам бандитского клана Аль-Фулали, став одним из его людей. Члены клана напротив, торжественно отмечали вступление в их ряды потомка рода Ан-Наджи, считая это событие своей победой в переулке. Что же до харафишей, то они видели в этом новую фазу той трагедии, которая стирала их с лица земли. Они говорили, что иногда сам Аллах может создать из чресл героев бесполезных негодяев, и что охватывавший всех своей справедливостью Ашур, видевший вещий сон о спасении, был лишь экстраординарным феноменом, который больше не повторится.

Хидр погрузился в глубокую печаль, испытывая горечь страдания от такого унижения и разочарования. Он сказал племяннику:

— Ты втаптываешь в грязь память об Ан-Наджи, Ас-Самари и Аш-Шубакши…

Самаха возразил ему:

— Но голова моя полна надежд, дядя…

— Что ты имеешь в виду?

— Однажды эпоха Ан-Наджи вернётся во всей своей красе!

Хидр с беспокойством спросил:

— Тебя, что, соблазняет мысль самому править кланом?

Тот уверенно ответил:

— А почему бы нет?!

— Но у тебя недостаточно сил для этого…

Племянник пылко возразил:

— То же самое думали и о Шамс Ад-Дине!

— Но ты не Шамс Ад-Дин!

— Вот когда придёт время битвы…

Хидр оборвал его:

— Остерегайся Аль-Фулали, он хитрый дьявол. Предупреждаю, твои авантюры захлестнут и сметут нас всех, словно волной, принесут нам бесчестие и погибель…

Ридван сказал ему:

— Вырви с корнем свои амбиции, у Аль-Фулали сотни глаз. Он взял тебя под своё крыло, чтобы ни одно твоё движение не скрылось от него…

На это Самаха лишь улыбнулся; мечты светились в его глазах, подобно багрянцу предзакатных сумерек.

Ту ночь Хидр провёл на площади перед дервишской обителью. В благословенном мраке он схоронил свои страхи и тревоги. Он поднял глаза на неспящие звёзды, и долго созерцал их. Пристально и благоговейно смотрел на силуэт старинной стены обители, умоляя эти внушительные ворота открыться. С грустью вглядывался в кладбищенский двор, приветствуя тени старых тутовых деревьев, вспоминая тех, кто покоится в могилах, и тех, кто пропал без вести. Разожжённые страсти, что никогда не могли утолить жажду из нектара жизни. Надежды, замершие в вечности. Мечты, вырывающиеся на свободу из теснины молчания, словно метеоры. Трон, блуждающий над неопределённостью добра и зла. Он спросил себя:

— Что несёт нам день грядущий? Почему только один Ашур видел вещие сны?

И он прислушался к мелодиям, которые словно трели удодов, поднимались всё выше и выше:

Анан ке хак ра беназае кимийя конанад.

Айа бовад ке кушейе чешми бе ма конанд.

Хидр задумывался о том, чтобы женить Самаху на девушке из какого-нибудь порядочного семейства, ибо был уверен, что тот переживает сейчас ту фазу в жизни, которая тянет его в безрассудные авантюры, и вообще ему не достаёт разума. А связывание себя узами брака с почтенным семейством заставит его пересмотреть свой образ жизни. Более того, переезд в роскошный дом, рождение благородного потомства и возможность породниться со знатными людьми создаст для него новый мир, что потребует от него измениться самому и смотреть на всё иными глазами. И счёл, что нашёл наконец желаемое, остановив свой выбор на Унсийи, дочери Мухаммада Аль-Басиуни, торговца парфюмерией.

Он прозондировал почву и обнаружил более любезный приём, чем ожидал… Тогда он сказал Самахе:

— Я нашёл тебе достойную девушку…

Самаха спросил его:

— А разве нам не следует начинать с моего старшего брата Ридвана?

— А почему бы не начать с норовистого скакуна?

— По правде говоря, дядя, я уже опередил тебя, — сказал Самаха с дерзкой нежностью.

— Правда?!

Хидр мирно склонил голову и с нетерпением спросил:

— И кого же ты осчастливишь?

С вызывающей улыбкой на губах Самаха ответил:

— Махалабийя!

Тут Дийя громко рассмеялась. Взгляд её не выражал ни радости от такой новости, ни огорчения. Ридван же в замешательстве пробормотал:

— Махалабийя…

Самаха спокойно повторил:

— Дочь Сабах, экзорцистки!

Хидр нахмурился; лицо его омрачилось. Дийя хлопнула в ладоши, словно в невидимый бубен, и залилась смехом.

Хидр спросил:

— За что ты нас так истязаешь?!

Самаха спокойно ответил:

— Дядя, я люблю тебя и люблю Махалабийю!

Он впервые увидел её на похоронной церемонии на кладбище: она сидела вместе с матерью в двуколке, запряжённой ослами. Со своего места, близ ограды могилы Шамс Ад-Дина он заметил, как она ловко спрыгнула с повозки. Смуглая, почти чернокожая, стройная, с открытыми чертами лица, хорошо сложенным телом, улыбкой на лице, она как из фонтана источала жизненную энергию и женственность. Он загорелся желанием присоединиться к ней. Глаза их встретились со взаимным любопытством, таким же отзывчивым, как плодородная земля. Воздух плавился под лучами солнца и горячим дыханием людей, наполненный тайнами, скорбью, запахами всяческой варёной снеди, пальмовых листьев, базилика и лепёшек. Он наклонился в её сторону, словно подсолнух. Сама атмосфера смерти побуждала его приблизиться к ней не медля, не колеблясь.

В этом не было никакой внезапности. Ему была хорошо знакома собственная склонность к чернокожим женщинам. Его сексуальные похождения имели место именно в их объятиях: в темноте под аркой, на руинах или за барной стойкой.

Он положился на себя самого. Для того, чтобы провести разведку местности, он выбрал наихудшего, которого только мог найти: Садика Абу Такийю, и расспросил того о Махалабийе и её матери. Тот сказал:

— Я всё время в баре, однако новости сами собой доходят до меня час за часом…

Он немного подумал, затем продолжил:

— У девушки есть почитатели, однако я ни разу не слышал о ней ни одного плохого слова…

Самаха был доволен, успокоенный свидетельством самого худшего из всех людей — то было самое лучшее свидетельство… Но этим он не удовлетворился и спросил мнение шейха Исмаила Аль-Кальюби, имама местной мечети. Тот ответил:

— Ремесло её матери проклято…

— Но я спрашиваю о дочери…

Имам раздражённо переспросил:

— Зачем тебе выбирать себе жену из дома, во всех концах которого обитают злые духи?

Однако Мухаммад Ат-Тавакуль, шейх переулка, недвусмысленно сказал:

— Репутация у девушки незапятнанная…

Тогда Самаха сказал себе:

— У неё ещё более чистая репутация, чем у моей бабки Санийи Ас-Самари…

Самаха отправился в дом Сабах-экзорцистки с видом на поилку для вьючного скота. Сначала она подумала, что он один из клиентов, который пожаловал сюда. На ум ей пришла госпожа Дийя Аш-Шубакши, и она поприветствовала его:

— Добро пожаловать, потомок славного рода!

Он спокойно поглядел на неё, вдыхая аромат суданских благовоний, наполняющий его нос и усыпляющий чувства, пока взгляд его скользил по бубнам различных размеров, хлыстам и мечам, рубахам с разноцветными бусинами, разбросанными по полкам и дивану. Затем взгляд его вернулся к жирному телу, похожему на мешок с углём. Сабах сказала:

— К вашим услугам, господин мой…

Он пробормотал:

— Это не то, что ты ожидаешь…

— К вашим услугам, господин мой…

Вонзив взгляд в узорчатый коврик, он сказал:

— Я прошу руки твоей дочери Махалабийи.

Поначалу женщина изумилась. Осанка её внезапно переменилась. Лицо осветилось, озарённое улыбкой белоснежных ровных зубов. Она пробормотала:

— Вы только представьте себе!..

Улыбаясь, он поднял голову и сказал:

— Попрошу у Аллаха удачи!

— Но никто из твоей семьи не на твоей стороне?

На это он неопределённо заметил:

— Я сказал, что начну всё сам…

— Правда?!.. Как же меня радуют свободные мужчины!

Он одобряюще улыбнулся ей, и она пробормотала:

— Представьте только!..

Руки их встретились в дружеском пожатии, и оба прочитали «Аль-Фатиху» ради успеха дела…

Хидру не хотелось упускать Унсийю, дочь парфюмера, и потому он женил на ней Ридвана, дабы возвести прочное и надёжное строение. Самаха спросил дядю:

— Вы будете присутствовать на моей свадьбе?

Хидр без колебаний ответил:

— Ты — член нашей семьи, как ноготь, который нельзя вырвать, не оторвав плоть…

Он успокоился и задал этот же вопрос Ридвану, и тот воодушевлённо ответил:

— Я всегда буду рядом с тобой…

Но затаённую грусть невозможно было стереть…

— Добро пожаловать, Ан-Наджи, наш всеобщий повелитель!

Так поприветствовал его Аль-Фулали, сидя, скрестив под собой ноги среди сильнейших приспешников в курильне опиума в Тирбасе… Он всегда его приветствовал именно так. Но Самаха не был глупым и неопытным. Сердце постоянно нашёптывало ему о том, что следует быть настороже. Он чувствовал, что всегда есть кто-то, кто вычисляет каждое его движение, изучает его взгляды и повороты. У него имелось такое ощущение, что он заключён в центр круга страха и слежки. Однако роль свою играл так, как следовало: поспешил к главарю и благоговейно облобызал его плечо, заняв после своё скромное место на циновке среди других членов клана. Затем Самаха приветливо сказал:

— Я пришёл сообщить мастеру и братьям о своей скорой свадьбе!

