Эпоха харафишей

Часть 8. Призраки

Очень много потребовалось времени, прежде чем переулок смог забыть, как труп Джалаля распластался на краю поилки для скота: гигантский белый труп, валявшийся промеж сена и экскрементов. Его могучая фигура внушала мысли о бессмертии. Её негативный обессиленный образ свидетельствовал о гибели, а воздух над ней, освещённый факелами, был наполнен ужасной иронией.

Пришёл конец этой гордой силе в самом расцвете молодости. Исчезла тень её с сотен глаз и тысячи кулаков. Его отец Абдуррабих и брат Ради перенесли его в цитадель. Величественная похоронная процессия проводила его до могилы Шамс Ад-Дина. Память о нём была увековечена, а имя его вписано в историю как одного их самых великих вождей кланов, несмотря на его демонические качества.

Человек со всеми своими добрыми и злыми поступками ушёл, однако легенда осталась.

После него руководство кланом взял в свои руки Мунис Аль-Ал. Несмотря на последующее за смертью Джалала облегчение для простого народа, переулок утратил своё равновесие, и новые страхи неожиданно обрушились на него. Вскоре его высокий статус упал, и во всём квартале он был одним из других таких же переулков, а его глава стал одним из многих глав кланов. Мунис Аль-Ал заключал перемирия, скрепляя их узами дружбы, или пускался в битвы, оканчивавшиеся его поражением, а иногда даже был вынужден платить за мир и безопасность из собственных отчислений и подарков. В самом же переулке никто и не мог себе представить, что Мунис Аль-Ал сохранит верность завету династии Ан-Наджи, который предал сам его потомок, Джалаль, слывший чудом триумфа и силы.

Огромное наследство его досталось двоим — отцу, Абдуррабиху, и брату — Ради. Смерть Джалаля приписывали его злоупотреблению алкоголем и наркотиками. А то, что нашли его распластавшегося голым посреди сена и навоза, объясняли божественным наказанием ему за заносчивость, гордость и высокомерие перед остальными людьми. Минарет же оставался без наследника — он по-прежнему был таким же колоссальным, высоким и бесплодным символом чванства и безумия.

Через некоторое время травник Абдулхалик наконец раскрыл рот и поведал о странной авантюре Джалаля и его братании с джиннами, а также о роли того таинственного Шавира. Так и раскрылась его тайна, которую передавали друг другу люди. Зейнат-блондинка подтвердила опасения людей — те рассказывали, будто он был убеждён в собственном бессмертии. Шавир и его невольница исчезли, избегнув народного гнева. Многие предложили снести минарет, однако большинство опасалось, что там и впрямь могли обитать джинны, и снос его приведёт к гибели всего переулка — за этим могло последовать невообразимое зло для всех его обитателей. Таким образом, он остался стоять на своём месте, брошенный и никому не нужный — люди обходили его стороной, все, кому не лень, слали проклятия. Все закоулки его наполнились гадюками, летучими мышами и злыми духами.

Харафиши сказали, что участь, постигшая Джалаля, было справедливым возмездием тому, кто предал завет великого семейства Ан-Наджи, забыл вечную мольбу о даровании силы ради служения людям во благо. Всякий раз, как потомки Ан-Наджи предают этот завет, на них падает проклятие, и безумие губит их. Презрения харафишей хлебнули и Абдуррабих с Ради. Им не помогло даже их обильное богатство.

Блондинка-Зейнат какое-то время жила в ужасе и предвкушении чего-то жуткого, однако никто и не думал обвинять её, даже те, у кого закрадывалось сомнение насчёт её роли — они просто закрыли на это глаза, благодарные ей за такое безымянное действие. Женщина не вкусила плодов своей мести. Она так и жила аскетично, в одиночестве, не чувствуя эмоций в сердце, не зная покоя. После смерти Джалаля она обнаружила, что их любовь дала плод в её чреве. Этот плод она охраняла из всех сил своей бессмертной любви. Она была преисполнена чувством гордости, несмотря на то, что плод этот будет незаконнорожденным. Она породила на свет мальчика, которого назвала Джалалем, своей дерзостью и откровенностью бросив вызов всем устоявшимся традициям.

Она подарила ему любовь вдвойне: как его мать и как женщина, вечно любящая его покойного отца. Джалаль рос под опекой матери в скромной обстановке — его мать предпочла это вместо возвращения к зажиточной жизни. При том она ни на миг не забывала, что он и есть истинный наследник фантастического наследства Джалаля. Она хлопотала за него перед Абдуррабихом, а затем и перед Ради, чтобы они уступили ребёнку хоть что-то из того богатства, однако они резко оборвали её, что намекало на то, что в смерти Джалаля они усматривали её решающую роль. Мастер Ради сказал:

— Да кто такая эта женщина? Как такие, как она, могут знать отца своего ребёнка?

Так Джалаль и рос — как и все другие мальчишки в переулке, что не знали, кто их отец. На него указывали пальцем, считая ублюдком, как когда-то и его отца, прозванного «сыном Захиры». Его непрерывное развитие доказало всем, у кого имелись глаза, что он был сыном Джалаля, и больше никого. Да, пусть у него не было ни силы, ни красоты своего отца, ни даже его гигантского тела, однако никто не мог ошибиться, приписывая родство между этим скромным личиком и его сгинувшим родом.

Джалаль пошёл учиться в начальную кораническую школу, где пробыл два года. Затем он работал возницей у Джады, владельца повозок-двуколок. Зейнат уже потратила свои сбережения, и не смогла найти мальчику более подходящей работы. Она гордилась своим сыном, равно как и своим терпением и тем, что он ведёт порядочную жизнь. Несмотря на то, что ей уже было за сорок, она всё-ещё оставалась красивой, что вызывало у мастера Джады желание добавить её в свой гарем. Зейнат не приветствовала такого желания, но в то же время опасалась, что из-за её отказа он будет плохо обращаться с ребёнком. Однако он отступил от этого желания, когда Муджахид Ибрахим, шейх переулка, что сменил на посту Халиля Аль-Фаса после кончины того, спросил его:

— Как можно доверять женщине, что однажды убила своего любовника?!

Джалаль со временем узнал, что он сын Джалаля, построившего минарет, и внук Захиры, что Абдуррабих приходится его дедом, а знатный Ради — дядей. Он познакомился с этой грустной историей, как и с историей всего рода Ан-Наджи. Самой судьбой суждено было ему носить кличку «ублюдок»: того не избежать, и не оспорить. Мастер Джада однажды предупредил его:

— Смотри, не прибегай к насилию. Лучше потерпи, и надейся на Аллаха, а иначе — можешь искать себе работу где-нибудь ещё…

Шейх местной мечети — Сейид Усман, (который сменил покойного шейха Халила Ад-Дахшана), — сказал ему:

— Мунис Аль-Ал смотрит на тебя с интересом, так как ты из рода Ан-Наджи, но будь осмотрителен, не используй свою силу, или тебя погубят…

Джалаль терпел, отдав предпочтение миру, и своим трудолюбием и честностью заслужил высокой оценки Джады.

