Эпоха роста. Лекции по неокономике. Расцвет и упадок мировой экономической системы

ЛЕКЦИЯ ДЕВЯТАЯ

ФОРМИРОВАНИЕ СОВРЕМЕННОЙ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ

Постановка задачи: откуда берется волна спроса для инициирования промышленной революции.

Итак, давайте попробуем все, что мы узнали в ходе предыдущих лекций, собрать вместе и попробовать на этой основе понять, что такое современная мировая экономическая система, как она сформировалась, почему устроена так, а не иначе, и заодно выявить истоки сегодняшнего кризиса и оценить, каковы дальнейшие перспективы развития экономики.

Как видите, задача перед нами стоит масштабная, в одну лекцию мы не уложимся. Простых ответов, которые можно было бы сразу сформулировать, у меня нет, будем двигаться постепенно и методично.

С некоторыми закономерностями функционирования мировой экономической системы мы уже ознакомились, когда рассматривали модели взаимодействия развитых и развивающихся стран. Но как, когда и почему произошло деление на развитые и развивающиеся страны? Почему одни страны – как правило, их объединяют термином Запад (хотя там есть и вполне себе восточная Япония), стали развитыми, а другая группа стран – будем называть их Востоком – числятся в разряде развивающихся. Впрочем, как мы видели, перспективы развития V них довольно-таки туманные, а нынешний кризис, как мы покажем, делает их и вовсе призрачными.

Нам говорят, что Запад вырвался вперед, потому что там произошла промышленная революция. Но это не ответ на вопрос, а просто другая его формулировка. А почему она произошла на Западе?

Большинство объяснений, которые существуют, как правило, содержат в себе элемент расизма. Его особо не выпячивают, он присутствует где-то на заднем фоне, но его можно раскопать. Мол, западным людям более присуща предприимчивость, они более бережливы, склонны к торговле, они больше ценят свободу, и так далее и тому подобное. Иногда приходится читать и открыто расистские объяснения, в которых превосходство жителей Запада в тех или иных человеческих качествах объясняется «объективными» факторами, «въевшимися в плоть и кровь», а точнее, в хромосомы.

Кстати, и те, кому экономическое доминирование Запада не очень нравится, также часто прибегают к объяснениям того же порядка. Только тут, само собой разумеется, речь идет о чрезмерном развитии негативных качеств: жестокости, алчности, склонности к обману.

Ну, на мой взгляд, противники друг друга стоят, поэтому предоставим им и дальше выяснять, «кто дурак». Мы же давайте сосредоточимся на том, чтобы ответить на поставленные нами вопросы, не прибегая к сомнительным спекуляциям на тему человеческих свойств [117].

Ортодоксальная экономическая теория также пытается объяснить феномен промышленной революции и резкого ускорения экономического развития. Делается это в рамках разработки теории экономического роста. Про несостоятельность теоретических выкладок неоклассики я говорил немало. Но она несостоятельна не только теоретически, но и с исторической точки зрения.

Недавно вышла «Кембриджская экономическая история Нового и Новейшего времени. 1700-1870». Это интересная книга. Экономисты в свое время определили некий набор факторов, которые, по их мнению, ответственны за экономический рост. Историки решили посмотреть, могут ли они найти эти факторы в реальной истории и описать экономическое развитие в период промышленной революции с их помощью.

В западной науке, как мы знаем, все толерантные и очень вежливые, изъясняются округлыми, ничего не значащими фразами, смысл которых понятен только немногим посвященным. Но в данном случае даже это не сработало. Вежливо, но достаточно твердо историки попросили экономистов больше уделять внимания анализу реальных исторических процессов, а не уповать на свои теоретические изыскания, результаты которых никак не подтверждаются реальными событиями. Даже если, как это делают авторы книги, специально их выискивать. В общем, союза теории и истории не получилось.

Подойдем к решению этой проблемы с точки зрения неокономики.

Прежде всего, давайте определимся, о чем идет речь. Промышленная революция – это, прежде всего, резкий скачок в уровне разделения труда. Никакие традиционные институты, в которых до этого осуществлялось разделение труда: племя, рабовладельческое или феодальное хозяйство – обеспечить его не могли. Значит, речь идет о массовом появлении таких новых институтов, как фирма. Собственно, с описания фирмы Адам Смит и начинает свою книгу про богатство народов.

Про то, как происходит технологическое разделение труда и образуется фирма, я уже рассказывал в соответствующей лекции. Там же было сформулировано и необходимое условие образования фирм – они создаются под воздействием волны спроса. Напомню, что когда в третьей лекции я говорил о возможности развития на основе кластеров, то фактор наличия мощной волны спроса на соответствующий класс продуктов также был его непременным условием.

Вот тут, собственно, и кроется проблема. Ведь речь идет не о теоретической модели появления одной фирмы, и даже не о реорганизации целой отрасли. Промышленная революция – это массовый и длительный процесс. Сначала фирмы образуются в одной отрасли, они резко увеличивают объемы производства. Теперь они создают волну спроса для смежных отраслей, в тех тоже образуются фирмы, и процесс «заражения» идет дальше, охватывая уже практически всю экономику. Через какое-то время он возвращается в исходные производства, которые реорганизуются, еще более укрупняются и т. д. Это процесс, растянутый на десятилетия, – и он все время должен быть поддержан исходной волной спроса.

Но откуда может эта волна взяться? Вспомним суждение, которое я уже приводил. Если на каком-то рынке вдруг возникает дефицит, цены растут, то купцы (финансовый сектор) немедленно организуют поставки из тех местностей, где товара достаточно, и разрыв в ценах будет вскорости закрыт. Я критиковал это суждение, но только потому, что в традиционной интерпретации непонятно, откуда берутся купцы. В неокономике купцы существуют постоянно, и это суждение не связано ни с какими противоречиями. А так-то оно верное.

Наверное, купцы могут поначалу «проморгать» волну спроса, но ведь не десятилетиями же, и не такую мощную, которая потенциально коренным образом меняет структуру и тенденции развития мировой экономики.

Таким образом, чтобы объяснить феномен промышленной революции, нам надо найти какое-то очень мощное искажение в структуре мирового рынка и объяснить причины его появления. К сожалению, как это всегда и бывает, указать одну причину невозможно. Забегая вперед, скажу, что, даже найдя ответ, мы вряд ли с вами сможем точно определить, какая доля приходится на закономерность, а какая на случайность.

Европа на протяжении почти всей своей истории играла роль сырьевого придатка для мирового рынка.

Основным европейским сырьевым товаром были драгоценные металлы, то есть деньги.

Прежде чем мы приступим, хотелось бы сделать одно замечание, касающееся фактов и их интерпретаций.

Речь идет о распространенных представлениях об истории, в том числе и об истории экономики. Наше представление европоцентрично. Считается, что раз промышленная революция произошла в Европе, то надо искать ее корни именно там. Если при этом Востоку и уделяется какое-то внимание, то он проходит в основном фоном, или как источник различных удивительных историй в духе Синдбада-морехода.

Иногда приходится сталкиваться с непонятными вещами, которые высвечивают истинное положение дел. В свое время, когда появились исламские облигации, сукуки, то было сообщение, что религиозно-правовое обоснование этого инструмента исламских финансов, которым неизвестно понятие процента, дали малазийские богословы. Якобы именно они являются признанными авторитетами в мусульманском мире по вопросам финансов и торговли.

Конечно, Малайзия – мусульманская страна, подумал я, но когда это она умудрилась стать законодательницей мод в таких важных вопросах? Есть ведь Саудовская Аравия, Иран, Сирия, Ирак, Кувейт, Турция, Египет, Марокко, другие мусульманские страны с длинной и авторитетной традицией толкования Корана. Сегодня Малайзия является одним из растущих «тигров» Юго-Восточной Азии, но началось это не так давно, в 80-е годы. За это время заработать авторитет в такой консервативной сфере общественной жизни, как религия, невозможно.

На самом деле территория, на которой расположена сегодняшняя Малайзия, с давних времен, еще до эпохи Великих географических открытий, была центром мировой торговли. И в этом качестве, после принятия ислама в первой половине XV века, стала центром правового регулирования торгово-финансовых вопросов.

Центр мировой торговли долгое время находился именно там, на противоположном краю мира от Европы. А сама Европа была лишь малозначимой и никому особо не интересной периферией мировой экономической системы. Собственно, цель географических открытий и состояла в том, чтобы пробиться на этот рынок и вести торговлю напрямую.

Это известно, об этом все пишут, но при европоцентричном взгляде выглядит это часто таким образом: богатства Востока вроде бы были, но лежали втуне, дожидаясь, пока не приедут европейцы и не наладят торговлю ими. Ничего не лежало и никаких европейцев не ждало, торговля между различными частями известной тогда ойкумены была хорошо налажена, и размеры ее были огромны. И даже после географических открытий доля европейской торговли долгое время составляла лишь незначительную часть мировой.

Вот это обстоятельство, наличие хорошо развитого мирового рынка за пределами Европы, которому Европа была не очень интересна, мы должны все время помнить. Учитывая, что впоследствии произошло с Европой, это довольно-таки трудно. Но надо и понимать, что именно жалкое, периферийное положение Европы в мировой системе разделения труда было одной из предпосылок последующего рывка.

Место Европы в мировом разделении труда на протяжении всей ее истории до промышленной революции – это место сырьевого придатка. Добыча полезных ископаемых и их экспорт. Правда, по большей части это были очень специфические сырьевые ресурсы – драгоценные металлы, то есть деньги как таковые.

Считается, что на протяжении большей части своей истории Запад имел устойчивый отрицательный торговый баланс в торговле с Востоком [118]. Но для того времени это был нонсенс. Никаких встречных потоков капитала, чтобы закрыть дыру в балансе, тогда не было. Это просто такое искажение в понятиях. Баланс был нулевой – просто в рамках этого баланса деньги надо считать не деньгами, а товарами. Это на производство сегодняшних денег труд не тратится, а тогда их приходилось в поте лица своего добывать, или «майнить», как выражаются сегодня фанаты биткойнов.

Исследователи экономической истории иногда ссылаются на бедность Запада сравнительно с богатым Востоком как на одну из причин, почему промышленная революция произошла именно там, где она произошла. Но это опять-таки абстрактное соображение. Если дело в этом, то тогда удивительно, почему Африка южнее Сахары не лидирует в построении шестого или какого там по счету технологического уклада.

Вообще попытка выделить «статичные» факторы, с помощью которых можно объяснить такое явление, как промышленная революция, на мой взгляд, непродуктивна. Многим современным экономистам кажется, что достаточно этих факторов и в их руках будет универсальный рецепт экономического роста, который можно применять, например, к развивающимся странам.

Некоторые сейчас сомневаются в этом, считая, что дело не в каких-то там количественных факторах, а в особенностях исторического развития различных государств. А чужую историю воспроизвести в другой стране невозможно. Добавлю от себя, что речь должна идти не о том, чтобы воспроизвести историю отдельной страны, а об истории всего мира. Ибо успешная страна стала успешной не сама по себе, а, как мы увидим, в рамках определенной конфигурации мировой экономики.

Так что давайте немного займемся историей.

На Западе отделение денег от власти произошло вследствие отсутствия денег как таковых.

Двигателем экономических изменений в экономике является деятельность финансового сектора. Давайте посмотрим, было ли что-нибудь особенное в положении и работе финансового сектора на Западе по сравнению с Востоком.

С точки зрения нашего анализа одним из принципиальных отличий Запада и Востока является отделение денег от власти.

Это обычное различение в исторической и политологической литературе, но, как и в других вопросах, здесь упор делается на большую продвинутость Запада. Он, мол, сумел каким-то образом выработать в себе идею разделения власти и денег, а Восток так и не смог эту полезную идею воспринять, а потому до сих пор и погружен в тотальную коррупцию, которая как коррупция даже и не воспринимается.

На мой взгляд, дело тут гораздо проще. Востоку традиционно, а Западу – в ходе его становления, то есть после распада Римской империи (не будем углубляться далеко в глубь веков), было свойственно соединение власти и богатства. Но на Востоке, с его развитыми торговыми и денежными отношениями, богатство воплощалось в деньгах. А вот на становившемся Западе денег просто-напросто не было. Историкам этот факт хорошо известен. Деньги исчезли, испарились вместе с Западной Римской империей.

Не думаю, что здесь есть какая-то загадка. Они просто были не нужны. Уровень разделения труда упал, города находились в упадке, население перебралось в сельские местности и производило продовольствие, обеспечивая себя самым необходимым. Драгоценные металлы перешли в разряд сокровищ, которые концентрировались в основном в руках церкви и военных вождей. Ну а остальное утекло в Византийскую империю, и оттуда далее на Восток, где деньги были нужнее.

Основной формой богатства в Европе была земля. Так что ситуация на Западе ничем не отличалась от ситуации на Востоке. То, что мы называем феодализмом, и есть соединение власти с богатством, только богатство выступает не в денежной, а в земельной форме.