Аль-Фулали с удовольствием захохотал, и обратился к Хамуде, своему особо приближённому сутенёру:

— Ну-ка исполни радостную трель, эй ты, шлюхин сын!

Хамуда издал пронзительную визжащую трель, какую не смогла бы издать даже ликующая женщина, и Аль-Фулали сказал:

— Благословляю тебя. Когда же состоится это событие?

— В будущий четверг, с Божьего позволения…

— И кто же сия счастливая избранница, родившаяся в Ночь Предопределения?

— Дочь Сабах, что изгоняет злых духов.

Все притихли, глядя в замешательстве на своего главаря. В тусклом свете лампы они выглядели призраками с искажёнными лицами. Аль-Фулали сказал:

— У Сабах есть лишь одна дочь!

— Именно она и имеется в виду, мастер…

В тишине слышно было только урчание животов и чей-то рассеянный кашель время от времени. Смутные тайны кружили в окружающем их дыме.

Аль-Фулали воскликнул:

— Клянусь Святым Хусейном, господином всех мучеников!

И вопросительно посмотрел на своих людей:

— А что вы думаете, молодцы, о тех удивительных трюках, какие с нами проделывает этот мир?

Остальные лишь облизали губы, осознавая весь гнёт этой фразы, и несколько голосов, вторя друг другу, повторили:

— Да, ну и мир!

— Удивительно!

Тут Аль-Фулали дружески хлопнул Хамуду по щеке и сказал:

— Раскрой-ка секрет этому потомку славных и благородных героев!

И обращаясь к Самахе, Хамуда заявил:

— Представь, всего час назад наш великий мастер выбрал тебя своим посланником к Сабах, чтобы просить для него руки её дочери!

Самаха был ошеломлён. Земля зашаталась у него под ногами. Зияющая пропасть распахнула свою пасть перед ним, ожидая, когда он свалится туда. Он был не в состоянии вымолвить ни слова. Аль-Фулали сказал:

— Это сама судьба. Я сделал свой выбор буквально вчера. И всего час назад я решил отправить тебя своим посланцем…

Правда выходила наружу. Его сделали членом клана, приняв без всяких испытаний. Его подкарауливали и ждали лишь, когда же представится возможность. И вот наконец она настала и жёстко замаячила перед ним. Теперь он стоял на перекрёстке между жизнью и смертью, а значит, впереди либо гибель, либо потеря.

Аль-Фулали посмотрел на своих людей и спросил:

— И что делать теперь?

Несколько голосов разрозненно произнесли:

— Кто же станет отрицать, что место солнца — на небе?

— Или что глаза находятся под бровями?

— Какая честь быть избранным посланником самого мастера!

Хамуда спросил его:

— Когда ты отправишься туда говорить, Самаха?

Он должен был дать ответ. Атмосфера в курильне опиума наполнилась искрами. Ему следовало бы исчезнуть в недрах земли и приветствовать небытиё, проглотив смертельный яд. И Самаха Бикр Сулейман Ан-Наджи сказал:

— Слушаюсь и повинуюсь, мастер!..

За час до полуночи он присоединился к семейным посиделкам. Дядя Хидр сказал ему:

— Дийя рассказала нам сон, в котором она видела тебя.

Но он не слышал его слов.

Унсийя, жена его брата Ридвана, сказала:

— Она видела тебя сидящим верхом на муле; ты сильно бил его кнутом, но он крепко держался на месте.

Ридван сказал ему:

— Сны жены нашего дяди заслуживают того, чтобы их истолковали, ты же знаешь…

Вмешалась Дийя:

— Он же жених, не досаждайте жениху…

Самаха глубоко и шумно вздохнул, и Ридван внимательно поглядел на него, с тревогой сказав:

— Но ты — другой человек, Самаха…

— Это и я заметил, но некоторое время старался не замечать, — вставил своё слово Хидр.

Самаха рассказал им обо всём в подробностях; на всех присутствующих словно свалилась огромная глыба из песка. Ужас был написан даже на милом лице Дийи. Хидр пробормотал:

— Но я же всегда предупреждал тебя…

Ридван заметил:

— Наличие в банде таких, как ты, порождает страхи. Даже если эти страхи не затрагивают непосредственно самого Аль-Фулали, их достаточно уже для того, чтобы погубить его последователей, жаждущих в будущем занять его место, которые всегда начеку. Несомненно, их усилиям ты обязан своему расколу с кланом…

Хидр согласился с его словами:

— Он толкает тебя в тупик, и выйти откуда можно, лишь потеряв либо свою честь, либо жизнь.

Ридван напомнил ему:

— Удвой свою бдительность, ибо у него глаза повсюду — даже в расселинах в стенах…

Дийя грустно заметила:

— Мул крепко держится на месте…

Унсийя спросила:

— Что ты намерен делать?

Однако Самаха молчал и выглядел подавленным.

Хидр ясно и решительно заявил:

— Предостерегаю тебя — подумай прежде, чем оказывать какое-либо сопротивление!

Рано утром Самаха направился в дом Сабах-экзорцистки. По дороге он чувствовал, как глаза его горят, словно раскалённые угли. Сабах поцеловала его в лоб и сказала:

— Осталось всего два дня до благословенного четверга…

Он лишь вяло улыбнулся и ответил:

— Кое-что произошло!

Она с опасением уставилась на него, и он с краткой и резкой откровенностью пояснил:

— Я всего-навсего посланник Аль-Фулали, чтобы попросить руки твоей дочери Махалабийи…

Слова его скользили в её мозгу, не производя никакого эффекта. Он повторил то, что сказал, и попросил присутствовать Махалабийю, и начал пересказывать им обеим всю историю. Обе женщины уныло слушали его. Опустилась давящая свинцом тишина. Самаха первым нарушил её и произнёс:

— Это прежде всего испытание для меня самого…

У Сабах вырвались проклятия с языка, и на том она удовлетворилась. Он сказал:

— Мы должны предпринять меры…

Сабах напомнила:

— Он нас запугивает!

— И что ты намерен делать? — спросила его Махалабийя.

Несмотря на удручающую ситуацию, её присутствие оставило резкое впечатление. Он сказал:

— Меня интересует ваше мнение.

Сабах заметила:

— Сынок, кто же станет думать о противодействии Аль-Фулали?

— Мы сдадимся?!

— Это самое разумное, другого мнения у меня нет…

Он окинул взглядом Махалабийю. Она спросила:

— А каково твоё мнение?

Он недвусмысленно ответил:

— Я не могу оставить тебя!

Сабах тревожно воскликнула:

— Это принесёт нам погибель и разрушит мой дом!

Но Махалабийя была иного мнения:

— Я с тобой…

Сердце его затрепетало, а в глазах появилось выражение удовольствия. Сабах же заявила:

— Это чистое безумие…

Махалабийя предложила:

— Давай сбежим…

Он в знак согласия кивнул головой, но тут Сабах спросила:

— А как же я?

— Это никак не затронет тебя…

— Есть ли разум у тех, кто мстит?

— Тогда беги вместе с нами!

— Я нахожу средства к существованию здесь…

— Заработать можно везде.

Махалабийя заметила:

— Мы возьмём с собой наличные.

Сабах вновь воскликнула:

— Ах, это же безумие! Вы бы подумали об этом разумно!

Но Самаха уже принялся разрабатывать свой план действий…

Он направился прямиком к Аль-Фулали в кофейню, поцеловал его в плечо и весело доложил:

— Поздравляю вас, мастер…

Тот некоторое время глядел на него, а затем ответил:

— Молодец, парень.

Он прильнул к погружённому во тьму проходу между старинной стеной и стеной дервишской обители, где он сидел. Именно здесь когда-то, несколько поколений тому назад нашли Ашура — безымянного и бесформенного, завёрнутого в свёрток младенца. Песнопения лились над его головой, но он и не сознавал их. Здесь к нему протянулась рука милосердия, спасшая его от гибели. И вот песнопения вились сейчас сквозь волны мрака:

Дар ин замане рафики ке хали аз халяласт

Сарахийе мейе наб-о сафинейе газаласт.

Махалабийя появится, окутанная тёмной дымкой, и сердце её будет светиться во мраке, пульсируя в мольбе о жизни и любви. Они коснутся друг друга на тропинке — переходе в вечность, переполненной до краёв воспламенёнными, возникающими вновь и вновь надеждами.

По правде говоря, он был взволнован. Несколько раз он откидывал свою рубаху-джильбаб и мочился. Прислушивался, мечтая о спасении и борясь со страхами и подозрениями, даже дал обет пожертвовать овец для святого семейства Пророка в случае удачи, вспомнив пример собственного дяди Хидра, несчастного изгнанника, вынужденного в своё время бежать, и вернувшегося потом именитым и знатным. Возможно, и он когда-нибудь также вернётся и вновь восстановит на троне славное имя Ан-Наджи…

Сейчас Аль-Фулали погрузился в крепкий сон, видя свою завтрашнюю свадьбу, одурманенный радостными трелями, обещаниями и улыбками. Махалабийя также в этот самый час тихонько скользит в направлении к арке, прижавшись к стене. Возможно даже, она уже пересекает площадь под звуки песнопений дервишей, движимая жаром тела, ведомая трепетом сердца. Песнопения настраиваются под стук сердца, благословляют её, рассеивая пустынную тьму.