Время шло, и надежды выросли снова. Зейнат приободрилась благодаря симпатии Джады к Джалалю, и посватала сына к его дочери, Афифе. Однако Джада был неотёсанным и грубым, и выдал ей с ходу такой ответ:

— Джалаль хороший парень, но не стану выдавать свою дочь за ублюдка…

От переживаний Зейнат расплакалась, однако сам Джалаль стойко перенёс этот удар…

Джада умер, отведав целое блюдо варёных бобов, а также поднос с десертом-кунафой со взбитыми сливками. Ему уже перевалило за семьдесят. Зейнат прождала год, пока не окончится траур, а потом снова посватала его дочь Афифу за Джалаля, попросив руки девушки у её матери-вдовы. И та согласилась из-за склонности самой Афифы к молодому человеку.

Так и сыграли свадьбу Афифы бинт Джады с Джалалем ибн Абдуллой.

Благодаря этому браку Джалаль Абдулла вырос от простого возницы двуколки до владельца повозки, хотя, по правде говоря, Афифа и не была её законной хозяйкой. Он был хорошим управляющим, и дела его пошли в гору, а жизнь стала налаживаться. Позже судьба увенчала его счастьем отцовства. Время принесло ему облегчение: Афифа родила ему дочерей, а после и сына, которого он поспешил назвать Шамс Ад-Дином Джалалем Ан-Наджи. Этим поступком он как бы сознавался в своём тщеславии, что было погребено в нём, подобно огню в кремне. Все искренне смирились с этим именем, кроме непосредственно самих Ан-Наджи — старшего поколения, — вроде знатного Ради, — их оно возмутило. Зато харафиши и остальные люди не забыли, что Джалаль был незаконнорожденным сыном безумца, построившего тот дьявольский минарет. Анба Аль-Фаваль, ставший новым владельцем бара после кончины Санкара Аш-Шаммама, сказал:

— Как же много в нашем переулке людей, которых зовут Ашур и Шамс Ад-Дин!

Да уж, от бессмертного наследия семейства Ан-Наджи только и осталось, что имена. Что же до их завета и добродетельных поступков, то они жили разве что только в фантазиях, да в мифах и легендах о чудесах, облачённых тоской.

Жизнь Джалаля Абдуллы и его семьи шла размеренно и спокойно — его знали как доброго, честного, высоконравственного и набожного человека. Он много зарабатывал и обожал поклоняться богу, став одним из ближайших друзей шейха Сейида Усмана, имама местной мечети. Его любовь к жене, Афифе, лишь укрепилась со временем. Он был доволен своей жизнью и проявлял усердие, воспитывая Шамс Ад-Дина, и оставаясь верным и послушным сыном Зейнат, несмотря на плохую репутацию и муку, оставленные ему в наследство. Все признаки указывали на то, что путь этой семьи будет лёгким и ничем не примечательным, а потом не войдёт в анналы истории.

Когда мастеру Джалалю Абдулле стукнуло пятьдесят, состояние его изменилось. С ним неожиданно начали происходить странные события, появившиеся словно из ниоткуда. Сначала умерла его мать: Зейнат было уже восемьдесят. Самое необычное заключалось тут в том, что для Джалаля, несмотря на свой солидный возраст и ещё более солидный возраст матери, это событие стало настоящим ударом, полностью пошатнувшим его равновесие. На похоронах он рыдал, заливаясь слезами, а затем на него накатила тяжёлая депрессия, что душила его в течение трёх месяцев, так что некоторые люди считали, что он пришёл в самый настоящий упадок. Многие и вовсе не понимали его горе и насмехались над ним. Он и сам говорил, что уже давно любил мать такой сильной, всепоглощающей любовью, что даже и представить себе не мог, что сотворит с ним её смерть. Но ещё более удивительным было то, что случилось после того, как прошла депрессия: в нём родился совершенно новый человек неизвестного происхождения, словно выброшенный наружу из-под старинной арки, где обитали злые духи. Любовь к матери теперь казалась ему чем-то из ряда вон странным и ошибочным, будто наваждения чёрной магии. Она испарилась в воздухе, оставив после себя холодный, твёрдый камень. Воспоминания о ней стали раздражать его, и он принялся проклинать свою мать. В сердце его не осталось ни следа печали или даже верности ей. Какой-то голос теперь нашёптывал ему, приводя в замешательство, что именно она и была источником враждебности и неприязни, с которыми он сталкивался в своей жизни, что он её вечная жертва. И вот однажды он задался таким вопросом:

— Был ли я и впрямь опечален её смертью?… Может быть, это просто безумный порыв перед лицом смерти?

Он сидел как-то рядом с шейхом Муджахидом Ибрахимом, которому заявил:

— У моей матери была отвратительные черты, дурная репутация и ужасные намерения…

На что шейх переулка очень удивился и ответил:

— Я с трудом верю своим ушам…

— Сейчас я и впрямь поверил в то, что она убила моего отца… Она вела разгульную жизнь, буянила и была законченной наркоманкой. Меня аж тошнит от воспоминаний о ней.

— Вспоминайте лучше о добрых качествах своих покойников…

Но Джалаль вдруг воскликнул с неизвестным дотоле с его стороны озлоблением:

— В ней не было ни единого хорошего свойства!

Затем добавил с ещё большей яростью:

— Она прожила долгую приятную жизнь, которую отнюдь не заслужила!

Образ его жизни изменился, сползая по наклонной вниз, подобно лавине. Он прекратил молиться, перестал ходить в местную мечеть, испытывал бешеные перекосы от одной крайности в другую. И вот наконец впервые в жизни он ворвался в бар. Там уже сидел Мунис Аль-Ал, глава клана, с несколькими из своих людей. Увидев Джалаля, он насмешливо закричал:

— Ну наконец то! Блудный осёл нашёл своё стойло!

Присутствующие загоготали, давясь от смеха, а Джалаль смущённо улыбнулся и поднёс калебасу с хмельным напитком к пересохшим от жажды губам.

Мунис Аль-Ал спросил его:

— Что подвигло тебя вести себя, подобно всем остальным мужчинам?

— Подражать настоящим мужчинам — благородное дело, мастер…

Когда предводитель клана ушёл, Джалаль затянул песню:

У ворот нашего переулка сидит в своей кофейне Хасан.

Он напился и на радостях заговорил:

— Вчера ночью я видел сон, что тайком пробрался в отцовский минарет, и один прекрасный человек помог мне взобраться на самый верхний балкон и предложил сыграть с ним в игру, кто кого перепрыгнет. Я начал скакать, пока не потерял равновесие и не упал с верхнего пролёта, правда, без малейшего вреда для себя.

Анба Аль-Фавваль, владелец бара, предложил ему:

— Лучше всего тебе будет попробовать сделать это в трезвом виде…

Джалаль снова заголосил:

Он обнаружил, что Афифа не спит и ждёт его возвращения домой. С ним прежде такого ни разу не случалось. В нос ей пахнуло запахами бара, и она принялась бить себя кулаками в грудь и причитать:

— Пьяница!

Он же, пританцовывая, сказал ей:

— Я молодчина, да и ты — дочь молодчины[9]!

Земля полнилась слухами и новостями. Люди стали говорить про него: «Он безумец, как и его отец». Однажды шейх Усман преградил ему дорогу, заявив:

— Что тебя отделило от нас?

Но тот ничего не ответил, и тогда шейх с сожалением спросил:

— Это правда, что о тебе говорят люди?

Но Джалаль покинул его, идя дальше своей дорогой.