Я бы хотел обратить внимание еще на один момент, связанный с европейским безденежьем. На Востоке с его развитой денежной системой механизм власти был полностью построен на деньгах. Налогообложение осуществлялось преимущественно в денежной форме, а если и в натуральной, то собранное всегда можно было продать и получить деньги, что и делалось. Значительная часть доходов концентрировалась в руках верховной власти, которая имела возможность «покупать» необходимые ей услуги элиты. Это был регулярно возобновляемый процесс.

В Европе элита вознаграждалась не деньгами, а землей, но сделать это можно только один раз. Когда вся земля роздана, то покупать услуги элиты нечем. Каждый сидит на своей земле и пытается оттяпать кусок у соседа, а до проблем верховной власти ему и дела нет. Собственно, это и называется феодальной раздробленностью.

Если нет возможности воздействовать на элиту сверху вниз с помощью денег, то остается полагаться на право. И вот мы видим сложную систему правовых норм, регулирующих самые разнообразные взаимоотношения между уровнями феодальной лестницы. Право заменяет деньги. Это не очень хороший заменитель, но уж какой есть.

Нам говорят, что у европейских народов лучше, чем на Востоке, развито правосознание, и это, мол, важное отличие, по-видимому опять-таки генетически обусловленное, которое способствовало формированию современной экономической системы. В том, что способствовало, – сомнений нет. Но вот насчет генетической обусловленности или того, что это правосознание приобреталось сознательно, имея в виду последующее развитие экономики, – то это сказки.

Другое дело, что тут мы имеем дело с обычным для истории парадоксом. Получилось, что институт, созданный на определенном этапе истории от нужды, для замены гораздо более эффективного института, который по тем или иным причинам невозможно использовать, в дальнейшем оказывается крайне полезным и необходимым. Мы с этим явлением еще столкнемся.

Но вернемся к отделению денег от власти. Денег не было, не было, и вдруг они в Европе появились. И не просто появились. Европейские купцы очень быстро начинают внедряться на рынки Востока.

Генуэзские купцы контролируют значительную долю византийской торговли, строят крепости в Крыму, начинают проникать все дальше и дальше в глубь Азиатского материка. Острую конкуренцию им составляют венецианцы.

Откуда в Европе появились деньги и откуда такая искушенность в торговле? Нам отвечают: так само собой получилось, опять-таки с намеком на выдающиеся качества жителей Запада. Завелось как-то само по себе, наверное от сырости. В случае с Венецией это объяснение даже и выглядит правдоподобно.

Западная Европа как офшорная зона мировой экономики.

У меня есть гипотеза по поводу того, что случилось. Деньги сами собой завестись не могут, их кто-то должен завести. Про то, как это может происходить, я рассказывал в лекции про деньги. Но ничего подобного в истории Западной Европы мы не видим.

Но деньги можно завезти, и сделать это могли только восточные купцы. А зачем завозить деньги в Европу, которая ничего интересного для мирового рынка произвести не может? Какой еще мотив может заставить переместить деньги на такую территорию?

Этот мотив существует и сегодня, хотя причины для него несколько другие. А зачем сегодня вкладывать деньги, например, в Кипр? Что такого важного для мирового рынка производится на этом острове? Ответ мы все хорошо знаем. Кипр – это офшор, это убежище для денег (естественно, до «стрижки» депозитов). Так вот, моя гипотеза заключается в том, что тогдашняя Европа выступала в роли офшора для глобального рынка Востока.

Почему деньгам Востока требовалось убежище? Да потому, что деньги и власть были слиты воедино. Власть обеспечивала возможность получать деньги, а деньги обеспечивали сохранение властного статуса. Деньги принадлежали не их владельцу, а его социальному статусу. Поддержание же социального статуса требовало высоких издержек, и не только денежных.

Конечно, существовало большое желание «приватизировать» деньги, сделать их своей собственностью, а не принадлежностью элитного статуса, совмещенного с множеством неприятных обязанностей. А Западная Европа как раз была подходящим местом для этого. В ее элитной структуре не существовало места для купца, для человека, просто владеющего деньгами. А выведя деньги в офшор и переместив туда свою операционную базу, можно было продолжать привычные операции. Риск, конечно, был, но зато деньги переходили в полную собственность их владельца и не зависели от случайностей внутриэлитных раскладов на его родине [119].

Так что, думаю, конкуренцию византийским купцам поначалу составляли не западные купцы, а те же самые византийские и прочие восточные купцы, переместившие свои капиталы на Запад и продолжающие вести свой бизнес (сами или через доверенных лиц). А когда деньги оказались на территории Европы, выяснилось, что существуют возможности с выгодой применить их здесь, на месте, организуя торговлю на внутреннем рынке. Результатом стало оживление внутренней торговли в Европе.

Феодальные правители Европы должны были только приветствовать приход восточных денег вместе с их владельцами на свои территории. Купец должен был где-то поселиться – на земле, принадлежащей феодалу, за что с него можно было взять живые деньги. За все необходимое для жизни и деятельности купец также платил деньгами. У него можно было взять заем на войну с соседним феодалом: очень быстро стало понятно, что воевать, имея деньги, гораздо эффективнее, чем опираясь на ресурсы только своего феода.

В какой-то момент начался выкуп купцами городских территорий у феодалов, и возникло такое явление, как вольные города.

Появление вольных городов.

Это еще одна особенность Западной Европы, на которую указывают практически все исследователи, пытающиеся объяснить отличие Запада и Востока. Она ярко описана у Ф. Броделя. Действительно, вольные города – уникальная особенность Западной Европы, но вот причины их появления остаются достаточно туманными.

Кто-то говорит об античном идейном наследии в истории Европы, кто-то считает, что этот институт уцелел со времен Римской империи, другие опять-таки намекают на некое особое свободолюбие европейских народов.

Начнем с того, что вольные города и античные города Древней Греции – это совершенно различные сущности. Конечно, на отдельных этапах своего развития античный город-государство и вольный город-государство похожи друг на друга. Но у них разное происхождение. В основе первых лежит политика, то есть непосредственные общественные отношения, в основе других – деньги, то есть общественные отношения опосредованные. Соответственно, у них и разная динамика развития. Конечно, какие-то идеи и названия заимствовались из античной истории, особенно в эпоху Возрождения. Но они встраивались совсем в другую реальность.

Что касается наследия Римской империи, каким-то образом сохранившегося на протяжении темных веков европейской истории, то это объяснение долгое время было популярно и широко распространено. Однако сегодня историки массово отказываются от этой идеи. Типичный римский город не был обычно самодостаточной экономической единицей, даже с учетом окружавшей его территории. Он существовал, как бы мы сейчас сказали, на дотациях из центра, который выплачивал жалованье чиновникам и солдатам, а также пенсии ветеранам, селившимся в этих городах [120]. Когда денежные потоки из центра прекратились, экономический механизм функционирования римских городов разрушился. Некоторым, особенно тем, в которых были учреждены епископства, повезло, и они сохранились до наших дней. Другие быстро пришли в упадок.

Что такое типичный город феодальной эпохи? Прежде всего, это замок местного крупного феодала, достаточно крупного, чтобы этот замок построить. Это феодал, его войско, его челядь. Там же стараются поселиться окрестные более мелкие феодалы, вассалы или просто соседи. Туда же селятся те, чья деятельность не связана с обработкой земли: ремесленники, как крепостные, так и свободные. Позже, когда начинается денежное обращение, там появляется рынок. Это привлекает ремесленников из других местностей. Здесь же селятся купцы со своими работниками.

Все они живут на земле, принадлежащей феодалу, свободные люди платят ему аренду и другие сборы. Никакой особой вольности здесь, как мы понимаем, нет. Но вот при определенных обстоятельствах, когда феодалу требуются деньги – то ли на войну, то ли на выкуп из плена, то ли еще на какие нужды, территория города, населенная свободными людьми, может быть у него выкуплена. Тогда те, кто собрал деньги на выкуп города, составляют, по сути дела, акционерное общество по эксплуатации городской территории – магистрат.

Таким образом появились политические единицы, управляемые представителями финансового сектора, на принципах финансового сектора и в его интересах. Как показал опыт, финансовый сектор – не самый лучший управляющий с точки зрения сохранения своего господствующего положения. Но даже и впоследствии, когда финансовый сектор был вынужден уступать абсолютную власть, он, как правило, сохранял какую-то ее долю в своем распоряжении.

Что мешает феодалу вернуть себе город военной силой, когда нужда в деньгах спадет? Не исключаю, что такие случаи бывали. Но тогда феодал надолго лишался кредита, купцы предпочитали перебираться куда-нибудь в более безопасное место, и когда деньги требовались вновь, взять их было неоткуда [121].

Да что далеко ходить. В свое время Кольбер всячески уговаривал Людовика XIV взять пример с Голландии, которая в то время была богатейшим государством Европы. Но Людовику не хотелось заниматься тяжелой повседневной работой, и он решил, что проще будет захватить Нидерланды, и тогда вопрос денег решится сам собой. Авантюра не увенчалась успехом, а Франция впала в перманентный финансовый кризис. Джон Ло попытался, но не смог вытащить Францию из финансовой ямы. Там вообще-то была сложная и неоднозначная история, но факт тот, что попытка не удалась. В результате так все и дотянулось до Великой революции.

Но в Средние века вольным городам еще и повезло. Об этом я сейчас расскажу.

Горизонтальный раскол элит в Западной Европе и получение вольными городами автономного статуса.

Еще одной особенностью Западной Европы было длительное противостояние между светской и церковной властью, институциональный раскол элиты. На Востоке мы обычно имеем дело с цезарепапизмом. Верховный правитель является одновременно и первосвященником, а официальный глава церкви выступает при нем в качестве своего рода «министра по делам религии». Конфликты между верховной властью и главой церкви возможны, но они носят личностный или административный характер. Это вертикальные конфликты.

В Европе конфликт был горизонтальным. Варварские короли, захватывавшие территорию Римской империи, столкнулись с существующим институтом церкви. При этом сами варвары в большинстве своем уже были христианами, хотя и арианского толка. А вот франки практически сразу стали ортодоксальными христианами, и это, судя по всему, помогло им стать доминирующей силой в Европе. Но власть оказалась расколотой на две половинки, и эти половинки противостояли друг другу на протяжении всей истории.

Официально конфликт между властью пап и властью императоров закончился в 1806 году, когда была ликвидирована Священная Римская империя германской нации, но длился он практически тысячелетие, а на протяжении фактически двух столетий он носил характер прямого военного противостояния.

Этот конфликт породил множество следствий, определивших особость Запада по сравнению с Востоком. Я, наверное, все их перечислить не смогу, только те, которые мне кажутся наиболее важными.

Внутриэлитные конфликты носят прагматический характер. Когда речь идет о вертикальном конфликте, он и разрешается обычно в прагматическом ключе, иногда достаточно жестко. Так они и решаются на Востоке.

А вот когда речь идет о горизонтальном конфликте, то, хотя в его основе лежат те же самые чисто материальные вопросы, разрешить его прагматически невозможно. Светская власть не могла уничтожить церковь, хотя бы потому, что она (власть) нуждалась в освящении правовых механизмов своего собственного функционирования. Законам нужна была санкция со стороны высших сил (понадобилось еще много времени, прежде чем этой высшей силой стали считать нацию). Об этом я говорил выше, когда затрагивал вопрос о роли права в безденежной структуре власти. Но и церковь не могла уничтожить светскую власть, ибо она осталась бы беззащитной.

Равноправные стороны, каждая из которых не может уничтожить другую, не подорвав основы своего собственного существования, вынуждены апеллировать к сущностям более высокого порядка и в них искать обоснования своих притязаний. То есть разрешение конфликта уходит во все более и более возвышенные, абстрактные сферы, в область идеального. При этом предмет конфликта продолжает оставаться сугубо материальным.

У этой особенности Запада, отличающей его от Востока, есть много последствий. О них было бы крайне интересно поговорить, но мы далеко уйдем от нашей темы. Я затронул этот вопрос только потому, что, как мне представляется, эта склонность переводить материальное в идеальное является одним из краеугольных камней западноевропейской науки.

Конфликт между папой и императором не мог не повлиять и на поведение принимавших в нем участие людей. Действительно, каждый феодал стоял перед очень непростой дилеммой: нарушить вассальную клятву и лишиться вечного спасения или не нарушать, но тогда выступить против церковной власти, и опять-таки лишиться вечного спасения. С тех самых пор перед человеком Запада постоянно стоит экзистенциальная проблема свободы выбора и ответственности за него.

Пойдем далее. Конфликт между папами и императорами трактовался как конфликт властей, а именно как конфликт между законодательной и исполнительной властями. Собственно, западная идея разделения властей берет свое начало именно отсюда.

В ходе конфликта римская церковь пошла на серьезное изменение догматики, породив идею национальных государств. Исходный образ мира предполагал, что существует единый христианский народ [122], и соответственно, он должен находиться под властью единого императора. Но в ходе конфликта с империей возникла нужда в поддержке отколовшихся от империи частей (протонациональных образований), в которых правили свои монархи. Но эти монархи и источник их власти не укладывались в традиционную картину мира – и пришлось признать, что существование отдельных наций легитимно с точки зрения божественных установлений.