Откуда-то из царства тьмы вырвался крик. Крик испуга и отчаяния. И вскоре он воплотился в облик заживо погребённой радости, которую принесли в жертву. С протестом в глазах он всматривался в сверкающие звёзды. Волны песен бушевали, сталкиваясь друг о друга, и в конце концов сдались под натиском сурового, ироничного молчания.

Самаха выпрыгнул из своего укрытия, словно ошпаренный. Это была Махалабийя, нкто иной. Он без всякой осторожности бросился на площадь. Оттуда до него донёсся звук шагов. Шаги эти предвещали кровавые намерения их владельцев. Каким-то непостижимым образом тайна раскрылась. Между ним и жертвой оказались десятки дубинок и кинжалов. Предпринимать что-либо было уже бессмысленно. Он остановился, отступил назад. Шаги приближались. На полпути по тропинке до него донеслись звуки со стороны кладбища. Его окружили. Это была сама смерть. Верх стены обители был защищён заострённым стеклом. Собрав все свои силы, он прыгнул, цепляясь за край стены, и распластался на ней, почувствовав как огонь распространяется по его животу, груди, конечностям. Терпеть такое было сверх человеческих возможностей…

Две группы собрались вместе, перекликаясь:

— Где этот гадёныш?

— Я уверен, что ускользнул на площадь.

— На площади нет ни следа от него…

— На тропинке тоже нет.

Боль разрывала его тело, простираясь до самой души. Надежда угасала, а смерть казалась такой приятной.

Облака сгущались, колыхаясь, словно в дымке. Сквозь них подмигивали звёзды. Души танцевали, словно призраки. Водонос раздавал слёзы из наполненного бурдюка. Ашур Ан-Наджи осматривал свой обезлюдевший переулок. Скорбь по погибшим ранила его сердце. Он порицал холеру, схватив её за шиворот. И затем сам исполнил танец победы. На площади он встретил Пророка Хидра.

— Я пришёл, чтобы отвести тебя к Господу богу.

И оба они пошли, взявшись за руки, под лучами путеводной звезды.

Шамс Ад-Дин отказывался сдаваться в плен старости. Он бросил её у порога, словно нищего, а затем, подняв себе на плечи фонтан для питья, двинулся в сторону арки. Нищий не покинул своего места. Шамс Ад-Дин отплясывал танец триумфа. Но где же был Пророк Хидр? Нищий по-прежнему не двигался с места. Ну и упрямец! Его не смягчил ни паралич Сулеймана, ни его слёзы, пусть он падает всё ниже и ниже. Где же все те чудеса? Где мечты? Есть лишь кровь, наполняющая поилки для скота и цистерны для путников, и стынущая в жилах. Нищий спонтанно зашевелился и впервые заговорил:

— Ашур не умер. Он вернётся ещё до появления молодого месяца на небе…

Первым, что он почувствовал, было движение век, просто то, что он существует, дуновение сознания. Он увидел дымку, переходящую в бесконечные узоры на потолке комнаты. О Милосердный Аллах! Откуда слышатся все эти шёпоты, откуда все эти цвета? Неужели мир всё ещё жив? Это существо — женщина, Дийя, жена его дяди Хидра. Она склонилась над ним и невинно пробормотала:

— Как же он замечтался!

Это дом Хидра. И голос его доброго дяди, что снова и снова повторяет:

— Слава Аллаху…

На него неожиданно обрушилась буря воспоминаний. Как он попал в дом, истекая кровью, и стена обители, покрытая защитным стеклом. До чего жестокими оказались сердца обладателей тех золотых кинжалов! А ещё крик Махалабийи глубокой ночью. Он улетел вместе со всеми их живыми надеждами, бросив позади старинной стены. Осталось лишь одно его истерзанное сердце. Он глубоко вздохнул. Дядя прошептал ему на ухо:

— То, что ты здесь — страшная тайна.

Радван сказал:

— Если эта тайна будет раскрыта, нет гарантий, что мы останемся в живых.

Такова была правда, покрасневшая от стыда и от собственной наготы. Но кто же раскрыл тайну его побега?

Он поправлялся день ото дня. История во всех её ужасных подробностях возвращалась. Махалабийя была убита. Десятки людей засвидетельствовали, что он — Самаха — хитростью заманил её на площадь, а затем убил из мести за то, что она предпочла ему Аль-Фулали… Её мать дала такие же показания. Женщина предпочла жизнь смерти, и дала свидетельства в пользу настоящих убийц. То есть, он совершил убийство, а потом сбежал. Самаха сказал:

— Бедная Сабах была вынуждена раскрыть нашу тайну.

Что же теперь делать?

Другого выхода, кроме побега, не было. Как сбежал его отец, Хидр, и бабка, Санийя. Как исчез Ашур. Он попрощается с обителью, аркой, местной мечетью, фонтаном, поилкой для скота, всеми знакомыми лицами, а также со счастьем. Он спросил дядю:

— Как вы будете к этому относиться?

Хидр с сожалением произнёс:

— Грубо, с порицанием.

Самаха вздохнул. Дядя сказал ему:

— Нужно, чтобы на этот раз тайна о твоём побеге не раскрылась!

До них дошли подтверждённые новости о том, что Самаху в его отсутствие приговорили к казне. Хидр сказал:

— Теперь побег стал для тебя долгом по многим причинам.

Он задыхался под гнётом несправедливости и гнева. Хидр добавил:

— Нужно, чтобы прошло хотя бы лет пятнадцать, прежде чем кто-нибудь наткнётся на тебя.

Ридван заметил:

— Правительство идёт по твоим следам, как и твои враги. Особенно остерегайся Хамуду, Даджлу, Антара и Фарида, они были во главе остальных свидетелей против тебя…

Ах. Он застонал: когда же он вновь сможет встать на ноги? Когда боль его истощится? Когда же забудут, что он отступил, вместо того, чтобы спасти Махалабийю? Когда же свершится месть над его врагами? А самое главное, когда и как он избежит верёвки палача?

С семейством Ан-Наджи плохо обращались. Даже бедняки и харафиши из числа их родных не спаслись от неприятностей. Мальчишки обливали грязью Хидра. Из его магазина, торгующего зерном, украли тележку. Когда наступал вечер, они прятались по домам словно в убежищах. Но Хидр не погрузился в пессимистический настрой. Он говорил:

— В конце концов они подчинятся магии денег…

После полного его исцеления в сердце его запульсировала новая кровь. Он принялся обдумывать будущее и строить планы. Особой радости не было, но он и не был побеждён. Снова в нём ожила любовь к жизни. Его снедало вдохновляющее на свершения желание. Он был готов к противодействию и упорному выживанию, несмотря ни на что.

Когда он переправился на другой берег Нила, то убедился, что словно переехал в иную страну. Лицо его почти скрылось за распущенной бородой, а повязка, которой он обвязал голову, доходила чуть ли не до бровей. Он стал называть себя Бадром Ас-Саиди, а заниматься — продажей фиников, пажитника и чечевицы. Жил он в подвале в Булаке и был известен своим обходительным нравом.

В воображении перед ним всегда маячила верёвка палача — словно весы, с которыми он не расставался. Он понимал, что смерть неотрывно следит за ним, а бесы — идут по пятам, и принялся записывать в особую тетрадку каждый свой прожитый день, подобно тому, как регистрировал в другую тетрадь торговые операции. Старый мир исчез, а вместе с ним — его родные и все жители переулка, амбициозные стремления самому стать лидером клана, любовь и горячие надежды. Всё, что осталось от потомка великого Ан-Наджи — это его отверженность, труд и набожность.

Поначалу он был одинок в Булаке. Конечно, тут было много знакомых черт: фонтан, поилка для скота, местная мечеть, начальная кораническая школа, свой шейх. Он не вызывал у здешних людей особого любопытства, ведь Булак был речным портом, где ежедневно пришвартовывалось множество парусных лодок. Здесь находили себе убежище или шли дальше своим путём разномастные чужаки. Поэтому Булак и выбирали для себя те, кто спасался от преследования по закону. Незнакомцы же не вызывали беспокойства или неудобства. Этот квартал тянулся и разветвлялся на многие улочки и переулки, в отличие от его родного переулка, скрывшегося от остального мира. В глубине души его всё гуще и сильнее росли ностальгия, чувство потерянности на чужбине. Но чужбина эта была, по крайней мере, безопасна. У него имелось неограниченное время для раздумий о своей жизни, изучения планов и пестования твёрдых стремлений отомстить и восстановить справедливость. Так и сидел, затаившись в своей маленькой лавке, этот большой мечтатель: мягко обходился с клиентами под охраной их доверия, честно зарабатывая себе на хлеб и противостоя неизвестности. Местный шейх сказал ему как-то:

— Таких добрых людей, как вы, редко встретишь.

Он вежливо ответил:

— Среди некоторых людей здесь — возможно.

— Интересно, а по какой причине вы покинули Верхний Египет?

Сердце его затрепетало, но он сметливо ответил:

— Как может спрашивать об этом тот, кто сам оттуда?

Шейх засмеялся, и Бадр Ас-Саиди продолжил:

— Но мои давние предки были из Булака.

Получив свой свёрток, набитый всякими покупками, шейх сказал, прощаясь:

— Хорошо, когда человек привязан к своим корням…

На другой стороне переулка была одна девушка — она стала чем-то вроде одной из постоянных его особенностей — её звали Махасин, и продавала она печень. Прилавок у неё был передвижной, и поставить его на любое другое место не составляло труда. Это был небольшой деревянный лоток, стоявший на цилиндрическом шесте из голой пальмовой ветви. Свободное пространство на нём было заполнено разлинованными пальмовыми листьями. А поверх листьев рядами была разложена печень телят и ягнят. В центре возвышались весы и тесак для рубки мяса. Сама же девушка была высокого роста, приятного сложения и обладала медовыми глазами. Словом, была так же привлекательна, как остра на язычок и вспыльчива.