Когда он напивался, то терял рассудок и становился лёгкой добычей всё новых соблазнов, словно инстинкты совсем другого человека били из него фонтаном. Его тянуло к молодым девушкам и даже к девочкам, к которым он грубо приставал и пытался заигрывать. А если оставался с одной такой наедине, то ощущал, как из него изо всех сил рвётся наружу ненасытный дикий зверь. Вот почему он избегал напиваться днём — опасался последствий. Ночью же он тихонько пробирался на развалины, подобно голодному волку…

И вот однажды ночью ноги привели его к проститутке по имени Далаль, и он словно с цепи сорвался…

Он совсем распустился и предался разврату. Много сил он отдал на то, чтобы иронизировать над всем и вся. С Далаль его связывало, вероятно, то, что она была молода, и на лице всё ещё носила отпечаток детства, а также то, что она проявляла снисходительность к его странным порывам, позволяя ему совершать их, вместо изучения их причины или сурового отчитывания за это. Однажды она со всей откровенностью заявила ему:

— Мне нравятся безумцы, а ты просто не обращай внимания на то, кто что говорит!

Джалаль воскликнул:

— Ну вот, наконец-то я нашёл такую же великую женщину, как и моя бабка Захира!

Он разлёгся на спине в томно-расслабленной позе и принялся изливать ей свои признания:

— Однажды утром я проснулся пьяным, но выпивки рядом не оказалось. В моей груди билось новое сердце. Мне было ненавистно моё настоящее и воспоминания о прошлом, вплоть до торговли, заработка и проблем своих замужних дочерей. Я ненавижу покорность сына, Шамс Ад-Дина, который работает у меня возницей повозки, — словно один осёл погоняет другого осла, и его мать, которая охраняет его своими молитвами и благословениями, а из меня сосёт кровь, как когда-то делала моя мать, только иным способом. Моё сердце, мой разум, внутренности, гениталии — всё взбесилось, и я выкрикнул своё радостное сообщение демонам…

Далаль засмеялась в ответ:

— Ты самый сладкий в мире…

Он уверенно заявил:

— Я слышал, в пятьдесят мужчины будто заново рождаются.

Она таким же уверенным тоном подтвердила:

— И в шестьдесят, и в семьдесят…

Он тягостно вздохнул:

— Если бы не ревность той злобной бабы, мой отец жил бы вечно, разбив вдребезги кубок желаний.

Далаль сказала:

— Если бы ты сам не был чудом из чудес, я бы вовсе не влюбилась в тебя…

Удары судьбы продолжались; они жестоко обрушивались на голову Афифы. Мир её рухнул, а мечты пошли прахом. Счастье испарилось. Она пребывала в убеждении, что над её супругом совершили некое колдовское действо, и потому занималась тем, что обходила гробницы святых и наведывалась к прорицателям, прибегая к любым советам, что ей давали, однако Джалаль нещадно погряз в своих грехах и окончательно сбился с пути. Он совсем или почти совсем бросил свою работу, и постоянно пьянствовал и дебоширил, привязался к Далаль и попрал собственное достоинство, придав себе полную свободу, флиртуя с девицами.

Если бы не её страх перед последствиями, она бы давно уже пожаловалась на него Мунису Аль-Алу. В этой грусти и одиночестве единственный, к кому можно было обратиться за помощью, был её сын Шамс Ад-Дин. Она открылась ему и поведала о своих бедах:

— Поговори с ним, Шамс Ад-Дин. Возможно, он прислушается к тебе и уступит…

У Афифы с Шамс Ад-Дином были такие тёплые отношения, что даже не укладывались в какое-либо представление: юноша грустил из-за матери, её чести и репутации. И вот он набрался смелости и решил откровенно поговорить с отцом о своих печалях, однако тот лишь рассердился, и яростно потрясая его за плечи, закричал:

— Ты что это, мальчишка, собираешься воспитывать меня?!

Юноша ещё больше погрузился в свои печали. Своей силой, чертами лица и выдающимися качествами характера он походил на отца — но до того, как с ним произошли столь разительные перемены к худшему. Он не знал, что делать, переживая бурю эмоций, бросавшую вызов его сыновним чувствам к отцу, благочестию и кротости. Мать беспрестанно сетовала, и ему постоянно приходилось сталкиваться с её горечью и злобой. Она всегда предупреждала его:

— Он всё растратит, а тебя по миру пустит…

Ему казалось, что на семью его наложено бесконечное проклятие. Все они кончают либо безумием, либо распутством, и смертью. Сердце его сжалось, а верность и любовь в нём пошли на убыль, и он решился противостоять неизвестности своими силами, удивляясь и задаваясь вопросом:

— Почему моя мать согласилась выйти замуж за подобного человека?!

Ситуация стала ухудшаться, словно солнце летним днём движется в сторону пылающего полудня. Сердце Шамс Ад-Дина окрасилось мрачными тонами, насыщаясь антипатией и злобой. Однажды, когда он сидел в кафе, до него донеслась весть о том, что его отец пляшет в баре почти что голый. Обезумевший юноша стремглав бросился в бар с печалью на сердце и твёрдой решимостью положить этому конец. Он увидел пляшущего отца, на котором из одежды были только подштанники. Пьяные посетители бара хлопали ему и подпевали:

Держись на воде!

Мастер Джалаль даже не заметил вошедшего в бар сына и продолжал свой танец, полностью поглощённый этим занятием. Несколько пьяниц увидели Шамс Ад-Дина и прекратили аплодировать и петь, призывая к этому и всех остальных. Один из них злобным науськивающим тоном предложил:

— Давайте посмотрим на это любопытное зрелище!

Увидев, что аплодисменты и пение прекратились, мастер Джалаль тоже остановил свой танец с обиженным видом. Тут на глаза ему попался сын. И догадавшись о его гневе и вызове, что тот бросал ему, он в свою очередь, пришёл в ярость и закричал:

— Что тебя занесло сюда, парень?

Шамс Ад-Дин вежливо ответил:

— Отец, наденьте, пожалуйста, свою одежду…

Но пьяный отец снова заорал:

— Что занесло тебя сюда, мерзавец?!

Но его сын продолжал настаивать:

— Я умоляю вас одеться.

Тот пошатываясь, бросился к нему и так крепко ударил по щеке, что звук от пощёчины разнёсся гулким эхом по всему бару. Множество голосов радостным подстрекательским тоном загоготало:

— Молодец!

Он ринулся на сына и повалился на него, но поскольку был пьян в стельку, силы изменили ему; он изнемог и упал навзничь без сознания…

Разразился смех, но тут же затих, и кто-то произнёс:

— Ты убил своего отца, Шамс Ад-Дин…

Кто-то другой сказал:

— Он даже не успел помолиться…

Шамс Ад-Дин наклонился над отцом, надевая на него одежду, навалил на себя и понёс вон из бара под оглушительный грубый хохот.

Вскоре мастер Джалаль очнулся на своей постели дома, обвёл покрасневшими глазами всё вокруг себя и увидел Афифу и Шамс Ад-Дина, а также знакомые очертания ненавистной комнаты. Тут же вспомнил всё. Сейчас стояла ночь, и он должен был находиться в постели у Далаль. А этот парень только что сделал его посмешищем всех пьяниц в баре, лишив сыновнего почтения. Он надулся и сел на кровати. Затем подскочил и встал на пол, и принялся колошматить Шамс Ад-Дина кулаками. Афифа с плачем бросилась между ними. Джалаль, потеряв рассудок от ярости, перекинулся на неё, схватив за шею и сжав с дикой силой. Напрасно она делала попытки высвободиться из этой хватки. На лице её проступила печать отчаяния — она задыхалась и чувствовала смерть. Шамс Ад-Дин закричал:

— Оставь её!.. Ты же убьёшь её!

