Эпоха харафишей

Часть 7. Джалаль величественный

Гибель Захиры нанесла Азизу жестокий удар, исцеления от которого не было. На церемониях похорон и поминок он выглядел призраком, утратившим счастье и надежду, тело которого полностью покинула жизнь. Боль его усиливалась в той же степени, насколько он был вынужден контролировать себя перед людьми. Весь мир представал теперь в его глазах хитрой, жестокой старухой, хитрость и жестокость которой не знает предела. И он стал не доверять ей, отвергая и ненавидя все её обещания.

Его мать, мадам Азиза, пришла навестить его, и он вяло, с упрёком принял её. Она же внешне хранила молчание, хотя внутри плакала, прижимала его к груди и шептала на ухо:

— Нам нельзя оставаться врагами пред лицом таких ударов судьбы.

Она поцеловала его в лоб и со вздохом продолжила:

— Я как будто создана только для печали и скорби.

Слова утешения эти скользили по его сердцу, не оставляя никаких следов…

Спустя несколько месяцев после похорон на мастера Азиза напал паралич. Болезнь дала ему лишь пару-тройку недель отсрочки, а затем душа его покинула этот мир. Азиза погрузилась в губительную скорбь. Ей и в голову не приходило, что ей придётся хоронить собственного сына, такого благородного человека, а потом жить одной на этом свете. Грусть снова вернулась к ней, даже сильнее той, что была у неё после смерти Курры. Она сама словно была каким-то важным существом, чьё величие проявлялось лишь на просторах великой скорби. Благородная прекрасная Азиза, которая упрямо прокладывала свой жизненный путь, сеяла терпение и теперь вот пожинала боль.

Из уважения к Азизу она взяла к себе домой под свою опеку Джалаля и Ради вместе с Шамс Ад-Дином. Несмотря на повышенную заботу о последнем, тот умер, когда ему шёл девятый месяц. Джалаля же забрал к себе его отец, пекарь Абдуррабих.

Весь переулок был потрясён смертью Захиры. Их поразила борьба фортуны и злого рока. Люди искали поучительный урок для себя во всех этих событиях и их непостоянстве. Они задавались вопросом: почему человек смеётся, пляшет от своего триумфа, почему чувствует себя уверенно, прочно укрепившись на престоле, и почему забывает о своей истинной роли в этой игре, забывает о неизбежном конце её? В закоулках переулка люди не могли не испытывать сожаления, однако и оно в скором времени было затоплено потоком зависти и гнева. Проклятия так и сыпались из их уст, люди говорили, что таково воздаяние тем, кто был несправедлив. Никто не проявлял уважения к горю благородного Азиза: его обвиняли в похищении Захиры у пекаря Абдуррабиха. Никто поэтому и не скорбел по нему так, как он того заслуживал. Харафиши же говорили, что всё семейство Ан-Наджи стало ареной трагедии, назидательным уроком, возмездием за предательство своего могущественного предка, творившего чудеса…

В то же время самым необычным образом поменялась привычная для месяца бармуда[8] погода: на небе вдруг ни с того, ни с сего сгустились тучи, полил странный дождь, а затем посыпался холодный град. Люди пришли в замешательство и шок. Сердца их трепетали. Они растерянно бормотали: «Возможно, это к добру, о Повелитель обоих миров!»

На челе ни одного ребёнка не были написаны те же страдания и боль, что на челе Джалаля, сына Захиры и Абдуррабиха-пекаря. Вид разбитой вдребезги прекрасной головы матери глубоко вонзился в его душу. Постоянный ночной кошмар, мучающий его в часы бодрствования, расстраивал его мечты. Как могла произойти такая жестокость? Как могла такая благородная красота встретить такой отвратительный конец? Почему это случилось? Почему замолчала навек его мать? Почему она исчезла?… Какое преступление совершил он, чтобы лишиться её красоты и нежности, великолепия жизни, что била из неё ключом? Почему время не повернётся вспять в том же виде, как оно идёт вперёд? Почему мы теряем то, что, и терпим то, что ненавидим? Почему всё подчиняется суровым законам? Почему он вынужден переехать из того роскошного дома в жилище пекаря Абдуррабиха? Да и кто он такой, этот Абдуррабих? И почему он требует называть его отцом? Он был сыном своей матери и только. Она его мать, его творец, его колыбель и его любовь. Она его дух и его кровь. Её образ отпечатался на его лице, её певучий голос стоял в его ушах, и надежда вернуть её однажды не погасла в его сердце.

Раздробленные кости, утопающие в луже крови, навечно сохранятся в его памяти.

Жизнь пекаря Абдуррабиха тоже изменилась. Благодаря тому богатству, что унаследовал его сын Джалаль, он переехал из своего подвала в респектабельную квартиру. От имени сына он приобрёл хлебную печь у её владельца и принялся вести своё дело, правда, из рук вон плохо из-за своего пристрастия к алкоголю. Он купил себе белые длинные рубахи — джильбабы, и пёстрые плащи. Голову его венчала расшитая вышивкой повязка. Его грубые ноги впервые в жизни оказались скрыты от глаз в красных сапожках. Он сказал себе с содроганием: «Наслаждайся положением Захиры, Абдуррабих!» Не нашлось никого, кто бы потребовал с него отчёта за то, как он обращался с имуществом несовершеннолетнего Джалаля. Несмотря на спиртное и скорбь, он всем сердцем привязался к Джалалю. Он с замиранием духа вглядывался в красоту Захиры, отпечатком проступающую в чертах лица мальчика. Он напоминал ему о самых счастливых и самых несчастных днях с ней. Он не жалел усилий, чтобы приручить его, успокоить и завоевать его привязанность, этого маленького, прекрасного и не испытывающего к нему никаких чувств ребёнка…

Однажды Джалаль проснулся ночью уже под самое утро с плачем, разбуженный пьяным отцом. Абдуррабих встревожился и погладил чёрные мягкие волосы мальчика, спросив:

— Ты видел сон, Джалаль?

Готовый вот-вот расплакаться, тот спросил:

— Когда вернётся моя мама?

Из-за тяжести в голове Абдуррабих почувствовал раздражение:

— Ты уйдёшь к ней после долгой-долгой жизни, но не надо торопиться…

Однажды вечером в баре рассказали историю жизни Захиры. Самака Аль-Иладж, главарь клана, сказал:

— Впервые из-за неё убивают великого вождя клана…

Абдуррабих притворился мужественным и сказал:

— Она поплатилась за это…

Джибрил Аль-Фас, шейх переулка, сказал:

— Не делай вида, будто исцелился от любви…

Абдуррабих вызывающе ответил ему:

— Я просто боюсь, что её смерть искупит причинённое ею зло, и уготовит для неё место в раю!

Санкар Аш-Шаммам, владелец бара, засмеялся:

— Ты желаешь ей гореть в огне, лишь бы гарантировать себе там встречу с нею!

Застонав, Абдуррабих избавился от своего притворства:

— Какая жалость! Неужели такая пленительная красота стала пищей для червяков?

А затем раскатистым голосом сказал:

— Поверьте мне, она любила меня так, что чуть ли не поклонялась мне, однако была безумна…

И голосом, больше напоминавшим рёв осла, запел:

Джалаль пошёл учиться в начальную кораническую школу. Он был миловидным, смышлёным мальчиком, крайне подвижным и крепко сбитым. Однажды от него потребовали заучить наизусть такой аят: «Каждая душа вкусит смерть». И он спросил учителя:

— Зачем нам смерть?

Шейх ответил:

— Такова мудрость Аллаха, Творца всякой вещи.

И Джалаль упрямо спросил ещё раз:

— Но всё же — зачем?

Шейх разгневался, вытянул его для экзекуции и выпорол его по спине голой пальмовой ветвью. Мальчик с плачем заорал. Целый день гнев его не мог никак успокоиться. Ничего подобного бы не приключилось с ним, если бы его мать сияла жизнью, а мир сиял бы от её присутствия.

В начальной школе и во всём переулке Джалаль подвергался жестоким нападкам детей. Каждый мальчик дразнил его выкриками: «Сын Захиры!» Вечно он слышал это «сын Захиры»! Это что, ругательство что ли, бандиты малолетние? Они бросали в него неизвестными ему отрывками из её биографии, словно осколками от снаряда: «Предательница!», «Изменница!», «Многомужница!», «Высокомерная!», «Жестокая!» «Прислуга!», «Фальшивая дама!»

Тогда мальчик помчался к отцу и спросил его:

— Почему они оскорбляют мою мать?

Тот приласкал и утешил его:

— Она была прекраснее ангелов.

Отец порекомендовал ему:

— Заставь их замолчать при помощи терпения.

За мстительным хмурым взглядом скрылась его красота. Он протестующе спросил отца:

— Терпения?!

И отец с беспокойством поглядел на него.

Одно слово — отсюда, другое — оттуда, и так вся история жизни его матери незаметно просочилась к нему. Он отказывался верить. Но даже когда вынужден был поверить, то считать что-либо в действиях матери постыдным. Мать оставалась для него ангелом, что бы она ни совершила. Что же такого плохого в том, если человек тянется к полумесяцу на самой верхушке минарета? Но какое было дело до логики тем ребятам — маленьким дьяволам с улицы?

Вот так Джалаль был вынужден пускаться из одной драки в другую. По правде говоря, ему хотелось нечто иного. Он всегда был дружелюбным и всегда старался быть со всеми в хороших отношениях. Другие же ребята презирали это и желали задеть его. Он был твёрд и не поддавался на их провокации и упорно противостоял невозможному, как бронёй вооружившись не свойственной ему жестокостью. На слова он отвечал ударом, так что конфликтов, в которые он был втянут, становилось всё больше, а победы лишь укрепляли его уверенность в себе. Он стал опасным подростком, известный своими дьявольскими проделками. Его сила повысила его в глазах окружающих и заставила замолчать его врагов. Он же был пьян силой и поклонялся ей.

В начальной коранической школе он вновь повстречал своего брата Ради. Он был сыном убийцы, однако также и жертвой его: нежный, хорошо воспитанный и слабый мальчик. Над ним также издевались и прозвали «сыном Захиры», и тот всякий раз был готов разрыдаться. Джалаль вступался за него, пока не заставил недругов замолкнуть. Мальчик привязался к нему и говорил:

— Ты мой брат, и я горжусь тобой!

У Ради не было такой же красоты и силы, как у него самого, однако воспитан он был превосходно. Однажды он предложил ему:

— Я приглашаю тебя на обед к себе домой.

Так Джалаль отправился в дом покойного Азиза Ан-Наджи. Он увидел там престарелую благородную мадам Азизу, а также мадам Ульфат. Они радушно поприветствовали его, восхитившись его красотой и превосходной физической формой, а он поцеловал им руки. Он увидел там также Камар — младшую из дочерей мастера Азиза, красивую, жизнерадостную девушку моложе его на пару лет. Он был ослеплён её красотой и долго глядел на неё за обедом и после него. А когда он остался один на один с Ради, сказал ему:

— Ты не думаешь, что Камар так же красива, как наша мать?

Ради лишь равнодушно покачал головой, и Джамаль сказал:

— Какой же ты счастливый, что живёшь с ней в одном доме…

Ради ответил:

— В ней мне нравится лишь её голос.

Джалаль приближался к половой зрелости. Он понимал все аспекты своей жизни — как хорошие, так и плохие. Он упрямо верил в то, что его мать была великой женщиной, которую только знал их переулок. Он вёл свой рода от главы семейства Ан-Наджи, исчезновение которого оставалось загадкой до сих пор. Он не был главой клана подобно Самаке Аль-Иладжу, но был угодником Божьим, подобно Хидру. В своих фантазиях Джалаль разбивал головы, полные навязчивых и злых идей, дружил с ангелами с золотыми крыльями, стучал в дверь дервишской обители, и ему открылись её створчатые двери. Тревога, закутанная во тьму ночи, гнала его, а Камар манила его из-за резных решёток деревянного балкона-машрабийи.

— В чём недостаток моей матери? — спрашивал он сам себя. — Она искала такого же мужчину, как я, но ей не повезло найти его в своей несчастной короткой жизни!

Пекарь Абдуррабих сделал его своим партнёром в пекарне, и он смог доказать, что достоин этого, сообразителен и энергичен. Отец весьма восхищался им и постепенно передал ему полную ответственность, полностью предавшись в баре хмельному напитку из калебасы. Абдуррабих резко шёл ко дну, а огромные суммы потраченных им денег лишь ускоряли это падение. Он с восхищением и гордостью глядел на сына Джалаля. Он наблюдал, как тот доминирует силой своей личности над работниками пекарни и заслуживает их уважение, несмотря на плохую репутацию матери. Он видел, как укрепляются его мускулы и растут в длину руки и ноги, увеличивается его тело, и жизненная сила струится по нему рекой, а лицо сверкает уникальной красотой.

От всего богатства Джалалю осталась только пекарня, а от прошлого — лишь болезненные воспоминания. Даже льстивые улыбки на губах не могли обмануть его — он был уверен, что за ними скрываются злобные сплетни вполголоса про его красавицу-мать. Однако будущее сулило много хорошего подобным ему сильным и красивым молодым людям. А образ Камар, дочери покойного Азиза, также сулил ему самые сладкие надежды.

По вечерам он сидел перед пекарней, ставил ставки на своего петуха в петушиных боях — его излюбленное времяпрепровождение. Иногда он кидал пристальный страстный взгляд на Камар, проезжающую с мадам Ульфат в двуколке мимо него, и вспоминал пору детства, когда он захаживал в дом мадам Азизы и играл там с Ради и Камар, те счастливые дни. Они они вскоре внезапно прекратились, когда он почувствовал, что Азиза и Ульфат стали принимать его у себя как-то вяло и с неохотой. Почему они так пестовали Ради и питали отвращение к нему, когда оба они были сыновьями Захиры? И причина тому — уважение к последнему желанию мастера Азиза, с одной стороны, и его явное сходство в лице с матерью, Захирой. Он напоминал обеим женщинам ту ненавистную им покойницу.

После этого появилась огромная пропасть между ним, пекарем с плохой репутацией, и ей — дочерью мастера Азиза, благородной и блестящей девушкой. Однако он любил её любовью, что властвовала над его разумом и чувствами. Во взгляде её сияющих глаз он обнаружил прекрасную готовность и явную склонность. Дрожал ли он от страха, подобно трусам перед фортуной?!

Он понял, что сделал отец с состоянием, которое принадлежало ему, Джалалю, и подверг его суровому порицанию. Запретив ему любое вмешательство в дела, он сказал:

— Вы всё равно будете жить в довольстве и почёте.

Тем не менее, его отец был источником бесконечных волнений для него: пристрастие того к алкоголю подрывало его здоровье, а заодно и репутацию. Он каждую ночь проводил в баре, утешаясь тем, что жаловался там на сына. И приговаривал:

— Он обращается со мной так, как будто я — его сын, а он — мой отец, и требует с меня тщательного отчёта…

Или спрашивал, посмеиваясь:

— А вам приходилось слышать о сыне, что прикрикивает на отца, когда тот освежается одной или парочкой калебас?

Он говорил это от любви, а не от ненависти к сыну, и продолжал всё так же вопрошать:

— Неужели он забыл завет Господа нашего относительно почитания родителей?

У Джалаля не получилось сделать из отца респектабельного человека. С одной стороны, он хотел этого из любви к отцу, а с другой — из желания уничтожить одно из препятствий, лежащих на его пути к своей любимой. Абдуррабих грустил из-за того, что непреднамеренно обидел своего красавца-сына. Однажды он, словно извиняясь, сказал ему:

— Всему причиной была твоя мать: погляди, какой конец ждал тех, кто её любил:

Джалаль протестующе нахмурился, но Абдуррабих продолжил:

— Мухаммад Анвар повешен, Нух Аль-Гураб убит, инспектор выслан, Азиз умер от тоски, лишь мне одному больше всех их повезло.

Джалаль умоляюще сказал:

— Не говори о моей матери плохо, отец…

Тот пробормотал:

— Не волнуйся, а просто подумай об этом. Ты желаешь жениться на Камар, но не считай меня препятствием к этому, сынок. Настоящее препятствие — это память о покойнице. Как ты можешь себе представить, чтобы мадам Ульфат отдала свою дочь замуж за сына Захиры?!

Джалаль воскликнул:

— Не сыпь мне соль на рану!

Отец с нежностью произнёс:

— Я советую тебе не жениться на той, которую любишь, и не люби женщину, на которой ты женишься. Довольствуйся совместной жизнью и дружелюбным отношением, держись от любви подальше — это ловушка.

Той же ночью Джалалю стало известно, что его отец устроил дебош на площадке перед дервишской обителью. Он бросился туда со всех ног и застал того распевающим гимны противным голосом, и взяв его под мышки, поволок домой, сказав ему:

— Переулок может простить что-угодно, кроме этого.

Когда отец уснул, Джалаль обнаружил у себя горячее желание вернуться на ту площадь. Ему никогда прежде не доводилось ещё оставаться там наедине с самим собой. Ночь стояла чёрная, как смоль. Звёзды прятались над густыми зимними облаками, стоял суровый мороз. Он натянул на себя плащ поплотнее и надвинул на голову шапку. Песнопения захлестнули его своими тёплыми волнами. Он вспомнил тех первых людей из рода Ан-Наджи, что приходили сюда: самый первый его предок, что растаял в воздухе, словно покрытый тайной. Внутренний голос шептал ему, что стать выдающимся можно лишь бросив вызов трудностям, и вскоре все его конечности наполнились щедрым воодушевлением при мысли о тех людях и их победах. Он заключил дружеский договор с тьмой, внутренним голосом, холодом, со всем миром, и твёрдо решил воспарить над препятствиями, подобно мифической птице.

В это время Ради купил на те деньги, что ему достались по наследству от матери, магазин, торгующий зерном, и женился на Наиме, внучке Нуха Аль-Гураба. Приободрённый этим, Джалаль подошёл к мадам Азизе, и непоколебимо сказал ей:

— Наша благородная госпожа, я хочу руки вашей внучки Камар…

Она долго смотрела на него своими усталыми поблёкшими глазами, и с откровенностью, присущей старикам, сказала:

— Я однажды предлагала Ради жениться на ней, но Ульфат отвергла это.

Джалаль уверенно сказал:

— На этот раз её руки требует Джалаль.

— Разве ты не знаешь, почему она отказала ему?

Он замолчал, насупившись, и она с неприкрытой откровенностью сказала:

— Даже несмотря на то, что у Ради есть преимущества, которых нет у тебя?

Он резко ответил ей:

— Я не бедняк, и к тому же веду свой род от Ан-Наджи!

Она раздражённо возразила:

— Я сказала тебе, что должна была.

Но он упорно настаивал на своём:

— Передайте ей мою просьбу!

— Это тебе!

Он покинул её, захлёбываясь разочарованием так, словно давился землёй.

Однако двери дома покойного Азиза подстерегал потрясающий сюрприз: несмотря на то, что мадам Ульфат Ад-Дахшури и отклонила руку Джалаля, сватовавшегося к её дочери, Камар ушла в себя, словно от недомогания. Бабушка Азиза спросила её:

— Ты хочешь выйти за него?

И та с редкой смелостью ответила ей:

— Да!

Тогда мадам Ульфат возбуждённо воскликнула:

— Он сын Захиры!

Но девушка лишь равнодушно пожала плечами. Мать проигнорировала, однако, желание дочери, проявив дикое упрямство. Жениха же из собственной родни — рода Ад-Дахшури — она приняла весьма гостеприимно, но Камар без колебаний сразу отвергла его. Мать набросилась на неё с попрёками и руганью, но та настаивала на своём, пока не сказала:

— Лучше я останусь не замужем.

Мать закричала:

— Тобой овладел дух той злобной Захиры!

Камар заплакала, однако Ульфат не проявила к ней сочувствия, и упрямо сказала:

— Вот и оставайся незамужней — это лучше всего для тебя!

Внезапно здоровье мадам Азизы ухудшилось, как из-за старости, так и из-за печали. Она сильно увяла; цвет лица её поблёк, и вскоре она перестала ходить и слегла в постель. Ульфат не покидала её ни на миг. Она опасалась одиночества, что угрожало ей в большом доме. Азиза сказала ей:

— Не бойся. Аллах найдёт для меня исцеление.

И та поверила ей, привыкнув так делать всегда, однако старуха пробормотала вдруг совершенно иным голосом, как будто была другим человеком:

— Это конец, Ульфат.

Взор её угасал, пока она не перестала видеть вообще. Несмотря на это, она смотрела, уставившись в одну точку, призывая Курру и Азиза. Ульфат вздрогнула и почувствовала, как сама смерть ворвалась в комнату и затаилась в ожидании в углу, и присутствие её было самым ощутимым среди тех трёх человек, что находились сейчас там. Плачущим голосом она пробормотала:

— Да помилует нас Аллах.

Азиза сказала:

— Я страдалица, словно мать всех страдальцев. И моя последняя надежда на Господа, обладателя величия.

Ульфат воскликнула:

— Боже, облегчи ей страдания!

— У меня есть две просьбы.

Та внимательно уставилась на неё, и старуха сказала:

— Не мучай внучку Курры.

И сделав глубокий вздох, продолжила:

— И не мучай дочь Азиза.

И тут пришёл её конец. Душа её отлетела, увенчанная любовью и благородством.

Миновали шесть месяцев траура. Ульфат Ад-Дахшури желала, чтобы этот год вообще никогда не кончился, однако к просьбе Азизы проявила всяческое уважение. Она лелеяла в себе надежду, что Камар изменилась, однако надежда эта не оправдалась. Тогда она позвала к себе мастера Ради, брата Джалаля, и сказала ему:

— Поздравляю тебя — я согласна. Того захлестнул поток небесной радости, заставивший его потерять дар речи.

Ради предложил объявить о помолвке сразу же, однако празднество было отложено до окончания года траура. Джалаль не мог навечно вырвать из своей памяти этот момент.

Едва минуло два месяца с момента помолвки, как Джалаль настойчиво потребовал провести брачную церемонию по закону шариата без всякого празднования, пообещав, что и сам праздник, и подписание брачного контракта состоится только по окончании траурного периода. То, что он хотел, осуществилось, как будто он желал получить душевное спокойствие и стереть все дурные предчувствия, опередить свою фортуну, закрыв двери перед лицом таинственных сил. Он стал «счастливым человеком». Дальнейшие дни стали свидетелями того, как сильно развивались его похвальные качества. Он даже перестал призывать к ответу своего пьяницу-отца, баловал своих работников и их родных, напевал песенки, пока работал или наблюдал петушиные бои. Его красота расцвела, а физическая сила умножилась. Ночи он проводил на площади у дервишской обители, слушая песнопения и молясь.

Он стал частенько захаживать к своей невесте, неся ей подарки, а от неё получил в дар надушенные чётки из сердолика на золотой цепочке. Она стала его жизнью, его надеждой, его счастьем, его золотой мечтой. Он считал её самым прекрасным из созданий Аллаха, несмотря на то, что многие люди отмечали, что своей яркой красотой он даже превосходит её. Но её сладость превзошла для него все пределы.

Мадам Ульфат отошла от своего прохладного отношения к нему и даже казалась довольной и дружелюбной, называла своим добрым сыном и принялась писать новую картину будущего, предложив ему стать партнёром Ради в торговле зерном, поддержав его деньгами Камар.

Однажды Джалаль сказал Камар:

— Величие семейства Ан-Наджи проявилось во многом, а сегодня оно проявляется в любви…

Она кокетливо улыбнулась, и он сказал:

— Любовь творит чудеса.

— Не забудь и о моей роли в создании этого чуда, — нежно сказала она.

Он прижал её к груди, сходя с ума от страсти.

Он привёл своего отца в гости к мадам Ульфат и Камар. Тот был трезв, однако выглядел пьяным из-за тяжёлого затуманенного взгляда, нетвёрдого голоса и покачивающейся головы. Он понял, что должен сыграть роль респектабельного человека — совершенно чуждую его натуре и состоянию. Он взглянул с почтительным страхом на мадам Ульфат, и почувствовал, как преображается в какую-то иную личность, поражённый, какой же красотой он когда-то обладал — такой, от которой всё здесь выглядело ничтожным. Он заявил мадам Ульфат:

— Я такой, как есть, мадам, но мой сын — драгоценный камень…

Она вежливо пробормотала:

— Вы добрый человек, мастер Абдуррабих.

Он дрогнул от такого почтения, которого никогда раньше ещё не удостаивался, и сказал, указав на Джалала:

— Он заслуживает счастья в награду за его доброту к своему родителю.

И громко беспричинно расхохотался, но вскоре смущённо пришёл в себя. Когда он покидал дом вместе с Джалалем, тот спросил:

— Почему вы не преподнесли невесте подарок?

Он вспомнил о подарке, который передал ему в руки Джалаль, чтобы вручить невесте, но не произнёс не слова. Джалаль спросил его:

— Вы забыли о нём?

Отец мягко ответил ему:

— Эта драгоценность мне нужна больше, чем твоей невесте в тот момент, когда я буду сильно нуждаться.

Джалаль упрекнул его:

— Я разве отказывал вам в ваших правах?

Отец похлопал его по спине и сказал:

— Никогда. Однако жизнь предъявляет множество требований.

С превосходной сладостью жёлтой осени пришли последние дни того траурного года. Прозрачные облака наполнились мечтаниями. Камар испытывала болезненное недомогание из-за холода, но не прерывала бодрой подготовки к свадьбе. Однако мороз стремительно пошёл своим, неизведанным путём: у Камра поднялась температура, ей было больно и трудно дышать. Словно хитрый, коварный враг-предатель, к свежей розе незаметно подкралось увядание. Она беспомощно лежала в постели; свет во взгляде её потух, лицо пожелтело, голос ослаб. Она была укрыта грудой тяжелых покрывал, тяжело стонала и питалась лимонным соком и тминным караваем. На голову ей клали компрессы с уксусом. Мадам Ульфат не спала по ночам, мучаясь от своих мыслей и тревог. Джалаль тоже тревожился, но терпение его иссякло в ожидании заветного часа исцеления.

Над домом нависло смутное ощущение, не желающее раскрыться. В воображении мадам Ульфат проплывали последние моменты жизни Азиза и Азизы. Она представляла их и чуть ли не сходила с ума, чувствуя, что какое-то неизвестное создание охватило их дом, поселившись где-то в углу, и не желает покидать его.

Однажды ночью Джалалю приснилось, как его отец напевает что-то в своей варварской насмешливой манере, стоя на площади перед обителью дервишей. Он проснулся с тяжёлым сердцем и заметил, что и впрямь не спит из-за звука, жужжавшего на улице — звука особого рода, уж никак не связанного с пением или звуками обители. То были звуки, шедшие из самого сердца ночи, возвещавшие о восхождении души к своему последнему пристанищу!

Джалаль почувствовал, как какое-то страшное существо завладело его телом. Он обрёл иные органы чувств и увидел иной мир. Сам разум его работал теперь по иным законам, непривычным для него: то была истина, открывшая ему свой лик. Он долго созерцал тело, завёрнутое в саван и готовое к погребению, откинул покрывало с лица. Это было как воспоминание, а не реальность, что существовало и не существовало одновременно. Молчаливое и далёкое, отделённое от него непреодолимым расстоянием. Совершенно чужое, холодно отрицающее всякое знание о нём. Это было высоко и связано с неизведанным, и само затоплено в неизвестности. Непостижимо и смутно, оно пускалось в путь. Предательское, насмешливое, жестокое страдание, ошеломляющее, пугающее, бесконечное и одинокое. Он вызывающим тоном, с оцепенением пробормотал:

— Нет.

Но тут рука прикрыла покрывало на лице, и дверь вечности закрылась. Все основы вокруг него рухнули. Язык издевательски играл с ним, а враг всё приближался, и сейчас вот-вот начнёт битву с ним. Но он даже не охнет. Даже одной слезинки не прольёт. Не скажет ни слова. Язык его дёрнулся снова, и он еле внятно пробормотал:

— Нет.

И тут он увидел раздробленную голову своей матери: видение, что пришло и ушло — до того, как лицо её запечатлелось в недрах его сознания. Он видел, как петух своим розовым клювом выбивает глаз своему противнику. Видел, как небеса загораются от света. Видел благословение в виде алой крови. Неизвестный пообещал ему, что он поймёт всё, как только ещё раз отдёрнет с того лица покрывало. Он вытянул руку, однако другая рука схватила его руку, и какой-то голос произнёс:

— Скажи, что нет бога, кроме Аллаха.

Господи, неужели тут есть ещё кто-то? Есть ли в этом мире люди? Кто тогда сказал, что он пуст? Пуст, и нет в нём движения, цветов и звуков. И нет истины. Нет печали, сожаления и раскаяния. Он на самом деле освобождался. Нет ни любви, ни грусти. Страдания ушли навсегда. Наступил мир. И грубая дружба, навязанная высокомерными силами. На тебе — на здоровье — то был подарок тому, кто хотел, чтобы звёзды были его друзьями, облака — родственниками, ветер — собутыльником, а ночь — товарищем. И он в третий раз пробормотал:

— Нет.

Джалаль передал свои дела управляющему, а сам нашёл для себя успокоение в пеших прогулках. Он гулял по переулку и всему кварталу, между городских ворот и цитаделью, сидел в кафе и курил трубку кальяна.

Ночью он встал перед обителью. Оттуда исходили звуки песнопений. Он равнодушно постучал в дверь, не ожидая ответа. Он знал, что они не ответят ему. Они были вечной смертью, которая не опускается до ответа. Он спросил себя:

— Разве у соседей нет на вас никаких прав?

Он прислушался к пению. Оттуда лились сладкие звуки:

Собхдам морге чаман ба колле ноу хасте гофт

Наз кам кон ке дар ин баге бирун ту шекофт.

Однажды путь его преградил шейх местной мечети Халиль Ад-Дахшан, и мило улыбнувшись ему, сказал:

— Нет ничего плохого в том, чтобы перекинуться парой слов.

Тот холодно поглядел на него, и шейх продолжил:

— Поистине, Аллах испытывает своих верных рабов.

Джалаль презрительным тоном спросил:

— В этом нет ничего нового, о том же самом кукарекает мой петух по утрам.

Шейх ответил:

— Все мы смертны.

На что Джалаль уверенно возразил:

— Никто не умирает.

Поздно ночью он проходил мимо бара, когда заметил какую-то качающуюся фигуру, в которой узнал отца, Абдуррабиха, и схватил его под мышки. Отец спросил его:

— Кто это?

— Это Джалаль, отец.

Пьяница ненадолго замолчал, а потом сказал:

— Сынок, мне стыдно…

— Чего?

— Это я должен был уйти, а не она…

— Почему?

— Такова справедливость, сынок.

— Существует лишь одна вещь, которая истинна, отец, это — смерть, — сказал он пренебрежительно.

Абдуррабих извиняющимся тоном сказал:

— Не стоило мне пить в эти дни, но я бессилен.

Поддерживая его, Джалаль сказал:

— Наслаждайся жизнью, отец…

Прошла осень, а за ней подошла и зима с её сокрушающей жестокостью. Холодный ветер бил по стенам и пробирал до костей. Джалаль следил за тёмными облаками и желал невозможного. Однажды он увидал мадам Ульфат, которая возвращалась с кладбища: он ненавидел её всем сердцем, и плюнул в своих фантазиях в её распухшее лицо. Она приняла его с неохотой, а потом со смертью дочери отделалась от него. Смерть представляла для неё набор обрядов и поминальной выпечки. Все они считали смерть священной и поклонялись ей, поощряли, пока она не стала для них вечной и непреложной истиной. Несомненно, она была в ярости, когда он получил от Камар завещанные ему деньги. Поэтому он взял их все, а потом тайком роздал их бедным. Затем он сказал себе, что признаком исцеления было бы то, если бы он разбил голову этой надменной старухи.

По дороге он столкнулся с шейхом переулка Джибрилем Аль-Фасом. Тот поприветствовал его и сказал:

— Вас можно увидеть, мастер Джалаль, только когда вы уходите и приходите. Что вы ищите?

Тот презрительно ответил ему:

— Я нахожу то, что не ищу, а ищу то, что не нахожу.

Он решил побыть один как-то ночью на площади перед обителью, не ища благословения, а бросая вызов темноте и холоду. Здесь уединялся Ашур. Здесь была пустота. Он сказал себе, что должен признаться, что больше не любил. Он не грустил по утраченной любимой. Он не любил. Он ненавидел. Была только ненависть. Ненависть к Камар. Это и есть правда. Это боль и безумие. Это иллюзия. Если бы она была жива, то превратилась в такую же, как её мать: судила по своей глупости, смеялась над ерундой, подражала принцессам. Сейчас же она лишь горсть земли. Как ей там в могиле? Раздувшийся кожаный бурдюк, распространяющий тухлые газы, плавающий в ядовитых жидкостях, на котором пляшут черви? Не грусти по существу, которое так быстро оказалось побеждённым. Оно не сдержало своё обещание, не проявило уважения к любви, не стало хвататься за жизнь. Оно открыло свои объятия смерти. Мы живём и умираем по воле своей. До чего же противны жертвы, и те, кто сами взывают к поражению, кричащие о том, что смерть — это конец всего живого. И это — правда. Это — то, что создало их слабость, их иллюзии. Мы вечные, мы не умираем, если только из-за предательства или слабости. Ашур жив. Он опасался людей, что хотели противостоять его бессмертию, и исчез. Я бессмертен. Я нашёл то, что искал. Дервиши же держат свои двери закрытыми только потому, что они бессмертны. Кто-нибудь видел у них похороны? Они бессмертны, и поют о вечности, но их никто не понимает. Он опьянел от морозного ночного воздуха. Он направился к арке, и пробормотал:

— О, Камар.

Его разгорячённые мысли воплотились в образе парящего со стрекотом орла, что разрушал постройки. Однажды утром отец, зевая, спросил его:

— Почему ты задолжал Самаке Аль-Иладжу отчисления за его протекцию?

Тот наивно и уверенно ответил ему:

— Так поступают лишь слабаки, да трусы.

Отец с ужасом пристально поглядел ему в глаза и спросил:

— Ты бросишь вызов главарю клана?

И тот холодно ответил:

— Главарь клана это я, отец.

Он намеренно прошёл мимо главаря, когда тот сидел в кафе, и вскоре к нему подбежал мальчишка-прислужник в кафе и передал ему:

— Мастер Самака справляется о вашем здоровье.

На что Джалаль громко ответил:

— Передай ему, что со здоровьем у меня всё отлично, оно может бросить вызов всяким невежам.

Такой ответ обрушился на главаря, словно ожог от огня, и тут же его помощник Хартуша — единственный из его людей, кто случайно оказался рядом с ним в тот момент — ринулся к Джалалю. Джалаль же с молниеносной скоростью поднял деревянный стул и метким ударом обрушил его ему на голову. Тот упал навзничь на пол без сознания. Отскочив в сторону, Джалаль встал поодаль и ждал Самаку Аль-Иладжа, который приближался, к нему словно дикий зверь. Вокруг разливался поток зрителей. Люди из клана собрались по углам. Оба мужчины обменялись ударами, однако исход битвы был решён в считанные секунды. Джалаль и правда обладал превосходящей противника силой, и Самака свалился на пол, словно зарезанный бык.

Джалаль стоял, своей гигантской фигурой выделяясь на фоне пламенеющего ореола из вызова и гнева. Страх захватил сердца людей из банды Самаки — не оказалось ни одного, кто был бы достоин заменить Самаку, кроме разве что Хартуша, лежавшего сбоку от него. Некоторые люди, в тайне ненавидевшие его клан, швыряли в них кирпичи, гарантируя свою поддержку Джалалю. Вскоре руководство было вверено тому, кто этого заслуживал.

Вот так Джалаль Абдуррабих, сын Захиры, вполне заслуженно поднялся до звания главы клана, а сам клан таким образом вновь вернулся к семейству Ан-Наджи…

Со сверкающим от радости лицом отец сказал ему:

— Даже несмотря на твою гигантскую силу, я и не представлял, что ты будешь главой клана.

Джалаль, улыбаясь, ответил:

— Да и я сам не представлял себе этого. Такое мне и в голову не приходило даже.

— Я был таким же сильным, как ты, однако главарь клана — это ещё и сердце, и амбиции, — сказал Абдуррабих с гордостью.

— Вы были правы, отец, я считал себя респектабельным человеком, но затем внезапно где-то внутри меня появилась эта идея.

Отец засмеялся:

— Ты словно Ашур — такой же сильный, как и он. Осчастливь же самого себя и жителей своего переулка…

Но Джалаль неторопливо сказал:

— Давайте пока отложим этот разговор о счастье, отец…

Он принялся действовать под влиянием воодушевления из-за своей силы и бессмертия: спланировал себе путь, бросил вызов главарям соседних кланов, дабы с пользой использовать избыток своей силы. Он одержал верх в кварталах Атуф, Дарраса, Кафр Аз-Загави, Хусейнийя и Булак. Каждый день трубы торжественно возвещали в переулке радостную весть об очередной победе. Он стал главарём над главарями, увенчав свою голову венцом славы и главенства, как Ашур и Шамс Ад-Дин.

Харафиши были счастливы, возлагая свои надежды на его известное благородство и врождённые похвальные качества, а знать волновалась и предвкушала жизнь, отравленную сдерживанием и тяготами.

Абдуррабих бродил гордо и с достоинством. В баре он объявил радостную весть о начале новой эпохи. Теперь его принимали с почётом и восхищением. Его плотно обступали другие пьяницы, стараясь разузнать от него новости. Он говорил:

— Ашур Ан-Наджи вернулся. Опорожнив целую калебасу хмельного напитка, он продолжал:

— Пусть теперь будут счастливы харафиши, и пусть будет счастлив всякий, любящий справедливость. Теперь у каждого бедняка будет вдоволь пропитания, а знать узнает, что Господь есть истина!

Санкар Аш-Шаммар, владелец бара, спросил его:

— Это пообещал сам мастер Джалаль?

И тот твёрдо и уверенно ответил:

— Только ради этого он и стремился стать главой клана!

Джалалю покорились и друзья, и враги. Больше не осталось ни одной силы, что бросила бы ему вызов, или проблемы, что занимала бы его мысли. В течение всего этого времени он наслаждался своим верховенством, высоким положением и богатством. Его окружила пустота, к нему подкрадывалась зевота, скука. Мысли его сосредоточились на себе самом. Его жизнь воплотилась в чётко выделяющемся образе, во всех чертах и красках, вплоть до резкого смехотворного окончания, начиная с раздробленной головы матери, пылких унижений и страданий в детстве, ироничной смерти Камар, хранящей его силы, не знающей преград, до могилы Шамс Ад-Дина, ждущей одну похоронную процессию за другой. К чему грусть, какая польза от радости? Каково значение силы, и что значила смерть? Почему существует невозможное?

Однажды утром отец спросил его:

— Люди спрашивают: когда будет установлена справедливость?

Джалаль с раздражением улыбнулся и пробормотал:

— А это так важно?

Абдуррабих изумлённо сказал:

— Это всё, сынок.

Джалаль с пренебрежением сказал:

— Они мрут каждый день, и несмотря на это, они вполне довольны.

— У смерти есть на нас право, а что касается бедности и унижений, то в твоих руках искоренить их.

Джалаль воскликнул:

— Да прокляты будут эти глупые идеи!

Абдуррабих с сожалением спросил его:

— Разве ты не хочешь последовать примеру Ашура Ан-Наджи?

— А где Ашур Ан-Наджи сейчас?

— В райских садах, сынок.

Джалаль раздражённо ответил:

— Тогда это бессмысленно.

— Да защитит нас Аллах от кощунства…

— Да защитит нас Аллах от ничего, — свирепым тоном заявил Джалаль.

— Вот уж никогда бы не подумал, что мой сын пойдёт по пути Самаки Ал-Иладжа…

— Самака Аль-Иладж закончил так же, как Ашур Ан-Наджи…

— Совсем нет. Оба они пришли и ушли разными путями…

Джалаль вызывающе вздохнул и сказал:

— Отец, не прибавляй мне ещё больше забот и не требуй от меня ничего. Пусть тебя не обманывает то, чего я достиг, просто знай: твой сын — несчастный человек.

Абдуррабих пришёл в отчаяние и прекратил разговоры об обещанном рае. Будучи в состоянии крайнего опьянения, он говорил:

— Воля Аллаха превыше всякой другой воли, а нам остаётся только довольствоваться ею.

Харафиши тоже были в отчаянии и задавались вопросом:

— Почему же мы раньше не испытывали сомнений — сейчас бы тогда мы могли быть спокойны?

Знатные особы предавались спокойствию и уверенности: они платили отчисления за свою защиту и преподносили бесчисленные подарки.

Джалаль ходил с пустотой в сердце: там сталкивались ветры уныния и тревоги, хотя внешне он по-прежнему источал силу, власть и ненасытную жадность. Сначала казалось, что он стал пленником страсти к деньгам и имуществу. Он был партнёром своего брата Ради в торговле зерном, а также имел доход от участия в торговле лесоматериалами, кофе, парфюмерией, и прочим. С одной стороны, он не пресыщался этим, а с другой стороны, и сами торговцы радушно принимали его, дабы закрепиться в мире знати и господ. Он стал самым великим вождём клана и самым крупным торговцем, самым богатым среди всех толстосумов, но при этом не пренебрегал сбором отчислений и принятием подарков. Всё это шло на благо лишь членам его клана, да тем, кто преклонялся перед ним как перед богом. Он построил множество зданий, а справа от фонтана — дом мечты, названный, по правде говоря, цитаделью из-своего величия и массивности, обставил его роскошной мебелью и наполнил произведениями искусства, как будто мечтал о бессмертии. Он щеголял в дорогой одежде и передвигался в двуколке и карете. Золото сверкало у него в зубах и на пальцах. Он был безразличен к состоянию харафишей и к династии Ан-Наджи, но не из-за эгоизма или слабости перед соблазнами жизни, а скорее из-за презрения к их хлопотам и пренебрежения к их проблемам. Удивительно, но по своему складу он был склонен к аскетизму и не обращал внимания на требования плоти. Какая-то слепая, неизведанная сила стояла за его стремлениями к высокому положению, богатству и имуществу — в основе её лежали тревога и страх, будто он защищался от смерти или укреплял свою связь с землёй из опасения перед предательством. Хотя он был погружён в океан мирской жизни, он вовсе не упускал из виду её обманчивость, его не могли одурманить её улыбки, и не веселили её сладкие речи. Все чувства его были обострены перед лицом этой заранее спланированной игры и её неизбежного конца. Он не тратил своё время на выпивку, наркотики, страсти или пение дервишей из обители. Когда он бывал один, то вздыхал и говорил:

— Как же велики твои страдания, о сердце моё!

Его брат Ради, который, вероятно, был также и его единственным другом, спросил его:

— Почему ты не женишься, брат?

На что Джалаль только засмеялся в ответ, не произнеся ни слова. Тогда Ради сказал:

— Холостяцкая жизнь всегда вызывает множество толков.

Брат насмешливым тоном спросил его:

— А ради чего жениться, Ради?

— Ради удовольствия, отцовства и увековечения себя.

Джалаль громко рассмеялся:

— Как же много в этом лжи, брат мой!

Ради спросил:

— А для чего тогда ты копишь всё это богатство?

Ну и вопрос! Не лучше ли такому, как он, вообще жить как дервиш? Смерть преследовала его постоянно: то голова Захиры, то лицо Камар снова стоят у него перед глазами. Какой тогда толк от цитадели и дубинок клана? Зачахнет всё это сияющее великолепие, а опоры этой гордой силы будут разрушены. Богатство унаследуют другие, которые ещё будут едко злословить в его адрес. Вслед за блестящими победами начнётся вечное поражение.

Он сидел, скрестив под собой ноги на кресле главаря клана — монумент красоты и силы ослепляет взгляды и потрясает сердца. Но под черепом его всё гуще становился мрак, о котором никто и не догадывался. Лучик света проник в этот мрак в виде блестящей улыбки приветствия и соблазна, улыбки, оставившей след во мраке. Кто была эта женщина? Одна из проституток, что жила в маленькой квартирке над ростовщиком, среди любовников которой были представители знати. Когда она проходила мимо, то приветствовала его как подобает приветствовать господина всех кварталов. Он не приветствовал её и не отвечал на её приветствие. Но и не отрицал её смягчающего воздействия на его мучительное состояние. Она была среднего роста, пышного телосложения, с привлекательными чертами. Зейнат. Так как она покрасила свои волосы в золотистый цвет, её прозвали Зейнат-блондинка. Да, он не отрицал её смягчающего воздействия на его душевные раны, однако не желал отвечать ей. До сих пор его страсти подавлялись давлением — он был всецело поглощён сражениями, строительством, накоплением денег. А также раскрывал объятия скуке.

Однажды вечером Зайнат-блондинка попросила увидеться с ним. Он встретил её в гостевом вестибюле. Она была ослеплена всей этой роскошной обстановкой, мебелью, предметами искусства и украшенными люстрами; сняла с себя покрывало и вуаль и уселась на диван во всём своём вооружении соблазна, живо спросив его:

— Интересно, как мне объяснить причину своего нахождения здесь?… Стоит ли мне говорить, к примеру, что я хотела бы снять себе квартиру в одном из ваших новых домов?

Он обнаружил, что пытается любезничать с ней:

— От вас никто не требует причину для того.

Она довольно засмеялась и откровенно сказала:

— Вот я и сказала себе: «Посетим-ка мы его, а то он что-то скупится сам нанести нам визит».

Он ощутил, что спустился на первую ступень искушения, однако не обратил на это внимания, и сказал:

— Добро пожаловать!

— Меня ободряет ваша любезность: то, как вы встречаете меня каждый вечер.

Он улыбнулся и вновь задался вопросом вслед за улыбкой — как сейчас состояние Камар в могиле?

Но тут она с удивительной смелостью спросила его:

— Разве я вам не нравлюсь?

Он честно ответил:

— Вы настоящее произведение искусства.

— И такой человек, как вы, испытывает чувство, но ничего не делает?

Он смущённо промямлил:

— Вы упустили некоторые вещи…

— Но ведь вы самый сильный, как же тогда вы можете спать, как спят бедняки?

Он саркастически сказал:

— Зато бедняки спят крепко!

— А как спите вы?

— А может быть, я вообще не сплю.

Она мило рассмеялась и сказала:

— А я слыхала от осведомлённых людей, что вы никогда в своей жизни и глотка спиртного не пили, не курили и не прикасались к женщине. Это правда?

Он не нашёл, что ответить ей, однако почувствовал, что она добьётся того, чего хочет. Зейнат продолжила:

— А я вам так скажу: жизнь — это всего-лишь любовь и веселье.

Он спросил, притворившись удивлённым:

— Правда?!

— За исключением этого, мы всё остальное оставляем другим после себя.

— Они поглощают тело и душу, и никто их не наследует.

— Что за пошлая игра?

— Я не жива и дня без любви и веселья! — сказала она страстно.

— Вы удивительная женщина.

— Я женщина, и этого достаточно!

— Вас не волнует смерть?!

— Она имеет на нас право, однако мне не нравится, как это происходит…

Правда? Неужели это правда?! И он спросил её:

— А вам известно что-нибудь о жизни Шамс Ад-Дина Ан-Наджи?

Она гордо заявила:

— Конечно. Он один из тех борцов, кто бросил вызов старости.

— Он упрямо бросил ей вызов…

Она мягко заявила:

— По-настоящему счастливы те, что наслаждаются спокойной старостью.

— По-настоящему счастливы те, что не знают старости! — с вызовом ответил он.

От такой перемены в нём она поёжилась и соблазнительным тоном сказала:

— Всё, что у вас есть — только этот момент.

Он засмеялся:

— Подходящая проповедь в преддверии ночи…

Она прикрыла глаза, напрягая слух, пока за закрытыми окнами до ушей её не донеслось дуновение ветра, а затем непрерывный дождь.

Вскоре Зейнат-блондинка стала любовницей Джалаля Абдуррабиха Ан-Наджи. Люди удивлялись этому, однако сказали, что в любом случае так даже лучше, чем было со злопамятным Вахидом. Старые клиенты стали сторониться её, и она была у него единственной. Она научила его всему, и к роскошному интерьеру его дома добавились позолоченная калебаса и украшенный драгоценными побрякушками кальян. Он не сожалел ни о чём, и сказал, что у жизни есть неплохой вкус. Зейнат любила его любовью, которая всецело завладела ею. Ей приснился странный сон о том, что когда-нибудь она станет его женой. Удивительно, но и его былая любовь к Камар возродилась как бессмертное воспоминание, наполнив его сладостью. Он понял, что она никогда и не покидала его. Ничто не перестанет существовать. Даже его любовь к матери. Он останется в долгу перед головой матери и лицом Камар, познав жизненную трагедию, повторяющуюся тихую мелодию скорби под покровом ярких огней и блестящих побед. Он не знал, каков возраст Зейнат. Может быть она была его ровесницей, или старше его — то останется в тайне. Он привязался к ней. Была ли то его новая любовь? Он привязался также к калебасе и кальяну — обязанный им за внутренний соблазн, вызывающий в нём восторг и волнение. Он не стеснялся предаваться этому течению.

Однажды он увидел, как его отец, «мастер» Абдуррабих, заинтересованно отвёл его в сторонку, и спросил:

— Почему ты всё никак не женишься?… Неужели дозволенное не предпочтительнее запретного?

Когда тот не ответил, Абдуррабих продолжил:

— Пусть Зейнат станет твоей женой — как было с Ашуром…

Сын отрицательно повертел головой, и отец сказал:

— Но в любом случае, я лично твёрдо намерен теперь жениться!

Джалаль изумился:

— Отец, но вам же седьмой десяток лет!

Отец лишь засмеялся в ответ:

— Здоровье у меня хорошее, несмотря ни на что, и я возлагаю надежды, — конечно, после Аллаха, — на травника Абдулхалика.

— И кто же невеста?

— Дочь Зувайлы Аль-Фасхани, законнорожденная, лет двадцати.

Он с улыбкой спросил его:

— А не лучше ли вам выбрать себе даму, которая будет ближе вам по возрасту?

— Нет. Молодость может вернуть только другая молодость.

Джалаль пробормотал:

— Да осчастливит вас Аллах, отец мой!

И Абдуррабих принялся петь дифирамбы травнику и его волшебству возвращать человеку его молодость.

Фарида Аль-Фасхани вышла замуж за мастера Абдуррабиха. Они поселились в одном из флигелей роскошного дома-цитадели Джалаля. Сам же Джалаль уже давно думал о волшебстве мастера-травника Абдулхалика. Как-то ближе к ночи он пригласил его в свой дом, где они покурили гашиша, и угостились фруктами и сладостями. Джалаль серьёзным тоном сказал ему:

— То, что происходит у нас сейчас, секрет…

Мастер Абдулхалик пообещал ему это, счастливый новым положением, ниспосланным ему главой клана. Джалаль спросил:

— Я узнал, что вы возвращаете молодость зрелым мужчинам. Это правда?

С уверенной улыбкой травник ответил ему:

— С помощью Всевышнего Аллаха…

Джалаль заинтересовался:

— Возможно, вам легче сохранить молодость?

— Несомненно.

Лицо Джалаля посветлело от облегчения. Он пробормотал:

— Наверное, вы уже поняли смысл приглашения вас сюда, мастер Абдулхалик.

Травник немного подумал, питая почтительный страх под бременем доверия, оказанного ему, а потом сказал:

— Однако гомеопатия — ещё не всё. Вместе с ней должна идти нога в ногу разумная воля…

— Что вы имеете в виду?

Абдулхалик осторожно ответил:

— Вы должны быть откровенны: чувствуете ли вы какую-нибудь слабость любого рода в организме?

— Я в отличном здравии.

— Замечательно. Тогда вам нужно следовать точному режиму вплоть до деталей — это должно стать для вас как самое святое.

— Не говорите загадками.

— Питаться необходимо, но не чрезмерно — это вредно.

Джалаль облегчённо сказал:

— Этого требуют традиции благоразумного руководства кланом.

— Немного выпивки приободряет, но чрезмерное её потребление также вредно.

— Очевидно.

— Сексом вы должны заниматься в рамках своих возможностей, не обременяя себя…

— Это не проблема.

— В вере — великая польза.

— Замечательно.

Травник Абдулхалик добавил:

— Когда всё это соблюдено, рецепт травника действует как чудо.

— Это уже опробовано?

— Да, как свидетельствуют многие знатные люди! Некоторые из них сохраняют свою молодость, так что даже вселяют страх окружающим!

Глаза Джалаля заблестели от ликования. Абдулхалик сказал:

— Согласно моему наставлению и по воле Божьей человек должен жить до ста лет, и нет никаких препятствий, чтобы он прожил и дальше, пока он сам не захочет уйти на тот свет!

Джалаль улыбнулся с несколько мрачным выражением, после чего произнёс:

— А потом?

Травник Абдулхалик сдался:

— У смерти есть на нас право!

Джалаль проклял про себя шайтана, и сказал, что все придерживаются единого мнения в возвеличивании смерти…

Однажды вечером блондинка Зейнат, находясь в хорошем настроении и в полной гармонии с ним, спросила его:

— Почему бы тебе не исполнить чаяния харафишей?

Он изумлённо поглядел на неё и спросил в свою очередь:

— Почему тебя это заботит?

Она поцеловала его и искренним тоном заявила:

— Это чтобы прогнать людскую зависть, ведь зависть — это смертельно опасно!

Он лишь равнодушно пожал плечами:

— Буду откровенным с тобой: я презираю людей.

— Но они же несчастны и бедны!

— Поэтому я их и презираю.

Его красивое лицо с чувством отвращения сжалось от спазма. Он сказал:

— Всё, что их интересует, это лишь кусок хлеба.

Она с сожалением произнесла:

— Твои идеи пугают меня.

— Почему бы им не смириться с голодом так же, как они смирились со смертью?!

Словно удушающая пыльная буря, перед ней пронеслись воспоминания о собственной юности. Она сказала:

— Голод нечто более ужасное, чем смерть…

Прикрывая веками свой холодный презрительный взгляд, он улыбнулся.

Шли дни, и Джамаль становился всё сильнее, красивее и великолепнее. Время скользило по его коже, не оставляя следа, словно вода, льющаяся по отполированному зеркалу. Зейнат изменилась, как менялось всё вокруг него, за исключением её огромных усилий по поддержанию красоты. Джалаль понял, что он вступил в упорное, поистине решающее, священное сражение. Он сказал себе, что и впрямь жаль, что всему приходит конец, и печать времени уже поставлена на неё. Он мог бы сдержать это на какой-то срок, но разве от этого убежишь?

Дружба между ним и травником Абдулхаликом окрепла. По мнению мастера Абдулхалика, если бы не непомерная тяжесть расходов на его снадобье, весь переулок уже давно бы стал обиталищем долгожителей. Джалаль уже давно думал над тем, не поделиться ли ему этим волшебным рецептом с Зейнат, однако постоянно отказывался от этой затеи. Возможно, он начал опасаться её власти над ним и её чар, и думал обезопасить себя от тирании времени. Львиную часть времени он любил её, но иногда наступали такие моменты, когда он хотел отомстить ей и отбросить её как плевок, на ближайшую мусорную свалку. Его отношение к ней не было ясным и простым. Оно распространялось запутанной сетью связей, к нему примешивались воспоминания о матери, о Камар, его враждебность к смерти, его достоинство, его зависимость от неё, державшая его в плену. Но то, что в ней больше всего приводило его в ярость, была её глубоко укоренившаяся уверенность в себе — казалось, она вообще не имеет предела. Она была угнетена выпивкой и бессонными ночами. Кожа её воспалилась от косметики. Смотрели ли в его сторону скрытые завистливые взгляды?

Однажды он спросила мастера Абдулхалика:

— Вы, конечно, слышали историю Ашура Ан-Наджи?

— Эту историю все знают наизусть, учитель.

После некоторого колебания Джалаль сказал:

— Я уверен, что он по-прежнему жив!

Абдулхалик пришёл в замешательство и не нашёл, что ответить. Ему было известно, что Ашур был в некотором роде святым угодником для некоторых людей, и подкидышем, вором и обманщиком — для других, однако всего сходились в едином мнении — что он умер. Джалаль продолжил:

— И что он не умер!

Абдулхалик сказал:

— Ашур был праведным человеком, но смерть не делает просчётов и в отношении праведников.

Джалаль протестующе спросил его:

— Значит, чтобы жить вечно, нужно быть злодеем?

— Смерть имеет на нас право. Однако верующий человек не должен с вожделением стремиться к бессмертию.

— Вы в этом уверены?

Абдулхалик испугался:

— Так люди говорят, а истина известна лишь одному Аллаху…

— Почему?

— Я уверен, что бессмертие человека возможно, только если он якшается с джиннами.

Джалаль вдруг загорелся необычно острым интересом и попросил его:

— Расскажите мне об этом…

— Если вы побратаетесь с джиннами, то станете бессмертным, но будете навечно прокляты. Это означает соединиться с дьяволом на веки вечные…

С ещё более возросшим интересом Джалаль спросил:

— По-вашему, это правда, или бред?

Немного поколебавшись, Абдулхалик ответил:

— Наверное, правда…

— Давайте-ка поподробней…

— Для чего?… Вы действительно думаете пуститься в такую авантюру?

Джалаль нервно засмеялся и ответил:

— Я просто люблю всё знать.

Абдулхалик медленно произнёс:

— Говорят… что… Шавир…

— Это тот таинственный шейх, который утверждает, что может читать будущее? — спросил Джалаль.

— Это то, что он делает на первый взгляд, однако он хранит некоторые страшные секреты…

— Я ничего подобного не слышал…

— Он боится верующих…

— А вы сами в это верите?

— Не знаю, мастер, однако дело это проклятое.

— Бессмертие?

— Общение с джиннами!

— Вы боитесь бессмертия.

— И имею на то право. Представьте себе: я останусь жить, пока не стану свидетелем гибели собственного мира, когда уйдут все люди: мужчины и женщины, и я останусь один — чужак среди чужаков, буду скитаться с одного места на другое, вечно гонимый. Я буду сходить с ума и желать смерти.

— И сохраните свою молодость навечно.

— Вы породите детей и сбежите от них. С каждым поколением вы будете начинать новую жизнь, оплакивать свою жену и детей. Уподобитесь вечному иностранцу, будете жить на чужбине, вас ничто ни с кем не будет связывать — ни интерес, ни идея, ни чувства…

Джалаль воскликнул:

— Хватит!

Оба мужчины долго смеялись, а потом Джалаль пробормотал:

— Ну и мечта!

Шавир обитал в большом подвале прямо напротив поилки для вьючных животных. Там было множество комнат, в том числе целая зала для приёма женщин, и ещё одна — для мужчин. Сам же он был скрытой личностью, которую никто никогда не видел. Он принимал своих клиентов в тёмной комнате под покровом ночи. Они слышали его голос, но самого его не видели. Большую часть его клиентов составляли женщины, однако были и мужчины, направленные в эту тёмную комнату по совету осведомлённых женщин. Они спрашивали и отвечали, преподнося подарки эфиопской служанке по имени Хава.

Джалаль послал за шейхом с просьбой прийти к нему, однако просьба его была встречена отказом — ему передали, что шейх потеряет свои магические способности за пределами той тёмной комнаты, а значит, Джалалю следовало пробраться к нему под прикрытием ночи попозже, чтобы убедиться, что кроме него там больше никого нет.

Хава проводила его в комнату, усадила на мягкий тюфячок, и ушла. Он очутился в непроглядной тьме, и сколько бы ни вглядывался, не увидел ничего, словно утратив зрение и ощущение времени и пространства. Его предупредили, что следует хранить молчание, не заводить разговор и отвечать на все вопросы чётко и кратко. Время тянулось тяжело, удушающе, как будто о нём и вовсе позабыли. Какая насмешка! Он не терпел подобного унижения с тех пор, как взошёл на престол главаря клана. Где же тот могущественный Джалаль? До каких пор ему терпеть и ждать тут? Горе всем людям и джиннам, если эта его авантюра закончится ничем!

Из темноты донёсся глубокий спокойный голос, производящий впечатление:

— Как твоё имя?

Джалаль с облегчением вздохнул и ответил:

— Джалаль, глава клана.

— Отвечай только на вопрос. Твоё имя?

Он расправил грудь и сказал:

— Джалаль Абдуррабих Ан-Наджи.

— Отвечай только на вопрос. Твоё имя?

Джалаль резко ответил:

— Джалаль.

— Как имя твоей матери?

Кровь его угрожающе закипела. Несмотря на темноту, он видел ад всех мастей и оттенков. Голос снова спросил, механическим и вызывающим тоном:

— Как зовут твою мать?

Подавляя свой гнев, он ответил:

— Захира.

— Что ты хочешь?

— Узнать про то, что говорят об общении с джиннами.

— Что ты хочешь?

— Я уже сказал.

— Что ты хочешь?

Тут его захлестнула волна ярости, и он угрожающе спросил:

— Разве ты не знаешь, кто я?!

— Джалаль, сын Захиры. И я могу растолочь тебя одним ударом.

— Нет.

Это было произнесено с такой уверенностью и спокойствием, что Джалаль воскликнул:

— Ты хочешь это испытать?

Однако голос холодным и равнодушным тоном изрёк:

— Чего ты хочешь?

Но Джалаль не ответил. Он не приступил к реализации своих слов, и тогда тот же голос снова спросил:

— Чего ты хочешь?

И Джалаль, отрекаясь от всего, ответил:

— Бессмертия.

— Для чего?

— Это уже моё дело.

— Верующий не бросает вызов воле Аллаха.

— Я верующий, но всё равно хочу этого.

— То, чего ты требуешь, опасно.

— Пусть так.

— Ты будешь желать смерти, но не получишь её.

Джалаль с колотящимся от тревоги сердцем заявил:

— Пусть так.

Тут голос умолк. Ушёл ли он? Джалаль снова утратил всё. Нервы его напряглись, пока он горел нетерпением в ожидании его. Он отчаянно вглядывался во тьму, но ничего не увидел.

После всех этих мучений голос вернулся и спросил его:

— Можешь ли ты сделать то, что потребуется от тебя?

Тот ответил без колебаний:

— Да.

— Передай моей невольнице Хаве в благотворительных целях самое крупное из имеющихся у тебя зданий для того, чтобы она получала от него ренту, а я мог искупить свой грех.

Джалаль немного подумал и сказал:

— Согласен.

— Построй минарет высотой в десять этажей.

— В мечети?

— Нет.

— Построить к нему новую мечеть?

— Нет. Один только минарет.

— Однако…

— Без обсуждений.

— Согласен.

— Ты должен прожить целый год в отведённом тебе флигеле так, чтобы тебя никто не видел, и ты никого не видел, кроме слуги, и избегать всего, что будет отвлекать тебя от себя самого…

Сердце Джалаля сжалось, однако он ответил:

— Согласен.

— В последний день будет заключено соглашение между тобой и джиннами, и после этого ты никогда уже не вкусишь смерти.

Джалаль передал самое крупное из своих зданий в пользование эфиопской невольнице Хаве. Он также договорился с подрядчиком о строительстве колоссального минарета на месте одной из развалин. Тот человек откликнулся на эту странную просьбу из жажды денег и страха перед его мощью. Ответственным за своих людей в клане он назначил Муниса Аль-Ала, оставив ему многочисленные наставления. Он объявил, что на год удалится в изоляцию от всего мира, отговорившись тем, что должен исполнить данный им обет. Так он затаился в своём крыле дома, ведя счёт дням, как делал в своё время Самаха, будучи на чужбине в изгнании, и сторонясь хмельной калебасы, кальяна и Зейнат-блондинки. Он тешил себя надеждой на то, что одержит триумф в величайшей из битв, в которую когда-либо вступал сын человеческий.

Зейнат-блондинка встретила его решение как нанесённый ей смертельный удар. Непредвиденный болезненный разрыв без всякой подготовки и убедительной причины. Она испытывала горечь, страх и отчаяние. Разве они не были сладкой смесью, подобной маслу и мёду? Она верила, что завладела им навечно. И вот он захлопнул перед ней дверь, как дервиши в своей обители, покинув своих любимых в смущении и страданиях. Она долго плакала, когда слуга помешал ей войти в его комнату. Она посетила его брата, мастера Ради, но и тот пребывал в недоумении, как она сама. Она сидела вместе с его отцом Абдуррабихом в его части дома: старик изменился, стал праведным и богобоязненным, а бар посещал теперь только изредка, — но и он, подобно ей, не ведал ничего о делах своего сына. Он сказал:

— Я тоже не могу его увидеть, хоть мы и живём под одной крышей…

Зейнат жила в муках. Ей хватало денег, но она потеряла венец всей своей жизни, а её уверенность в себе была повержена. Мрачным представлялось ей собственное неясное будущее.

Весь клан испытывал тревогу и замешательство. Мунис Аль-Ал не устраивал никого, однако они вынуждены были подчиняться ему. Они задавались вопросом, какой такой обет принёс Джалаль, и почему передал руководство кланом другому, а свои торговые дела и имущество — брату Ради?

Опасные новости докатились до глав соперничающих кланов, и со временем они объявили, что снова бросают вызов. Мунис Аль-Ал потерпел своё первое поражение от рук людей из клана Атуф, затем уже второе — от клана Кафр Аз-Загара, потом — от клана Хусейнийи, и остальных. И вот в конце-концов Мунис Аль-Ал был вынужден платить за мир и безопасность в собственном переулке отчисления другим кланам. Люди Джалаля хотели поведать ему о том, что произошло, но что-то разъединило их, как-будто сама смерть вырвала его у них и погребла в том отсеке дома, плотно запечатав его.

Люди с ошеломлением наблюдали за строительством невиданного минарета. Он рос вверх до бесконечности — от фундамента, твёрдо стоящего на земле, но без всякой мечети — ни пятничной, ни большой-соборной, и никто не знал, каково его предназначение и какая у него функция. Не знал этого даже тот, кто возводил его. Люди спрашивали друг у друга:

— Неужели он сошёл с ума?

А харафиши сказали, что его постигло проклятие за предательство завета его великого предка, игнорирование нужд его собственных, реальных людей и ненасытную алчность.

Шли дни, и он всё больше погружался в свою изоляцию. С каждым днём он вырывал из своего сердца корни, что связывали его с окружающим миром — клан, имущество, прекрасная любимая женщина. Он предался молчанию, сознанию и терпению. Его пленяла надежда достичь такого триума, о котором не мечтал доселе ни один человек. Каждый день он смотрел в лицо самому времени: один, без всего того, что бы могло отвлечь его, без наркотиков. Он противостоял ему в своей неподвижности, оцепенении и тяжести. Это было что-то упрямое, твёрдое, густое, в глубинах которого он передвигался как будто спящий, которому снится кошмар. Это толстая стена, угнетающая, хмурая. Время невыносимо, если оно отрезает тебя от людей и от работы, словно мы трудимся, заводим друзей, влюбляемся, развлекаемся только за тем, чтобы убежать от времени. Жаловаться на его недостаток лучше, чем жаловаться на его быстротечность. Когда он достигнет бессмертия, то попробует тысячи работ, не страшась, и не ленясь. Он бросится в бой без размышлений и будет насмехаться над мудростью, как насмехался над глупостью. Однажды он окажется облечённым властью над всей человеческой расой. Сейчас же он ползает на брюхе перед счётом секунд и простирает руки, прося о милосердии… Он задавался вопросом, когда же к нему явится джинн, и как он с ним побратается. Увидит ли он его воочию, услышит ли его голос? Соединится ли с ним, подобно воздуху, которым дышит? Его это обременяло и вызывало досаду. Но он никогда не уступит изнеможению и никогда не проиграет битву, пусть он страдает и плачет. Он верил в то, что делает. Он не отступит. Вечности не напугать его. Он не узнает смерти. Мир будет подчиняться смене времён года, у него же будет вечная весна. Он будет в авангарде новой жизни, первооткрывателем существования, не знающего смерти, первым, кто отверг вечный покой, проявителем тайной силы. Жизни боятся лишь слабаки. Однако жить лицом к лицу со временем — это мука, невообразимая мука…

Джалаль стоял голый перед раскрытым окном. Был последний день назначенного года. Он подставлял тело лучам солнца, очистившись зимней влагой и холодным дуновением неспешного ветерка. Столь долго терпевшему пришло, наконец, время пожать плоды своего терпения. Конец изнурительной ночи, конец гнетущему одиночеству. Джалаль Абдуррабих больше не эфемерное существо. Он охмелел от нового духа, наполнившего его чувства, опьянившего его вдохновением и подарившим силу и уверенность в себе. Он мог говорить с собой, и поговорит с собой и с другими, когда придёт время, и твёрдо поверит голосу совести. Своей непоколебимостью он победил время, стоя перед ним лицом к лицу без всякой помощи извне. Начиная с этого дня ему нечего бояться. Оно будет угрожать другим своим зловещим ходом: его же не поразят морщины, седина и импотенция. Его дух не предаст его, его не положат в гроб, его не укроет могила. Это твёрдое тело никогда не разложится и не станет прахом. Он никогда не вкусит скорби расставания. Он гулял голым по комнате и уверенно говорил себе:

— Эта вечная жизнь благословенна.

Дверь нервно открылась, и в комнату влетела Зейнат-блондинка. Безумно соскучившись, она подлетела к нему, и оба растаяли в долгих, жарких объятиях. Она разрыдалась и со страстной укоризной спросила:

— Что ты сделал?

Он поцеловал её щёки и губы, и она снова спросила:

— Как ты провёл это время?!

Его захлестнула тоска по ней. Она была прелестной, но эфемерной драгоценностью. Он видел её молодой красавицей, а теперь безобразной старухой. Сладкий обман. Словно сама верность и искренность стали чем-то невозможным. Он сказал ей:

— Давай забудем то, что было…

— Но я желаю знать…

— Это было словно болезнь, что уже прошла.

— Какой же ты предатель!

— А какая же ты хорошенькая!

— Знаешь ли ты, что случилось в мире за время твоего отсутствия?

— Давай отложим разговор об этом…

Она отступила назад и с изумлением сказала:

— Как ты красив!

Сердце его сжалось, и с чувством острого сожаления он пробормотал:

— Сожалею о том, что тебе пришлось перенести.

Однако она была настойчива:

— Хорошее самочувствие вернётся ко мне через несколько часов… Но в чём твой секрет?

— Я был болен, и вот уже исцелился.

— Мне следовало быть рядом с тобой.

— Лечением было одиночество!

Она прижала его к груди и страстно прошептала:

— Покажи мне, осталась ли наша любовь прежней… А о своих болях и печалях я расскажу тебе потом.

Он сел в вестибюле и тёплыми объятиями встретил отца Абдуррабиха и брата Ради. Вскоре к нему явились Мунис Аль-Ал и члены клана. Они уважительно облобызали его, и Мунис грустно сказал:

— Всё потеряно, я ничего не мог поделать…

Во главе процессии, состоящей из его людей, Джалаль вышел в переулок и направился в кафе. Весь переулок собрался на дороге, чтобы поприветствовать его: тут перемешались и его поклонники, и ненавистники, и восхищающиеся им, и завистники. Он склонился к Мунису Аль-Алу и спросил его:

— Не считает ли меня кто-нибудь безумцем?

Тот лишь воскликнул:

— Упаси боже, учитель!

Пренебрежительно рассматривая публику, Джалаль сказал:

— Пусть они возвращаются к своей работе, да ещё благодарны будут…

Потом он пробормотал:

— Как же много ненависти и мало любви!

Сопровождаемый Абдуррабихом и Ради, он посетил минарет. Он твёрдо стоял посреди развалин. Земля вокруг него была очищена от камней и грязи. Основание его было квадратным, размером с большой вестибюль, и имело гладко отполированную арочную дверь из дерева. Его твёрдая масса поднималась так высоко, что верхушки было не видать, он в разы возвышался над всеми другими строениями. Рёбра его внушали мощь, а алый цвет — странный ужас.

Абдуррабих спросил Джалаля:

— Если согласимся с тем, что это — минарет, то где же тогда мечеть?

Он не ответил, а Ради сказал:

— Он стоил нам огромной суммы.

Отец снова спросил:

— Что он означает, сынок?

Джалаль рассмеялся:

— Одному богу известно.

— С тех пор, как окончилось его строительства, все люди только и говорят, что о нём…

Джалаль презрительно отреагировал:

— Не обращайте внимания на людей, отец. Это часть данного мной обета. Человек может натворить множество глупостей, чтобы в итоге обрести редкостную мудрость.

Отец собирался уже задать свой вопрос заново, однако он резким тоном оборвал его:

— Посмотрите: вот он — минарет. Он останется стоять в этом переулке, когда тут больше ничего не останется. Задайте ему свои вопросы, и он ответит вам, если захочет…

Когда он остался наедине с аптекарем Абдулхаликом, то с ужасающей серьёзностью спросил:

— Что вы думали о моей изоляции?

С трепещущим от страха сердцем тот искренне ответил:

— Я принял ваши слова за чистую монеты.

— А как насчёт минарета?

Немного нерешительно тот ответил:

— Видимо, это часть вашего обета, мастер.

Джалаль мрачно сказал:

— Разве вы не разумный человек, Абдулхалик?

— Можете считать меня преступником, если я выдам хоть слово из нашего разговора! — поспешил он заверить его.

Глубокой ночью он прокрался в минарет и ступень за ступенью поднялся наверх, пока не достиг балкона на вершине. Он бросил вызов студёному, щиплющему зимнему воздуху своим всеобщим господством над бытиём. Он тянул голову к слёту неспящих звёзд, рассыпанных над ним, словно навес из тысячи глаз, что сверкали высоко на небе. Всё под ним было погружено во тьму. Наверное, это не он поднялся сюда, на вершину, а рост его стал таким, как следует. Он должен расти, расти постоянно, ведь иного пути к чистоте, кроме как возвыситься, нет. Здесь, на вершине, он слышал, как говорят планеты, как шепчет что-то вселенная, мечтая о силе и бессмертии вдали от жалоб, усталости и запахов гниения. Теперь в обители поют гимны бессмертия, а истина открывает десятки своих скрытых обликов. Срываются покровы с разных судеб. С этого балкона он может наблюдать за целыми поколениями, последовательно сменяющими друг друга, играть свою роль для каждого из этих поколений, и в конце концов присоединиться к семейству небесных тел…

Он повёл своих людей преподать урок врагам и вернуть переулку его былой статус. И за короткий промежуток времени он одержал блистательные победы над кланами Атуф, Хусейнийя, Булак, Кафр Аз-Загари и Дарраса. Он набросился на своих врагов, и те разбежались, раздавленные поражением и униженностью. Он знал, что этой силе невозможно противостоять, и никакая другая сила или смелость здесь не помогут.

Сам образ жизни его изменился. Он начал не только есть, но и чревоугодничать, то же самое касалось выпивки и курения. Всякий раз, как какая-нибудь красотка заигрывала с ним, он не оставлял это без ответа, прибегая к завесе тайны. Вскоре он освободится от чар Зейнат, что доминировали над ним, и она стала не более чем одной из роз в его прекрасном цветнике. Вести о его приключениях доходили до неё, и зажгли в душе её пламя безумной ревности и утраты. Она видела своё лицо в зерцале будущего — оно постепенно исчезало во мраке забвения и потерь. Доселе она считала его всего лишь невинным ребёнком, взгляды которого отличались от нормы. Его невинность раскрыла перед ней двери в далёкую надежду: она была уверена в любви и жаждала выйти замуж за него. Было бы легче, наверное, забыть о самой жизни, чем о нём, ведь в нём воплощались сила, красота, молодость и беспредельное величие. Однако из своей изоляции он вышел другим существом: блистающим своей силой и красотой, но испытывающим страх перед переменами, безумием, необходимостью приобрести жизненный опыт и презрением. Она чувствовала, что становится меньше, тоньше, слабее, и вовсе исчезает перед лицом его ужасного, неведомого господства над ней. Единственное, чем она могла вооружиться против него, так это своей слабостью, мольбой, поражением. Он же встречал её своей высокомерной нежностью, в горделивом, холодно-вежливом, хотя и мягком тоне, вооружённый своим бездонным превосходством, говоря:

— Довольствуйся тем, что у тебя есть — даже этому многие завидуют.

Она видела, что увядает настолько же, насколько он — расцветал, и что оба они идут противоположными путями. Сердце её обливалось кровью от любви и отчаяния.

Абдуррабиху, его отцу, небеса подарили ещё одного сына, которого он назвал Халид. Вскоре он порвал с баром навсегда, найдя для себя радость и покой в молитвах и поклонении богу. В шейхе Халиле Ад-Дахшане он нашёл себе лучшего друга и товарища…

Беспокойство обуяло его из-за Джалаля с одной стороны, и ещё большее — с другой стороны — из-за того страшного минарета. Ему казалось, его что отношения с ним как отца с сыном разрушаются, и что Джалаль стал совсем иным человеком, чужаком, с которым его ничего не связывало. Более того, он стал чужим и для людей — наподобие того минарета среди всех остальных зданий — таким же прекрасным, сильным, бесплодным и непонятным. Он сказал ему:

— Не успокоится моё сердце до тех пор, пока ты не женишься и не станешь отцом…

На что Джалаль ответил:

— Есть ещё уйма времени, отец…

Но отец стал умолять:

— Или возродишь великую эпоху Ан-Наджи…

Но сын лишь улыбнулся, ничего не ответив.

— И пока ты не покаешься и не последуешь праведным путём божьим.

Он вспомнил прошлое отца — как близкое, так и далёкое, и захохотал, так что хохот его напоминал барабанную дробь.

Проходило время, и он не опасался смены дней и ночей. Времена года сменяли друг друга так же, без всякого страха с его стороны. Его твёрдая воля возвышалась над противоборствующими силами природы. В неизвестности больше не было ничего такого, что пугало бы его. В пропасти отчаяния и грусти Зейнат-блондинка получила любовное послание. Она уже давно ждала, даже жаждала его, готовила к нему своё страдающее сердце.

И вот он щедро подарил ей одну из своих ночей, и она подошла к его дому, с внешним довольством и смирением. Открыла окна и отдёрнула шторы, чтобы впустить свежий ветерок. Она встретила его радостью и весельем, спрятав подальше свою грусть, ибо уже научилась обходиться с ним с боязливой осторожностью, и принялась готовить выпивку и бокалы. Она прошептала ему на ухо:

— Выпей, любимой мой…

Отпив глоток напитка, он сказал:

— Как ты добра!

Она отметила про себя, что он потерял своё сердце вместе с невинностью, и гордясь собой, даже не ведал о своей жестокости, подобной зиме. Также Зейнат сказала себе, что добровольно и осознанно она лишает себя жизни… Уже будучи полностью пьяным, он пристально поглядел на неё и пробормотал:

— Если меня не подводят мои глаза, ты какая-то не такая, как всегда…

Она мягко ответила:

— Это всё величие любви.

Он засмеялся:

— Величия нет нигде и ни в чём…

Поигрывая с её золотистым локоном, он сказал:

— Ты всё ещё на высоте, однако уж очень ты тщеславная женщина!

Она бурно воскликнула:

— Я всего лишь грустная женщина!

— Тогда вспомни тот ценный совет, который сама же дала мне: жизнь коротка!

— То было во времена нашей любви!

— Вот я и следую твоему совету, и так благодарен тебе!

Она сказала себе, что он даже не знает, о чём сам говорит; ей же известны тайны жизни гораздо лучше, чем ему. Зло поднимает человека вопреки его воле до ранга ангелов. Оно долго страстно смотрела на него, борясь с желанием заплакать. Она покорилась дуновению ветерка и сказала себе, что это месяц измен, и вскоре подует жаркий ветер-хамсин, и превратит его в дьявола, что разрушит весну.

Он заключил её в объятия, а она прижала его к своей груди с безумной силой…

Он высвободился из неё рук и снял с себя одежду, пока не стал похожим на статую из света. Он поднялся и принялся ходить по комнате, пошатываясь, пока наконец не расхохотался. Она сказала:

— Ты выпил целое море…

— Но я по-прежнему хочу пить…

Словно обращаясь сама к себе, она пробормотала:

— Прошло время любви.

Он пошатнулся, ступая вперёд, и рухнул на диван, громко хохоча. Она сказала:

— Это всё хмель…

Он нахмурился:

— Нет, это нечто большее, нечто более тяжёлое. Как сон.

Он попытался подняться на ноги, но безуспешно, и пробормотал:

— Сон приходит, когда его не зовёшь…

Она прикусила губу. Однажды вот так придёт конец этому миру. Самые несчастные из людей те, которые поют триумфальные гимны во время поражения.

Хриплым голосом она сказала ему:

— Постарайся встать.

С томным достоинством он ответил:

— Нет необходимости.

— Ты не можешь, любимый?

— Нет. Это какой-то адский огонь во мне, и я засыпаю.

Она встряхнулась и поднялась. Отступила в центр комнаты, смотря на него каким-то диким взглядом, что сменил грустную нежность. Она была приведёна в полную готовность, но горечь и скорбь перемешивались в ней. Он поглядел на неё затуманенными глазами, перевёл взгляд как будто в никуда, и тяжело дыша, спросил:

— Почему мне хочется спать?

Тоном, больше похожим на священное признание, она заявила:

— Это не сон, любимый мой…

— Тогда наверное, бык, что несёт на своих рогах весь шар земной?

— И не бык, любимый…

— Почему ты смеёшься, Зейнат?

— Я кончаю с жизнью.

— А?

— Это смерть, любимый мой.

— Смерть?

— Это такая доля яда, что её хватит на то, чтобы свалить целого слона…

— Ты умираешь?

— Нет, ты, любимый мой…

Он засмеялся, но вскоре прервал смех из-за боли. Она же заплакала:

— Я убила тебя, чтобы положить конец моим страданиям.

Он попытался рассмеяться снова, но не смог, и пробормотал:

— Джалаль не может умереть…

— Смерть уже глядит из твоих прекрасных глаз…

— Сама смерть умерла, невежественная женщина.

Он собрал все свои силы, пока не встал, доминируя над пространством всей комнаты. В ужасе она отступила назад, а затем бросилась бежать из дома, словно безумная.

Он словно нёс на своих плечах весь тот ужасающе-страшный минарет. Смерть напала на него, бодаясь рогами, словно слепая от ярости скотина, или твёрдая скала. Не ощущая страха, он закричал:

— Какая сильная боль!

Пошатываясь, он побрёл к выходу, полностью обнажённый. Покидая дом и выходя в тёмный переулок, он бормотал:

— Джалаль может испытывать боль, но он не может умереть!

Необычайно медленно, он направился в кромешную тьму, еле внятно бормоча:

— Огонь… Я хочу воды…

Он ступал во мраке очень и очень медленно, сетуя и бормоча что-то, полагая, что наполняет своими криками весь мир. Он спрашивал себя: «Где все люди?… Где его последователи?… Где вода?… Где Зейнат-преступница?..» И ответил, что, должно быть, это просто ночной кошмар со всей своей тяжестью и безобразием, но никак не смерть… Все неизвестные ему силы прямо сейчас со всей своей мощью боролись ради того, чтобы вернуть ему жизнь. Ирония… И… какая сильная боль… и жажда.

В поисках воды он натолкнулся на какой-то холодный предмет. Ах, это же поилка для скота! Радость спасения захлестнула его, и он нагнулся над краем поилки и рухнул на землю. Потом вытянул обе руки для равновесия и погрузил их в воду. Губы его коснулись воды, полной сена. Он с жадностью отпил. Затем ещё, и ещё. Он безумно пил и пил. И тут издал громкий, болезненный вопль, своей дикостью терзающий весь переулок. Верхняя часть его туловища погрузилась в мутную воду, а нижняя рухнула на землю, покрытая экскрементами. Кромешная тьма накрыла его своим саваном той волнительной, ужасной весенней ночью.