Чужестранец жаждал, чтобы кто-то развеял его одиночество, рассеял тревогу на сердце. Он с интересом наблюдал, как она работает, увлечённо замечая даже её резкость. Она была объектом желаний всех молодых людей в округе, но очень скоро стала известна тем, что пускала в ход своё оружие — ядовитый язычок и острые коготки. Это было предпочтительнее подчинения. Но почему же никто не просил её руки?!

У него проснулся аппетит к печени, хотя он и осознавал, что идёт по пути с неизведанными последствиями, движимый внутренней силой, что опережая его, уже находилась по ту сторону переулка. Махасин взвесила ему фунт печени, завернула и по-простому сказала:

— Возьмите, господин с бородой!

Он весело воспринял эту шутливую выходку, посчитав за приветствие. Своей стройной фигурой, приятным сложением, тёмной кожей она напомнила ему о несчастной, потерянной им Махалабийе, а следовательно, и о своём жалком отступлении вместо того, чтобы спасти её, и о мучительных страданиях прошлого. Однако он по-прежнему жил, долго жил под гнётом. Всякий раз, как смерть набрасывала свою тень над ним, он ещё больше цеплялся за ветви жизни.

Махасин тоже, в свою очередь, покупала у него чечевицу, бобы и пажитник. «Вот деньги, господин с бородой. Дайте мне этого, господин с бородой». «Это вам, возьмите, госпожа Махасин. Берите, повелительница». Он никогда не выходил за рамки благопристойности в обращении с ней. И наверное, в его глазах он прочла нечто большее, чем в том, что он говорил или делал. А возможно также, что её приятно поразили те хорошие манеры, так отличавшие его от других…

По обе стороны переулка, вне всяких сомнений, росла сильная привязанность.

Однажды после полуденной молитвы он замыслил побеседовать с местным имамом о ней.

— Она живёт одна, покровитель наш?

— Нет, со старой слепой матерью.

— И кроме неё, других родных больше нет?

— Её отец был убит во время драки. Есть ещё брат — он на каторге.

— Полагаю, ей уже есть двадцать лет. Почему она не замужем?

Имам извиняющимся тоном сказал:

— Её мать пользовалась плохой репутацией.

— А как же дочь?

Шейх убеждённо оборвал его:

— Незапятнанная, самому Аллаху известно!

Другие избегали её, но он — изгнанный чужак — не годился для конкуренции. Брак привязал бы его к этому месту и помог бы завоевать доверие к себе. Она была лучше других девушек, чья родня наверняка бы принялась его в подробностях обо всём расспрашивать. А самое важное — почему бы и не признать, что он желал её всеми силами своей молодой души?

Он решил воспользоваться возможностью, пока она находилась в его лавке и делала покупки, воодушевившись её кокетством и радостью в тот день, и спросил её:

— А как бы вы посмотрели на то, Махасин, если бы какой-нибудь мужчина попросил вашей руки согласно сунне Аллаха и Его посланника?

Она внимательно поглядела на него; интерес её был обёрнут насмешливым сияющим взглядом, — и спросила:

— Найдётся ли такой безумец?

— Да, человек из плоти и крови, под защитой и покровительством Аллаха…

На миг глаза их встретились в спокойном, довольном взгляде. Объятая радостью, она спросила:

— И у него борода, подобная овечьей шкуре?

— Это так…

— И что мне делать с его бородой?

Он засмеялся:

— Борода эта прирученная и абсолютно безвредная…

Лицо её выдавало удовольствие, однако она удалилась, не сказав ни слова…

А он с глубокой грустью вновь вспомнил Махалабийю.

Было объявлено о помолвке, а спустя несколько месяцев состоялась и свадьба.

Несмотря на то, что новобрачные не имели родных, на свадьбе было не протолкнуться от наплыва гостей: соседей и клиентов. Бадр Ас-Саиди потратил столько денег, насколько был в состоянии это сделать. Свадебная процессия прошла по всему кварталу под покровительством местного клана, и всё обошлось мирно.

Для них была подготовлена квартира, состоящая из одной спальной комнаты и гостиной, где был обеденный стол. Махасин и её мать внесли огромный вклад в оснащение жилья. Самаха был рад своей невесте, однако безмятежность его несколько нарушало присутствие тёщи, занимавшей гостиную и днём, и ночью. Старуха была слепой, однако на лице её ещё имелись следы былой красоты. Наглая, острая на язык, она сыпала словами, словно пулями, и не имела никакого представления о вежливости даже во время их медового месяца. Однако в пору цветения любовь их смела волной все эти неприятности…

Махасин посвятила себя дому. Она любила своего мужа, обнаружив, что он легче в общении, чем казался, а также красивее, чем вне дома. Однажды она сказала ему:

— Если бы ты сбрил бороду, то был бы самым привлекательным мужчиной…

На что он уклончиво ответил:

— В этом секрет моего успеха…

Тут ей стала вторить ещё и тёща, которая захохотала и пошло сказала:

— Используй её, дочка, вместо метлы!

Он не мог отнестись к этому легкомысленно или забыть о её прошлом, и вне себя от злости на неё, резко ответил:

— Согласен, но при условии, что мы выметем вас отсюда…

Старуха разгорячилась от гнева и воскликнула:

— Остерегайся этого человека, у него злое сердце.

Он бросил на неё ненавидящий взгляд, считая её ещё одним из тех злосчастий, которые преследовали его.

Даже Махасин не спаслась от ядовитых стрел старухи. Нрав у неё был дурной, она всячески задевала всех и верила в худшее. Очень часто она говорила дочери:

— Вы оба наслаждаетесь изысканнейшими блюдами, а мне кидаете отбросы…

На что Махасин отвечала:

— Ты ешь то же, что и мы.

Но старуха не отступала:

— Лгунья! Тебе не скрыть от меня запаха правды! Ты лжёшь так же, как и твой муж!

Самаха разозлился и спросил:

— Я-то тут при чём?

— Ты во главе всех бед…

— Терпение… Терпение… Пока не придёт избавление…

Тут старуха не сдержалась и закричала:

— Избавление?!.. Ты ляжешь в могилу раньше меня!

— В любом случае, у нас разные пути…

Старуха захохотала и сказала:

— Бьюсь об заклад, что ты убил своего отца в Верхнем Египте, и приехал сюда, сбежав от виселицы…

Он задрожал от еле сдерживаемого гнева и ненависти, а в мечтах готов был разбить ей голову…

Всё же он был искренне счастлив с Махасин, найдя в её объятиях убежище от извечных тревог. Она отвечала ему взаимностью и тоже была счастлива с ним. С первого же месяца совместной жизни он понял, что она не из тех женщин, что становятся хорошими и послушными жёнами: дерзкая, резкая, самоуверенная, а шутки её временами были жестокими. Она слишком уж много внимания уделяла себе самой: подолгу принимала ванную и душилась духами с гвоздикой, зато одевалась кричаще, чуть ли не вульгарно. Он считал, что это одна из её прелестей, но не мог вынести, если какой-нибудь незнакомец с любопытством разглядывал её. Из-за этого вспыхнула их первая серьёзная ссора. Однажды он сказал ей:

— Не высовывайся из окна, когда ты в таком виде…

На что она с раздражением заметила:

— Я всегда работала на улице…

— И показывала себя в таком виде, как тебя сотворил Аллах…

Она резко ответила:

— И могла проучить всякого наглеца, как ты мог заметить…

Тут вмешалась старуха:

— Я разве не говорила тебе, что у него чёрное сердце?

Он окрикнул её:

— Заткни свой грязный язык!

Старуха вопила:

— Да защитит тебя Аллах от отцеубийцы!

Он отвернулся от неё, дрожа от гнева, и сказал Махасин:

— Она поощряет в тебе распутство…

Её раздражение усилилось:

— Я не служу мишенью для порока!

— В этом я требую от тебя полного послушания!

— А я не ребёнок и не служанка!

Он не смог больше контролировать себя и закричал:

— Тогда я сам выкину тебя из окна!

Махасин взбесилась и тоже заорала:

— А я кину тебя в нужник!

Старуха только воскликнула:

— Молодец!

Самаха заорал:

— Как ты смеешь игнорировать мои приказы?!

На этом ссора прекратилась. И вскоре — уже на следующий день — всё улеглось. А вечером того же дня она обрадовала его приятным известием — что она уже на пути, готовясь стать матерью…

Его старая слепая тёща умерла странной смертью.

Она выпала из окна гостиной, что выходило на задний дворик, и размозжила голову. Может, оно и к лучшему. Бадру Ас-Саиди повезло, что он находился в это время в своей лавке. Всё прошло быстро и без задержки, и покойницу проводили в могилу. Бадр устроил пышные похороны и поминки из уважения к Махасин, как и положено человеку его положения в квартале. Всё же, несмотря на это, он испытывал затруднения из-за застарелой вражды между ним и покойницей.

Махасин горько плакала и сокрушалась, и он сказал ей:

— Не плачь, ты ведь беременна…

Она сурово попрекнула его:

— Тебе была безразлична покойная…

Он решил прибегнуть к молчанию, а она сказала:

— Ты ведь даже не скрываешь свою радость!

Он ответил с раздражением:

— Смерть требует уважения к себе.