Но отец проигнорировал его слова, дико упиваясь своим преступлением. Тогда Шамс Ад-Дин подхватил деревянный стул и с безумной мощью обрушил его на голову отца…

Тяжёлая тишина сменила багровое возбуждение и крики. Залитый кровью, мастер Джалаль лежал на постели. В дом ворвались соседи, а с ними явился также шейх переулка — Муджахид Ибрахим. Вперёд вышел цирюльник — дабы оказать пострадавшему первую помощь и остановить вытекающую кровь. Шамс Ад-Дин же в это время сжался в уголке, отдавая себя на волю судьбы.

Время полностью отсутствовало. Ироническое мгновение растянулось, наполняясь целым набором вероятностей. Одно такое случайное мгновение оказалось более мощным, чем всё многообразие мыслей и действий. И Афифа, и Шамс Ад-Дин осознали, что настоящее отталкивает прошлое, уничтожает его и погребает под землёй. Муджахид Ибрахим пробормотал:

— Какая же судьба так сыграла с отцом и его единственным сыном?

— Это всё дьявол! — завопила Афифа.

Словно тень от горы над Джалалем нависла тишина. Грудь его пр-прежнему вздымалась и опускалась. Тогда Муджахид Ибрахим воскликнул:

— Мастер Джалаль!

Афифа воскликнула:

— Да объемлет нас милосердие Всемогущего!

Шейх переулка спросил у цирюльника:

— Что вы нашли?

Тот, не отрываясь от своего дела, сказал:

— Человеческая жизнь в руках одного только Аллаха…

— Но у вас ведь тоже есть некоторый опыт…

Однако тот подошёл и прошептал ему на ухо:

— От такого удара не выживают…

Джалаль Абдулла Ан-Наджи открыл свои потускневшие глаза. Он почти никого не узнавал. Молчание затянулось, так что нервы у окружающих не выдержали, однако крупицы сознания начали понемногу возвращаться к нему, и он пробормотал:

— Я ухожу…

Афифа горестно вздохнула:

— Да минует тебя несчастье…

Он снова пробормотал:

— Я не боюсь мрака…

— С тобой всё будет хорошо.

— На всё пусть будет воля божья.

Муджахид Ибрахим подошёл к его постели и спросил:

— Мастер Джалаль, я Муджахид Ибрахим. Поговори со мной перед всеми этими свидетелями.

Джалаль слабым голосом ответил вопросом на вопрос:

— Где Шамс Ад-Дин?

Муджахид Ибрахим позвал Шамс Ад-Дина, чтобы тот подошёл, и когда тот выполнил его просьбу, шейх переулка сказал:

— Вот он — твой сын.

— Я ухожу…

Шейх спросил его:

— Что с тобой случилось?

— Сам Аллах вынес мне приговор…

— Кто же ударил тебя?

В ответ Джалаль молчал, а Муджахид Ибрахим настойчиво сказал:

— Говори же, мастер Джалаль…

— Я ухожу…

— Но кто побил-то тебя?

Джалаль, глубоко вздохнув, ответил:

— Мой отец.

— Мёртвые не могут бить. Нужно, чтобы ты рассказал…

Но тот лишь вздохнул ещё раз:

— Я не знаю.

— Как же так?

— В переулке было темно…

— На тебя покушались в переулке?

— Или на пороге дома…

— Ты, несомненно, знал преступника.

— Нет. Его скрыли темнота и коварство.

— У тебя есть враги?

— Не знаю…

— А кого-нибудь подозреваешь?

— Нет…

— Ты не знаешь того, кто на тебя напал и даже не питаешь никаких подозрений?

— Ну да. Я позвал на помощь сына, и он пришёл и перенёс меня сюда, а потом я потерял сознание.

Муджахид Ибрахим замолк. Все глаза устремились на умирающего Джалаля.

Слушая последние слова отца, пока они не прекратились, Шамс Ад-Дин пребывал в каком-то оцепенении. Смелость покинула его; он не мог выговорить ни слова. Нежность умирающего отца он воспринимал покорно, трусливо и с сожалением. Он уводил взгляд, когда Муджахид Ибрахим глядел на него: закрыв лицо ладонями, он плакал. В день похорон и все последующие дни он не закрывал веки и ходил среди людей, словно призрак, гонимый тенями ада. Его дед и прабабка по отцовской линии сошли с ума, другой потомок династии Ан-Наджи совершал отвратительнейшие извращения, однако он был первым из всего этого проклятого семейства, кто убил собственного отца. Когда он остался наедине с матерью, она в утешение сказала ему:

— Ты не убивал своего отца, ты просто защищал свою мать…

Она также спросила его:

— Разве Аллах не объемлет своим знанием всякую вещь?!

А потом страстно добавила:

— Его свидетельства, того, как он защищал тебя, уже достаточно, чтобы отпустить ему все грехи. Он встретил своего Господа невиновным и чистым, словно новорождённый младенец.

Шамс Ад-Дин заливался слезами, бормоча:

— Я убил собственного отца!

Мастер Абдуррабих пригласил его на встречу в цитадель — дом Джалаля, владельца минарета. Шамс Ад-Дину было известно, что ему уже сто лет, и он — отец его деда — Джалаля. Ожидая увидеть перед собой дряхлого старика, который не то, что дом — даже свою комнату не покидает — он весьма удивился, когда увидел его — несмотря на свой возраст, он пребывал в относительно хорошем здравии и бодром духе. Он был степенным, видел, слышал, соображал, что происходит вокруг него. Шамс Ад-Дин дивился его долголетию — он пережил сына и внука, однако ни питал к нему ни крупицы любви или уважения, ибо не забыл, как он оборвал с его отцом все нити родства. Абдуррабих долго изучал его, стоя лицом к лицу с ним. А затем сказал:

— Он приказал долго жить… Соболезную тебе.

Шамс Ад-Дин холодно посмотрел на него, и Абдуррабих продолжил:

— Чертами лица ты похож на Джалаля, сына Захиры…

Шамс Ад-Дин тоном, таким же холодным как его взгляд, сказал:

— Вы порвали родственные связи с моим отцом…

Тот спокойно ответил:

— Всё было так сложно и запутанно…

Но Шамс Ад-Дин вызывающе возразил ему:

— Нет, это всё ваша алчность — вы стремились завладеть его наследством!

— Любое наследство, за исключением завета Ашура — проклятие.

— Однако вы наслаждаетесь им до самого последнего мига своей жизни!

Старик взволнованно произнёс:

— Я пригласил тебя, чтобы выразить своё соболезнование. Возьми свою долю наследства, если хочешь…

Словно искупая свой собственный грех, Шамс Ад-Дин ответил:

— Я отвергаю любое проявление щедрости с вашей стороны…

— Ты упрямец, сынок.

— Я отрекаюсь от тех, кто отрёкся от моего отца…

Тут старик прикрыл глаза, а Шамс Ад-Дин покинул дом.