Да, но в чем источник власти «национального» монарха? Ведь он властвует не над всем христианским народом, а только над его частью, над «нацией». Значит, он получает свою легитимность от «нации». Так возникла идея народовластия. Опять-таки, в основе лежат сугубо прагматические соображения: монарх только исполнительная власть, а вот законодательные полномочия должны быть переданы народу, который является христианским. Священники контролируют все аспекты жизни простых людей, находятся в ведении Римского престола, и тем самым церковь косвенным путем может осуществлять полномочия законодательной власти.

В общем, как мы видим, институциональный раскол элит, случившийся в Западной Европе, совершенно уникальный и, можно сказать, случайный, задал структуру политического развития Запада, в ходе которого его отличие от Востока постоянно углубилось.

Но нас, напомню, интересуют вольные города. Конфликт между церковью и светской властью сыграл огромную роль в становлении и укреплении статуса вольных городов. Стараясь привлечь города на свою сторону, и церковь, и светская власть буквально наперегонки соревновались в выдаче потенциальным союзникам льгот и привилегий. И города воспользовались ситуацией в полной мере. Они получили юридическую защиту от притязаний местных феодалов и смогли укрепить свою независимость. В ряде случаев, особенно когда феодалы оказывались «не на той стороне», городская верхушка могла получить городскую территорию в свое распоряжение даже без выкупа. Хотя платить все равно приходилось тем или иным способом.

В конечном счете все привилегии и льготы не обеспечили средневековым вольным городам сохранение их независимости. В Европе сегодня нет вольных городов – ну разве что Сан-Марино. Но на протяжении нескольких столетий они имели значение. В результате появились новые факторы, действие которых могло быть впоследствии и прервано, но не прервалось, и они сыграли свою роль. Но об этом позже.

Об исламских финансах и «ссудном проценте».

Отвлекусь немного на тему, которая имеет лишь косвенное отношение к нашему сюжету. Но очень многие считают, что она имеет самое непосредственное отношение, поэтому придется ей уделить внимание. Тем более что некоторое время назад этот вопрос широко обсуждался не только в кругах любителей, но и профессионалов.

Речь идет о пресловутом «ссудном проценте» и об исламских финансах как альтернативной модели организации финансового сектора.

На самом деле проблема выглядит очень просто. Беспроцентное кредитование – вполне естественный механизм функционирования общества, в котором деньги и власть соединены воедино. И наоборот, там, где деньги и власть разъединены, там нет никакого другого способа организации кредитных взаимоотношений, кроме как на основе процента. Моральные соображения здесь играют самую последнюю роль.

Возьмем для начала исламские финансы. Речь идет о взаимоотношениях внутри социальной пирамиды. Тот, кто дает деньги, занимает более высокое место в этой пирамиде. Беспроцентный заем нижестоящему с получением доли его бизнеса позволяет сохранить соотношение участников в этой пирамиде. Если бы заем выдавался под процент, то нижестоящий, в том случае, если он нашел высокоприбыльную нишу, даже расплатившись по процентам, мог бы стать богаче своего кредитора и претендовать на более высокий социальный статус. Установленный порядок был бы нарушен.

А так порядок не нарушается. Высокая прибыльность бизнеса означает, что инвестор, вложивший деньги, будет получать львиную долю доходов. И хотя получатель кредита тоже разбогатеет, он не станет богаче своего кредитора.

Это мы рассмотрели кредитование «вниз». Но кредитование «вверх», то есть вышестоящих, более показательно. В каком случае вышестоящему, который контролирует более мощные денежные потоки, чем нижестоящий, может понадобиться кредит? Ну, например, чтобы организовать захват новой территории, подавить восстание, то есть осуществить проект, в котором заинтересованы все представители элиты, в том числе и нижестоящие. Если вышестоящий потеряет власть, то и нижестоящим может не поздоровиться. Успешное осуществление такого проекта увеличивает (или хотя бы сохраняет) совокупные властные полномочия всех участников, и они получают вознаграждение в виде дополнительных властных полномочий. Эти дополнительные властные полномочия кредитор может обратить в деньги и вернуть себе и тело долга, и проценты.

В таких случаях кредитор не может сказать: ничего не знаю и знать не хочу, делайте с моими деньгами что хотите, только верните их вовремя и с процентами независимо от того, чем закончится ваша авантюра. Если ты представитель элиты, то должен принимать на себя совокупные риски элиты в целом. Если что-то пойдет не так, ты должен быть готов к тому, чтобы в любой момент увеличить свой вклад в общее дело или безропотно списать убытки.

Беспроцентное кредитование «вверх» является механизмом консолидации элиты для реализации общеэлитных проектов. Собственно, именно это требование постоянной консолидации и создает побудительные мотивы для поиска способов приватизации денег, о чем я говорил выше.

Там, где деньги отделены от власти, описанный выше механизм кредитования вверх не работает. Власть принадлежит феодалам, и делиться полномочиями с людьми без рода и племени только потому, что они владеют деньгами, никто не будет. Феодал, берущий кредит на войну с целью захватить соседские деньги, не может расплатиться с кредитором землей, поскольку владение ею (да плюс еще крепостными крестьянами) есть привилегия исключительно феодалов. Пусть кредитор подавится своим процентом и катится на все четыре стороны.

Конечно, потом были и покупки дворянских званий, и должностей, и владение землей [123], но это было значительно позже. Я же сейчас говорю о начальном этапе формирования социальной структуры Западной Европы. Никакого другого вознаграждения за денежный кредит, кроме процента, просто не могло быть.

При кредитовании вниз вопрос о сохранении социальной структуры также не стоял – владельцы денег изначально вообще находились вне социальной структуры, поэтому и здесь оплата кредита в процентной форме была естественной.

Мы можем сравнить результаты двух подходов к кредитованию на Востоке и на Западе. На Востоке в основе финансового механизма лежит стабильность, в первую очередь социальная. И своей цели он худо-бедно достигает. Собственно, именно это свойство исламских финансов и привлекло внимание аналитиков, впавших в панику после того, как финансовая система Запада чуть было не рухнула в ходе острой фазы кризиса 2008-2009 годов.

Однако как мы понимаем, социальная стабильность – оборотная сторона экономического застоя. На протяжении большей части своей истории Восток имел гораздо лучшие стартовые условия, нежели Запад, однако качественный скачок в производительности совершил именно Запад.

Я не хочу сказать, что этот скачок является результатом того, что на Западе финансовая система была основана на явном использовании процента. Тут сложная история, и я еще только приступил к ее описанию. Заранее могу сказать, что я не вижу, чтобы пресловутый «ссудный процент» сыграл сколько-нибудь значимую роль в том, что именно на Западе произошла промышленная революция. Гораздо большее значение играло отделение денег от власти (и процентная форма кредитования здесь простое следствие).

Протекционизм как ведущая идея устройства европейской экономики.

Макс Вебер в свое время высказал идею, что «конкуренция за мобильный капитал» является ведущим процессом, определявшим ход истории Европы Нового времени. Дж. Арриги, известный социолог, пытавшийся соединить постмарксизм с мир-системным подходом, положил эту идею в основу своего анализа истории капитализма и географического передвижения его центров.

В принципе с этой идеей можно согласиться, разве что расширив временные рамки. Она вполне согласуется с моим пониманием важной роли отделения денег от власти в европейской истории. И речь тут должна идти не только о Новом времени, а и о более ранних периодах.

Европейские феодалы постоянно испытывали нужду в деньгах, и им приходилось постоянно обращаться за ними к не встроенным в социальную структуру владельцам денег, представителям финансового сектора. Взаимоотношения здесь были сложными. Мы можем вспомнить крах банкирских домов Перуцци (1343) и Варди (1346), случившийся вследствие отказа английского короля Эдуарда III возвращать деньги, одолженные ему на ведение Столетней войны. Кстати говоря, банкиры и тогда уже пытались хеджировать риски и балансировать свои портфели – они заодно кредитовали и Францию, которая, впрочем, также отказалась платить.

Многие считают, что разгром ордена тамплиеров был связан в том числе и с нежеланием французского короля Филиппа IV Красивого возвращать полученные у рыцарей-храмовников займы. Аналогичную историю рассказывают и про преследование им же еврейской общины во Франции.

Фуггеры (это уже XVII век) слишком много вложили в испанских Габсбургов, которые умудрились несколько раз объявить себя банкротами. Дж. Хикс, который, помимо всего прочего, профессионально занимался историей и даже ее преподавал, считал, что совершенствование залоговых отношений между финансовым сектором и представителями власти было одной из основных осей развития экономических отношений.

Это с одной стороны. А с другой стороны, мы видим постоянные сетования европейских правителей на безденежье и поиск способов и средств эту проблему решить [124]. Разнообразные рецепты, как правителю самостоятельно решить денежную проблему, составляют огромный массив так называемой меркантилистской литературы. Вот типичное название одной из самых известных меркантилистских работ авторства Антонио Серра: «Краткий трактат о средствах снабдить в изобилии золотом и серебром королевства, которые их не добывают» (1613).

Помимо того что эта книга наглядно иллюстрирует, какие проблемы стояли перед феодальными правителями Европы и какие меры предлагались для их решения, она интересна и с научной точки зрения. По крайней мере в рамках неокономики. Серра хорошо видит самостоятельность финансового сектора и правильно оценивает его значение. Он понимает, как важна концентрация финансового сектора на определенной территории, и даже пытается определить факторы, которые оказывают влияние на выбор места такой концентрации (об этом немного ниже). Видит он и различие между естественным и технологическим разделением труда и пытается его описать.

Неаполитанское королевство, для правителя которого он и писал свой трактат, было чистым экспортером стратегического для того времени ресурса: продовольствия, что было обусловлено наличием, как мы бы сейчас сказали, естественных преимуществ, а как говорит сам Серра – специфических. И при этом Неаполь страдает от постоянной нехватки денег, в то время как другие государства: Венеция или Генуя – будучи чистыми импортерами продовольствия – имеют золота и серебра в избытке.

Отток денег с территории королевства с лихвой компенсирует приток, образующийся за счет экспорта сельскохозяйственной продукции, поэтому необходимо создать «ловушку» для денег. Серра решительно выступает против административного регулирования движения денег – популярная тогда идея (впрочем, она популярна во все времена, в том числе и сегодня) – и предлагает оказывать содействие развитию ремесел и промышленности, что, по его мнению, является более надежным. Одной из действенных мер, могущих оказать такое содействие, он называет установление высоких таможенных пошлин на промышленные товары, как это делается в приводимых им в пример городах.

Из трактата Серра мы можем увидеть, что в его время экономическая политика европейских государств была протекционистской, и протекционизм рассматривался, во-первых, как причина богатства отдельных территорий, во-вторых, как образец для остальных стран. И мы можем хорошо видеть, что этот рецепт широко применялся в различных европейских странах.

Помимо таможенной защиты внутреннего рынка широко распространенной формой европейского протекционизма было поощрение мануфактур. Обычно мануфактуры создавались и функционировали на основании индивидуальных льгот и привилегий, предоставляемых их владельцам феодальными правителями. Основным экономическим мотивом создания мануфактур было снижение стоимости рабочей силы, в том числе и за счет обхода жесткой цеховой регламентации.

Когда множество ремесленников вынужденно собираются вместе под одной крышей (потому что без привилегий они поодиночке неконкурентоспособны), то в любом случае это позволяет повысить производительность. За счет естественного разделения труда, потому что появляется возможность отобрать и поощрить наиболее умелых и искусных. За счет выделения отдельных операций в самостоятельные виды деятельности, вроде закупки сырья и сбыта продукции, то есть технологического разделения труда. Но в этом случае появляется возможность и более глубокого разделения труда. Мануфактуру можно назвать «предфирмой».

Почему не фирмой в прямом смысле этого слова? Да потому, что такая организация труда опирается не на экономические механизмы, а на административные. Это все еще феодальное хозяйство, хотя феодальная привилегия уже сильно экономизирована. Понятно, что в реальной истории наличие работающих мануфактур сильно способствовало появлению настоящих фирм.

Европейский протекционизм не был в состоянии остановить и хоть сколько-нибудь значительно уменьшить глобальный отток денег с Запада на Восток, но был направлен на перераспределение остающихся денег между государствами Запада. Кейнс в «Общей теории занятости, процента и денег» указывал на то, что главной экономической проблемой, которую видели меркантилисты, была проблема дефляции, и большинство их рецептов было направлено на борьбу именно с этим явлением.

Судя по всему, экономисты того времени постоянно имели возможность наблюдать последствия оттока денег из какой-либо страны: дефляция, резкое снижение деловой активности, спад производства. Это наблюдение было верным, и Кейнс, наблюдавший аналогичные явления в период Великой депрессии, пытался меркантилистов реабилитировать [125]’

Забавно, что до наступления промышленной революции Запад исповедовал протекционизм, в то время как на Востоке господствовал принцип свободы торговли. Разумеется, свобода торговли была не абсолютной – некоторые важные отрезки торговых путей были монополизированы отдельными группами торговцев, но между этими участками никаких запретов и ограничений не было. Речь скорее шла о лицензировании, нежели о введении прямых торговых ограничений. При этом сам принцип никто специально не провозглашал – он подразумевался сам собой. Никто не требовал от Европы, чтобы она присоединилась к зоне свободной торговли. Участников мирового рынка того времени просто-напросто не интересовало, что происходит в этой отдаленной и нищей мировой периферии.