Махасин перечислила достоинства своей матери, которые не следовало забывать: она любила её, несмотря на все поверхностные придирки, а также и её отца, которому чуть ли не поклонялась. Она была разрушена, когда он погиб в расцвете юности, но ещё большее несчастье постигло её, когда сына приговорили к пожизненной каторге. Она пристрастилась к опиуму, и образ жизни и поведение её пошатнулись; теперь её обвиняли во всех смертных грехах. Список её бед пополнился ещё и слепотой. Беды с остервенением гнались за ней: о ней позабыли все, предав забвению, а человек, в доме которого она жила, был совершенно не рад её присутствию там!

Говорили также, что в пору своей молодости она была одной из самых красивых девушек в Булаке, однако выбрала себе в мужья отца Махасин, вместо богатого мясника. Она никогда не была обычным человеком.

Пока Самаха следил за перипетиями жизни старухи, на память ему пришла собственная бабка — госпожа Санийя Ас-Самари, которая сбежала с водовозом, что годился ей по возрасту в сыновья, и с грустью задался вопросом, где она может быть сейчас, и что сделало с ней время, а также с его отцом Бикром? Сколько же стыда и скорби таило в себе прошлое!

Пришло лето с его непереносимой духотой и жарой. Ему нравился свет лета, а палящая жара не раздражала. Он смаковал нежные летние вечера, обожал пряный пажитник, бамию, арбузы и дыни, радуясь ванне, которую принимал каждое утро на рассвете.

Махасин родила мальчика. Отец был рад и горд. Ему хотелось бы назвать его Шамс Ад-Дином, но он боялся, что это имя отнимет у него безопасность, и потому согласился с выбором Махасин — мальчика назвали Румманой, в честь деда.

Успехи и богатство его росли. На руках Махасин множились золотые браслеты, и лик самой жизни, казалось, улыбался ему. День за днём он отмечал в своём тайном дневнике неспешное течение времени. Каждый раз он вспоминал о верёвке палача, и спрашивал себя, действительно ли ему суждено преуспеть в жизни? На него накатывали воспоминания о родственниках, о жителях родного квартала; интересно, что с ними стало после стольких лет? Вспоминал он и о своих врагах: об Аль-Фулали, Диджле, Антаре и Хамуде-сутенёре. Придёт ли когда-нибудь такой день, когда он по-триумфаторски наступит на их головы своей ногой? Вернёт ли он эпоху Ан-Наджи в свой родной переулок? Будет ли снова слушать песнопения дервишей?!

После Румманы у Махасин родились ещё два сына — Курра и Вахид. Бадр стал знатным членом общества в переулке и благодетелем, помогавшим бедным: у него был особый статус среди них.

Махасин же не забросила традиционный уход за собой, поддерживая красоту и чистоту тела: материнство не отвлекало её от женственности и любви к плотским удовольствиям. Помимо этого, она пристрастилась к гашишу, пока он не стал неотъемлемой частью её натуры. Впервые она попробовала его, разделив с мужем его забаву, которой он предавался дома, куря каждый вечер, и жадно отдалась во власть нежных щупальцев, попав в их плен.

Проходили дни, сменялись годы, и Бадр поверил в своё незыблемое будущее, а страхи его рассеялись, ну или почти…

До Булака донеслось странное известие — между главарём местного клана и человеком по имени Аль-Фулали окрепли столпы дружбы! Бадр был как громом поражён. Внезапно под ногами разверзлась пропасть, и мир его был потрясён до основания. Он спросил шейха переулка о том, что говорят, и тот сказал ему:

— Радуйтесь! Это означает упрочение сил обоих кланов!

Бадр сделал вид, что рад этому, и шейх продолжил:

— Состоятся праздники, и ночи напролёт будет царить веселье!

— Будем надеяться…

— Поверьте. Состоится обмен визитами, а это означает танцы, песни и выпивку!

Своим пересохшим ртом Бадр пробормотал:

— До чего хорошо и замечательно…

В его спокойный дом заползла змея. Это никогда даже не приходило ему в голову. Всё это время он считал Нил непроходимым барьером. Вот так Аль-Фулали со своей бандой прибудет сюда и будут свободно разгуливать по всему кварталу. А его тоже пригласят на торжества. Он прожил здесь не более половины назначенного дядей срока, избегая виселицы. Истина не скрывалась от буравящих глаз. И тогда он составил план. За несколько дней до события он притворился больным, так что даже Махасин поверила ему и заняла его место в лавке.

Вечером назначенного дня он укрылся за ставнями окна. Мир изменил свой облик. Всё вокруг говорило на каком-то чужом языке. Насмешка воплотилась даже в газовых лампах, похожих на существа с заколдованными лицами. Останки его безопасности покоились ныне в мусорных баках. А по переулку, меж тем, расходились волны ликования и плясок всех его обитателей — и мужчин, и женщин. В воздухе витал запах жареной рыбы. Была зима, но почему же небеса не прольют на землю дождь?.. Где гром и молния? Где суровый ветер? Послышался громкий бой барабанов и звуки флейты. Стало шумно от криков и радостных трелей. Вот уже приближается кавалькада союзников и друзей. Скачут и гарцуют кони, позвякивая серебряными полумесяцами. Вот и самое ненавистное из всех созданий Аллаха — Аль-Фулали: мерзкий, подлый тип, тиран. Он взял под руку главу местного клана, улыбался, сверкая золотым оскалом. А вот и Даджла, Антар, Фарид. А где же Хамуда? Убит? Заключён в тюрьму? Умер? Негодяи собрались все вместе. Где же рука судьбы, провидения? Какая теперь польза от злобы и ненависти? Они удалялись, но шум и гам распространялись всё больше. Ночь была шумной, бурной. Она скрывала неясные муки и грозила всяческим злом. Сам Азраил благословлял её, а окружала верёвка палача, мечты душили. Все окружающие его люди — Махасин, Руммана, Курра и Вахид — становились призраками и могли исчезнуть вовсе в любой момент. Опустится кромешная тьма. Установится абсолютная пустота…

Он вернулся в свою лавку, чтобы принять поздравления с выздоровлением от доброжелателей. Сидеть дома вредно для души, это вызывало страхи и грозило печалью. Движение было настоящим благословением для него, а общение с людьми разгоняло кровь и подбадривало. Враги скрылись. Азраил исчез. Нектар жизни сочился у него во рту. Если положиться во всём на Аллаха, это поможет воскреснуть его духу. Надежда вновь замаячила перед ним. Вдохновение переполняло сознание. Будь уверен в себе, Бадр, и не бойся. Пользуйся своей бородой как ширмой и положись на справедливость Господа бога.

Он стал интуитивно ближе к Махасин, Руммане, Курре и Вахиду, как и к еде, напиткам, поклонению богу и к самой жизни. Даже к зимним облакам он питал нежные чувства, чувствуя восторг от всего, включая звуки чьей-то перебранки неподалёку. Единственное, что печалило его — это то, что он не мог поведать своим детям историю об Ашуре и Шамс Ад-Дине, и они так и вырастут в неведении о своём благословенном происхождении, о чудесных мечтах, о друже со Святым Хидром? Когда Руммана узнает, что он на самом деле Руммана Самаха Ан-Наджи? Он сказал себе:

— Радуйся каждому восходу солнца и не грусти, когда оно заходит!

Он занимался тем, что записывал события очередного дня в своём потайном дневнике, когда внутренний голос вдруг подсказал ему поднять глаза. Он увидел шейха из своего родного переулка — Мухаммада Таваккуля, что прошёл всего в метре от его лавки. Тот бросил мимолётный взгляд на него. Душа его ушла в пятки. Ужас ударил его, словно топором, и всё исчезло. Видел ли его этот человек? Вспомнил ли? Он издали увидел, как тот уселся в лавке здешнего шейха. Они сидели вместе, разговаривали и смеялись, и взгляд того человека останавливался на проходящих мимо. Это была верная смерть, ведь он был просто счастлив услужить властям, а уже тем более порадовать Аль-Фулали известием о том, что его, Самаху, схватили. Даже если бы шейх был слепым, он — Самаха — уже никогда бы не был в безопасности, начиная с этого момента. Булак стал свободной территорией, куда с лёгкостью могли проникнуть его враги.

Распространилась новость, что шейх Мухаммад Таваккуль хотел породниться с галантерейщиком. Отныне он станет своим в Булаке, как и в квартале Святого Хусейна. А значит, Булак больше не надёжная и безопасная гавань…

Глядя ему в лицо, Махасин сказала:

— Что-то есть у тебя на сердце…

Дети уже заснули. Она вилась вокруг него, надев свои прекрасные украшения, ощущая при этом, что что-то не даёт ей покоя и лишает сна.

Он ответил:

— Много чего у меня на сердце…

Поддавшись отчаянию, она спросила:

— Это связано с твоей торговлей?

Он грустно пробормотал:

— Торговля приносит прибыль, однако мне предстоит дальний путь…

— В Верхний Египет?

— Может быть…

— Но почему?

Он проигнорировал вопрос, и сказал:

— Это продлится несколько лет…

— Лет?!.. Возьми и нас с собой!

— Я бы хотел, но это невозможно…

Она подозрительно нахмурилась, и он сказал:

— Это не деловая поездка, это побег…

— Побег?!

Он с сожалением вздохнул:

— Я расскажу тебе, Махасин, историю несчастного изгнанника…

Он попрощался с женой и детьми и ещё до рассвета незаметно покинул дом.

А рано утром на следующий день Махасин уже стояла в лавке, начав новую жизнь. Она была мрачной и грустной, тяготясь своей тайной и балансирую между сомнением и уверенностью в том, о чём поведал ей муж. Он обманывал её годами, возможно, даже не без причины, но обманывал. Сказал ли он ей правду напоследок, или продолжал врать?