Шамс Ад-Дину пришлось самому противостоять жизни. На лице его лежала печать серьёзности, что делала его на полвека старше. Он вёл себя набожно и честно. Он заменил отца и стал сам руководить перевозками, погрузившись в работу, чтобы сбежать от себя самого. В переулке его считали убийцей собственного отца, самим проклятием на двух ногах, равно как постоянное проклятие того минарета. Люди задавались вопросом: а чего ещё можно ждать от того, отец которого был ублюдком, а дед — построил этот минарет? Шамс Ад-Дин принял решение держаться стойко, с суровым лицом и твёрдой волей, с сердцем, до краёв наполненным сожалением. Он был искренним в вере, подавал милостыню бедным, был обходительным со своими клиентами, но продолжал оставаться проклятым, отрицательным героем, изгоем. В глазах его поселился мрачный взгляд; он ненавидел веселье и развлечения, избегал пения и шумной музыки, держался подальше от бара и курильни опиума, чтобы завоевать расположение людей. Он ненавидел людей, но при этом цеплялся за жизнь.

Афифа не нашла никакого иного эликсира от нынешнего недуга Шамс Ад-Дина, кроме одного — женить его. Ей нравилась Садика — дочь продавца варёных бобов, и она пошла сватать её за своего сына, расхваливая его занятие и происхождение, однако то семейство отказалось выдавать свою дочь замуж за отцеубийцу. Брак не очень интересовал Шамс Ад-Дина, однако этот отказ лишь подстегнул его, углубив его раны, и он решился жениться любой ценой…

Он встретил одну танцовщицу, которую звали Нур Ас-Сабах Аль-Аджами, распутницу неизвестного происхождения. Ему понравилась её внешность, и однажды он посетил её под покровом ночной тьмы, но не для того, чтобы переспать с ней, как ожидалось, а чтобы попросить её стать его женой! Девушка изумилась, полагая, что он планирует просто использовать её в корыстных целях. Однако он искренне заявил ей:

— Нет, я хочу, чтобы ты была хозяйкой в доме во всех смыслах…

Лицо её просияло от радости:

— Ты благородный молодой человек, и я это заслужила!

Афифа расстроилась и в знак протеста сказала:

— Эта девица — шлюха!

Шамс Ад-Дин мрачно ответил ей:

— Прямо как моя бабка Зейнат! До чего же много шлюх в нашем прекрасном семействе! — пробормотал он саркастически.

— Не стоит тебе так легко впадать в отчаяние, сынок!

— Она единственная, кто примет меня без всякой досады! — ответил он негодующим тоном.

Нур Ас-Сабах Аль-Аджами вышла замуж за Шамс Ад-Дина Джалаля Ан-Наджи. Шамс Ад-Дин разорвал завесу своего уединения и устроил праздник, на котором присутствовали его работники и родные по матери, игнорируя тех, кто игнорировал его самого. В переулке насмехались над этим браком; на устах у всех были Зейнат и Захира, воспоминания о семействе, что будто спустилось с небес, чтобы в конце концов скатиться в топкое болото.

С наглым бесстыдством владелец бара Анба Аль-Фавваль заявил:

— А разве сам Ашур не был подкидышем?.. А его жена, мать его сына, разве не трудилась в этом самом баре?!

Этому браку было суждено стать успешным. Нур Ас-Сабах Аль-Аджами стала домохозяйкой. Шамс Ад-Дин был счастлив с нею, и часть его тревог улеглась. Омрачало эту безмятежную атмосферу в доме лишь вспыхивавшие время от времени ссоры между Афифой и Нур Ас-Сабах. Насколько Афифа была суровой и нетерпимой, настолько же была и Нур Ас-Сабах резкой и острой на язык. Однако их мирное сосуществование ничто не нарушало. Нур Ас-Сабах произвела на свет трёх девочек, а потом, наконец, подарила мужу и мальчика, Самаху Шамс Ад-Дина Ан Наджи.

По прошествии времени Шамс Ад-Дин стал по возможности забывать о тревогах и содеянном им зле, однако меланхолия стала частью его характера. Самаха рос, но в нём не было той красоты, которой обладали его отец и дед, однако радовал всех своим мощным сложением. Мать и бабка его лелеяли и смахивали с него пылинки, храня его как драгоценнейшее сокровище. Успехов в учёбе в начальной коранической школе он не добился. Однажды он подрался со своим одноклассником, нанеся ему удар доской, да так, что тот чуть было не лишился глаза, и принёс отцу такие проблемы, что тот смог избавиться от них лишь путём немалой компенсации. Он сурово наказал сына к большому сожалению матери и бабки, а затем преждевременно заставил его работать в хлеву для скота, сказав:

— Учись хорошим манерам среди ослов!

Самаха рос под мрачным пристальным взглядом отца и вскоре достиг отрочества.

И хотя мальчик никогда не исчезал из виду собственного отца, начиная с раннего утра и заканчивая ночью, когда засыпал, отцу его было как-то неспокойно из-за состояния сына, он ощущал норовистость того и ожидал неприятностей.

Однажды к нему явился Муджахид Ибрахим, шейх их переулка, и заявил:

— Дай ему палец, он и руку откусит!

Шамс Ад-Дин чувствовал, что тот имеет в виду Самаху, но ему не верилось в это, ибо он слишком крепко держал мальчика в узде. И он спросил шейха, с чем он пришёл.

— Известно ли вам, что ваш сын состоит в связи с Каримой Аль-Инаби? — задал вопрос шейх.

Шамс Ад-Дин был в замешательстве… Когда же это произошло?

— Но я не спуская с него глаз, пока он не ляжет спать, — сказал он.

Шейх засмеялся:

— Да. А потом, когда ты заснёшь, он улепётывает из дому…

Шамс Ад-Дин удивился снова — ведь эта Карима Аль-Инаби была вдовой, ей уже ближе к шестидесяти, и тут вдруг — состоит в любовной связи с его сыном! Шейх сказал ему:

— Будь осторожен, не дай мальчику привыкнуть к подобным планам!

Шамс Ад-Дин поджидал сына в темноте у дверей дома Каримы Аль-Инаби. Он пришёл сюда, убедившись, что сын встал с постели и исчез, и теперь пристроился у дверей в ожидании. За час до рассвета дверь открылась и наружу выскользнула тень. Он попал прямиком в руки отца. Тот намеревался поначалу нанести ему удар, если бы вовремя не узнал голос отца и не покорился.

— Ах ты свинья!

И он насильно потащил его прочь, уловив на ходу его дыхание.

— Да ещё и пьян к тому же! — закричал он.

И дал ему такую затрещину, от которой весь хмель в голове парня рассеялся. Дома же он принялся избивать его так, что проснулись Нур Ас-Саабах и Афифа. Они узнали всю правду: она вышла наружу благодаря всем этим пощёчинам и колотушкам. Самаха запричитал:

— Хватит, отец! У меня лицо разбито!

— Ты заслуживаешь того, чтобы тебя убили. Ты обманывал меня!

— Я раскаялся. Пощадите меня!

Афифа сказала:

— Да она даже старше меня, эта преступница!

Указывая жестом на Самаху, Шамс Ад-Дин воскликнул:

— Только он один виноват, и никто больше!

Шамс Ад-Дин сказал себе, что подобные начинания не предвещают ничего хорошего. Чем закончит тот, кто начинает строить любовные связи с женщиной, годящейся ему в бабки? Ему уже доводилось видеть мадам Кариму Аль-Инаби на прогулке, и он был потрясён её чрезмерной полнотой, а ещё склонностью молодиться, ярко краситься и наряжаться. Он поверил в то, что самое худшее для юноши-подростка — привыкнуть к тому, что его содержит женщина.

В это же время умер Мунис Аль-Ал, и его место в качестве главы бандитского клана занял Сума Аль-Калабши. Жизнь в переулке стала ещё более унизительной и беспросветной. Харафишы встретили обрушившиеся на них беды со стоицизмом, как неминуемую участь. Сам же клан, независимо от личности его вождя, стал извечным несчастьем.

Умер его дед Абдуррабих, и в последний путь его провожала огромная процессия, в которой, правда, не участвовали только Шамс Ад-Дин с Самахой. Впоследствии он узнал, что его дед завешал Самахе пятьсот гиней, но отказался их ему отдать, когда Самаха потребовал того, отложив на тот момент, когда он достигнет совершеннолетия. Он стал пристальное следить за сыном, отчего в жизнь Самахи добавилась горечь. И вот однажды взор Шамс Ад-Дина случайно упал на юношу, когда они вдвоём работали на конюшне. Он уловил в глазах юноши пустой взгляд, заставивший грудь его сжаться. Он сказал себе:

— Мальчик не любит меня!

Он удручённо вздохнул и сказал:

— Этот тупица не понимает, что я стараюсь ради его же блага…

События неслись вперёд к финишной черте, подобно запылённой речной пене. Одним утром Шамс Ад-Дин, попивая дома кофе, заметил, что Афифа и Нур Ас-Сабах объяты какой-то мрачной тревогой, и сердце его затрепетало от нехорошего предчувствия:

— Самаха?!

Ответом ему было подозрительное молчание, лишь удвоившее его печаль. Он резким тоном спросил:

— Опять на нашу голову какая-то новая неприятность?

Нур Ас-Сабах заплакала, а Афифа конвульсивно сказала:

— Его нет дома…

— Значит, он вернулся к своим ночным выползкам тайком из дома?

— Нет, он нас покинул.

— Сбежал?

Полный подозрений, он подошёл к шкатулке, и открыл её. Когда же обнаружилось, что все деньги, полученные от наследства, пропали, воскликнул:

— Да он ещё и вор к тому же!

Мать сказала ему:

— Будь помягче с ним, сынок. Это его деньги…

Но Шамс Ад-Дин упёрся:

— Беглый вор!

Он смущённо перевёл глаза с одной женщины на другую и спросил:

— Что тут происходит за моей спиной?!

Он предположил, что сын укрывается в доме Каримы Аль-Инаби и поведал о своих подозрениях шейху переулка Муджахиду Ибрахиму. И тот, проведя розыск, сообщил ему:

— В нашем переулке нет ни следа Самахи!

Шамс Ад-Дин поверил в то, что сам Аллах наказал его за совершённое им когда-то преступление. Он должен был искупить этот грех, как искупал грехи других людей. Ничто не указывало на то, что однажды его собственный сын не убьёт его. Почему бы нет? Парень не питал иллюзий в отношении этого мира. Он бросил на минарет свирепый взгляд и спросил сам себя:

— Почему они позволяют стоять и дальше этому вечному проклятому?!

Следов Самахи не нашли, хотя Шамс Ад-Дин поручил всем водителям экипажей, что работали на него, быть на чеку и не терять бдительность при поисках. Вот и его сын пошёл по стопам всех тех в его семье, кто пропал без вести — не важно, будь то мужчины, или женщины.

Годы шли и шли друг за другом. Афифа умерла после продолжительной болезни. Время не пощадило Нур Ас-Сабах, сделав горькой её прежде сладкую и приятную участь. А Шамс Ад-Дин нёс бремя своих тягот, и всякий раз, как боль разрывала ему душу, приговаривал:

— Таково веление Господа.

Однако отсутствие Самахи не было похоже на исчезновение Ашура или Курры раньше. В один прекрасный день он вернулся в родной переулок уже взрослым. Да, он повзрослел, но вместе с тем утратил что-то ценное, что больше не вернуть. Физически в нём прибавилось сил, а заодно и злобности. Красота же его скрылась под маской угрюмости и неровной поверхностью застарелых ушибов и увечий. Неужели он жил с бандитами с большой дороги? Даже собственный отец не узнал его с первого взгляда. Когда же он понял, кто перед ним, его захлестнула волна радости и печали одновременно… Он был в какой-то сумятице, не зная, то ли ему благодарить бога, то ли злиться, разрываясь между любовью и негодованием. Стоя в конюшне посреди извозчиков и ослов, они обменялись долгим взглядом. Отец отвёл сына в сторону и нетерпеливо спросил:

— Что ты с собой сделал?

Он повторил вопрос, но собеседник его молчал, решив обойтись просто взглядом вместо пояснений. Отец спросил:

— Ты растратил все деньги?

Тот опустил голову. Некоторые вкладывают свои деньги, другие же — разбазаривают. Отец глубоко вздохнул и пробормотал:

— Наверное, сама жизнь преподала тебе полезный урок…

Вконец раздражённый его молчанием, он сказал:

— Ступай к матери…

Слабая надежда, вспыхнувшая в сердце Шамс Ад-Дина, погасла. Он пришёл в себя от нахлынувших отеческих чувств, от которых так мучился: в сыне он видел упрямство, отклонение и тупость, но уже в новой личине, объединённые некой зловещей, окаменевшей силой. Вместе с тем, он не стал капитулировать, и мягко сказал:

— За работу, сынок. Попрактикуйся в управлении этим делом, ведь однажды оно перейдёт полностью к тебе.

Нус Ас-Сабах подбадривала его своей нежностью и мольбами. Но сам Самаха отказывался работать извозчиком, и потому отец оставил его подле себя в конюшне, делясь с ним основной работой. Однако сын был недоволен и продолжал клянчить у него деньги. Отец больше не мог обходиться с ним как с мальчишкой: тот стал посещать по ночам бар, курильню гашиша и публичные дома, правда, игнорируя свою прежнюю любовницу, Кариму Аль-Инаби. И Шамс Ад-Дин заявил ему в присутствии матери:

— Хорошо бы тебе жениться…

Тот язвительно заметил:

— Нет ещё такой девушки, что была бы и впрямь достойна потомка великих Ан-Наджи!

— А ты вообще понимаешь, что означает имя Ан-Наджи? — спросил его отец.

И тот ответил ещё более наглым тоном:

— Да, творить чудеса без всякой посторонней помощи, вроде строительства минарета, где обитают злые духи!

Шамс Ад-Дин раздражённо воскликнул:

— Да ты безумец!

Отец занялся своими делами и сказал себе:

— Несомненно, он меня ненавидит…

Время от времени он чувствовал растерянность из-за дурных предчувствий. Он мрачно произнёс:

— Однажды он меня убьёт…

Мастер Шамс Ад-Дин обнаружил пропажу некоторой значительной суммы денег из выручки, и тотчас понял, что это значит. До него дошло, что однажды он обанкротится из-за подобной глупости. Не медля, он прямиком отравился в бар. Там он обнаружил Самаху, сидевшего рядом с Сумой Аль-Калабши и его людьми, будто был одним из них. Он сделал знак парню следовать за ним, однако тот не ответил ему. Он блуждал где-то в своих пьяных мечтах и вызывающе поглядел на отца. Тот же, сдерживая гнев, сказал:

— Ты прекрасно знаешь, что меня толкнуло прийти к тебе.

Но сын холодно ответил:

— Это и мои деньги тоже, а не только твои. Я трачу их самым лучшим образом…

— Молодец! — заметил Сума Аль-Калабши.

— Ты приведёшь меня к краху, — сказал Самахе Шамс Ад-Дин.

Тот заплетающимся языком ответил:

— Трать деньги, что у тебя в кармане, и они принесут тебе ещё больше в будущем.

— Да этот парень настоящий мудрец! — заметил снова Аль-Калабши.

Анба Аль-Фавваль подошёл к Шамс Ад-Дину и предупреждающе зашептал:

— Лучше помяни бога и проваливай!

Но гнев захлестнул Шамс Ад-Дина:

— Будьте все свидетелями: я прогоняю своего неблагодарного сына из дома и отрекаюсь от него до дня Страшного Суда, — закричал он.

Эта новость стала для Нур Ас-Сабах огромной бедой. Она закричала:

— Я никому и никогда не позволю так поступать со своим сыном!

В этот момент Шамс Ад-Дин испытывал к ней ненависть всеми фибрами своей души. От гнева и обиды он закричал:

— Он не войдёт в этот дом, покуда я жив!

— Мой сын!.. Я не отпущу его!

Сам не осознавая, что говорит, он заявил ей:

— Вот и выходит наружу твоё грязное происхождение.

Как и он, выйдя из себя от ярости и отчаяния, она закричала:

— В моём роду хотя бы не было ни шлюх, ни сумасшедших!

И он замахнулся на неё так, что она утратила равновесие и повалилась на пол в комнате. Сходя с ума от злости, она плюнула ему в лицо.

— Убирайся отсюда! Я даю тебе окончательный развод!

Нур и Самаха поселились в одной квартире. Самаха вступил в банду Сумы Аль-Калабши, но поскольку был мотом, его ничего не устраивало. Свою ненависть к отцу он не скрывал ни от кого. Он самым наглым образом вёл рассуждения о недостатках рода Ан-Наджи, словно то были его злейшие враги.

Шамс Ад-Дин вёл одинокую жизнь. Больше не было у него ни безопасности, ни уверенности. Он ожидал, что кончит так же, как его собственный отец, или даже хуже того, и потому приготовился защищаться любыми средствами: осыпал подарками своих работников, дабы завоевать их сердца, наглухо запирал двери и окна своей квартиры, не скупился на пожертвования Суме Аль-Калабши и был настолько дружелюбен с ним, насколько это было в его силах.

Однажды Муджахид Ибрахим, шейх переулка, зашёл к нему в гости и сказал:

— Мастер Шамс Ад-Дин, я вам дам один мудрый совет…

— Что вы имеете в виду? — мрачно спросил он у него.

— Хватит вам уже враждовать с ним, выделите ему немного денег…

Шамс Ад-Дин замолчал, не зная, что сказать, и шейх продолжил:

— Вчера вечером, будучи в баре, я слышал, как он прельщал своих собутыльников пленительным досугом на несколько ночей, если…

Он запнулся, и Шамс Ад-Дин угрюмо продолжил за него:

— Если я умру сам или мне помогут в этом!

— Про убийство не было ни слова, но нет ничего более отвратительного, чем когда сын желает смерти своему отцу, или наоборот, — отец желает смерти сыну…

— Но я не желаю ему смерти!

— Все мы только люди, мастер, — недвусмысленно ответил ему шейх.

Шамс Ад-Дин чувствовал, что птица страха реет над ним в воздухе. Однажды он отправился домой к Суме Аль-Калабши с твёрдым намерением провернуть одну редкостную авантюру. Почтительно поприветствовав хозяина дома, он сказал:

— Я хотел бы, чтобы вы оказали мне честь и отдали руку вашей дочери.

Глава клана пристально оглядел его и немного погодя сказал:

— С точки зрения возраста ничто не препятствует девушке шестнадцати лет выйти замуж за сорокалетнего мужчину…

Шамс Ад-Дин покорно опустил перед ним голову, и Сума Аль-Калабши сказал:

— Ты благородного происхождения, и богатство у тебя водится.

Шамс Ад-Дин по-прежнему покорно и довольно слушал его, и тот спросил наконец:

— А сколько ты готов дать за неё в качестве выкупа?

Шамс Ад-Дин с внутренней тревогой ответил:

— Сколько бы вы ни потребовали, учитель…

— Пятьсот фунтов.

— Конечно, сумма огромная, однако предмет моих желаний дороже и ценнее, — глубокомысленно изрёк Шамс Ад-Дин.

Глава клана протянул ему руку со словами:

— Так давайте прочтём в честь бракосочетания суру «Аль-Фатиха»…

Так Санбала Сума Аль-Калабши вышла замуж за Шамс Ад-Дина Джалаля Ан-Наджи. Их свадьбу праздновал весь переулок, а Шамс Ад-Дин оказался в наиболее благоприятном и безопасном положении. Хоть Санбала и не была хороша собой, зато находилась в самом расцвете юности, а также приходилась родной дочерью самому главарю клана.

Паника объяла Нур и Самаху. Самаха сказал:

— Мечта о наследстве пошла прахом…

— Но твои права не пострадают, — сказала мать, сама не веря в свои слова.

— Представляете ли вы, что Аль-Калабши будет печься о том, чтобы соблюсти закон?! — спросил у неё Самаха.

Нур Ас-Сабах предостерегла его:

— Жизнь дороже денег…

— Его люди глаз с меня не сводят и ночью, и днём. Для него, как последователя ужасного семейства Ан-Наджи, сложились новые обстоятельства, которые заставляют его проявлять ещё большую осторожность, — гневно заявил он.

Нур Ас-Сабах вздохнула и ответила:

— Будь осторожен, сынок. Проклятие на твоего отца, а тебя пусть хранит Господь.

Самаха питал убеждённость, что его жизнь по-прежнему находится в опасности, ибо всё наследство его отца могло достаться одной только Санбале, и тогда глава клана раз и навсегда упрочит своё положение.

Удивительно, но сам Шамс Ад-Дин недолго полагался на вновь обретённые, и такие приятные покой и уверенность. Что могло помешать Самахе отомстить ему? Ведь он лучше всех знал безрассудный нрав своего сына. А был ли кто-то сегодня сильнее Сумы Аль-Калабши? Страх смерти подтолкнул его в пасть самой смерти: ведь вождь клана не успокоится, пока не вытащит из него всё, вплоть до последнего гроша. Пр правде говоря, его не влекла Санбала. Он вновь испытывал нежность к Нур Ас-Сабах. Однако ему пришлось терпеливо нести это бремя, наряду с другими жизненными тяготами. Но была одна истина, что вонзала в его плоть свои когти: вчерашний день никогда уже больше не вернётся…

Как-то ночью Сума Аль-Калабши наведался к нему домой. Он сделал знак своей дочери, и та покинула комнату. Шамс Ад-Дин насторожился в ожидании какого-нибудь подвоха: к чему это приходить с визитом ночью? Лицо его тестя внушало ему отвращение: круглое, смахивающее на шар, всё в шрамах, равно как и та уверенность, которую он внушал сам себе, сидя в чужом доме рядом с другими людьми, обитающими в нём. Он принялся рассуждать о чудесных совпадениях, диковинных поворотах судьбы, и неведомых силах, управляющих судьбами всего человеческого рода. Шамс Ад-Дин был в растерянности из-за раздумий над этим, пока глава клана не заявил:

— Посмотри, например, насколько существование некой определённой персоны одинаково неудобно для нас обоих.

Он с первой же секунды сообразил, о чём тот говорит. Перед глазами его предстал образ сына, Самахи. Он испытывал ужас скорее от такого совпадения мнения этого человека с его скрытыми желаниями, чем боялся за единственного отпрыска. Прикидываясь невежественным дурачком, он спросил:

— Кого вы имеете в виду, учитель?

Аль-Калабши с раздражением сказал:

— Ну нет! Не держи меня за идиота, отец Самахи!

Шамс Ад-Дин в ужасе произнёс:

— Вы имеете в виду Самаху?

— Ты и сам имеешь в виду именно его!

— Но он мой сын.

— Ты тоже был сыном своего отца.

Шамс Ад-Дин нахмурился, страдая от боли:

— Но вы сами такая сила, которую ничем не испугаешь…

— Хватит уже нести всю эту чушь. К тому же, ты не понял, видимо, мою цель…

Шамс Ад-Дин с негодованием сказал:

— Разъясните…

— Переведи всё своё имущество на имя жены, тогда Самаха разочаруется и уйдёт.

Сердце Шамс Ад-Дина аж упало. Словно моля о помощи, он произнёс:

— Или это подтолкнёт его взять, да отомстить мне!

— Тебя не коснётся никакое зло, пока я жив.

Он увидел, как перед ним раскрылась ловушка. Охотник обнажил клыки. Смерть или бедность, или и то, и другое сразу. Невозможно принять, и невозможно отказаться. Он умоляющим тоном попросил:

— Дайте мне время подумать.

Сума неодобрительно нахмурился:

— Я ещё никогда не слышал ничего подобного…

— Только небольшую отсрочку, — взмолился Шамс Ад-Дин.

Сума встал:

— До завтрашнего утра. У тебя есть только эта ночь.

Шамс Ад-Дин не мог закрыть глаза даже на миг. Санбала, наряженная и подкрашенная, не дождавшись его, так и уснула, сморённая сном. Он потушил светильник и завернулся в свой шерстяной плащ, оберегая себя от холода. В темноте он видел призраков. Всех призраков прошлого. Что за внезапный упадок такой после подъёма? Разве ему не пришлось и так нести своё бремя? Разве он не искупил свои грехи терпением и му́кой? Разве не сохранял серьёзность, прямоту и стойкость? Как же это падение могло перечеркнуть всю его борьбу, не дав ему даже шанса на защиту? Всё это случилось из-за того, что он погрузился в пропасть страха. Да, страх — вот истинный виновник несчастья. Он испугался своего сына и прогнал его, а затем развёлся с его матерью и своими же ногами отправился в самое логово дьявола, продолжая здраво рассуждать. Но как он сможет здраво рассуждать в такой панике? Когда же он поборол собственный страх, то с горделиво поднятой головой теперь противостоял самой жизни. Его не сломили ни превратности его хромой судьбы и скверная репутация, ни собственное отвратительное преступление, ни презрение к нему в переулке. Он покорил отчаяние, заставив его работать на себя. На беспутной основе выстроил благочестивую семью, преуспел в работе, заполучил силу и богатство, когда превозмог страх. И вот сегодня от него требуют отказаться от этого богатства. Завтра Самаха придёт и убьёт его, а послезавтра Самаху заберут за это преступление, а Аль-Калабши будет наслаждаться и деньгами, и безопасностью. И тут призрак во тьме сказал ему: «Не убивай своего сына и не подстрекай его убивать тебя. Не подчиняйся тирану и не поддавайся страху, заставь отчаяние работать на тебя. Ищи в смерти любезное утешение, если жизнь стала тебе невмоготу…»

Снаружи бушевал зимний ветер, словно кого-то оплакивая. Охваченный опьянением от воспоминаний, он представил себе Ашура, прислушивающегося к тому же самому ветру однажды ночью в своём бессмертном подвале…

Утром заморосил дождь, пропитанный чистым, переменчивым и бунтарским духом месяца Амшир[10]. Холод пронизывал до мозга костей. Шамс Ад-Дин шёл по скользкой земле, опираясь на свою толстую палку. Сума Аль-Калабши, сидя по-турецки на своём привычном месте в кафе, поприветствовал его:

— Добро пожаловать, мастер Шамс Ад-Дин…

И жестом пригласил его сесть рядом с собой, шёпотом спросив:

— Ну как, предпримем предварительные шаги по продаже?

С подозрительным спокойствием Шамс Ад-Дин ответил ему:

— Нет…

— Нет?!

— Ни для продажи и ни для покупки.

Лицо главаря клана побледнело, и он пробормотал:

— Это же безумное решение!

— Нет, это сам здравый смысл.

На лице Сумы запечатлелась мрачная маска зла:

— Разве ты не полагаешься на родственные узы со мной?

С решительным спокойствием Шамс Ад-Дин ответил ему:

— Кроме бога я полагаюсь только на себя.

— Значит, это вызов?

— Я просто откровенно заявляю своё мнение, и ничего больше…

Гнев обуял Суму, и он сильно ударил Шамс Ад-Дина. Тот озверел от безумной ярости и ответил ещё более мощным ударом. В одно мгновение оба мужчины подскочили, обнажив свои дубинки. Вскоре они сцепились в яростном бою. Шамс Ад-Дин был сильным, и к тому же моложе Сумы на десять лет, однако в драках ему участвовать не приходилось. Тут со всех концов с поразительной скоростью к ним приблизились члены бандитского клана, среди которых был и Самаха. Они окружили дерущихся, но не вмешивались из уважения к существующим традициям. Суме удалось взять верх над противником, и он собрал все свои силы, чтобы нанести тому последний жестокий удар. В этот же момент Самаха подпрыгнул и очутился рядом с ним, внезапно обрушив на голову вождя клана удар дубинкой. Ноги у того подкосились и он рухнул на землю. Всё это случилось с молниеносной быстротой. Мужчины заорали и бросились на Шамс Ад-Дина и Самаху, но и здесь их подстерегал ещё один сюрприз: некоторое количество людей Сумы присоединились к Самахе и его отцу! Сразу несколько голосов закричало:

— Это подлое предательство!

Обе группы сошлись в бою друг с другом с кровожадной свирепостью. Сталкивались дубинки, бились тела; гулко звенели удары; разлетались слова проклятий под моросящим дождём; текла кровь; наружу вырвалась ненависть… Лавки закрылись; телеги и повозки поспешно разъехались, а люди собрались по обе стороны переулка; из окон и деревянных балконов-машрабий тоже высовывались любопытные… Громко раздавались крики и завывания…

Разбитое тело Шамс Ад-Дина перенесли к нему домой. Самахе же с огромным усилием удалось вернуться к себе домой, затем он слёг в постель ни живой, ни мёртвый. А Суму поразила немощь; легенда о нём померкла, а его люди потерпели поражение.

В тот же день раскрылась правда: стало известно о планах Самахи самому стать вождём клана и о том, что ему удалось тайно перетянуть на свою сторону несколько человек Сумы. Он планировал прикончить главу клана и получить господство над отцом. Когда же до него дошли неожиданные вести о драке между отцом и главой клана, он в нужную минуту бросился на помощь Шамс Ад-Дину и объявил о начале восстания. План его удался, однако сам он сейчас завис между жизнью и смертью…

Моросящий дождик продолжал лить весь день. Каштанового цвета воздух был насыщен тенями и дремотой. Поверхность скользкой земли украшали следы от копыт вьючных животных. Мастера Шамс Ад-Дина положили на кровать, где он угасал под присмотром соседа после побега Санбалы. Он уже не открывал глаза, не произносил ни слова, и только производил какие-то смутные шевеления. Он казался отделённым от всего вокруг себя, а когда опустилась ночь, дух его покинул тело…