Когда началась эпоха Великих географических открытий и европейцы стали включаться в торговлю на мировом рынке непосредственно, они сильно удивились, столкнувшись с системой свободной торговли. Естественно, они стали переделывать ее на свой протекционистский лад, стремясь монополизировать как источники товаров, так и пути их доставки в пользу своих европейских государств или торговых компаний. В свою очередь, местные торговцы и правители некоторое время не могли понять, что происходит и зачем это нужно. Так внутренняя политика протекционизма была перенесена в зону развитой и в принципе свободной мировой торговли. Это и был движущий мотив европейского колониализма.

Больше на эту тему я говорить не хочу, хотя и понимаю, что многие хотели бы на ней остановиться подробнее. Действительно, бытует точка зрения, что Запад своим богатством во многом обязан колониальным захватам и грабежу колоний.

Как общее суждение мне оно представляется неверным. Некоторые эпизоды колониальной политики Запада сыграли свою важную, можно сказать, решающую роль в появлении капитализма, и на них я позже остановлюсь. Но этого нельзя сказать про колониальную политику в целом. Она, конечно же, во многом повлияла на то, как именно развивались исторические события. Но тут требуется детальный анализ, а не умозаключения общего порядка.

Концентрация финансового сектора и ее последствия для соответствующих территорий.

Для наших целей необходимо отметить еще одну особенность Западной Европы. Она также является следствием отделения денег от власти. Речь идет о таком явлении, как концентрация финансового сектора на определенных территориях. Я уже упоминал об этом, когда рассказывал о трактате А. Серра.

Конечно, концентрация финансового сектора в определенных локальных точках – явление не чисто европейское. На Востоке это явление тоже было известно. Города, расположенные на пересечении торговых путей, всегда богаче, чем местности, от таких путей отдаленные. Там располагаются купеческие конторы и прочие финансовые институты с их многочисленными служащими, туда постоянно притекают деньги, прежде чем распространиться на другие территории.

Это правило верно для всех времен, и для сегодняшних не меньше, чем для древних. Достаточно сравнить судьбу одного из старейших центров Сибири Томска с его первым университетом за Уральскими горами, который по каким-то причинам (я читал несколько версий, и не знаю, какая правильная) оказался в стороне от Транссиба и появившегося гораздо позже Новосибирска, в котором сходится сразу несколько стратегических железнодорожных магистралей. Знаем мы и про гигантский разрыв в развитии между приморскими провинциями Китая и его же внутренними территориями.

Логистика, конечно, имеет значение, и это было известно с давних пор. Тот же Серра это понимал, о чем он прямо и пишет: мол, с точки зрения логистики Неаполитанское королевство не имеет таких преимуществ, как Венеция и Генуя, и поэтому он не рассчитывал на то, что Неаполю удастся переманить финансовый сектор к себе в значительных масштабах.

Но помимо логистики в Европе принимался в расчет еще один, по-видимому, даже более серьезный фактор. Уместнее всего, пожалуй, назвать его современным термином, поскольку этот фактор играет значительную роль и сегодня. Речь идет о так называемом «благоприятном инвестиционном климате». Применительно ко времени, которое мы рассматриваем, речь идет прежде всего о безопасности, хотя и другие факторы – законы, правоприменительная практика – также играли свою роль.

Но безопасность имела абсолютный приоритет. Поначалу города-государства, прежде всего североитальянские, понабравшие императорских и папских хартий, вполне удовлетворяли потребности финансового сектора. Безопасность не была бесплатной: приходилось либо содержать наемное войско, либо полагаться на доблесть простых горожан, но в этом последнем случае рано или поздно вставал вопрос о необходимости делиться с ними политической властью. Но до поры до времени цена была приемлемой.

По мере того как в ходе феодальных войн размеры владений начали увеличиваться и стали формироваться протонациональные «государства», итальянским городам-государствам все труднее стало обеспечивать свою безопасность (важную роль сыграло также и появление артиллерии). Соотношение цена/результат стало быстро расти, все больше средств требовалось на ведение военных действий, как оборонительных, так и наступательных. Резко возросла роль военных руководителей, многие из которых стали претендовать на политическую власть, и получали ее, формируя собственные династии и начиная действовать скорее в интересах династии, то есть феодальных, нежели торговых.

В результате повторной «феодализации» городов-государств стали ухудшаться и другие составляющие «благоприятного» инвестиционного климата. Североитальянские города-государства начали приходить в упадок, а финансовый сектор начал искать для себя новое прибежище, и нашел его – в Нидерландах.

Голландия была хоть и небольшим, но территориальным государством. Феодальные права на эти территории принадлежали правителям, основные владения которых находились на отдаленных землях. Помогла и благосклонность Карла V, предоставившего значительные привилегии своей «малой родине». Реформация на долгое время ввергла всю территорию Европы в хаос, в котором голландская элита, тесно связанная с финансовым сектором, смогла выкроить себе относительную независимость. Конечно, инвестиционный климат Нидерландов, которые долгое время находились в состоянии войны с европейской сверхдержавой того времени, нельзя назвать уж очень благоприятным, но лучшего в тогдашней Европе все равно нельзя было найти.

Однако со временем и Голландия оказалась слишком слабой для того, чтобы обеспечить надежную защиту для финансового сектора по приемлемой цене. Ей удалось сохранить свою независимость в войне со сменившей Испанию в качестве европейской сверхдержавы Францией, однако угроза захвата постоянно сохранялась.

Следующей территорией, на которой начал концентрироваться финансовый сектор, стала Великобритания. К началу XVIII века это островное государство смогло покончить с внутренними неурядицами, система власти стабилизировалась. Островное положение надежно защищало Англию от европейских военных катаклизмов. Лучшего инвестиционного климата в тогдашней Европе найти было нельзя, и европейские капиталы избрали эту страну в качестве своей операционной базы. А когда в Англии произошла промышленная революция, эта страна на долгие годы стала центром современной экономической системы.

На территориях, на которых концентрируется финансовый сектор, уровень издержек на оплату труда устойчиво превышает аналогичный показатель на смежных территориях. Собственно, это мы можем наблюдать всегда и везде. Я уже говорил, что это характерно не только для Запада, но и для Востока – торговые города всегда были богаче, чем все прочие. Причем, когда я говорю богаче, я имею в виду и то обстоятельство, что в них уровень доходов низших классов, в данном случае речь идет преимущественно о ремесленниках, выше, чем у людей аналогичных профессий «в глубинке». Ну, не знаю, давайте на Москву, что ли, посмотрим и сравним ее с остальной Россией.

Территории с высокой концентрацией финансового сектора всегда притягивают к себе людей, ищущих лучшей доли. Собственно, все это мы можем наблюдать и сегодня, в том числе, как я уже сказал, и применительно к Москве. Мы видим подобное и за рубежом, особенно когда речь идет о небольших государствах с высокой концентрацией финансового сектора: Швейцарии, Люксембурге, Гонконге.

Высокая стоимость труда обуславливается двумя факторами. Прежде всего, высокой долей работников самого финансового сектора, чьи доходы (за исключением самых низших должностей) обычно выше, чем у представителей других секторов экономики. Целый ряд профессий в финансовом секторе требует более высокой квалификации. Поскольку речь идет о времени давностью несколько сотен лет, то здесь подразумевается способность хотя бы просто читать и считать – умения, недоступные подавляющему большинству населения той эпохи.

Кроме того, работа по найму в финансовом секторе часто была сопряжена с материальной ответственностью, порой весьма значительной. Это тоже влекло повышение уровня оплаты труда, чтобы сбалансировать вознаграждение и возможные риски. В результате на территориях с высоким уровнем концентрации финансового сектора формировался относительно многочисленный средний класс.

Но повышение уровня оплаты труда распространялось не только на представителей финансового сектора, но и на представителей многих других профессий, с финансовым сектором не связанных. Опять-таки речь идет о давних временах. Сегодня повышенный спрос со стороны определенной группы населения, если он на какой-то территории и возникнет, может быть легко удовлетворен за счет импорта соответствующей продукции. Исключение составляет продукция (услуги) так называемых неторгуемых секторов экономики: строительство, многие услуги. Во времена, о которых у нас сейчас идет речь, список неторгуемых секторов был гораздо шире. В него, в частности, входило почти все производство продовольствия (кроме зерна).

Высокий спрос со стороны работников финансового сектора влек за собой и повышение заработков в строительстве, производстве мебели, сфере услуг. Также росли доходы в производствах, которые мы сегодня отнесли бы к сфере материального производства, но которые тогда составляли подсектор финансового сектора – в кораблестроении.

Росли и доходы занятых в сельском хозяйстве, прежде всего – землевладельцев. Мы знаем, что значительная часть Нидерландов – это земля, отвоеванная у моря. Однако дорогостоящие гидротехнические работы окупались за счет высокой цены новых участков земли и доходов, которые они приносили. Высокая стоимость рабочей силы стимулировала широкое использование мануфактурного способа производства, равно как и применение изобретений, снижающих трудоемкость производства.

Аналогичное явление мы увидим впоследствии и в Англии. Там отток населения в центры концентрации финансового сектора, в первую очередь в Лондон, способствовал дефициту рабочей силы в сельском хозяйстве и росту ее стоимости, что также стимулировало применение более эффективных способов хозяйствования. Более высокая эффективность сельского хозяйства в Англии сравнительно с остальной Европой – хорошо известный историкам экономики факт, который, однако, обычно остается без внятного объяснения.

Впрочем, в Англии модернизации сельского хозяйства способствовало и то, что в этой стране действовали «хлебные законы», запрещавшие импорт зерна из-за границы. Те самые законы, против которых так рьяно выступал А. Смит, не понимавший, по-видимому, какую роль они сыграли в развитии английской экономики, развитии, которое и позволило ставить вопрос об их отмене.

Глобальный рынок до и после открытия Америки.

Но все рассказанное мною – это пока только лишь вступление. Это прелюдия к промышленной революции, но не сама революция.

Чтобы понять экономическую природу промышленной революции, нам надо покинуть Европу и посмотреть на мировую экономику эпохи до промышленной революции в целом.

Итак, еще в те времена существовал глобальный регулярный мировой рынок, включавший в себя Китай, Юго-Восточную Азию, Индию, Среднюю Азию, Ближний Восток, Северную, Восточную и отчасти Западную Африку. Европа также была частью этого глобального рынка, но в качестве отдаленной и бедной товарами полу- изолированной периферии (основной специализацией была добыча и экспорт драгоценных металлов в денежной форме). Центр этого глобального рынка располагался далеко от Европы, где-то в районе современной Малайзии.

Статус регионов в мировой торговле определялся наличием природных преимуществ: климатом, плодородием почв, а в части ремесленной продукции – реальными издержками на рабочую силу. Эти последние формировались в рамках мальтузианского цикла.

По мере роста населения количество природных ресурсов, приходящихся на одного человека, сокращалось, реальное потребление падало, вместе с ним сокращались и реальные доходы ремесленников, чья продукция в реальном выражении дешевела. После того как демографическая нагрузка на природный комплекс превышала некоторый критический уровень, численность населения резко падала из-за плохого питания, голода, болезней, войн.

По завершении понижательной части цикла количество природных ресурсов на одного человека было большим, потребление росло, вместе с этим увеличивались и доходы немногочисленных поначалу ремесленников. Их продукция дорожала и становилась неконкурентоспособной сравнительно с продукцией ремесленников из других регионов, находившихся на другой стадии мальтузианского цикла. Подобную картину мы можем наблюдать в Европе после эпидемии «черной смерти» в XIV веке.

Рост потребления влек за собой рост численности населения, и запускался новый виток цикла.

Европа не была конкурентоспособна по естественным природным преимуществам. Разве что пушнина – но это преимущественно восток и север. Что же касается ремесленных изделий и соотношения стоимости рабочей силы, то здесь вопрос достаточно сложный. У нас нет общей картины мальтузианских циклов в различных регионах мира и представлений о том, как они влияли на издержки производства ремесленной продукции [126]. Впрочем, за исключением тканей, торговля промышленной продукцией на дальние расстояния, по-видимому, составляла ничтожную долю мировой торговли. Торговля ремесленными изделиями была в основном локальной.

В Европе в условиях феодальной раздробленности даже локальная торговля ремесленными товарами часто была внешней торговлей, а, как мы видели, в условиях острой конкуренции за деньги, власти принимали меры, направленные на снижение издержек на рабочую силу и повышение конкурентоспособности продукции, производимой на своей территории. Широкое использование мануфактур в качестве побочного эффекта влекло за собой снижение трудоемкости производимых изделий.

Принимались и меры, непосредственно направленные на снижение трудоемкости. Так, в частности, уже с XIV века в Венеции была введена регистрация полезных изобретений, заложившая основы современной патентной системы. Можно предположить, что трудоемкость ремесленных изделий в Европе была ниже, чем на Востоке, что же касается их реальной цены, то у нас таких данных нет. Торговли на дальние расстояния ремесленными товарами не было, так что уровни конкурентоспособности Запада и Востока мы непосредственно не можем сравнить.

В общем, фактором, который практически полностью определял характер торговли между Западом и Востоком, было наличие природных преимуществ у той или иной стороны. Здесь по широкому кругу торгуемых товаров преимущество было у Востока. Можно предположить, что по производству драгоценных металлов конкурентное преимущество было у Запада. Но производство денежного материала – штука тонкая, и она не поддается стандартному экономическому анализу.

С одной стороны, деньги любой рынок может поглощать в неограниченном количестве. С другой, тот, кто производит исключительно денежный материал, будет делать это невзирая ни на какие издержки, если ему больше неоткуда взять деньги для приобретения необходимых ему товаров. Как бы то ни было, но производимые в Европе деньги постоянно утекают на Восток. Мы не знаем, шел ли при этом экспорт инфляции – возможно, что объемы были невелики сравнительно с общим оборотом. Но то, что сама Европа при этом постоянно сталкивалась с угрозой дефляции, – очевидно.

И вот начиная с XVI века в глобальной рыночной системе возникает гигантский дисбаланс, который сохраняется на протяжении нескольких веков. Европа открывает Америку, находит там значительные источники золота, а что еще важнее – серебра, которое в некоторых регионах Азии ценилось особо, и мощная река драгоценных металлов потекла в Европу.

В Европе это вызвало мощнейшую инфляцию, природа которой достаточно быстро была осознана. Жан Боден уже в 1568 году связал наблюдаемый рост цен с количеством денег, поступающих с заморских территорий, и тем самым сформулировал первую версию количественной теории денег. Тогдашние возможности инфраструктуры мировой торговли были не в состоянии быстро перенаправить мощный денежный поток с Запада на Восток и экспортировать инфляцию туда.

На коротких расстояниях это происходило. Так, в частности, уже вскоре поток полноценного золота и серебра обесценил валюту Османской империи – аспер с низким содержанием серебра, цены выросли вдвое, что спровоцировало в 1589 году восстание янычар, которые продолжали получать фиксированную оплату в местных деньгах [127]. Но, как я уже сказал, центр мирового рынка находился далеко от Европы, и хотя размеры торговых флотов, а следовательно, объемы торговли постоянно росли, обеспечить равномерное распределение американских золота и серебра по миру они были не в состоянии.

Со временем, если бы ничего не случилось, равновесие глобального рынка могло бы и восстановиться. Приток денег из Америк постепенно иссяк бы, излишняя денежная масса перекочевала бы на Восток, что повлекло бы за собой длительный период дефляции и экономического упадка в Европе. И все бы пошло по-прежнему.

Впрочем, тут следует упомянуть еще один фактор, который способствовал удержанию денег на территории Запада. И речь идет не о протекционистской политике, которая в основном была направлена на то, чтобы не допустить перераспределения денег внутри Европы, и лишь в незначительной степени влияла на баланс торговли с Востоком (хотя, например, свою шелковую промышленность, пусть и невысокого качества, Запад у себя завел).

Речь идет о государственных займах. Государственные долги постоянно росли, проценты по займам были высоки и предоставляли владельцам денег альтернативный канал получения доходов, и тем самым отвлекали средства финансового сектора из торговли.

Как бы то ни было, несмотря на все попытки удержать деньги, выравнивание номинальных цен постепенно происходило, я это вскоре покажу. Но прежде произошла промышленная революция.

Последствия европейской инфляции: разрыв в уровне номинальных доходов между Востоком и Западом.

Классическая политэкономия в качестве основного объекта исследования рассматривала национальную экономику. В неоклассике, в том ее разделе, который именуется макроэкономикой, объектом также является национальная экономика. Традиционные суждения об инфляции и ее роли замыкаются в ограниченных рамках замкнутой экономики. С этой точки зрения конкретные деньги (валюта) есть атрибут определенной замкнутой экономики, в другой замкнутой экономике действуют другие деньги. Теория международной торговли говорит нам, что между деньгами разных замкнутых экономик существует определенное соотношение (валютный курс), в рамках которого учитываются различия между замкнутыми экономиками, в том числе и уровень инфляции. В результате система, состоящая из двух и более экономик, стремится к равновесию.

В чем неверность этого взгляда применительно к тому времени, которое мы рассматриваем, да и к нынешнему тоже, что будет ясно позднее? Нельзя рассматривать национальную экономику как изначально замкнутую, которая якобы порождает свою собственную денежную систему. Я уже рассказывал в лекции про деньги, что после того, как они где-то в одном месте возникли, происходит постепенное втягивание отдаленных территорий в денежный оборот. При этом как проведены границы на этих территориях, имеет второстепенное значение. В мире существуют всегда только одни «настоящие» деньги.

Можно допустить, что деньги в свое время могли независимо возникнуть в различных изолированных друг от друга центрах и на разных основаниях. Потом, по мере расширения сферы действия различных денежных систем, они, наверное, начали как-то взаимодействовать друг с другом, приспосабливаться. Но к тому времени, о котором я говорю, все это была уже совсем древняя, давно забытая история. Деньги были едины, и они были одни, и весь мир торговал друг с другом на основании единства денег.

Повторю специально для любителей порассуждать о мультивалютном устройстве мировой экономической системы. Деньги могут быть только одни, а разные виды валют – это всего лишь местные названия единых денег. Если какое-то государство хочет иметь деньги, которые оно считало бы полностью своими, то это государство должно забыть о каком-либо взаимодействии с остальным миром. СССР долго делал вид, что рубль – совершенно независимые деньги, но по мере роста взаимодействия с мировой экономикой эта иллюзия быстро рассеялась. Я хорошо помню тот ажиотаж, когда все носились, пытаясь добыть иностранную валюту, в первую очередь доллары, в конце 80-х годов.

Сейчас деньгами является доллар, а в ту эпоху, которая нас сейчас интересует: золото и серебро. Конечно, биметаллизм был не совсем удобен, к тому же на Западе и на Востоке соотношение между двумя металлами различалось. Восток почему-то обычно ценил серебро выше, чем Запад. Но это детали.

Европейская инфляция, если ее рассматривать в глобальном контексте, означала, что в мировой денежной системе существует гигантский дисбаланс, который выражался в том, что реальные и номинальные доходы в различных частях мира сильно различались. В первом томе «Кембриджской экономической истории Нового и Новейшего времени. 1700-1870» приводятся данные, наглядно характеризующие величину дисбаланса. Эти данные, конечно же, неполны, отрывочны и приблизительны, однако с учетом масштаба явления это представляется мне несущественным.

Во второй половине XVI века заработок индийского работника, измеренный в серебре, составлял всего 21% от заработка английского работника. Однако то же соотношение, измеренное в основной продовольственной культуре – зерне (рисе), составляло 83%. То есть уровень номинальных цен в Европе превышал аналогичный уровень в Индии приблизительно в 4 раза.

Если рассматривать данные по Китаю, то там разрыв не столь существенен, но все равно речь идет о разрыве номинальных цен более чем в 2 раза.

Как я уже упоминал, после XVI века разрыв в номинальных ценах стал сокращаться. Золото и серебро переправлялись на Восток, происходил экспорт инфляции, и насыщенность товарооборота деньгами в разных регионах мира постепенно выравнивалась.

Вообще говоря, европейская инфляция сделала все производство в Европе неконкурентоспособным в мировом масштабе. Все, что производилось, будучи оценено в золоте и серебре, было слишком дорого. Вернее сказать даже, учитывая, что Европа и раньше была практически неконкурентоспособна, что разрыв в конкурентоспособности стал практически абсолютным.

Западные правители продолжали проводить политику, направленную на снижение трудоемкости своей продукции и повышение ее конкурентоспособности на западных же рынках. С этой точки зрения сторонники традиционных взглядов на инфляцию правы: внутри самого Запада стремительный рост денежной массы ничего не изменил. Потребность в том, чтобы любыми способами удерживать деньги на своей территории, осталась. Разве что теперь речь шла не о дефляции, а о недостаточно высокой инфляции. Так что весь набор протекционистских мер, в том числе и направленных на снижение трудоемкости производимой продукции, оставался востребованным. Однако разность потенциалов, которая обеспечивала переток денег с Востока на Запад, была слишком велика. Ввоз товаров с Востока постоянно рос.

Однако транспортная инфраструктура того времени была не в состоянии организовать перевозку грузов с Востока на Запад в достаточном количестве. Она бурно развивалась – торговый флот одной только Голландии в середине XVII века насчитывал, как утверждают, до 20 тысяч судов. Однако с учетом расстояний, которые требовалось преодолеть, речь могла идти исключительно о предметах роскоши, недоступных большинству населения. Массового спроса на эти товары не было и не могло быть.

И тут появился хлопок.

Почему промышленная революция связана с хлопком.

Эрик Хобсбаум, известный английский историк, в свое время сказал, что, когда мы говорим о промышленной революции, мы говорим в первую очередь о хлопке. Так и было, и сейчас мы поймем, почему именно и как так получилось.

Хлопок и хлопчатобумажные ткани известны давно. Я вот недавно читал историю Персидской империи времен Ахеменидов (той самой, которую захватил Александр Македонский), так вот там упоминается про поставки хлопчатобумажных тканей из индийских провинций империи. Но в то время речь, по-видимому, шла о хлопке как предмете роскоши. Дело в том, что из всех используемых в древности материалов для ткачества хлопок самый трудоемкий в обработке.

Трудоемкость получения пряжи из хлопка в 6-7 раз выше, чем того же количества из шерсти, в 3-4 раза выше, чем из льна, и примерно в два раза выше, чем из шелка, но шелк-то всегда рассматривался как предмет роскоши. Эти данные взяты мной из прекрасной во многих отношениях книги У. Бернстайна «Великолепный обмен. История мировой торговли».

Но, с другой стороны, хлопок сравнительно с другими материалами для ткацкого производства – это массовый ресурс [128]. Его выход с единицы земельной площади значительно выше, чем у всех остальных видов ткацкого сырья. До поры до времени, пока свободных земель в мире хватало, это преимущество хлопка не имело существенного значения с точки зрения и мировой, и европейской экономики. Основными видами производимых тканей были шерстяные и льняные, а для высших классов – шелковые. Европа специализировалась преимущественно на шерстяных тканях: знаменитые итальянские, потом голландские, а потом английские мануфактуры – это главным образом производство шерстяных тканей.

Давайте дальше сравнивать только шерсть и хлопок, тем более что именно соревнование этих двух видов сырья и привело в итоге к промышленной революции. И кстати, в первых ближневосточных и европейских упоминаниях хлопчатника его называют «шерстяным деревом».

Начиная с какого-то момента рост производства шерстяных тканей стал сталкиваться с исчерпанием сырьевой базы. Об этом, между прочим, свидетельствует и история протекционистских мер: они стали включать ограничения на вывоз сырья (сырой шерсти) за пределы границ государств. Великобритания, сделавшая ставку на шерстяную промышленность, несколько раз запрещала вывоз сырой шерсти. Ограничения, введенные во второй половине XVII века, действовали до начала XIX века.

Когда я описывал технологическое разделение труда, то мы видели, что снижение трудоемкости производства единицы продукции на его основе связано с многократным увеличением объемов производства. Но такое увеличение объемов производства возможно, во-первых, при наличии достаточной волны спроса, а во-вторых, при доступности сырья.

Но, продолжая наращивать производство при ограниченной сырьевой базе, промышленность сталкивается с быстрым ростом цен на сырье, и рост производства быстро выдохнется. По-видимому, в шерстяной промышленности основные выгоды уже были получены североитальянскими городами-государствами в период их расцвета, после чего эта отрасль могла развиваться в узком коридоре между постепенным увеличением спроса и ростом сырьевых цен. Всплески развития на отдельных территориях случались только как кратковременный эффект введения или усиления протекционистских мер или существенных изменений в естественных условиях.

Кроме того, трудоемкость обработки шерсти невелика, и ее снижение не может быть значительным в денежном выражении. С учетом приведенных мною данных, снижение трудоемкости вдвое в обработке шерсти «стоит» в 6-7 раз дешевле, чем аналогичное снижение в обработке хлопка. Поэтому конкурентоспособность в этой отрасли поддерживать трудно – здесь всегда возможно столкнуться с фактором низкой стоимости рабочей силы.

Исторически потенциал роста шерстяной промышленности сильно ограничен как со стороны сырья, так и со стороны потенциала снижения трудоемкости.

У хлопка ситуация другая. Там ограничения по сырью, если мы будем рассматривать их в мировом контексте, могут вступить в силу при гораздо больших объемах потребления (не забудем, что была открыта Америка с ее огромными девственными территориями, пригодными для возделывания хлопка, да еще и в сочетании с рабским трудом). А кроме того, потенциал снижения трудоемкости в обработке хлопка в разы превышает таковой в производстве других видов тканей.

Но высокая трудоемкость делает хлопок практически недоступным не то что массовому, но и богатому потребителю, который скорее предпочтет шелк, даже если цены на него будут повышаться вследствие исчерпания сырьевой базы. А вот заместить в потреблении шерсть для хлопка просто нереально.