К ней зашёл шейх переулка и спросил о том, где её муж, интересуясь, что могло заставить его остаться дома. Она мрачно ответила:

— Уехал в Верхний Египет.

Собеседник её поразился и заметил:

— Я встретил его вчера, но он мне ничего не сообщил…

— Он уехал, — сказала она, пасуя.

— Он очень деловой и энергичный. Однако вы не такая как всегда, госпожа Махасин…

— Я в порядке, сударь.

— И когда же он вернётся?

Она мрачно молчала, и он осторожно спросил:

— Другая женщина у него?

— Нет, — ответила она резко.

— Долго продлится его отсутствие?

— Годы, сударь!

— Ну и новость!

— Такова уж моя доля…

— Ты же что-то скрываешь.

Она вяло ответила:

— Нет, совсем нет.

Уже выходя, он сказал:

— Эти выходцы из Верхнего Египта такие ненадёжные.

Шейх распространил это известие, так что оно стало известно Мухаммаду Таваккулю, который как раз гостил у него. Вне ожиданий, гость заинтересовался этой новостью и переспросил:

— Этот житель Верхнего Египта с бородой?

Булакский шейх ответил положительно, а Мухаммад Таваккуль задумчиво прикрыл глаза.

Спустя час переулок содрогнулся из-за военного рейда. В дом Бадра Ас-Саиди ворвались штурмом во главе с офицером. А в лавку солдаты вломились во главе с детективом Хилми Абдульбаситом.

Местные жители роились вокруг, словно муравьи.

Хилми Абдульбасит грубо спросил у Махасин:

— Где Самаха Сулейман Ан-Наджи?

Она уверенно ответила:

— Я не знаю никого с таким именем.

— Правда?!.. А где Бадр Ас-Саиди?

— Я не знаю.

— Лжёшь.

— Не ругайтесь. Что вам нужно от этого благородного человека?

— Благородного?!.. Да тебе известно, что он скрывается от верёвки палача?

— Да прости меня Аллах!.. Всему переулку он известен…

Он закричал:

— Следуй за мной в участок!

Она воскликнула в ответ:

— У меня же трое детей, за ними некому присматривать! Что вы хотите от меня?

В лавке провели обыск, как и дома. Махасин тщательно допросили и отпустили. Новость облетела весь переулок, словно огонь. Люди были в замешательстве:

— Бадр Ас-Саиди!

— Это тот, с бородой…

— Благодетель…

— Убийца, сбежавший от виселицы!

— Одна лишь тёща раскусила его, хотя и была такой же дурной, как и он сам!

Постепенно привычка отняла дух новизны у всех этих необычайных событий. Махасин отдала сыновей в начальную кораническую школу, а после школы забирала их и отводила в лавку или отпускала играть где-нибудь рядом, под своим присмотром. Она очень грустила из-за мужа, как и из-за собственного невезения, но несмотря на приступы ярости, не забывала, что он покинул её обеспеченной, более того — богатой, имеющей приносящее прибыль дело. Начиная со дня налёта, детектив Хилми Абдулбасит не упускал случая прогуляться по переулку или посидеть время от времени в лавке местного шейха. Интересно, он всё-ещё следит за ней? Она чувствовала на себе его взгляды и испытывала неловкость от любого его шага, однако делала вид, что игнорирует его. Грубый, полный, высокий человек с крупной физиономией, маленькими глазками и большим носом, а усы у него словно резка для пажитника. Вот уж зловещий вид! Один вид его навлекал несчастье и приближал плохие воспоминания. Несомненно, он наблюдал за ней, вот только что было у него на уме? Он прохаживался мимо её лавки и кидал на неё какой-то странный взгляд, вызывающий одни только вопросы. Или садился у шейха, уставившись на неё без всякого снисхождения. Чего он хочет? Она расспрашивала и свой разум, и свою интуицию. Она была готова броситься с головой в борьбу, как, впрочем, и готова узнать что-то новое.

Однажды он остановился около лавки. Приблизился на шаг и вмешался в ход её мыслей:

— И впрямь ты веришь в невиновность мужа?

Не поднимая на него глаз, она ответила:

— Я ему верю.

Тоном проповедника, идя дальше своей дорогой, он произнёс:

— Пока верёвка не обовьётся вокруг шеи висельника, он продолжает твердить, что невиновен…

Однажды она встретила шейха Мухаммада Таваккуля, и пригласила его зайти в лавку. Вежливо приняв его, спросила:

— Вы наверняка знаете, какие проблемы меня тревожат…

Тот любезно ответил:

— Да будет Аллах вам в помощь…

— Однако вы единственный, кому известна вся правда…

— Правда?

— Правда об обвинении.

— Я знаю только то, что выявило следствие…

— Но он поклялся, что невиновен.

— Установлено, что он убил девушку и сбежал.

Махасин в отчаянии вздохнула и попросила:

— Расскажите мне о семье моего мужа.

Мухаммад Таваккуль улыбнулся:

— Род их ведёт начало из самого сердца лидеров клана прошлых времён. О них рассказывают прямо-таки чудеса, однако сам я не доверяю фантазии жителей нашего квартала, ибо они уверены, что началось всё с добра, которое так же и закончилось в неясном прошлом. Они не отличат правду от вымысла, думают, погружённые в свои эмоции, и судят обо всём, исходя из собственного бедственного положения. Они верят, что иногда ангел спускается с небес, чтобы защитить того или иного из числа их предков…

— Аль-Фулали один из них?

— Нет. Эпоха, когда они были лидерами клана, закончилась. Больше ни один из них об этом и не помышляет. Большинство из них сегодня либо бедняки, либо ремесленники. Ваш муж принадлежит к единственному богатому семейству среди них. Его дядя — мастер Хидр — один из крупнейших торговцев, как и его родной брат. Вы желаете передать им детей?

Она быстро ответила:

— Нет. Я не стану избавляться от своих детей. Мне никто не нужен. А вас я расспросила только ради того, чтобы знать о том, о чём следует…

— А если они однажды придут и потребуют ваших детей себе?

Махасин горячо возразила:

— Я буду охранять их, пока это в моих силах…

Шейх поднялся, и уходя, сказал ей:

— Да будет Аллах вам в помощь…

Со временем Хилми Абдулбасит стал клиентом лавки. Неужели наблюдение за ней было в его планах? Однако хватит уже обманывать себя: эти голодные взгляды не принадлежали шпиону. В жизни своей она не сделала ничего, что бы заслуживало такого пристального наблюдения. Он ходил вокруг неё, увлечённо поглядывая и любезно улыбаясь. Его смущение выдавало скрытые намерения. Интуитивно она уже знала, что это означает, но игнорировала его, испытывая отвращение, однако избегала окончательного решения. Меж тем, тревога за будущее росла день ото дня.

Однажды он заявил:

— Да простит его Аллах…

Она с любопытством посмотрела на него, несмотря на то, что и так знала, что у него на уме. Он сказал:

— Оставил тебя одну с тремя детьми…

Она ничего не ответила, и он добавил:

— Даже если бы ему было суждено спастись от виселицы, тебе всё равно придётся ждать ещё восемь лет…

Она нахмурилась, и он с уверенностью заявил:

— Но ему не суждено спастись…

Она с грустью ответила:

— Аллах на стороне угнетённых…

Он настойчиво повторил:

— В жизни своей не слышал, чтобы убийце удалось избежать верёвки палача.

Тянулись тяжёлые, похожие друг на друга дни, обременённые нескончаемыми усилиями и досадой. Бременем ей служило ещё и то, что не было на этот раз человека, что наполнил бы её жизнь. Сложно ей было заниматься поставкой товаров в магазин, так что выручка снизилась, хотя пока что её было более чем достаточно. И она стала винить Самаху, осуждать его за то горе, что свалилось на неё. Особенно сильно это проявлялось в те моменты, когда на неё наваливалось раздражение и муки одиночества. Большую часть времени Руммана, Курра и Вахид убивали на улице без всякого присмотра, пока однажды местный шейх не заявил ей:

— Ваши дети подвергаются дурному влиянию, госпожа Махасин…

Она с сожалением ответила:

— А что я могу поделать? Они ещё не достигли того возраста, когда годятся для работы в лавке.

— Разве не лучше было бы для них, чтобы они учились торговому ремеслу, хотя бы для того, чтобы удержать их от влияния улицы?

Она мрачно заявила:

— Я никогда не оставлю их на милость людей, которым не доверяю…

От всего этого её раздражение и тревога лишь удвоились.

Хилми Абдулбасит так и не перестал обхаживать её. И вот однажды он нежно сказал ей:

— Мне жаль вас, госпожа Махасин…

Она твёрдо заявила:

— Я сильная и преуспевающая женщина.

— Но вы не свободны.

— Что вы имеете в виду?

— Вы всё ещё связаны с верёвкой палача.

— Я и так вполне довольна, — сказала она, нахмурясь.

— Но вы должны стать свободной для вашего блага и блага ваших детей.

Что он хочет этим сказать?

— Женщина, что находится в таком положении, как ваше, требует от мужа развода.

Она язвительно засмеялась, а он сказал:

— А что, если вашей руки попросит один порядочный мужчина, ведь вы и впрямь настоящая жемчужина?

И с этими словами он покинул её лавку, дабы избежать ответа, который не понравился бы ему.

Спустя несколько минут после его исчезновения до ушей её донёсся вопль, потрясший её до самого сердца. Она словно обезумев, выскочила из лавки, и увидела Вахида, катающегося в пыли, с лицом, истекающим кровью, а вдали двух мальчишек, что улепётывали оттуда в ужасе. Вынужденно игнорируя этих малолетних преступников, она подняла сына на руки и завопила, едва только внимательно рассмотрела его лицо:

— Ребёнок лишился глаза!

Сгустились тревожные тучи и с неба полился дождь треволнений и уныния. Досада заполонила всё вокруг. Нашёптывания искушения словно радуга проявлялись в полном блеске.

Перед лавкой остановилась двуколка. Махасин поднялась со своего места с любопытством. Из двуколки вышли двое — мужчина средних лет и юноша, оба облачённые в плащи из верблюжьей шерсти. Они подошли к ней, и мужчина спросил:

— Госпожа Махасин?

Получив положительный ответ, мужчина продолжил:

— Я Хидр Сулейман Ан-Наджи, дядя вашего супруга Самахи, а это — его младший брат Ридван…

Сердце её застучало в бешеном ритме. С трепетом она предложила им сесть и пробормотала:

— Добро пожаловать, вы оказали мне честь.

Хидр сказал:

— Нам следовало познакомиться друг с другом раньше, однако новости дошли до нас лишь вчера.

— Я хорошо вас понимаю…

Ей хотелось сказать, что ей многое о них известно, но тут же отказалась от этой идеи.

Хидр добавил:

— Мы родственники вашего мужа, и почтём за честь познакомиться с вами и с его детьми и будем рады служить вам.

— Это заслуживает благодарности, мастер Хидр…

— Мы верим в Божью помощь. Несправедливость, творимая над угнетённым, прекратится, — сказал Ридван.

— Самаха всё мне рассказал. Но разве вы не можете доказать его невиновность?

— Мы рискуем своей жизнью ради этого безнадёжного дела.

— А где дети? — спросил Ридван.

— В школе.

Она сразу же изменилась в лице, добавив:

— Младший в драке с другими детьми потерял один глаз.

Хидр и Ридван прониклись эмоциями и расстроились, что стало заметно по их лицам. Хидр сказал:

— Тяжело вам нести такое бремя, госпожа Махасин.

Она осторожно ответила:

— Я не слабая, просто это всё невезение.

Хидр и без того читал её мысли, однако заметил:

— Как вы представляете своё будущее?

— Они будут трудиться в лавке.

Хидр обвёл глазами лавку:

— Хвала Аллаху, средств к существованию тут более чем достаточно…

И мягко добавил:

— Может быть, если они будут у нас, им предоставится лучший шанс?

Она пылко ответила:

— Я не хочу отказываться от них!

Он пояснил:

— Мы не навязываем вам то, что вам неприятно, однако разве это справедливо лишать их лучшей жизни?

Она принялась кусать свои ноги, сама того не ведая, а Хидр меж тем продолжил:

— Мы не навязываем вам то, что вам неприятно…

— Расценивайте наш визит к вам как повод познакомиться, а заодно выражение дружбы, — сказал Ридван.

Хидр добавил:

— И знайте, что вы не одиноки, мы тоже часть вашей семьи. У вас есть время неспеша обдумать то, что я предлагаю. Приходите к нам с детьми, если возникнет такое желание. Вы можете навещать их у нас в любое время, или держите их подле себя, в любом случае, дело за вами…

Как только вдали умолк звон от колокольчиков двуколки, Абдулбасит тут же появился в лавке и с интересом спросил её:

— Чего хотели эти господа?

Теперь уже не было ничего странного в том, что она разговаривала с ним без церемоний. Достаточно давно она перестала пытаться оттолкнуть его или вызывающе противостоять ему. Даже его неприятная внешность больше не отталкивала и не беспокоила её. И потому она доверилась ему, рассказав, что у неё на душе. Он поспешил заявить:

— Это и есть сам здравый смысл.

— Чтобы я оставила детей?

— Совсем нет, отправить их туда, где их ждёт счастливый шанс.

— Что вам известно о материнском сердце?

— Истинное материнство — это жертва.

Она хитрым тоном сказала:

— Возможно, самым здравым решением было бы мне самой уйти к ним вместе с детьми…

Он воскликнул:

— Упаси Боже!

— Но они часть моей семьи.

— Но вы для них чужая — вы ведь родом из Булака, а они — из квартала Хусейна. Здесь у вас есть почёт и уважение.

И пристально глядя ей в лицо своими маленькими, жадными глазами, он пробормотал:

— И здесь есть тот, кто любит вас больше всего на свете!

Нет ничего постоянного в этом мире, кроме самого движения по кругу. Это боль и радость. Когда листья снова зеленеют, цветы распускаются, плоды созревают, из памяти стираются зимние трескучие холода.

Всё, что происходит — обычные дела, не отрицаемые ни обычным правом, ни религиозным. За непроницаемостью и твёрдостью людей таится сострадание, словно сладостный сок кокосового ореха под жёсткой скорлупой. Так и переехали из Булака в дом к своему дяде Хидру Ан-Наджи Руммана, Курра и Вахид. Мальчики не осознавали, чего от них хотят. Они разразились слезами, и Махасин тоже горько плакала. Своё решение она оправдывала утверждением о том, что семейство Ан-Наджи пригрозило ей тем, что обратятся в суд. Она выдумала оправдание своему поведению, но при этом испытывала искреннюю и глубокую печаль. В сердце её пульсировали самые противоречивые эмоции, подобно плоду абрикоса со сладкой мякотью и горьким ядром. Это был и альтруизм ради блага своих детей, и одновременно с тем жертвование ими. Борьба между верностью Самахе и постоянным воспоминанием о том, что он обманул её, а потом оставил одну. И ещё более сильная борьба между терпением и лишениями с одной стороны, и капитуляцией перед самой жизнью, бьющей неистовым потоком, с другой. Как и между промахами и искушением и законным правом реализовать свой ненасытный инстинкт. Она убедила себя в том, что является слабой женщиной и потому должна действовать исходя из этой слабости и сохранения правильного поведения. Её поддержали шейх местной мечети, шейх переулка и большинство соседей.

— Нет ничего хорошего в том, чтобы хранить верность убийце…

— И нет ничего хорошего в том, чтобы оставаться красивой, молодой и незамужней.

Могла ли она позабыть о том, какие гадкие слухи преследовали её собственную покойную мать до самой её смерти? Посему её брак с детективом казался большинству жителей переулка желательным делом.

Так Махасин передала детей семейству Ан-Наджи и добилась развода с находящемся в бегах убийцей.

Её свадьба с детективом Халми Абдулбаситом состоялась в атмосфере радости и веселья. Она обновила интерьер, однако осталась в прежней квартире и по-прежнему работала в лавке, дабы сохранить свою независимость и честь, учитывая, что в жизни этого мужчины она была уже третьей женой. Нелегко ей было приспособиться жить с Абдулбаситом после совместной жизни с Самахой, но ведь правду говорят, что обычно новое затмевает старое, и покрывает воспоминания, особенно если у него есть и свои заметные достоинства. Поэтому с течением времени она привыкла к нему и полюбила, родив ему детей. Она регулярно навещала Румману, Курру и Вахида в доме их дяди Хидра, где её с почётом и гостеприимством встречали все обитатели дома, а дети дарили ей свою любовь. Она обнаружила, что они быстро акклиматизируются, и даже, казалось, меняются, однако не забывают свою мать, свои игры, своих товарищей и даже своего так долго отсутствующего отца. Но со временем, чем больше Махасин рожала детей, периоды между её визитами к детям всё более удлинялись. Они затянулись больше ожидаемого, а вскоре стали и вовсе редки. Однажды сами сыновья отправились на двуколке навестить мать, но Абдулбасит встретил их холодно, отчего они даже и помышлять перестали о том, чтобы наведаться туда повторно. Связь их стала ослабевать, угрожая и вовсе прерваться. Даже самые неприступные цитадели сердец покоряются то мягкому, то жёсткому натиску времени.

Абдулбасит тратил свои деньги лишь во время медового месяца. Затем с резкой откровенностью он сказал жене:

— Ты богатая; я же — бедный. Сотрудничество между супругами — религиозный долг.

Она выражала протест против такого отношения, считая, что он пренебрегает её любовью, однако такие протесты ни к чему не приводили. Оба они обладали упрямым и жёстким характером, и она и думать не думала о том, чтобы жертвовать своей новой семейной жизнью после всех перенесённых ею страданий.

Абдулбасит не довольствовался этим, и брал у неё в долг всякий раз, как испытывал потребность в деньгах. Долги накапливались, а надежда на их погашение не маячила совсем, вследствие чего между супругами разгорались ссоры; оба обменивались взаимными проклятиями и взбучками. Жестокость, да ещё какая, и всё горело синим пламенем! Вот только поток самой жизни не прерывался из-за этого, и волны его несли поочерёдно ласки, вздохи и желания, монотонно сменявшиеся проклятиями и ударами. Один ребёнок рождался у неё вслед за другим, пока их не стало шестеро. Единственное, что не изменилось, это её постоянная забота о своей женственности и красоте.

Проходили дни; жизнь шла своим чередом, прорастая и разветвляясь; судьба, словно куча облаков сгущалась на горизонте.

Самаха Бикр Ан-Наджи терпел эту жизнь, прислушиваясь к скрипу колеса времени позади себя. Человек мучается, ожидая даже один час, а как быть, если вообще вся жизнь — пустота, состоящая из постоянного ожидания? Он с самого начала решил не поселяться где-либо постоянно. Он работал бродячим торговцем, переходя из одной деревни в другую, отпустив бороду и усы и повязав левый глаз повязкой, как будто был слепым на один глаз. Ход времени он записывал в своём тайном дневнике, где также отмечал возраст своих сыновей: Румманы, Курры и Вахида. Когда у него бывало свободное время, он всецело отдавался воспоминаниям о своей семье: Махасин и детях. А после долгого и тяжёлого трудового дня, уже перед самым сном, он тешил себя мечтами о том самом дне — дне спасения от виселицы и возвращения к родным в свой переулок. Вытащив свою карающую палку, он возродит во мраке настоящего эпоху Ан-Наджи с её завидной справедливостью. Иногда, если от ностальгии учащалось биение его сердца, он беседовал сам с собой, желая переодеться в женский наряд и незаметно навестить своих родных, но тут же подавлял его, отказываясь от такого решения. Он отступал из-за боязни тяжёлых последствий, способных уничтожить плод его многолетнего терпения.