И тут мы опять должны обратиться к данным, которые приводятся в «Кембриджской экономической истории». Согласно им, в XVIII веке уровень реальных доходов работников в Индии сравнительно с Англией упал до 20-25% (после 83% в предыдущем периоде). Не знаю, с чем это было связано. Вряд ли речь может идти о резком росте производительности труда в Англии. Она, конечно, росла, но явно не такими темпами, которые характерны для индустриальной стадии развития. Тут речь, скорее всего, может идти о спаде потребления в Индии под воздействием мальтузианского цикла.

С учетом более чем двукратного превышения номинальных цен в Англии это означает, что в этот период индийский хлопок стал конкурентоспособен с английской шерстью на рынке Англии [129]. Не как шелк, то есть товар роскоши, а как товар массового спроса, поскольку изделия из шерсти были товарами массового потребления (напомню, что пресловутая куртка поденщика А. Смита была шерстяной).

В свободной рыночной экономике все было бы просто. Поставки индийских тканей начали бы быстро расти: английский флот, который к тому времени начал быстро развиваться, вполне мог бы справиться с этой задачей. Деньги еще более широким потоком потекли бы в Индию, обеспечив там рост реальных и номинальных доходов. Через некоторое время конкурентоспособность хлопковых и шерстяных тканей выровнялась бы. Индийский хлопок отхватил бы в свою пользу, возможно, некоторую часть тканей массового спроса, но потом бы установилась нормальная регулярная торговля, определяемая параметрами роста численности населения и взаимными изменениями стоимости труда.

Но в нашем случае все произошло не так. Влиятельнейшее «шерстяное лобби» выступило за запрет импорта хлопчатобумажных тканей из Индии с целью защиты своего положения на внутреннем рынке. Против выступала Ост-Индская компания, рассчитывавшая неплохо заработать на импорте дешевых тканей из Индии. В 1700 году такой запрет был введен. Для Европы того времени это была, как я уже говорил, обычная протекционистская практика, этот запрет действовал наряду с множеством других аналогичных запретов. Вот только результаты его оказались качественно иными.

К моменту введения запрета хлопок стал популярным и модным товаром в Англии, по крайней мере в среде богатых потребителей и среднего класса: Ост-Индская компания успела провести мощную рекламную кампанию, в которую был вовлечен и королевский двор. Так что внутри страны было быстро налажено производство хлопчатобумажных тканей, тем более что импорт сырого хлопка запрещен не был. Цены, по-видимому, выросли, так как стоимость рабочей силы в Англии была существенно выше (и реальная, и тем более номинальная). Но для богатых классов это было несущественно, тем более что в этой потребительской нише хлопок конкурировал скорее с дорогим шелком, нежели с дешевой шерстью.

Понятно, что при создании хлопчатобумажной промышленности были по максимуму использованы технические изобретения и организационные формы, которые ранее применялись в шерстяной и шелковой промышленности с целью снижения трудоемкости производства в условиях острой внутриевропейской конкуренции. Это позволило дополнительно снизить издержки производства.

А дальше начался длительный период создания и внедрения усовершенствований, направленных на снижение трудоемкости обработки хлопка. Поскольку совокупная трудоемкость производственных процессов была изначально высока, то и потенциал возможного снижения также был значителен.

В какой-то момент времени трудоемкость оказалась ниже критического порога, когда даже с учетом высокой стоимости рабочей силы издержки на производство хлопчатобумажных тканей стали ниже, чем в Индии с ее низкой стоимостью рабочей силы, и даже еще ниже. Ткань, произведенная по традиционной технологии при издержках, обеспечивающих минимум средств существования для физического выживания человека, все равно была неконкурентоспособна с фабричной продукцией. «Равнины Индии белеют костями ткачей», – написал в 1834 году британский генерал-губернатор лорд Уильям Бентинк. Английская ткань начала экспортироваться в Индию с 1822 года, а за предшествующие 30 лет полностью завоевала европейский и американский рынки. Промышленная революция свершилась.

Товарные и денежные потоки в мировой экономической системе начали разворачиваться. Теперь уже Запад начал поставлять товары Востоку, получая от него деньги, золото и серебро, ранее вывозимые с Запада на Восток.

Промышленная революция: необходимые условия.

В начале лекции я говорил о том, что для того, чтобы объяснить промышленную революцию, мы должны найти источник мощной и долговременной волны спроса на какой-то продукт, который бы смог запустить и поддерживать процесс углубления разделения труда сначала в одной отрасли, а потом, по цепочкам, и в смежных отраслях. Понятно, что в равновесной экономике – мне это выражение не нравится, но, чтобы не объясняться долго, я его сейчас употреблю – представить себе, как могла бы появиться такая волна спроса, невозможно. Речь идет, естественно, о мировой экономике в целом.

Мировая экономика должна быть очень сильно неравновесной. То есть какой-то ее не очень большой (но и не очень маленький) фрагмент должен по своим значимым параметрам сильно отличаться от большей части мировой экономики. Это условие, как мы видели, было обеспечено мощным притоком драгоценных металлов из Америк и установлением долгосрочного разрыва номинальных цен.

Как это ни покажется парадоксальным, но получилось, что в каком-то отношении меркантилисты оказались правы. Запад стал богатым (в реальном выражении) потому, что и до этого был богатым – в номинальном выражении. То есть потому, что в нем было много денег.

Конечно, я знаю, и об этом уже говорил, что лишь немногие, и не самые влиятельные из меркантилистов действительно связывали богатство народов с количеством денег – это утверждение им приписал Адам Смит, чтобы с блеском расправиться со своими предшественниками. Да и говорили они не о богатстве народов, а о богатстве государя, а это коренным образом меняет саму постановку вопроса.

Но как бы то ни было, получилось, что денежное богатство, не само по себе, а в результате тех экономических процессов, которые оно стимулировало, оказалось решающим фактором наращивания богатства реального. Конечно, и до открытия месторождений золота и серебра в Америке на Западе активно развивалась техника, равно как и организационные формы производства, чему способствовал протекционизм. Прогресс потихоньку шел, и продолжал бы идти себе дальше, и мы не знаем, как пошла бы мировая история, если бы в ней сохранялись те тренды, которые сложились до 1492 года. В конце концов, мальтузианские циклы никто не отменял, хотя в Северо-Западной Европе их действие проявлялось слабее, чем в других регионах мира.

Но Америка была открыта, золота и серебра стало много, и в какой-то момент это дало толчок резкому ускорению экономического прогресса.

Однако вернемся к основной теме. Разрыв номинальных цен со всем остальным миром наблюдался для всей Западной Европы в целом. Для Англии этот разрыв, в силу высокой концентрации финансового сектора, был больше, чем в среднем по Западной Европе, но меньше, чем в Нидерландах (которые оставались самой богатой европейской страной и после начала промышленной революции).

Так что одного только фактора наличия разрыва номинальных цен было недостаточно. Другим условием была изоляция внутреннего рынка от конкуренции со стороны мирового рынка по конкретному товару. В нашем случае по товару с высокой изначальной трудоемкостью, что было принципиально важно. Это условие возможно только для государства, обладающего хорошим административным аппаратом и способным контролировать свои границы. Морское положение Англии здесь сильно помогло.

Эта изоляция – еще один фактор, усиливший неравновесие в мировой экономике. Но тут тоже не все просто. Не всякий рынок, будучи изолированным, может породить волну спроса, которая инициировала бы масштабную реорганизацию всей экономики. Тут есть несколько важных дополнительных составляющих, и все они в конкретное время наблюдались в конкретной стране, а именно в Англии XVIII века.

Какие еще факторы играли роль? Чтобы четче себе их представлять, давайте нарисуем график (рис. 36).

Рост производства хлопчатобумажных тканей и снижение трудоемкости

Рис. 36

Перед нами обычная и известная картина того, как новый товар завоевывает рынок. Такой же график можно нарисовать, скажем, для автомобильной промышленности, да и для многих других продуктов. Сначала товар по высоким ценам покупают богатые, обеспечивая высокую норму прибыли. Производство расширяется, срабатывает эффект масштаба, который, как мы помним, связан с ростом разделения труда, и производственные издержки снижаются. Цены падают, товар становится доступен более широким слоям потребителей («среднему классу»). Новый виток расширения производства дает возможность опять снизить издержки, сделав товар доступным уже и беднейшим слоям населения.

Обратим внимание на горизонтальные прямые С и С'. Прямая С показывает нам уровень текущих издержек в основном регионе производства хлопчатобумажных тканей – в Индии. Изображенная на графике кривая «подныривает» под нее при количестве потребителей Q. Внутри изолированной страны их должно быть не меньше этого количества, чтобы производимая внутри страны продукция смогла выйти с внутреннего на внешний рынок, в данном случае рынок европейский, на котором она оказывается конкурентоспособной с продукцией из Индии.

А уже после выхода на европейский рынок появляется возможность обеспечить и абсолютную конкурентоспособность, то есть поднырнуть под горизонтальную прямую С', которая показывает минимально возможный уровень издержек на производство данной продукции где-либо в мире (то есть при издержках, обеспечивающих физическое выживание работников).

Итак, мы видим важнейшее условие – количество потребителей в стране должно быть не меньше Q, в противном случае волна спроса захлебнется. Да, страна, оставаясь изолированной, будет производить продукцию с самыми низкими в мире затратами рабочего времени, но будет производить ее только для самой себя (при высокой стоимости рабочей силы). Поэтому промышленная революция в том смысле, как мы ее понимаем, не могла произойти в Голландии, богатой, но с небольшим населением, даже если мы представим себе, что она пошла бы по пути Англии и изолировала бы свою хлопчатобумажную промышленность.

Я выделил на графике несколько стадий. Стадия первая – это продвижение товара на рынке богатых потребителей. Здесь хлопок конкурирует с шелком, и тут успех зависит в основном от моды и, следовательно, затрат на рекламу. Ценовой фактор играет незначительную роль.

Вторая стадия – это продвижение в средней ценовой категории, среди среднего класса. Хлопок все еще конкурирует с шелком, однако в конце стадии он уже становится конкурентоспособен с шерстью на внутреннем рынке. То есть трудоемкость хлопка должна на этой стадии опуститься до уровня, достигнутого в шерстяной промышленности. Тогда появляется новая волна спроса, которая поддерживает процесс углубления разделения труда.

В Англии был многочисленный средний класс, что отличало ее от многих других современных ей государств Европы, где средний класс отсутствовал или был немногочисленным. В частности, именно поэтому промышленная революция не могла произойти во Франции, превосходившей Англию по населению, а возможно, даже и по совокупному богатству. Она бы заглохла, не сумев преодолеть барьер между высокими и низкими доходами. Не следует забывать и о том, что относительно низкая стоимость рабочей силы во Франции препятствовала применению дорогой техники.

Франция известна своей шелковой промышленностью, которая достаточно быстро прогрессировала. Достаточно сказать, что именно в текстильной промышленности Франции с начала XIX века стали применяться станки с, как бы мы сейчас сказали, числовым программным управлением (жаккардовский станок). Но все-таки шелк – это узкий рынок, ограниченный богатыми потребителями, к тому же резкое расширение производства в этой отрасли быстро столкнулось бы с ограничениями по сырью, и основная часть доходов стала бы доставаться производителям сырья.

На третьей стадии товар начинает продвигаться на рынок бедных потребителей, где он уже конкурирует с шерстью. Трудоемкость шерстяных изделий на протяжении всего рассматриваемого периода также снижается, но гораздо меньшими темпами. Экономия, получаемая от снижения трудоемкости шерсти в 2 раза, в начальный период в 6-7 раз меньше, чем экономия от сравнимого снижения трудоемкости хлопка. Потом этот разрыв в выгодности сокращается.

В общем, как мы видим, промышленная революция порождена уникальным сочетанием экономических и политических факторов, которые в подходящий момент сошлись в Англии, и нигде более.

Только ли протекционизм?

Только ли хлопок?

В основе промышленной революции лежит сочетание множества факторов, совпавших во времени.

Как мы видим, протекционизм [130] сыграл важную роль в промышленной революции, а как мы увидим дальше, и в процессе ее распространения в Европе и Америке. Некоторые исследователи, например Райнерт, делают из этого факта далеко идущие выводы и формулируют на этой основе рекомендации для развивающихся стран.

Казалось бы, рассказ про хлопок и его роль в промышленной революции подтверждает эту точку зрения. И в то же время показывает ее однобокость.

Протекционистскую политику европейские государства проводили на протяжении нескольких веков – и оставались бедной периферией мировой экономики, и, если бы не наличие источников драгоценных металлов, скорее всего, так и оставались бы дикой окраиной тогдашнего цивилизованного мира, единственным конкурентоспособным товаром которой были бы рабы.

Перейди тогда цивилизованный мир к использованию бумажных денег, и европейцы бы сегодня горько сетовали в Интернете на Китай, или Индию, или Индонезию, или Персию, которые выпускают «ничем не обеспеченные бумажки» и благодаря этому эксплуатируют весь мир. Это шутка, поскольку тогда никакого Интернета и в помине, скорее всего, не было бы. Напомню, что мануфактуры создавались не для того, чтобы повысить уровень разделения труда, а чтобы снизить его (труда) стоимость за счет обхода цеховых ограничений.

Мы не можем рассматривать европейский протекционизм и оценивать его результаты в отрыве от наличия постоянной подпитки экономики за счет «майнинга» мировых денег. И уж тем более рассматривать его результаты, игнорируя такое явление, как инфляция цен в Европе в результате открытия Америки.

Если перенести ситуацию в Европе, как она сложилась в эпоху, предшествовавшую промышленной революции, на современные развивающиеся страны, то полный рецепт для них выглядел бы следующим образом. Надо не только проводить протекционистскую политику, но и завалить экономику развивающейся страны «бесплатными» мировыми деньгами – долларами, чтобы в ней уровень цен и зарплат был выше, чем в США. Да, надо еще как-то ограничить связи с развитыми странами, иначе все эти доллары быстро перекочуют в обратном направлении. Но ни в коем случае эти связи не обрубать совсем, поскольку тогда стимулов к развитию не будет. Это тоже можно сделать, регулируя мощность транспортных средств, допущенных к обслуживанию торговли. Да, еще надо понять, какой именно товар создаст в этих условиях достаточную волну спроса, чтобы запустить модернизацию всей экономической структуры, и запретить его ввоз.

И после этого подождать сотню лет, пока развивающаяся страна на основе своего внутреннего рынка сформирует систему разделения труда, сравнимую с современной или даже превосходящую ее. Только тогда это должна быть очень-очень большая страна.

Это я еще сформулировал далеко не все необходимые условия. Собственно, эту урезанную модельку развития при помощи протекционизма я привел здесь, чтобы показать, сколь много специфических условий должно было совпасть, чтобы в результате где-то на планете произошел резкий скачок роста разделения труда, который в свое время реально преобразовал наш мир за достаточно короткое по историческим меркам время.

Если же говорить о реальной истории, то хотелось бы упомянуть еще одно важное совпадение. Промышленная революция – это не только хлопок, но еще и паровые машины. Соединение ткацкого производства с паровой машиной сыграло важную роль в снижении трудоемкости производства и достижении абсолютной конкурентоспособности английского текстиля на мировых рынках.

Но ведь паровые машины разрабатывались не для текстильной промышленности. И возможно, что никому бы не пришло в голову их специально для нее придумывать. Паровая машина уже была, она входила в состав предметно-технологического множества, и просто была скомбинирована с ткацкими станками в крупных мануфактурах (фирмах).

Паровая машина создавалась и совершенствовалась применительно к другому продукту – углю. У угля как продукта есть много общего с хлопком (только не цвет).

К концу XVII века в Англии были вырублены практически все леса. То есть источник сырья для отопления жилищ был исчерпан [131]. Ввозить дрова из-за границы по морю было, по-видимому, слишком накладно (строевой лес, вспомним цитату из Пушкина, – другое дело). А вот угля было много, и в результате на уголь сформировалась своя, самостоятельная волна спроса. Как и хлопок – это был массовый ресурс, но, как и хлопок, отличался высокой трудоемкостью, что при высокой стоимости рабочей силы (и реальной, и номинальной) создавало стимулы для того, чтобы эту трудоемкость снижать. Паровые машины первоначально разрабатывались для угольной (и шире – горнодобывающей промышленности), пока не была разработана машина Уатта, компактность которой позволила применять ее в фабричных условиях.

Но вернемся к протекционизму. Протекционизм в богатой, хотя бы номинально, стране может дать какие-то результаты. А вот протекционизм в бедной стране, скорее всего, ни к чему хорошему не приведет.

Распространение промышленной революции и быстрое обнищание Востока.

Итак, давайте уже завершать эту лекцию. Нам осталось рассмотреть два важных вопроса. Первый – это последствия промышленной революции для мировой экономической системы. Второй вопрос: почему промышленная революция, распространившись на Западную Европу и отдельные страны за ее пределами, не пошла дальше. Вопросы эти взаимосвязаны, и я буду отвечать на них одновременно.

Начнем, пожалуй, с Западной Европы в эпоху после открытия Америки. Деньги из Нового Света первоначально поступали в Испанию. Оттуда они, понятное дело, шли на Восток, но этот поток не мог быть очень мощным из-за транспортных ограничений, которые преодолевались на протяжении нескольких веков. Однако экономика Востока была слишком большой, чтобы эти дополнительные деньги могли вызвать в ней сильное повышение цен.

Те деньги, которые не могли пойти на Восток, оставались в самой Испании и использовались на потребительские нужды внутри страны, вызывая рост номинальных цен (инфляцию). Естественно, что внутреннее производство в Испании проигрывало в конкурентоспособности соседним странам, и те расширяли свой экспорт в Испанию, попутно импортируя инфляцию. Экспорт инфляции шел и через агрессивную военную политику Испании. Войска тратили свои деньги на чужих территориях, туда же поступали и там же тратились деньги на наемников.

По мере отдаления от источника денег инфляционная волна теряла свою силу, но при этом в более отдаленных регионах Европы мы видим активное желание поучаствовать в переделе американских денег. Поскольку нужды Испании в ремесленных товарах удовлетворялись близлежащими территориями, эти регионы стали специализироваться на поставках продовольствия и другого сырья. Там происходит так называемое «второе издание крепостничества» (выражение Ф. Энгельса). Речь идет о Дании, Пруссии, Чехии, Австрии, Венгрии, Речи Посполитой, Померании [132].

Деньги распространяются равномерно по Европе, причем по мере отдаления от источника инфляционная волна (насыщенность экономики деньгами) падает. При этом на отдельных территориях, там, где концентрируется финансовый сектор, деньги постоянно накапливаются (Генуя, Нидерланды, потом Великобритания, Западная и Северная Германия). Приток денег слабеет, они потихоньку уходят на Восток, но благодаря протекционизму и наличию института государственного долга уровень номинальных цен во многих районах Западной Европы остается высоким.

В Англии происходит промышленная революция. Поначалу базой для ее разворачивания является внутренний рынок, но в какой-то момент он достигает насыщения. При этом английский текстиль становится конкурентоспособным с индийским [133].

Надо было выходить на внешние рынки, но куда? Догадаться нетрудно – туда, где был высокий уровень номинальных цен, то есть в регионы Западной Европы. Но как мы помним, Европа была сплошь заражена протекционизмом. Наполеон – тот даже континентальную блокаду против Великобритании пытался организовать.

Проникнуть на привлекательные рынки европейских стран можно только изнутри – за счет перемещения производства на их территорию. Таким образом, промышленная революция расползается на близлежащие территории, в которых исторически сохранился высокий уровень номинальных цен.

Но есть и другой механизм. Промышленная революция – это резкий рост объемов производства. А что у нас находится в начале всех производственных цепочек? Сырье. Значит, многократно увеличивается потребление сырья, причем в самом широком смысле, включая и продовольствие для промышленных рабочих, которые сами теперь продовольствие не производят. Сырье – это крупнотоннажные грузы, у которых низкое соотношение цены и веса, и возить его издалека крайне невыгодно. Его надо покупать на близлежащих, удобно расположенных территориях.

В страны, поставляющие сырье, идут потоки денег, но забрать их оттуда за счет продажи готовой продукции трудно, потому что они стараются защищать свой рынок. Поэтому в разбогатевшие на поставках сырья страны переносятся промышленные предприятия. Промышленная революция распространяется все дальше и дальше. Все новые страны включаются в нее: сначала Западная Европа, потом Центральная, Восточная, потом, уже ближе к концу XIX века, эта волна доходит, как мы знаем, и до России.

А что Восток? Поставки сырья оттуда нецелесообразны, но, поскольку все новые страны включаются в промышленную революцию, объемы производства быстро растут и продукция во все больших объемах начинает поступать на Восток. Теперь уже Восток пытается оградиться таможенными барьерами от Европы, но Запад в необходимых случаях начинает использовать свое военное превосходство, чтобы заставить восточные экономики открыться. Упомяну здесь лишь известную экспедицию коммодора Перри в Японию, или «опиумные войны» с Китаем.

Но во многих случаях к таким мерам можно было и не прибегать. Дешевизна и разнообразие товаров (особенно вооружений, в которых элиты всегда заинтересованы) говорили сами за себя.

Я уже сказал, что в результате промышленной революции мировые товарные и денежные потоки развернулись на 180 градусов. Теперь уже Восток начал быстро терять деньги, которые перетекали на Запад. А в результате на Востоке наступила хроническая дефляция, которая, как мы знаем, влечет за собой снижение экономической активности.

Не знаю, нагляднее всего, наверное, о том, что случилось, можно судить по литературе. В европейской литературе XVIII века Восток – это богатство, это оживленные рынки, на которых торгуют самыми разнообразными товарами со всего света, шум и толчея. К началу XX века этот образ сменился совсем иным. Сонное царство, населенное полудикими бедными людьми, пытающимися всучить свои жалкие поделки или оказать услуги богатым европейцам. Перемена по историческим меркам стремительная – но и экономические законы в эпоху промышленной революции работают быстро.

Помните, я в первой части этой лекции говорил о том, что разрыв номинальных цен на Западе и на Востоке в XVII-XVIII веках заметно сократился. Однако в XIX веке он опять начал быстро расти. Рос и разрыв в номинальных доходах, но теперь стал быстро расти и разрыв в реальных доходах. На Западе реальные доходы начали подтягиваться к номинальным, а на Востоке снижение номинальных доходов тянуло за собой вниз и реальные.

Мировая экономика распалась на две части, а как эти две части взаимодействуют сегодня друг с другом, я показал во второй и третьей лекциях. Как видите, круг замкнулся. Я начал с описания сегодняшних проблем взаимодействия развитых и развивающихся стран, потом мы углубились в анализ экономических структур, на этой основе восстановили экономическую историю и вернулись к тому, с чего начали.

Нам осталось ответить на еще один вопрос.

Внимательный слушатель может спросить примерно следующее. Из сказанного мной следует, что процесс распространения промышленной революции состоит из тех же самых этапов, которые я описал применительно к взаимодействию развитых и развивающихся государств. Сначала монокультурное взаимодействие, потом – инвестиционное. Но в одном случае страны становятся развитыми, в другом так и остаются развивающимися.

Значит, что-то такое случилось, в результате чего промышленная революция перестала распространяться, делая страны одну за другой богатыми. Произошла смена режима взаимодействия.

Да, конечно, случилось многое. Например, произошел гигантский прогресс в транспорте вообще, но в данном случае имеет смысл говорить только о морских перевозках. В результате появилась возможность дешево получать сырье из любой точки мира, и поэтому уровень концентрации сырьевых денег снизился, за исключением стран, обладающих серьезными естественными преимуществами, например нефтедобывающими.

Роль транспортного фактора в развитии экономики очень велика – достаточно посмотреть на то, какими темпами развивается сектор сжиженного природного газа сегодня. Тут ведь речь идет о тех же самых экономических процессах, и с теми же самыми ожидаемыми результатами, о которых я только что сказал.

Но дело не только, и даже не столько в транспорте. Действительно, произошло нечто, гораздо более значимое. Мы все это рассмотрим в следующей лекции, которая будет посвящена экономическим кризисам.

Приложение

Как и почему США стали центром современной экономической системы.

Численность населения – необходимый, но далеко не достаточный фактор.

Мы все знаем, что сегодня центром капиталистической экономики являются США, а мировой валютой – американский доллар. Все к этому настолько привыкли, что уже трудно представить себе, что могло бы быть иначе.

Конечное, многие помнят, хотя бы со школьных времен, ну, или узнали из этой лекции, что в XIX веке центром мировой капиталистической системы была Великобритания, а мировой валютой – английский фунт. Есть распространенное мнение, согласно которому США перехватили первенство у Англии, «отсидевшись за океаном» во время Первой мировой войны и нажившись на кредитах и поставках оружия обеим сторонам. Проблема с этой версией заключается в том, что США стали ведущей экономической державой мира еще до начала мировой войны. Просто тогда многим это было еще непонятно, особенно в Европе, а вот после окончания войны стало очевидным, хотя не всем и не до конца, а окончательное осознание этого факта наступило лишь после Второй мировой войны.

У нелюбителей Америки есть еще множество других объяснений такого же толка, но к научному анализу все они не имеют никакого отношения, так что я их рассматривать не буду.

Если же подойти с научной точки зрения, то перед нами, на самом деле, стоит весьма серьезная проблема. После того как в Англии произошла промышленная революция, ничто, казалось бы, не мешало ей оставаться центром мировой капиталистической системы на веки вечные.

С точки зрения вульгарной неокономики, казалось бы, ответ лежит на поверхности. В США больше населения, поэтому они смогли организовать более глубокое разделение труда, благодаря этому повысилась производительность, и Штаты смогли обойти Великобританию.

Это то, чего я больше всего опасаюсь, когда рассказываю про неокономику. «Разделение труда» – не лозунг и не универсальная отмычка, позволяющая запросто решать любую проблему. Это не «фактор» в том смысле, как это понимается в современных экономических исследованиях, когда сопоставляются ряды показателей и делается вывод о том, что один из них определяет значение другого (других). Когда мы говорим об экономике, то речь идет всегда о сложных комплексных процессах, в которых разделение труда – важная, но далеко не единственная составляющая. Но которую всегда необходимо учитывать.

Когда я читал книгу Дж. Арриги «Долгий двадцатый век. Деньги, власть и истоки нашего времени» – это было давно, но идея про роль разделения труда у меня уже была, – мне тоже поначалу казалось, что перемещение центра капиталистического мира из все меньших по размеру экономик во все большие объясняется только этим фактором. Но более тщательный анализ показал, что это не так.

Перемещение центра капиталистического мира, а на самом деле центра концентрации финансового сектора из городов-государств Северной Италии в Голландию, а потом в Англию было связано преимущественно с соображениями безопасности. Экономические соображения, связанные с численностью населения страны, тоже можно найти: опора на узкий рынок труда способствует быстрому росту издержек финансового сектора на данной территории, и появляется интерес перенести эти издержки туда, где их можно снизить. Тем самым создаются предпосылки для углубления разделения труда, но само оно не является движущим мотивом.

А вот после того, как в Англии произошла промышленная революция, объяснить, почему центр капиталистической экономики совершил еще один переезд, трудно. Конечно, можно говорить о возможности «отсидеться за океаном», но, в общем, и в Англии финансовый сектор всегда неплохо себя чувствовал. В конце концов, была еще Канада. Итак, почему же США?

Да, в Америке было создано более глубокое разделение труда, но вовсе не потому, что там тупо было больше населения. Большое население – это необходимое условие, но не достаточное.

Если говорить о численности населения, то в период, когда Америка становилась мировым экономическим лидером, ее преимущество в численности перед Англией было не столь уж и значительным. В 1870 году 40 миллионов против 26, спустя 30 лет 70 миллионов против 37,5. Ну да, почти в два раза больше, но ведь и плотность населения в разы меньше.

Да и не с одной только Великобританией надо сравнивать. А Голландия, Бельгия, Франция, которые к тому времени уже встали на путь индустриального развития во многом за счет английских капиталов. Я не говорю про Германию, Австро-Венгрию и страны Центральной и Восточной Европы, которые находились в зоне их влияния, – но тут все равно английский капитал играл значительную роль. А Британская империя, которая как раз в этот период достигла пика своего расширения? Да и в России, которая хотя и позже, но все-таки вступила на путь индустриализации, населения было гораздо больше.

О взаимосвязи уровня разделения труда и численности населения мы можем говорить в том случае, когда речь идет об изолированных воспроизводственных контурах. Но в то время об этом не могло быть и речи: все работали в рамках единого мирового рынка.

США взаимодействовали с Англией так же, как и все прочие страны, включавшиеся в промышленную революцию. Сначала поставки сырья (в случае США это был, прежде всего, хлопок), затем инвестиционное взаимодействие, в ходе которого элементы английской системы разделения труда механически перемещались на американскую территорию. Речь шла о копировании, а не о чем-то принципиально новом.

Конечно, страны, которые включались в промышленную революцию позже, имели определенные преимущества. Развитие в Англии шло бурно. Размеры вновь образуемых фирм и мощности используемых машин постоянно росли, однако при этом более мелкие фирмы еще продолжали существовать, ориентируясь на свои локальные рынки, неинтересные для вновь создаваемых крупных фирм, нацеленных уже на глобальный рынок. Предприятия же, создаваемые в других странах, сразу создавались как современные крупные производства, максимально эффективные для своего времени.

Так что в среднем эффективность промышленного сектора в новых странах была выше, чем в Англии. Этим объясняется относительный упадок Великобритании к концу XIX века сравнительно и с США, и с Германией [135]. Но речь опять-таки не идет о более высоком уровне разделения труда.

Особенность США: высокие реальные доходы при низком уровне их монетизации.

Так почему же так получилось, что в США смог сформироваться более высокий уровень разделения труда? Ответ может показаться странным – просто повезло. Случайно так получилось, что несколько различных экономических процессов удачно совпали во времени и пространстве. Другое дело, что сами эти процессы были вполне закономерными.

Начать надо, пожалуй, с уровня реальных доходов. В 1842 году Чарльз Диккенс вернулся в Англию из поездки в Америку и ошарашил своих читателей сообщением о том, что американцы «трижды в день наспех проглатывают в большом количестве животную пищу» [136]Изумление вызвала не скорость поглощения пищи, а ее состав. Для Англии того времени это выглядело фантастикой вроде рассказов XVII-XVIII веков о несметных богатствах Востока. Как раз в то время после ряда неурожайных лет цена хлеба возросла вдвое и множество людей просто голодали. Не о мясе, масле, твороге и молоке они мечтали, а о куске хлеба.

Понятно, откуда был такой контраст. В Англии действовали «хлебные законы» (они были отменены только спустя 4 года), практически запретительные для ввоза зерна из-за границы. При этом растущее промышленное население нуждалось в продовольствии, и в оборот вовлекались малоплодородные участки земли, издержки на которых и определяли стоимость хлеба, которая постоянно росла. В результате реальные доходы подавляющего большинства населения были низки.

В Америке же, где «где еще не заселены и не расчищены миллионы акров земли» [137], имелась возможность пользоваться естественным плодородием земли, ведя хозяйство на наиболее эффективных участках. Земли было много, практически каждый мог взять себе участок подходящего размера и вести на нем продуктивное хозяйство.

Англия в среднем была гораздо богаче, чем Америка, но в Англии основная масса населения была беднее, чем основная масса американцев. В первом томе «Капитала» Маркса есть 25-я, последняя глава, которую обычно никто не читает, но которая имеет самое непосредственное отношение к рассматриваемой нами теме. Нам тут не столько важны размышления самого Маркса, сколько тот источник, на который он опирается, – это книга Э. Уэйкфилда «Англия и Америка», изданная в 1833 году.

С точки зрения Уэйкфилда, основной проблемой Америки является отсутствие условий для формирования полноценного рынка труда, аналогичного английскому: «Сомнительно, принадлежит ли в северных штатах Американского союза хотя бы десятая доля населения к категории наемных рабочих… В Англии… большая часть народа состоит из наемных рабочих».

При этом если кто-то и готов работать по найму, то уровень его притязаний на доход гораздо выше, чем в бывшей метрополии: «Где земля очень дешева и все люди свободны, где каждый может по своему желанию получить участок земли для самого себя, там труд не только очень дорог, если принять во внимание долю, получаемую рабочим из его продукта, но там и вообще трудно получить комбинированный труд за какую бы то ни было цену».

Итак, у основной массы потребителей в США реальный доход был выше, чем в Великобритании, при этом номинальные (денежные) доходы были ниже. Об этом свидетельствует следующая зарисовка с натуры: «Свободные американцы, которые сами обрабатывают землю, занимаются в то же время и многими другими работами. Сами они обыкновенно изготовляют часть необходимой для них мебели и орудий. Они нередко строят дома для себя и доставляют продукты своей собственной промышленности на самые отдаленные рынки. Они одновременно прядильщики и ткачи, они изготовляют мыло и свечи, обувь и одежду для своего собственного потребления. В Америке земледелие часто является побочным промыслом кузнеца, мельника или лавочника».

Те, кто сумел что-то извлечь из предыдущих лекций, сразу же увидят в этом описании неразвитость разделения труда вследствие недостатка денег в экономической системе: как общего, так и в финансовом секторе. Индивидуальные производители вынуждены делать все необходимое для собственных нужд не по собственной прихоти, а потому, что не могут всего этого купить. А купить они не могут, потому что им некому продать излишки продукции от их основного вида деятельности (обычно – сельского хозяйства), потому что у потенциальных покупателей опять-таки нет денег.

Начатки разделения труда в этой системе присутствуют: есть профессии кузнеца и мельника, но представителям этих профессий приходится одновременно заниматься и сельским хозяйством, поскольку их заработка не хватает на то, чтобы обеспечить себе существование за счет профессиональной деятельности. Рынок, на котором они действуют, крайне узок, и эта узость определялась не столько отсутствием людей, сколько отсутствием денег.

Разница между реальными и номинальными доходами проявлялось только тогда, когда речь заходила о найме рабочей силы. Тогда работник просил полную денежную оценку реального потребления, на которое он ориентировался, и эта цена часто оказывалась неприемлемой для работодателя, о чем и повествует нам Уэйкфилд.

Монетизация доходов и увеличение уровня разделения труда.

Америка обходит Великобританию.

Конечно, рано или поздно ситуация в Штатах должна была измениться. По мере роста численности населения, как за счет естественного прироста, так и за счет миграционного, пришлось бы вовлекать в оборот все менее плодородные земли. Естественное плодородие на уже эксплуатируемых землях снизилось бы и, чтобы получать те же самые урожаи, пришлось бы увеличивать издержки. В общем, тот же самый мальтузианский цикл. Реальные доходы основной массы населения начали бы снижаться, и еще неизвестно, в какую категорию государств попали бы США: в развитые, однако при сохранении доминирующей роли Англии, или в развивающиеся. Последнее, конечно, маловероятно, хотя посмотрим на Бразилию; но роль большого сырьевого придатка с более-менее сбалансированной экономикой вроде Канады или Австралии – почему бы и нет?

Для США вопрос заключался в том, как будут соотноситься два тренда. Первый – это снижение уровня реальных доходов под действием мальтузианского цикла, подправленного активной иммиграцией. И второй – как быстро будет идти процесс монетизации экономики, то есть подтягивание номинальных доходов к реальным. Нас в данном случае интересует второй тренд.

Деньги в американскую экономику долгое время поступали за счет экспорта сырья, в первую очередь хлопка. Основным потребителем была Великобритания. США, как и все прочие страны этой эпохи, строили «ловушку для денег», способствуя тому, чтобы они задерживались на территории страны. Америка отгораживалась от мирового рынка высокими тарифами, руководствуясь идеями А. Гамильтона [138], первого министра финансов США. Эти идеи, кстати говоря, пришлись по вкусу Фридриху Листу, долгое время жившему в Америке, и были использованы в его известной книге «Национальная система политической экономии» (1841), без упоминания которой не обходится сегодня ни одно рассуждение сторонников протекционистской политики. Я не буду сейчас подробно останавливаться на том, почему с точки зрения неокономики суждения обоих авторов выглядят однобокими. Кто хочет, может сам над этим подумать. Не буду я и углубляться в историю политической борьбы и противоречий внутри США по поводу тарифной политики. Она хорошо описана во множестве других книг.

Главное, что нас в данном случае интересует, – это то, что принятые меры способствовали быстрой монетизации американской экономики. Помогло и быстрое развитие инфраструктуры: сначала строительство канала Эри, а потом и сети железных дорог. Много выиграла Америка и от отмены «хлебных законов» в Великобритании. Калифорнийская золотая лихорадка добавила драгоценных металлов внутриамериканскому рынку.

Номинальные доходы стали сближаться с реальными, при этом реальные доходы все еще оставались на достаточно высоком уровне. США стали привлекательным рынком для промышленно развитой Великобритании, но были закрыты высокими таможенными пошлинами. В Америку потоком хлынули английские инвестиции, что способствовало ускорению монетизации американской экономики.

Однако в отличие от других стран, которые развивались по аналогичной схеме, в США был не только обширный и богатый внутренний рынок, но и более высокая, чем в Англии, стоимость труда. Судя по всему, выгоды от торговли внутри Америки перекрывали потери, связанные с высокой стоимостью рабочей силы. Но при этом существовали сильные стимулы для того, чтобы снижать трудоемкость производимой продукции за счет более глубокого разделения труда.

Дж. Гобсон, автор книги «Эволюция современного капитализма» (1894), описывал это так:

«Давление высокой заработной платы есть более могущественная сила и энергичнее влечет к применению усовершенствованных машин. В текстильной, равно как и в железной индустрии Соединенные Штаты представляют собой пример фабрик, стоящих гораздо выше английских.

Некоторые процессы снования и разматывания (warping and winding) делаются машинами в Америке и руками в Англии. Приготовление цепей и гвоздей, при котором работает много женщин в Южном Стаффордшире и Ворчестершире, исполняется в Америке дешевле машинами».

Снижение трудоемкости производимой продукции, опиравшееся на обширный [139] и богатый американский рынок, позволило удешевить продукцию по сравнению с английской. И это при том, что стоимость рабочей силы оставалась относительно высокой. Американские товары на мировом рынке стали более конкурентоспособными, чем английские, и начали вытеснять их с мирового рынка. Это были не только традиционные товары, но и новые.

Например, автомобили. В Европе с ее низким уровнем доходов подавляющей части населения автомобильный рынок был узок и не позволял организовать разделение труда, достаточное для того, чтобы снизить издержки настолько, чтобы автомобиль стал доступен широкому потребителю, несмотря на низкую стоимость рабочей силы. В Штатах это сделать удалось, и началось завоевание европейского рынка. Автомобили с тех пор завоевали весь мир.

А Америка стала центром мировой экономической системы.