Он жил один. Точнее, он жил в окружении призраков, никогда не покидавших его, призраков несправедливости, нежности, лишений и непроходящего страха, что его обнаружат. Он привык вести диалог с самим собой и с этими призраками. Диалог этот он вёл либо про себя, либо так, что его слышало всё окружающее пространство, деревья и Нил. Однажды он обезумел, когда ему показалось, что он видел Махасин. Во сне он как-то раз увидел Мухаммада Таваккуля на рынке. Лучшим из его снов был тот, в котором он видел Пророка Хидра, правда, странным было то, что от того сна ничего не осталось, кроме тяжести на сердце, грусти и смутной надежды. Он сказал себе:

— Он приносит лишь благо…

И добавил:

— Нет бессмысленной боли. Однажды она принесёт свет…

На самом деле, хотя он и потерял всё, но отвага его не иссякла, а сил не убавилось. Возможно даже, они даже удвоились благодаря его упорству, и он стал более сильным и отважным. Но что же стало с Махасин? Что сделал этот мир с Румманой, Куррой и Вахидом? Он когда-нибудь вернётся и застанет их уже взрослыми, они будут работать в лавке. Поначалу они взглянут на него в замешательстве, но память о нём всё равно невозможно стереть. Каждый раз, как проходил ещё один год, он вздыхал и говорил себе:

— Теперь верёвка палача ещё немного дальше…

Последний год был самым тяжким. Как только проходил день, мучения его лишь усиливались. Он запасётся терпением, будет потакать ему и умолять не покидать его вплоть до последней минуты. Он отчаянно боролся с этим не знающим пощады мучением, занимал мысли всякими повседневными заботами, но они всё равно были прикованы к течению времени, сменявшим друг друга моментам, незаметно проникая в каждый из таких моментов, пока он не разбухал настолько, что становился целым веком, что будто воткнули в застывшую основу, начисто лишённую движения.

Оставался всего один день. Завтра утром всё кончится. Он примется за работу, чтобы забыть об этом. Но ему не работалось. Он не мог делать ничего, только следить за временем. Решимость его расплавилась и выпарилась. Громким голосом, в котором он словно черпал силы и брал на себя обязательства перед всей вселенной, он заявил:

— Я проведу ночь здесь, а утром отправлюсь домой.

Однако собственные нервы его взбунтовались против воображения, глумясь над его обязательством. Они послали приказы конечностям, и те перестали работать. Ни еды, ни питья, ни сна не пришлось ему отведать. Он наблюдал за тонким диском солнца на небе. Последняя капля терпения его иссякла.

Эту ночь он проведёт в объятиях родных. Он бросился навстречу надежде.

Махасин услышала слабый стук в дверь. Дети спали в гостиной на тонких матрасах; она же подкрасилась и готовилась ко сну.

Кто мог стучать в дверь, когда на дворе почти полночь?

Она приоткрыла дверь, увидела тень, и спросила:

— Кто это?

Он толкнул дверь и набросился на неё. Во всяком случае, так ей почудилось. Прежде чем она смогла закричать, он прикрыл ей рот рукой. При свете горящей в нише лампы они стали словно одним существом. Он поднял голову, по-прежнему зажимая ей рот ладонью, и сказал:

— Махасин, это Самаха. Самаха вернулся.

Затем он отвёл руку, и она в замешательстве уставилась на его заросшее лицо.

— Пусть сердце твоё успокоится теперь. Самаха вернулся. Страдания закончились.

Она всё ещё пребывала в оцепенении. Тогда он сказал:

— Срок давности подошёл к концу. Осталось всего несколько часов. Но терпение моё иссякло.

И тут в дверях комнаты появился Хилми Абдулбасит; в руках у него был валик для стирки белья.

— Ты явился как раз для свершения приговора. А теперь отдайся на волю правосудия!

Один вид его был для Самахи словно удар по темени… Он пробормотал:

— Кто это ещё такой?… Этот мужчина в комнате?… Что всё это значит, Махасин?!

Махасин укрылась за мужем, затем проглотила слюну и ответила:

— Это мой муж.

И указала на детей, которых Самаха видел впервые в жизни, со словами:

— И их отец…

Левая рука Самахи поднялась, но сразу же упала на голову. Земля зашаталась у него под ногами. Он заговорил:

— Это правда?… Он твой муж?… Я даже не мог себе представить этого!

Абдулбасит замахнулся валиком:

— Сдавайся. Я полицейский детектив.

— Правда?!

Он затрясся от неожиданно напавшего на него конвульсивного смеха. Абдулбасит закричал:

— Если ты будешь сопротивляться, я разобью тебе башку!

Махасин прошептала:

— Отпусти его…

Он скомандовал:

— Подойти к окну и зови на помощь!

Тут Самаха молниеносно схватил находившегося тут же ребёнка, поднял его одной рукой, а другую приложил к его горлу. Ребёнок принялся визжать.

— Берегитесь! Ни единого движения, ни звука! Иначе ребёнок погибнет, — сказал Самаха.

Махасин заорала:

— Оставь моего сына, преступник!

— Ни единого движения, ни звука! Не нападайте на раненую змею!

— Оставь ребёнка!

— С ним ничего не случится, пока ничего не случится со мной!

— Руммана, Курра и Вахид под опекой твоего дяди, — сказала Махасин.

Самаха кивнул:

— Это хорошо. Однако плохо придётся тому, кто захочет выдать меня палачу.

Махасин умоляла мужа:

— Отпусти его!

Тот пошёл на уступку и сказал:

— Он может убираться хоть в ад…

— Сначала положи валик…

Абдулбасит отшвырнул валик, а Махасин бросилась к Самахе и схватила ребёнка. Но Абдулбасит тут же подобрал валик и бросил его в Самаху; тот слегка задел его голову. Он не точно прицелился. Самаха в свою очередь также поднял валик и обрушил его на противника. И поразил его точным ударом, попав прямиком в шею. Он свалился наземь без сознания.

Подпрыгнув, Самаха выбежал из дома, преследуемый криками Махасин. Когда он выбежал на дорогу, несколько человек из тех, что обычно проводили время в кафе по ночам, направились в ту сторону, откуда исходили призывы на помощь. Изо всех сил, что имелись у него, он бросился к дороге, ведущей к Нилу… Вскоре вновь началось его изгнание. Он прыгнул в лодку и принялся грести, удаляясь от берега…

Когда он был примерно на середине реки, до него долетел звук знакомого голоса — голоса шейха переулка в Булаке. Тот кричал ему:

— Сдавайся, Самаха! Ты убил Хилми Абдулбасита, детектива полиции!

Взглянув на Самаху, Хидр Сулейман Ан-Наджи крикнул:

— Самаха, наконец-то!

Они горячо обнялись, и Хидр воскликнул:

— Хвала Аллаху, Господу миров! Позволь, я разбужу Ридвана!

Однако Самаха схватил его за руку и пробормотал:

— Где дети?

— Подожди до утра. Прежде всего тебе надо сбрить бороду…

Самаха настойчиво прошептал:

— Дети…

Он вошёл в соседнюю комнату и взглянул на лица, что блуждали по неизведанной долине сна. Полураскрытые рты, маски, освобождающиеся от движения времени, юношеские черты, выдающие пыл подростков. Поспевающие семена, в ядрах которых содержится будущее, богатое противоречиями. Страстная любовь потекла по излучинам этого горячего источника, так что все члены в теле его содрогнулись. Он застонал. Прижал рукой бороду и усы, чтобы высвободить губы. Хидр прошептал ему на ухо:

— Боюсь, ты можешь их испугать.

Однако Самаха легко и изящно поцеловал их в щёки, следя даже за малейшими, неясными их движениями, а затем тихо, осторожно и с сожалением отошёл.

— Тебе нужно поспать, — сказал ему Хидр.

Покачав головой, тот ответил:

— У меня нет времени для сна.

— Но ты очень устал, Самаха.

— У меня впереди бесконечная усталость.

Дядя принялся рассказывать ему о смерти Аль-Фулали два года назад, о сменившем его Аль-Фасхани, о смерти Даджлы и Хамуды, заключении в тюрьму Антара и Фарида. Однако Самаха слушал его без всякого интереса. Затем положил руку ему на плечо и сказал:

— Я всё ещё в бегах, дядя.

Хидр взволнованно спросил:

— Разве срок давности не истёк?

Вздохнув, Самаха ответил:

— Я был вынужден час назад убить одного подлеца!

Убегая во второй раз, он остановился на площади перед обителью дервишей. Наполнив ноздри ароматом родного переулка, он не почувствовал, однако, опьянения. Где же оно? Сколько же он мечтал о том, что будет стоять на этом месте — словно то была прелюдия к новой полосе света в жизни: проучить всех негодяев и воскресить дух прежней эпохи. Но эта ночь была для него лишь началом долгого пути по миру мучений и изгнанничества. Если ему и суждено сюда вернуться, то уже немощным стариком. Он подошёл к проходу. Голоса меж тем пели, славя величие ночи: