Эпоха роста. Лекции по неокономике. Расцвет и упадок мировой экономической системы

ЛЕКЦИЯ ПЯТАЯ

В предыдущей лекции я уже говорил, что воспроизводственный контур – это абстрактное понятие. В сегодняшней экономике мы не можем в явном виде выделить какой-либо воспроизводственный контур. В прошлом – возможно. Я об этом уже говорил. Это хозяйство племени, феодальное хозяйство, рабовладельческое. В теории часто фигурирует уже известный нам литературный персонаж – Робинзон.

Однако то, что мы не можем в реальности выделить интересующий нас объект, вовсе не означает, что понимание о нем нам не нужно.

У истоков современной экономической системы лежит совокупность воспроизводственных контуров, которые друг с другом начали взаимодействовать. Чтобы изучить последствия этого взаимодействия, мы должны начать с самого начала.

Взаимодействие воспроизводственных контуров осуществляется при посредстве денег. Так что сейчас мы будем говорить о деньгах.

В ортодоксальной экономической теории «деньги не имеют значения».

В реальной экономике роль денег отрицать нельзя.

В результате экономическая наука раздвоилась на собственно экономику и финансы.

В традиционной теории денег есть ярко выраженное явление: мозаичность; ее отмечал еще Кейнс. Он писал об этом в «Общей теории занятости, процента и денег» сразу в двух местах – настолько эта проблема Кейнса занимала. Он иронизировал: существуют две теории денег, одна для первого тома учебника экономики, а другая – для второго тома, и никого не волнует, что это разные теории денег, мало связанные между собой. Эта картина двух томов сохраняется по сию пору, выйдя за рамки двух томов одного учебника в две науки. Произошло разделение профессии: есть экономисты, а есть финансисты.

Как в экономической теории (если мы возьмем последние модели динамического стохастического равновесия) описан финансовый сектор? Это некий посредник с нулевой (обязательно!) прибылью, который переводит короткие деньги в длинные деньги, вклады в инвестиции. Никакой прибыли от этой деятельности нет, а есть только комиссионный доход за потраченное рабочее время.

В финансовых же вузах было бы глупо учить такой чуши людей, они рассматривают совсем другие процессы: финансовый сектор может и должен много зарабатывать, может получать прибыль. По факту мы знаем, что финансовый сектор существует и получает вполне приличную прибыль. Но что делать с экономической теорией, которая говорит, что это просто посредник с нулевой прибылью, выполняющий чисто техническую работу, необходимую для того, чтобы в модели равновесия существовало это самое равновесие? На этот вопрос нет ответа.

Все множество теорий денег сводится к двум.

Первая заключается в том, что каким-то образом деньги связаны с реальным производством. Они являются его выражением и отражением; в основе всего лежит реальное производство, а деньги – это «денежная вуаль». Для того, чтобы понять, что происходит, надо эту вуаль снять и смотреть на конкретные пропорции реальных обменов.

Эта концепция была господствующей в эпоху, когда деньги однозначно отождествлялись с драгоценными металлами, золотом и серебром. С чем-то, что является само по себе товаром, и по прихоти людей одновременно выполняет роль денег. Уже в XVIII и XIX веках такая концепция вызывала сомнения, поскольку уже был развит финансовый сектор, были бумажные деньги и квазиденьги. Но никаких выводов не последовало.

Второй подход рассматривает деньги как относительно самостоятельный феномен. Собственно, это пришлось сделать, когда реально обращающиеся деньги де-факто начали утрачивать связь с золотым содержанием.

Возникла проблема. Когда считалось, что деньги тождественны драгоценным металлам, то вопрос о том, как насытить экономику достаточным количеством денег, не стоял. Считалось, что спрос на деньги удовлетворяли владельцы рудников драгоценных металлов на рыночных принципах.

А теперь механизм снабжения экономики изменился – кстати, потребовалось время, чтобы понять, что это за механизм, и его описать. Тут экономическая наука долгое время плелась вслед за практикой, не поспевая за ней. Появилась новая задача: как понять, сколько денег нужно экономике. И как должен быть устроен механизм снабжения экономики деньгами, чтобы он «правильно» выполнял свою функцию.

В общем, денежная сфера выделилась в отдельный предмет анализа.

Конечно, связь с первым подходом сохранялась, поскольку было принято в качестве аксиомы, что новый механизм снабжения денег с точки зрения последствий должен работать аналогично тому, как работают «товарные» деньги.

Так что портал связи между финансовым сектором и реальным производством сохранился – в виде уравнения количественной теории денег.

Но по сию (финансовую) сторону от портала деньги описываются как относительно самостоятельный феномен. Есть такое понятие, как скорость обращения денег. С ним и в теории не все очень ясно, а что касается практического использования этого понятия, то тут дело обстоит вообще плохо.

Откуда берется концепция «денежной вуали»? Или, как обычно говорят, нейтральности денег. Осмысленно только то, что происходит в реальном производстве. Об этом мы и говорили в прошлый раз. Мы построили общую модель воспроизводственного контура, поняли, что в воспроизводственном контуре существуют какие-то свои пропорции обмена.

Когда экономика описывается как воспроизводственный контур, а так описывается любая замкнутая экономика, то, когда пишут систему уравнений равновесного обмена одних товаров на другие, получается, что система недоопределена. То есть число уравнений на единицу меньше, чем число независимых переменных.

Тогда можно цену какого-нибудь одного товара считать равной единице: будь то зерно, золото или (как сейчас модно) нефть. Сегодня часто можно услышать рассуждения: доллар плох, он не имеет никакого товарного обеспечения, надо вернуться к каким-то реальным деньгам, которые бы выражали что-то в каком-то реальном товаре, были бы привязаны к реальному товару. Россияне, естественно, голосуют при этом за нефть.

Мы можем назначить любой товар денежным, а все остальные цены отсчитывать от него. Вот теория товарных денег.

Нам рассказывают историю про происхождение денег: сначала был бартерный обмен одних товаров на другие, потом установились какие-то пропорции, потом почему-то выделился какой-то товар. (Это, кстати, тоже вопрос, какой товар и почему в ходе этого обмена выделился в качестве денег, а этим товаром почему-то оказалось золото, и золотой стандарт существовал долгое время.) Когда мы отказались от золотого стандарта (я излагаю рассказ австрийской школы), начались неприятности и произошел мировой кризис. Если мы вернемся к золотому стандарту, то экономика вернется к равновесию, и все будет хорошо. Вот история, которую нам рассказывают экономисты, которые считают, что деньги не имеют никакого значения. Любой товар в их роли может выступать, лишь бы они были привязаны к какому-то одному конкретному товару – тогда все будет хорошо, тогда все вернется на круги своя и капитализм будет работать как по маслу.

На чем основаны эти рассуждения? Когда национальная или мировая экономика представляется в виде одного целостного, сбалансированного и соответственно равновесного воспроизводственного контура (в нашей терминологии), то такое представление логично. Однако очень трудно представить себе экономику как такой единый контур, если мы понимаем воспроизводственный контур так, как мы

его описали в предыдущей лекции. Скорее ее следует представлять как смесь контуров, которые взаимодействуют каким-то образом. И загадка как раз заключается в том, как организовано это взаимодействие. Но обо всем по порядку.

Я начну с того, что покажу, как можно было бы описать построенный нами в предыдущей лекции воспроизводственный контур в «денежных» терминах. Мы это все проанализируем и попробуем выдвинуть собственное видение денежных отношений.

Но прежде одно замечание общего характера, которое задаст контекст рассмотрения проблемы денег с точки зрения неокономики.

Ортодоксия рассматривает экономику как замкнутую и структурно неизменную систему. В последнем случае я имею в виду, что уровень разделения труда в ней как задан изначально, так и остается неизменным, даже если мы рассматриваем динамическую модель с большим временным горизонтом. При таком представлении можно считать, что деньги не имеют значения.

В центре же внимания неокономики находится вопрос о том, как меняется уровень разделения труда. Мой подход к проблеме денег связан с таким видением проблемы. Я исхожу из того, что деньги играют важную роль в развитии разделения труда. Собственно, этим и определяется роль денег в реальной экономике.

Однако при изложении я сталкиваюсь с одним затруднением. Я-то над неокономикой работаю давно, и у меня в голове общая картина взаимосвязи денег и развития разделения труда уже существует. Это сложная и многофакторная картина, которая долго вырабатывалась. У вас этой картины нет.

Для вас я вынужден эту картину последовательно собирать из отдельных фрагментов. Сначала одно, потом другое. Доказательство того, что каждый из этих фрагментов вписывается в общую картину, вы получите только тогда, когда она будет нарисована в целом хотя бы в общих чертах.

И тогда вы сможете сделать выбор: если вы считаете эту картину адекватной, то должны будете признать адекватными и отдельные составляющие ее элементы. Если нет, то нет.

Я начинаю с анализа денег, хотя мы еще не описали сколько-нибудь подробно, как происходит процесс разделения труда. Но когда я буду описывать процесс разделения труда, я не смогу обойтись без денег. Для меня это все уже продумано и соединено. Если я делаю какие-то утверждения, то они не просто так, а потому, что без них общая картина не сложится.

С учетом всего сказанного давайте приступим.

В воспроизводственном контуре продукты не обмениваются, а распределяются.

Предположим, что у нас есть воспроизводственный контур с попродуктовым разделением труда, то есть каждый участник такого контура специализируется на производстве одного определенного продукта, а все остальное получает от других участников контура.

Мы можем подсчитать пропорции, в которых внутри такого производственного контура происходит «обмен» продуктов. Мы здесь слово «обмен» ставим в кавычки, поскольку в реальности никакого обмена не происходит. Но об этом немного ниже.

Рассчитаем внутренние цены воспроизводственного контура (Р) следующим образом: стоимость (ценность) [45] произведенного участником контура продукта равна стоимости (ценности) потребленного им продукта:

где m – количество производимых и потребляемых продуктов.

Учитывая, что Q и А у нас не произвольные, а связаны уже известным нам соотношением:

нетрудно показать, что решением этой системы уравнений будет:

В качестве константы мы можем взять любое целое положительное число. Если мы возьмем const = А, то P будет равно единице, то есть все внутренние цены будут выражены в первом продукте. На самом деле, мы в качестве константы можем взять любое из А, и тогда в качестве единицы у нас будет выступать любой товар.

В общем, мы получили результат, который получается в любой модели замкнутой экономики, когда рассматривается состояние равновесия. Цены всех товаров могут быть выражены в каком-нибудь одном из товаров, участвующих в обмене, и мы можем выбрать тот из них, который наиболее удобен.

Все замечательно, за исключением одного. Результат, который мы получили, чисто умозрительный. С количественной точки зрения здесь все правильно, а вот с содержательной интерпретацией есть проблемы. Дело в том, что в модели воспроизводственного контура говорить об обмене, о рынке, о деньгах нельзя. В отличие от модели замкнутой экономики, в которой это делать можно, но только с большой осторожностью.

Здесь следует сказать еще об одном важном отличии понятия воспроизводственного контура от замкнутой экономики, которую в качестве исходного объекта исследует ортодоксия. Оно является следствием ранее отмеченных нами особенностей, но я считаю нужным специально акцентировать на них именно сейчас.

О чем идет речь?

Мы об этом говорили еще в первой лекции, а в предыдущей показали пример расчета (уравнение (6)): внутри воспроизводственного контура существует жесткая пропорциональность. То есть если существует контур с определенной системой разделения труда и определенным количеством участников, то мы не можем просто так добавить в этот контур еще несколько человек и считать, что объем производства вырастет пропорционально приросту числа участников.

Пусть у нас есть контур с численностью 100 человек, в котором производится определенное количество продуктов (зерна, ткани, утвари). Если к этому контуру присоединится один человек, то есть численность вырастет на 1%, то вырастет ли производство указанных продуктов на 1 %?

Ортодоксальные экономисты скажут нам, что да.

Неокономика же спешить с ответом не будет. Этот дополнительный человек – он что будет производить? Зерно? Для своего пропитания он его произведет. А все, что он произведет сверх того, будет никому не нужно. Ему не на что будет получившиеся излишки поменять, так как лишней ткани и утвари в контуре нет.

Или он будет сам производить и зерно, и ткань, и утварь для собственного потребления? Но мы-то с вами понимаем, что тогда его производительность будет совсем иной, чем в исходном воспроизводственном контуре, где есть специализация. На самом деле, речь будет идти о двух воспроизводственных контурах: одном, состоящем из 100 человек, и другом, состоящем из одного Робинзона [46].

Нам могут сказать, что пусть этот дополнительный человек производит зерно, зерна будет избыток, цены на него немного снизятся, пропорции, в которых обмениваются продукты внутри контура, немного изменятся, получится новый баланс, и все будет благополучно.

Но нет – структура равновесных цен у нас задана (8), и любое отклонение от нее повлечет несбалансированность системы. Мы не можем рассчитать сбалансированную систему цен, которая бы позволила нам органично включить дополнительного человека в воспроизводственный контур.

К чему я все это говорю? Когда мы говорим о воспроизводственном контуре, то речь идет об очень жесткой структуре, о строго определенном количестве людей, которые строго распределены между видами деятельности. Можно предположить, конечно, что в рамках этой структуры существует рынок, раз между продуктами существуют какие-то пропорции.

Но это очень странный рынок. Есть 100 человек – и рынок работает вполне удовлетворительно, обеспечивая равновесие, справедливое распределение и эффективную аллокацию ресурсов. А добавилось несколько человек – и рынок с этими задачами не справляется. Потом, когда количество людей доросло до 200 человек, то есть мы имеем дело с удвоенным исходным воспроизводственным контуром, рынок опять будет работать. И так далее.

Когда мы говорим о воспроизводственном контуре, то правильнее говорить о распределении и перераспределении, нежели об обмене. Кто, как и почему организует это перераспределение – это отдельный вопрос. В общине это происходит одним образом, в племени – другим, в рабовладельческом или феодальном хозяйстве – третьим. Воспроизводственный контур в нашем понимании является не рыночной, а управленческой единицей.

Подходить к его описанию с точки зрения рыночных понятий нельзя. Именно поэтому я в самом начале поставил слово «обмен» в кавычки. Собственно, поэтому мы не говорим о стоимости или ценности продуктов.

Внутренние цены – это категория не обмена, а распределения.

Возьмем индивидуальный воспроизводственный контур, контур Робинзона. Робинзон распределяет свое рабочее время между видами деятельности. У него есть пропорции, в которых он это делает. Но Робинзон ничем внутри себя не обменивается (обмен веществ, который происходит в его организме, – это из другой науки).

Здесь хотелось бы напомнить о начавшейся в тридцатые годы дискуссии о социализме и планировании, инициированной Оскаром Ланге. В ходе этой дискуссии было показано, что планирование вполне может решать те же задачи, что и рынок. И как представлялось сторонникам планирования, с меньшими общественными издержками.

Р. Коуз, нобелевский лауреат, приводит такой любопытный эпизод, относящийся к тридцатым годам. Один его молодой коллега (Коуз и сам был молод), восхищавшийся успехами советской индустриализации, порывался ехать к Троцкому в Мексику (!), чтобы объяснить ему, что если коммунисты будут устанавливать цены на основе предельных издержек, то дела у них будут идти еще лучше.

Само собой разумеется, что участники дискуссии оперировали моделями замкнутой экономики (воспроизводственного контура) [47].

Представителям австрийской школы пришлось изрядно потрудиться, чтобы, оставаясь в рамках такого представления, доказать, как они считают, логическую невозможность социализма. Впрочем, если их подход развивать последовательно, то можно доказать и логическую невозможность рынка, что я впоследствии и сделаю.

Итак, воспроизводственный контур, взятый сам по себе, мы описали с «ценностной» («стоимостной») точки зрения. Еще раз подчеркну, что термины «ценность» и «стоимость» мы используем условно, поскольку речь идет не об обмене, а о распределении.

Но нас на самом деле интересует другой вопрос: могут ли воспроизводственные контуры взаимодействовать друг с другом, и каким образом. И какое отношение к этому взаимодействию могут иметь вычисленные нами «стоимостные» пропорции.

Возьмем два воспроизводственных контура с как минимум попродуктовым разделением труда, бедный и богатый (рис. 19). Мы берем различающиеся контуры – если два контура одинаковы, то их можно рассматривать как один большой контур. Похожий рисунок мы уже видели в предыдущей лекции (рис. 18), но тогда мы предполагали, что различие в уровнях потребления у нас определяется различием производительности по первому товару (A2i > A1i)

Два воспроизводственных контура

Рис. 19

Сейчас мы рассматриваем общий случай. Производительность внутри более богатого контура по одним продуктам может быть и ниже, чем в бедном. Но по другим продуктам – обязательно выше, а в целом набор производительностей обеспечивает ему на оси 0D место правее, чем место бедного контура.

Здесь, наверное, уместно восполнить некоторый пробел, который надо было закрыть в предыдущей лекции, но я этого не сделал, увлекшись другими вопросами.

Нам надо определить, что именно мы откладываем по оси ОQ. У Торнквиста, напомню, это был доход, причем денежный доход. В нашей модели денег еще нет, поэтому говорить о доходе нельзя.

Вспомним, как мы строили наши функции потребительского поведения. Мы определяли зависимость потребления каждого отдельного продукта (Q) от параметров а, b, D, а также от D, общего для всех продуктов.

Точка на графике функции потребительского поведения, характеризующая количество потребляемых продуктов, получается в результате решения системы уравнений:

где неизвестными являются Q и D, при этом а, b и D – заданные параметры функций потребительского поведения по i-му продукту.

Так вот, давайте это полученное нами как решение системы уравнений В называть продуктивностью воспроизводственного контура. Это, в общем, логично. Во-первых, потому, что значение В определяется совокупностью показателей производительности А. Если производительность по одному из продуктов растет при фиксированной производительности по другим, то будет расти и продуктивность. Во-вторых, потому, что более высокому уровню потребления продуктов соответствует более высокий уровень продуктивности.

Так что теперь мы будем говорить не о бедном и богатом контурах, а о более и менее продуктивных.

Какой смысл имеет показатель продуктивности? До сих пор мы предполагали, что длительность рабочего времени неизменна. Откажемся от этого предположения и зададимся следующим вопросом: во сколько раз длиннее должен быть рабочий день в менее продуктивном контуре (D), чтобы его участники смогли обеспечить себе такой же уровень потребления, как и в более продуктивном (D).

Ответ будет вполне очевиден: отношение длительности рабочего времени в обоих контурах должно быть равно D'/D.

Таким образом, продуктивность – это безразмерная величина, показывающая нам относительную эффективность использования одного часа рабочего времени с точки зрения возможности достижения определенного уровня потребления.

Напомню вам, что мы с подобной задачкой уже сталкивались, хотя и в другой формулировке. Во второй лекции мы задавались вопросом об относительной оценке рабочего времени в развитой и развивающейся странах. Там мы тоже имели дело с двумя воспроизводственными контурами (со всеми сделанными нами позже оговорками относительно корректности такой интерпретации) с различной продуктивностью.

Рыночный обмен между участниками воспроизводственных контуров – это, как правило, игра с отрицательной суммой.

Итак, у нас два контура, более продуктивный и менее продуктивный. В каждом из них мы можем рассчитать внутренние пропорции обмена, внутренние цены. Могут ли контуры взаимодействовать, используя эти цены? И по каким ценам они вообще могут взаимодействовать?

Давайте встанем на некоторое время на точку зрения ортодоксальной экономической теории и предположим, что понятия «обмен» и «цены» используются в их прямом смысле. В этой связи неоклассики будут трактовать воспроизводственные контуры как рынки, на которых действуют товарные, то есть выраженные каким-то выбранным товаром, цены. Мы уже говорили, что, с нашей точки зрения, это очень странные рынки, но согласимся. Предположим, также, что два контура используют один и тот же продукт в качестве денежной единицы, например зерно (продукт с индексом 1), а цены всех остальных продуктов выражают через него.

Тогда относительные цены в каждом из двух контуров будут выражаться как:

для менее продуктивного контура и

для более продуктивного.

Скорее всего, мы столкнемся с ситуацией, когда некоторые из величин (10)-(11) в различных контурах будут различаться. Неоклассики увидят здесь возможность для торговли: продукт, произведенный в одном контуре, может быть с прибылью продан в другой, и наоборот. Соответственно кто-то из участников контуров сможет повысить свое благосостояние.

Следовательно, скажут нам, общее благосостояние повысится. Но этот вывод абсурден, если мы вспомним, что такое воспроизводственные контуры.

Это производственные системы, в основе которых лежит некоторый ограниченный комплекс природных ресурсов, и в котором единственным ресурсом является труд. В рамках двух воспроизводственных контуров объемы производства максимальны, а структура производства соответствует функциям потребительского поведения, которые отражают предпочтения участников.

Если в результате взаимодействия производителей из двух контуров кто-то может получить какие-то выгоды, то это значит, что он сделал это за счет других участников. Причем с точки зрения неокономики потери остальных участников будут больше, чем выгоды, которые получат удачливые «торговцы». Потому что обязательно возникнут излишки никому не нужной продукции. Это игра даже не с нулевой суммой, а с отрицательной.

Мы уже говорили, что воспроизводственному контуру с определенным уровнем разделения труда присуща жесткая внутренняя пропорциональность. Получение некоторыми участниками обоих контуров выгод означает, что пропорции воспроизводственных контуров будут разрушены, и произойдет переход на более низкий и, следовательно, менее производительный уровень разделения труда.

Цены товаров не содержат всей необходимой информации, чтобы регулировать взаимодействие воспроизводственных контуров.

С точки зрения неокономики проблема взаимодействия двух воспроизводственных контуров выглядит следующим образом.

У нас есть два воспроизводственных контура с разной продуктивностью. В каком случае мы можем признать, что взаимодействие двух контуров может принести выгоду участникам обоих.

Условие следующее: по итогам взаимодействия должен сформироваться контур, более продуктивный, нежели наиболее продуктивный из участвующих во взаимодействии.

Может ли такой контур образоваться?

Более продуктивный воспроизводственный контур по своему размеру (численности участников) больше, чем менее продуктивный, причем в разы. Мы об этом неоднократно говорили, начиная с первой лекции. Добавление к более продуктивному контуру менее продуктивного нам скорее всего ничего не даст – новый еще более продуктивный контур должен быть в разы больше, чем наиболее продуктивный из участвующих во взаимодействии.

Мы можем, конечно, предположить, что в случае менее продуктивного контура речь идет не об одном контуре с минимальной для данного уровня разделения труда численностью участников, а о большой совокупности таких контуров. Тогда общая численность взаимодействующих людей может быть достаточной для того, чтобы построить новый более продуктивный контур.

Но это схоластическое рассуждение.

Все это возможно только в предположении, что в экономике все процессы происходят мгновенно: вот у нас есть два отдельных контура, а в следующий момент раз – и появился новый целостный контур.

Такого рода преобразования мы можем легко провести на бумаге в тиши кабинета. В реальности ничего подобного произойти не может. Непонятен сам механизм. Мы уже видели, что если мы допускаем возможность взаимодействия, то в результате первых же сделок начнется распад исходных воспроизводственных контуров. Каким образом в результате такого распада появится новый более продуктивный контур, мы вряд ли сможем описать, даже если сделаем множество дополнительных предположений [48].

Хотелось бы обратить внимание на еще один интересный случай.

Опять-таки предположим, что у нас есть два воспроизводственных контура, в одном из которых производительность изготовления всех продуктов, скажем, в полтора раза выше, чем в другом. Опять-таки предположим, что в обоих контурах в качестве денежной единицы используется один и тот же продукт. Ну, пусть зерно или, если кому-то угодно, золото.

Тогда согласно формуле (8), когда мы в качестве константы берем производительность по этому продукту, цены в обоих контурах будут одинаковыми. Казалось бы, прекрасно. Два контура могут без проблем обмениваться друг с другом. Цены-то ведь одинаковые.

Но смотрите, взятая за единицу одна и та же мера зерна в разных контурах не равна друг другу. В более продуктивном контуре она «дороже», за нее можно приобрести больше других товаров, чем в менее продуктивном [49]. Я не говорю уже о том, что в более продуктивном контуре могут быть такие товары, которые в менее продуктивном не производятся (или они не являются предметом торговли).

Ортодоксальная экономическая теория говорит нам, что в экономике цены содержат в себе всю необходимую информацию. Вот пример, когда становится очевидным, что информация, содержащаяся в ценах, недостаточна. Я бы даже сказал, она полностью бесполезна. Ибо в ней нет самого главного, что в данном контексте имеет значение, – а именно информации о том, в каком воспроизводственном контуре цена сгенерирована.

В общем, экономисты это понимают, хотя, конечно, по-своему. Не случайно есть два подхода к межстрановым сравнениям – один с использованием прямого пересчета цен в одну валюту, другой – по паритету покупательной способности.

Само собой разумеется, экономисты не очень хорошо понимают, почему они вынуждены это делать, и что именно показывают результаты, которые они получают. Вообще-то, они не показывают ничего. Не буду останавливаться на этой проблеме – она должна быть предметом специального анализа.

Замечу только, что с точки зрения неокономики речь идет о следующем: в двух воспроизводственных контурах отношение номинальных доходов (то есть доходов, измеренных в каком-то товаре, принятом за единицу) в общем случае не равно отношению продуктивностей. Другое дело, что попытка подсчитать необходимый поправочный коэффициент, используя денежные показатели, бессмысленна. Деньги – это вообще про другое. Про них мы сейчас и будем говорить.

В деньгах нет и не может быть ничего объективного.

Но именно поэтому они дают воспроизводственным контурам взаимодействовать друг с другом.

Итак, как же все-таки взаимодействуют воспроизводственные контуры? А то, что они взаимодействуют, в этом сомнений нет.

Сразу скажу, для меня и участников организованного мной семинара это был непростой вопрос. Поначалу мы пытались манипулировать внутренними ценами и строить разные ситуации, в которых контуры могли бы взаимодействовать. Однако ничего не получалось. Мы провели несколько теоретических семинаров, чтобы понять, как от понятия воспроизводственного контура перейти к реальным экономическим процессам.

Тут в чем дело? У экономистов, особенно таких опытных, как я, некоторые экономические предрассудки буквально перешли на уровень инстинктов. Мало придумать новый подход в экономике, надо еще по капле выдавить из себя эти предрассудки, что, как выяснилось, очень непросто. Спасибо Филиппу Покровскому. Он, апеллируя к чистой логике, свободной от каких-либо предрассудков, поскольку у него, к счастью, экономического образования нет, заставил меня и всех остальных взглянуть на проблему с принципиально другой стороны.

Случилось это 20 января 2012 года. Я специально попросил всех запомнить эту дату, потому что именно в этот день стало ясно, что неокономика – это не поправки к ортодоксальной концепции, а совершенно самостоятельная теория. Это не день рождения, но все равно очень важный день. Теория стала взрослой.

В чем была суть спора? Экономистов, особенно получивших образование в марксистском духе, то есть в духе классической политэкономии, с самого начала учат мыслить экономику в системе категорий: производство – обмен – распределение – потребление. В неоклассике все еще примитивнее, там есть только обмен и потребление (производство описывается как разновидность обмена). Распределение там тоже есть, если говорить о распределении факторов производства, но оно задается экзогенно, и предметом анализа не является, а является предметом спекулятивных рассуждений о справедливости устройства капиталистической экономики.

Денег в этой цепочке нет, но они, согласно общему экономическому подходу, никакого самостоятельного значения не имеют. Они появляются из обмена и только технически обслуживают его.

Так вот, Филипп заставил нас признать, что в рамках воспроизводственного контура нельзя мыслить категорией обмена, а только категорией распределения. Я об этом выше уже говорил. И второе: что не деньги получаются из обмена, а обмен может получиться только из денег. Значит, деньги должны появиться до обмена.

А как ввести деньги? У нас нет никаких объективных предпосылок для того, чтобы это сделать. Мы уже говорили: у нас есть два произвольных воспроизводственных контура. Предположим, что мы смотрим на них из позиции Бога, то есть знаем о них и об их внутреннем устройстве все. Но даже в этом случае мы не сможем придумать такую систему цен, которая обеспечила бы в экономической системе, состоящей из этих контуров, равновесие. Любые цены, которые мы зададим, породят неравновесие, где-то у нас обязательно будет дисбаланс.

Какой отсюда следует вывод? Все равно, какие цены мы зададим. Установим их произвольно и будем изучать свойства получившегося неравновесия.

Этот воспроизводственный контур может существовать в равновесии. А если мы предполагаем взаимодействие нескольких воспроизводственных контуров, то неизбежно столкнемся с неравновесием. Это я уже показал.

Нас интересует не равновесие, а развитие. И если мы увидим, что деньги способствуют развитию и как именно, то мы смело можем забыть о равновесии.

Модельная гипотеза происхождения денег.

Но это мы здесь с вами сейчас для себя решили, что мы деньги вводим произвольно. А кто их вводит в реальной экономике?

Вообще-то, история эта хорошо известна, только интерпретируется она, на мой взгляд, неправильно. Как известно, первые деньги из драгоценных металлов – это деньги, которое выпускало малоазиатское государство Лидия. Они были сделаны из электрума, естественного сплава серебра и золота. Известно, где они выпускались, там и только там есть месторождения электрума. Известно также, насколько быстро и широко эти деньги распространились по всему Средиземноморью. Давайте попробуем эту известную историю более корректно описать.

Итак, гипотеза. Есть государство. Оно собирает налоги в натуральной форме и помещает собранные продукты на склад. Есть монеты, но они изначально не предназначаются для обмена. Монеты – своего рода складская расписка.

У государства есть наемная армия, а у армии есть армейские склады, которые снабжают каждого солдата по потребностям. Предположим, что эти потребности определены для каждого солдата – буханка хлеба, кувшин вина в сутки или в какой-то другой пропорции – две буханки хлеба и кувшин вина. Мы должны как-то контролировать, чтобы солдат не брал со склада лишнего. Мы выдаем ему две монеты, на каждую из которых он может получить либо две буханки хлеба, либо кувшин вина, можешь взять четыре буханки, если непьющий, или наоборот, если сильно пьющий, или как-то там еще в рамках дня или месяца скорректировать свое потребление.

Есть склад, выдали монеты, на складе установлена пропорция выдачи продуктов. С монетами солдат может все время обращаться на склад. Предположим, что он оказался далеко от склада и зашел к какому-то гражданскому лицу, которое либо само является воспроизводственным контуром, либо его частью, и говорит: «Дайте мне кувшин вина, а я вам дам за это монету. С дисконтом – кувшин вина без одного глотка» [50].

Тот, кто берет у солдата монету, может пойти на склад и «восстановить» кувшин вина, а может получить хлеб (в заданной пропорции). У этого воспроизводственного контура появилась внешняя пропорция между вином и хлебом, которой раньше не было, появилась монета, с помощью которой можно взаимодействовать со складом и пытаться что-то выиграть (рис. 20).

Взаимодействие воспроизводственного контура со складом

Рис. 20

Посмотрим на рис. 21.

Вот разные воспроизводственные контуры: замкнутые, внешние. Монеты начинают друг с другом взаимодействовать сначала через склад (это место, в котором вы всегда можете обменять необходимое). А в какой-то момент воспроизводственные контуры начинают взаимодействовать друг с другом.

Здесь мы должны ввести в рассмотрение еще один фактор, который, на мой взгляд, является одним из самых важных для неокономики.

Что подразумевают экономисты, когда говорят слово «рынок»? Очень часто кажется, что это некая надмирная сущность, и все мы – и производители, и потребители – автоматически подпадаем под ее влияние. Где бы мы ни находились, мы находимся в некоей однородной среде, именуемой «рынком». Ну, или как альтернатива, все – и производители, и потребители – сосредоточены в одной точке (по-видимому, на кончике иглы, вместе с чертями), которая и именуется рынком.

Мы сейчас будем рассматривать рынок как конкретное место, где происходит торговля товарами.

Нетрудно понять, что первый рынок появляется рядом со складом, там, куда сходятся владельцы монет, чтобы получить возмещение за ранее отпущенные продукты. А рядом находится производитель, который понимает, что, если он за свой хлеб получит монету, он сможет с выгодой обменять ее на вино. Но так получилось, ему монеты не досталось. Но он может ее получить, предложив свое зерно тем, кто в нем нуждается и владеет монетами. Те, чтобы не стоять в очереди на склад – а там, как мы знаем из собственного опыта, то санитарный день, то учет, то еще какая заминка, – охотно поменяются.

Другие будут предлагать вино – и пошло-поехало, вот уже и рынок образовался, где обмен товарами при посредничестве монет происходит помимо склада. А если мы учтем, что склад – это не просто склад, а крепость или замок (чтобы никто не растащил государственные запасы), то вот вам уже и вполне полноценный город образуется. Город-государство.

Ремесленники, производство которых не связано с землей, переселяются поближе к рынку (и к крепостным стенам). И вся система начинает бурно развиваться. В последнем случае нам, правда, придется выйти за пределы товарной пары зерно-вино, но что нам мешает это сделать?

Продолжим фантазировать. Пока владельцы монет, пришедшие из отдаленных мест, стоят в очереди и ждут, когда закончится санитарный час, они, само собой разумеется, разговаривают. Ищут земляков, интересуются, кто и зачем пришел, с какими трудностями столкнулся, как отбивался от разбойников.

И понимают, что им вовсе не надо было тащиться в такую даль, поскольку выгодную сделку они могли бы совершить, не уходя далеко от своих мест. Тогда они договариваются, что в следующий раз, когда им в руки попадется монета, они будут искать партнеров поблизости. Тем более что в таком случае они получат еще и дополнительную выгоду.

Монета-то досталась им с дисконтом. Но теперь на склад идти не надо, а можно все сделать на месте. Так начинает формироваться первый пояс локальных рынков. Эти рынки втягивают в свою сферу новых производителей, и ойкумена денежного обращения постепенно расширяется. На рис. 21 я этот процесс расширения товарной ойкумены тоже отобразил.

Обращу ваше внимание, что мы ввели монету и связанные с нею ценовые пропорции совершенно произвольно, не опираясь ни какие «фундаментальные» факторы. И процесс пошел. Участники процесса не обращают внимания на это обстоятельство и охотно обмениваются по предложенным им непонятно почему ценам.

Как долго может это продолжаться? Ну, теоретически, пока деньги, постепенно распространяясь, не расползутся по всему обитаемому миру. Государство может неограниченно печатать деньги, и они будут сохранять свою изначально заданную ценность, а цены будут неизменными [51].

Конечно, на первом этапе введения монет система может столкнуться с угрозами. Собственно, единственная реальная угроза следующая. Никто не знает, во-первых, как распоряжаются своими монетами солдаты, что именно они покупают на стороне, вне склада. Во-вторых, в какие конкретно воспроизводственные контуры эти монеты попадают.

Может случиться так, что все или подавляющее большинство производителей захотят обменять свои монеты только на вино, или только на зерно. Склад имеет запасы и того и другого, исходя из норм снабжения, и величина этих запасов определяется без учета факторов, относящихся к производственной сфере и характеру распределения монет в ней.

Так что в один прекрасный момент может оказаться, что какой-то продукт на складе закончился, а желающих его приобрести за монету еще много. В этих условиях единственный способ, который есть у государства, чтобы избежать коллапса склада и сохранить доверие к денежной системе, – это оперативно увеличить налоги на дефицитный продукт (что сопряжено с трудностями, которые не являются предметом нашего рассмотрения).

Любые другие меры – введение рационирования или изменение ценовых пропорций – повлекут за собой утрату доверия к монете: агенты правительства утратят возможность приобретать необходимое им V частных производителей. А воспроизводственные контуры перестанут взаимодействовать друг с другом.

Угроза коллапса склада уменьшается по мере того, как складывается и расширяется система рынков. Чем больше доля сделок, осуществляемых помимо склада, тем меньше вероятность наступления кризиса.

В конечном счете склад может вообще исчезнуть, и этого никто не заметит. Агенты государства будут получать монеты и покупать все им необходимое на ближайшем рынке. Новые порции монет будут способствовать дальнейшему расширению рынков и так далее.

Ну действительно, возьмем те же самые лидийские монеты. Известно, где располагалось государство Лидия и где находят выпущенные в нем монеты. Имело ли какое-нибудь значение для людей, живших, например, на Сицилии и торгующих за монеты на местном рынке, существует ли в далекой Лидии, о которой они, быть может, никогда не слышали, какой-то там склад? Не только склад может перестать существовать, но само государство Лидия может кануть в Лету. На привычку людей пользоваться деньгами это обстоятельство нисколько не повлияет.

Отступление.

Золотые запасы представляют собой накопленные за тысячелетия издержки организации денежного обращения.

Сегодня в большой моде разговоры о том, что нынешняя мировая валюта, доллар, ничем не обеспечена. Иногда это утверждение конкретизируется: люди горячо обсуждают ситуацию с золотым запасом США. Мол, никакого золота там уже давно нет, что там пусто или настоящее золото заменено фальшивками.

Смотрите – люди требуют, чтобы был склад. С учетом того, что мы сказали выше, это выглядит очень смешно. Доллар обеспечен не тем, что где-то в не известном никому месте есть склад неизвестно чего. А я даже уточню чего – склад издержек на обеспечение функционирования денежной системы за всю историю ее функционирования.

Если непонятно, я поясню. В России полтора десятилетия назад была проведена деноминация рубля. Старые деньги обменяли на новые. А теперь представьте себе, что Центральный банк, вместо того чтобы уничтожить старые деньги, сложил их в своих подвалах и объявил, что этот запас является обеспечением ценности новых денег.

Формально вроде бы все правильно – ведь новые купюры каждый из нас получил только потому, что владел каким-то количеством старых. В момент обмена старые деньги для каждого из нас выступали обеспечением новых. Но мы понимаем, что старые бумажки никаким реальным обеспечением не являются, и нам мало дела до того, что они давным-давно уничтожены. На наше доверие к рублю, пока торговля исправно функционирует, это обстоятельство никак не влияет.

С золотом все получилось несколько иначе. В свое время деньги из золотого материала были заменены бумажными. Процедура, по своему смыслу ничем не отличающаяся от той, которая была проведена в период деноминации. Старые деньги никаким обеспечением новых не являются. Обеспечением денег является система рынков, на которых мы можем обменять деньги на товары.

Да, но что делать с золотом, которое центральные банки забрали в обмен на бумажные деньги. По идее, его надо было бы уничтожить, но это даже физически сделать трудно. Опять-таки жалко. У бумажных денег себестоимость их производства гораздо меньше, чем номинал. А у золотых денег себестоимость высокая. И она отражена в балансе банка.

Кроме того, бумажные деньги ни на что, кроме как быть деньгами, не пригодны. Ну разве что в качестве макулатуры для производства бумаги. Не знаю и не интересно, действительно ли так. А золото используется на многие производственные нужды. Так что отказ от его использования в качестве денег не повлечет за собой полного прекращения его добычи с достаточно высокими издержками.

В общем, центральные банки сложили золото в своих подвалах, и до сих пор не очень представляют, что с ним делать. Продать для производственных нужд сразу нельзя – цены рухнут. Хранить тоже накладно.

Еще раз повторю свою мысль. Сегодня обеспечением денег является не склад, а развитая система рынков, на которых за эти конкретные деньги можно купить необходимый товар. Для глобальной

валюты никакого склада не нужно, а когда она начнет утрачивать свой статус, никакого склада не будет достаточно для того, чтобы этому препятствовать. И на этом гипотетическом складе не золото должно храниться, а зерно, ткани, бензин, металлы, автомобили, станки, компьютеры и, прости Господи, айфоны.

Начав пользоваться деньгами, от этой привычки трудно отказаться.

Легче сочинить миф и поверить в него.

Вернемся к основной теме. Итак, чтобы запустить деньги в обращение, нужен склад. Это логично.

Мы видели, что если контуры начинают торговать друг с другом непосредственно, то это игра с отрицательной суммой. Чтобы взаимодействие началось, необходимо дополнить систему еще одним элементом, имеющим другую природу, что мы и сделали.

Сначала контуры взаимодействуют только со складом. Но потом они начинают взаимодействовать друг с другом. Негативные последствия такого взаимодействия будут – об этом мы будем говорить в других лекциях. Но сейчас для нас важно то, что денежный механизм запущен.

Еще раз напомню, в реальной истории никто специально запуском денег в обращение не занимался. А начиная с некоторого момента исчезновение склада не повлечет за собой отказа от пользования деньгами.

Почему?

Да потому, что старые воспроизводственные контуры с их системой управления и распределения продукции распадаются, восстановить эту систему невозможно и денежный обмен становится безальтернативным. Никто не заинтересован в том, чтобы отказаться от использования денег. И то обстоятельство, что они ничем не обеспечены, не имеет никакого значения.

Поясню сказанное с помощью простенькой модели. Представим себе, что исходные воспроизводственные контуры – это индивиды, Робинзоны, которые сами производят для себя все необходимое. И зерно, и вино, если время остается – еще что-то. И вот появляется склад и начинается хождение денег. Сначала сделки носят разовый, случайный характер. Потом они происходят все чаще и чаще.

Что делает Робинзон, который понимает, что при заданных параметрах денежной системы ему выгодно обменивать зерно на монету и потом за нее брать на складе или у своих соседей вино? Правильно! Потихоньку он поймет, что незачем ему производить вино, а надо сосредоточиться на производстве зерна. И спустя какое-то время он начнет производить только зерно.

Конечно, это произойдет не сразу. Человек должен убедиться, что он всегда, когда ему захочется, может обменять монету на вино и получить ту выгоду, которую он ожидает. Поэтому я и говорил, что государству не следует менять установленные пропорции обмена. Должен накопиться опыт.

Таким образом, Робинзон начнет специализироваться на производстве только одного продукта. В ойкумене Робинзонов возникает попродуктовое разделение труда. Повышается его производительность [52].

Следующий шаг – это монетизация запасов. Робинзон должен иметь запасы. Потому что так устроен цикл производства, потому что он хочет быть застрахованным от разного рода случайностей. Запасы он хранит в натуральной форме – в виде зерна и вина. Хранение запасов – тоже вещь затратная.

По мере того как у него крепнет доверие к деньгам, он начинает замещать натуральные запасы денежными. Это тоже происходит далеко не сразу. Кстати, тут откаты происходят до сих пор: вспомним, что мы делаем, когда сталкиваемся с какими-нибудь сбоями на рынке. То мы соль закупаем, то гречку. Обратно замещаем денежные запасы натуральными.

И вот теперь представьте себе. Большинство людей разделено на тех, кто производит только зерно или только вино. Тот, кто производит зерно, уже не помнит, как производить вино. И наоборот. Запасы у всех преимущественно денежные. И вдруг мы узнаем, что, оказывается, деньги ничем не обеспечены. Склад, который изначально обеспечивал деньги, исчез. И государства, которое этот склад содержало, уже нет.

Будут ли люди на этом основании отказываться от использования денег? Смогут ли? Или они предпочтут поверить в то, что деньги обеспечены своим золотым или серебряным содержанием?

Ведь смотрите, что к тому времени произошло.

Драгоценные металлы были выбраны в качестве денег исходя из транзакционных соображений. Что там написано в любом учебнике экономики? Компактность, делимость, защита от подделок. Да, еще сохранность во времени. Ну, в общем, всем это известно.

Но потом возникли разнообразные мифы. Прежде всего в австрийской школе, ну и в рамках такого явления, которое я называю «народной экономической теорией». У Мюррея Ротбарта (автора книги «Государство и деньги») есть соображение, что золото – специальный продукт, который Богом предназначен быть деньгами; что-то вроде того, о чем думали древние алхимики, которые считали, что есть только один металл в мире – золото, а все остальные металлы – это испортившееся золото. Поэтому если железо или что-то еще правильным образом «воспитать», то оно превратится в золото и все будет хорошо. Вот такие мифы стали нарастать на простом соображении транзакционности.

Я не хочу сказать, что изделия из драгоценных металлов никого не интересовали до того, как из этих металлов стали делать монеты. Все возможно. Судя по всему, драгоценные металлы во многих цивилизациях имели культовое значение, что придает мифам про золото дополнительную глубину. Но вот чего ни я и никто не знает, это какова была «цена» драгоценных металлов. «Обменивались» ли они на другие продукты и в каких пропорциях.

А вот когда из драгоценных металлов стали изготавливать монеты, вот тогда всем стало понятно, сколько продуктов можно получить за определенное количество серебра или золота.

Моя мысль заключается в следующем. Ценность драгоценных метанов определяется ценностью товаров, на которые они обмениваются. А не наоборот.

Мне могут возразить, что, мол, есть же рынок ювелирных изделий. Золото и серебро являются предметами потребления, следовательно, они имеют полезность. Но я не знаю, потребляют их потому, что они просто блестят [53], или потому, что они исторически являются денежным материалом. Мне кажется, что последнее гораздо более вероятно.

Итак, мы поняли, что, привыкнув к использованию денег, люди уже не могут от них отказаться. В этом им помогает уверенность в том, что деньги обеспечены не чем-то внешним, а своим внутренним содержанием. Это заблуждение. Но, не будь его, человечество, наверное, не смогло бы развиваться.

Как только люди поверили в то, что ценность денег определяется количеством золота и серебра, в них содержащихся, владение месторождениями драгоценных металлов стало важным фактором политической и экономической жизни. И фактор издержек на добычу драгоценных металлов стал играть значимую роль.

Немного истории. Нам рассказывают замечательную историю про свободолюбивые Древние Афины. Великая культура, великая цивилизация. Мы ее наследники. Это нам рассказывают историки, которые пишут учебники и книги для простых граждан. Что пишут профессиональные историки?

Афины – это прежде всего серебряные рудники, это очень дешевое серебро, которое добывали рабы. Благодаря наличию рудников и добывавших его за гроши рабов, серебряные дешевые афинские деньги начали вытеснять по всему Средиземноморью другие деньги, и Афины получали эмиссионный доход, на который построили самый сильный в регионе флот. Вот истинное начало нашей цивилизации. Не культура, философия и демократия, а серебряные рудники. А имея их, почему бы и не завести у себя философию, литературу, театр и Олимпийские игры.

Начиная с какого-то момента издержки производства денег могут стать тормозом экономического развития.

Как мы понимаем, издержки на производство монет являются весьма серьезным фактором, ограничивающим возможности развития денежного обращения. Речь идет о природных ресурсах, а они, как известно, имеют способность исчерпываться. Открывая новые земли, мы можем открыть и новые месторождения. Здесь самыми яркими примерами являются открытие серебряных рудников в Перу или золотая лихорадка в Америке. Но в любом случае рано или поздно добыча драгоценных металлов обходится все дороже.

Есть в истории экономики такое явление, как Великая ценовая депрессия [54]- Временные рамки ее устанавливают по-разному, лично я считаю правильным считать, что она продолжалась с 1873 года по начало Первой мировой войны. Подробнее я расскажу в конце курса. Суть не в этом.

Распространено мнение, что причиной депрессии являлся физический недостаток золота. Смотрите, бурный расцвет промышленности во всем мире, в том числе и масштабное железнодорожное строительство, совпали по времени с Калифорнийской золотой лихорадкой (4 тыс. тонн золота). А потом поток нового золота иссяк, созданная инфраструктура и промышленные мощности не могли окупиться. В результате падение цен, недостаток инвестиций и депрессия. В Америке того времени стала популярной идея биметаллизма. Это все хорошо известно.

Не буду сейчас обсуждать эту гипотезу, мы к ней вернемся позднее, но сам факт ее появления показателен. С точки зрения нашей концепции здесь есть здравое зерно. Увеличение денежного предложения способствует росту разделения труда, а когда приток денег останавливается, развитие прекращается и даже может произойти отскок [55].

Есть другой, противоположный пример.

В свое время был поставлен гигантский социальный эксперимент, который современниками оценивался скорее положительно (сегодня – неоднозначно): «афера Джона Лоу».

Лидия выпускала монеты из электрума, которые что-то стоили. Джон Лоу ввел бумажные деньги (практически нулевая стоимость производства) и создал пирамиду. В конечном счете она лопнула. Однако до этого во Франции наблюдалась невиданная активизация экономической жизни. Выпускались бумажные деньги, которые организовывали взаимодействие воспроизводственных контуров.

Тут вот какая проблема. Взаимодействие воспроизводственных контуров приносит экономический эффект (более эффективное использование ресурсов, углубление разделения труда). Но эффект, связанный с добавкой одной монеты в обращение, должен превышать издержки на производство монеты.

Бумажные деньги, практически бесплатные, не ограничивали возможность появления эффекта. Контуры начали взаимодействовать друг с другом. Французская экономика – а это была эпоха преимущественно натурального хозяйства – монетизировалась. У всех завелись деньги, все начали торговать друг с другом, резко вырос рынок, резко выросли поступления в казну (со сделок брались налоги).

Другое дело, что при этом возникает риск финансового пузыря. Тогда об этом никто не думал. Дело было новое, опыта еще не накопилось.

Чтобы поддержать пирамиду, Джон Лоу вложил все свои личные сбережения. Он был честный человек, в отличие от последующих поколений банкиров, и не заработал на этом ничего (наоборот, разорился). Лоу бежал в Австрию и принимал там посольства зарубежных государств, которые просили его повторить в их странах этот эксперимент. В частности, Джона Лоу приглашал к себе на службу Петр I.

Вот другая модель денег. Мы взяли ни с чем не связанные деньги, вбросили их, и процесс пошел! Вот доказательство того, что экономика действительно состоит из разных контуров. Как работают деньги? Они просто дают возможность эти контурам взаимодействовать. Чем дешевле деньги, тем более активное взаимодействие. Этот процесс, конечно, имеет свои границы. Мы уже сказали, что все подходит к границам, дальше мы пока не знаем, что происходит.

Собственно, с этим явлением достижения границы в глобальном смысле мы столкнулись только сегодня: мировая валюта охватила весь мир.

Процент – реальный или чисто денежный феномен.

Двинемся дальше. Для воспроизводственного контура существует набор внутренних пропорций «обмена» одних товаров на другие. И есть заданная извне пропорция, по которой один товар на другой можно обменять, хотя бы через склад, если есть монета. Мы также видели, что если P1/P2 > n1/n2, то нам выгодно продавать второй товар и покупать первый. В результате мы сможем повысить свой уровень благосостояния.

Чем больше соотношение Р1/Р2, тем больше мы заинтересованы в том, чтобы кто-то купил у нас второй товар за монету, потому что тем в большей мере мы можем повысить наше благосостояние.

Как только появляется монета, среди воспроизводственных контуров начинается дифференциация. Одни, у которых внутренние пропорции совпадают с внешними, ничего выиграть от использования денег не могут. Другие могут выиграть, еще кто-то выигрывает очень сильно. Настолько сильно, что он готов предоставить тому, кто предложит ему монету за его товар, премию за нее. Эта премия за монету и является процентом.

В экономической теории идет долгий и бесплодный спор о том, является ли процент чисто денежным феноменом или же он каким-то образом связан с реальным производством. В общем, мы видим, что правы и те, и другие, надо только отказаться от традиционных представлений об устройстве экономики.

Традиционное представление – что существует только реальный сектор, а деньги самостоятельного значения не имеют. Мы видим, что деньги появляются совершенно независимо от того, что мы называем реальным, производственным сектором. За появлением денег стоят свои мотивы. Реальный сектор начинает использовать деньги в своих интересах, никак не связанных с теми задачами, которые преследовало государство.

Денежная сфера и реальный сектор начинают взаимодействовать через общий предмет – монету, и в результате этого взаимодействия появляется процент. При этом мотивы развития денежного и реального секторов остаются различными, хотя между ними появляется все больше и больше взаимосвязей.

Вот на пересечении денежного и реального секторов и появляется процент.

Посмотрим на некоторые зависимости.

Когда денег в реальном секторе немного, то процент высок, потому что за деньгами охотятся те, кто может получить наибольшую выгоду от использования денег. Когда количество денег растет, и потребности высокоэффективных пользователей удовлетворены, в игру включаются менее эффективные. Но премия, которую они могут предложить за деньги, будет меньше. То есть процент будет падать. И так далее.

Итак, мы видим хорошо известную зависимость – с ростом денежного предложения процент снижается.

Эта зависимость описывает процент как денежный феномен.

Но на процент можно посмотреть и с другой стороны.

Вернемся к примеру индивидуальных производителей, которые делают и вино, и зерно. Кто из них наиболее заинтересован в том, чтобы участвовать в денежном обмене? Те, у кого производительность по одному из продуктов значительно выше, чем по другому (сравнительно с общими условиями). Что они делают, когда получают возможность обменивать свою продукцию на деньги и покупать все необходимое? Они начинают больше производить того продукта, по которому их производительность выше.

То есть общий объем производства в системе растет. Рабочее время участников обмена используется более производительно. Так вот, величина процента показывает, насколько может вырасти общий объем производства (измеренный в ценах, заложенных в монету) в результате того, что данный производитель будет иметь возможность продавать свою продукцию за деньги.

Как видим, здесь величина процента определяется ситуацией в реальном секторе, и процент выступает как феномен реального сектора.

Как работает финансовая система.

Почему торговля относится к финансовой системе.

Мы пока определили процент абстрактно, просто как премию за монету. А каков механизм образования процента?

Что означает, что производитель готов за монету заплатить премию? Это значит, что он готов обменять свой продукт на меньшее количество монет по сравнению с установленным номиналом. То есть продать дешевле.

А тот, у кого есть монета, может продать купленный за нее товар в соответствии с номиналом, то есть дороже. Разница между ценой покупки и ценой продажи как раз составляет премию за монету, которую уплачивает производитель.

Если у кого-то есть «свободная» монета, с которой он не знает, что делать, то он может вложить эту монету в покупку товара и, продав его, заработать некоторый прибавок к вложенной монете.

Все участники сделки получают выгоду или по крайней мере не несут никаких потерь. Покупатель приобретает товар по той цене, по которой он и так бы его приобрел. Продавец получает возможность продать свой товар за деньги и, благодаря этому, повысить свой уровень благосостояния. Теоретически, конечно, он может повысить свой уровень благосостояния еще выше, если найдется кто-то другой, кто будет согласен купить его продукцию в соответствии с номиналом монеты. Но это если такой покупатель найдется в приемлемое время.

Что касается владельца монеты, то для него выгода ясна и очевидна – она выражается в приросте количества монет.

Может показаться странным, что я связываю понятие процента с торговлей. С торговлей мы сейчас связываем совсем другие понятия, а процент у нас связан исключительно с банковской деятельностью. Но в древности купцов и ростовщиков всегда относили к одной категории – и, на мой взгляд, это правильный взгляд на вещи.

А неправильный взгляд на вещи демонстрирует как раз традиционная экономическая теория. Разберемся с этим.

В экономической теории есть убеждение, что торговля не может приносить систематическую прибыль. Для объяснения этого положения используется один и тот же пример. Предположим, говорят нам, что сложилась такая ситуация, что в разных местностях один и тот же товар стоит по-разному.

Тогда какой-нибудь купец сможет купить товар там, где он дешев, и перепродать его там, где он дорог, заработав прибыль. Но эта прибыль будет носить разовый характер, потому что другие купцы, узнав об этом, начнут делать то же самое. В результате их деятельности цены в указанных местностях будут выравниваться и прибыль исчезнет. Нам даже уточнят, что произойдет это тогда, когда разница цен в обеих местностях сравняется с транспортными издержками на доставку товара из одной местности в другую.

Казалось бы, все ясно, прозрачно и логично. А вот мне кажется, что это полный бред, ненаучная фантастика.

Что такое эти самые пресловутые купцы? Что это за специальные люди, которые сидят с деньгами наготове, чтобы в нужный момент, когда какому-нибудь очередному экономисту понадобится сделать умное суждение, ринуться толпой на рынок, чтобы скупить по дешевке товар и перепродать его на другом рынке? И куда они потом исчезают? На Марс, откуда и прилетели? Складывается впечатление, что весь купеческий бизнес заключается в том, чтобы затыкать дырки в экономической теории.

Смотрите, тут мы имеем дело с очень ловко сконструированной фальсификацией. В обычных условиях, условиях равновесия, никаких оснований для существования купцов как отдельной профессиональной группы нет. Но в реальности-то они существуют. И вот когда в теории при рассмотрении какой-то ситуации возникает надобность в купцах, их берут не из теории, а из реальности [56]. На поверхностный взгляд кажется, что все нормально. На самом же деле мы имеем дело с постоянным изменением фокуса зрения с теории на реальность и обратно.

С точки зрения правильной методологии мы должны все время оставаться в одном месте: либо в реальности, либо в теории. Но тогда в последнем случае, если уж нам понадобились купцы, мы должны показать, как купеческий бизнес систематически существует в рамках нашей теории. А не бегать в реальность, чтобы поймать там первого подвернувшегося купца и за ручку втащить его в теорию.

На эту тему можно было бы еще много порассуждать. Я бы мог попробовать определить купеческий бизнес в рамках ортодоксальных представлений и показать, с какими трудностями мы столкнемся при этом.

В нашей модели купеческая торговля, как мы видели, имеет возможность регулярно получать доход и поэтому существует как постоянный вид деятельности.

Каков механизм функционирования торговли в этом случае? Тем, кто получал образование в советское время или читал «Капитал» Маркса, эта формула хорошо известна:

Д-Т-Д’.

Давайте обсудим ее. Маркс считал, что эта формула применима только в том случае, если в ней Т – это особый товар, рабочая сила. Источником дополнительного дохода является только эксплуатация рабочих, а все остальные сектора – торговля и банковское дело - лишь перераспределяют прибавочную стоимость, которая создается исключительно в производстве.

Впрочем, при этом у Маркса возникали проблемы, связанные с определением понятия капитала. У него капиталом является и то, что производит прибавочную стоимость, и то, что позволяет участвовать в ее перераспределении. Он, конечно, вводит деление капитала на переменный и постоянный – в соответствии с функциями, которые разные части капитала выполняют. Но это деление является техническим. По идее, Марксу следовало бы назвать свою книгу «Переменный капитал». Такое название в большей степени отвечало бы логике этой работы.

В свое время, когда я еще в университете изучал марксистскую политэкономию, меня сильно смущал один момент. Нам много и подробно рассказывали про инверсию исторического и логического в теории капитала. О чем шла речь. С логической точки зрения торговый и банковский (финансовый) капитал являются производными от промышленного капитала. Как я уже сказал выше, они обеспечивают только перераспределение создаваемой промышленным капиталом прибавочной стоимости.

А вот с точки зрения исторической торговый и финансовый капиталы появляются раньше, чем, согласно Марксу, появляется промышленный капитал. Но тогда возникает вопрос – а в перераспределении чего они участвовали, если того, что можно было перераспределить, еще не было.

Я уж не помню, как нам это объясняли. Там все время ссылались на диалектику, хотя, на мой вкус, употребление слова «диалектика» обычную логику отменить не может. В общем, от тех времен у меня осталось недоумение и большой вопрос. На который, как мне кажется, я теперь могу ответить.

Товар «рабочая сила» в приведенной нами формуле – лишь одна из разновидностей товаров, для которых эта формула применима. Маркс был прав – этот товар особенный, его появление в этой формуле действительно означает новый этап в развитии экономической системы. Об этом мы будем говорить в одной из последующих лекций.

Но этот товар не уникальный. Когда мы рассматриваем экономическую систему как совокупность взаимодействующих друг с другом воспроизводственных контуров, мы понимаем, что, по крайней мере пока происходит распространение денег по все более обширной территории, продажа и покупка любого товара может приносить прибыль.

То есть и до появления промышленного капитала по Марксу торговый капитал имел прочный фундамент для своего функционирования. Вообще говоря, загадкой является то, почему в определенный момент времени и в определенной части мира рабочая сила стала одним из товаров.

К этому вопросу мы еще вернемся, а пока вспомним, с чего мы начали нынешнее рассуждение.

Итак, почему мы все-таки относим торговлю к финансовому сектору? Мы показали, что, во-первых, торговля в рамках нашей модели приносит устойчивую прибыль и, во-вторых, что эта прибыль связана с тем, что контрагенты готовы платить премию за монету, за деньги. А премия за деньги – это, собственно, и есть признак, по которому мы выделяем обычно финансовый сектор. То обстоятельство, что здесь прибыль носит форму не процента, а торговой прибыли, является несущественным.

Более того, я утверждаю, что торговый капитал – это исторически первая форма существования финансового капитала. И уже после появления торговли возникает кредит, причем ориентиром для процента при этом служит величина прибыли в торговле.

Как процент связан со временем.

Итак, мы с вами поняли, в чем суть процента. Это премия за монету. Однако мы с вами знаем, что процент каким-то образом связан со временем. В общем, это и логично. Трудно представить себе ситуацию, при которой в одно и то же время, а следовательно, в одном и том же месте можно определенную сумму денег обменять на большую.

Я не случайно сказал «в одном и том же месте». Потому что именно место играет важную роль. Еще раз давайте вспомним пример, который мы рассматривали, когда определяли, откуда взялся процент. Мы говорили, что есть некий производитель, который заинтересован в получении монеты за свой продукт и готов ради получения монеты продать свой товар дешевле. Дешевле по сравнению с ценами, установленными централизованно.

И я говорил, что вот тут появляется купец, который обладает монетами, и оказывает производителю требуемую ему услугу.

Но ведь это может быть не только купец. Сосед, другой производитель, которому каким-то образом попала монета, тоже может предоставить такую же точно услугу. И все другие соседи, у которых есть монеты, будут с удовольствием покупать продукцию дешевле (если она им, конечно, нужна).

Таким образом, купец, если он купил товар по дешевке, не сможет продать его дорого в той же самой местности. Потому что тут одно из трех.

Первое. У соседей нет денег, и поэтому продать им товар за деньги и получить прибыль невозможно.

Второе. У соседей деньги есть, но данный товар им не нужен.

Третье. У соседей есть деньги, и товар им нужен. Но тогда они сами смогут купить нужный им продукт по низкой цене, и купец в качестве посредника им не нужен.

Значит, купец должен отвезти товар на какое-то расстояние. А это не делается мгновенно. Если мы предположим, что это делается мгновенно, то тогда непонятно, почему владельцы денег в отдаленной местности не могут сами купить товар у нашего производителя по дешевке.

Почему время тут важно? И какое именно? Возьмем производителя, который находится на отдалении и у которого есть деньги для покупок. Предположим даже, что он знает, что есть некто, кто готов продать нужный ему товар дешевле. Но он знает также и то, что пока он будет ходить туда-сюда, он не будет заниматься своим собственным производством и, следовательно, потеряет доход, который мог бы получить.

Это ведь только в неоклассике действуют сплошь одни только потребители, которым их время ничего не стоит, и они готовы его безоглядно тратить на то, чтобы искать, где бы что купить подешевле.

В неокономике действуют не одни только рантье [57]. Их у нас вообще пока нет, они появятся только после следующей лекции, посвященной ренте. Персонажи нашего рассказа живут тем, что производят продукцию, и они соизмеряют выгоду, которую получают от покупки товара по дешевке, с потерями, которые они понесут, если потратят время на покупку.

Так вот, именно это время, то есть рабочее время производителей, которые одновременно являются и покупателями, и лежит в основе механизма образования процента.

Об этом пока все. А пока я бы хотел привлечь ваше внимание к одной очень любопытной статье профессора П. Ореховского [58]. Он рассматривает очень интересный вопрос о свойственных современной российской экономике аномалиях в ценообразовании.

О каких аномалиях идет речь? Ортодоксия утверждает, что цены должны приближаться к издержкам производства товара, включая и транспортные издержки. Это означает, что в рамках одной страны цены, если и будут различаться, то не более чем на величину транспортных издержек.

Достаточно сравнить цены на помидоры в каком-нибудь Волгодонске и Москве (личное наблюдение) и прикинуть транспортные издержки (на самом деле, не очень большие), чтобы понять, что с этим утверждением что-то не так.

Феномен этот, как вы понимаете, не только российский, и не только сегодняшний. Экономистам он достаточно давно известен, и на этот счет у них существует множество объяснений. Упомянутая мною статья интересна тем, что она дает достаточно подробный обзор разработанных по этому поводу концепций.

Среди них и такая – что никакого национального рынка не существует, а есть лишь совокупность локальных рынков с различными условиями. Не правда ли, очень напоминает наши рассуждения о том, что любая национальная экономика представляет собой, грубо говоря, совокупность воспроизводственных контуров. Правда, в ортодоксии считается, что такое явление есть аномалия, нуждающаяся в объяснениях (объяснения эти обычно сводятся к институциональным различиям), в то время как мы утверждаем, что это нормальное состояние.

Если национальный рынок в понимании ортодоксов существует, то финансовому сектору в такой экономике делать нечего.

В общем, я рекомендую почитать эту статью и посмотреть, как автор выкручивается, пытаясь втиснуть проблему в прокрустово ложе мейнстрима. Достаточно сказать, что при постановке задачи он приводит одни примеры, а когда, как ему кажется, он решение нашел, иллюстрирует его другим, достаточно искусственно сконструированным примером.

Но, с другой стороны, в статье достаточно материала для иллюстрации основных положений неокономики, если ее читать под этим углом зрения.

Еще одно теоретическое соображение. Я сказал, что если существует национальный рынок в его ортодоксальном понимании, то финансовому сектору в нем делать нечего. Можно сформулировать и по-другому: в такой экономике процент будет равен нулю.

Отсюда можно сделать вывод: цены в разных географических точках будут различаться на величину транспортных издержек только в ситуации нулевого процента, или отсутствия процента. Если же процент положителен, то различия цен будут тем больше отличаться от равновесных, чем выше процент.

Такова неокономическая точка зрения на данный вопрос.

Моральное осуждение финансового сектора проистекает из отсутствия понимания того, как на самом деле устроена экономика.

Еще о банковском капитале. Если мы вспомним Маркса, то увидим, что он считал, что схема его деятельности описывается формулой Д – Д’. Казалось бы, она отличается от общей формулы финансового капитала Д – Т – Д’ согласно моему определению. Но все, кто имеет представление о банковском деле, понимают, что в подавляющем большинстве кредитных сделок промежуточное звено Т существует, только в скрытом виде. Речь идет о залогах. Собственно, беззалоговое кредитование получило распространение не так давно с ростом объема доступной банкам информации о заемщиках и демонстрируемом ими поведении.

Обычно же когда мы видим сделку вида Д – Д’, то на самом деле это сделка вида:

Собственно, в период кризиса мы часто имели возможность наблюдать кредитные сделки, которые завершались не получением денег, а переходом залогов в собственность кредиторов, которые уже потом пытались, и далеко не всегда удачно, превратить доставшийся им Т в Д’, или вообще хоть в какие-то деньги.

В кредитной сделке Т часто выступает в виде самого человека. Раньше все было грубо и просто – человека можно было продать на невольничьем рынке. Ну или более сложные операции: вспомним, зачем Чичиков покупал мертвые души. Он ведь под них собирался получить кредит. Но и сегодня, когда банк требует от человека оформить полис страхования жизни, выглядит это вполне цивилизованно, но суть дела от этого не меняется.

Еще одно замечание, касающееся позиционирования финансового сектора в экономической системе. С моей точки зрения, роль финансового сектора заключается в организации взаимодействия между воспроизводственными контурами. Все участники такого взаимодействия получают выгоды. Да и экономика в целом получает импульс к росту и развитию.

Казалось бы, что все должны быть довольны. В то же время существует тысячелетняя традиция морального осуждения финансового сектора. Почему?

Проблема распадается на две части.

Первое. Действительно, участники взаимодействия получают выгоду. Но мы при этом ничего не говорили про тех, кто во взаимодействии не участвует. На самом деле, многие из них несут потери. Мы об этом еще не говорили и более подробно поговорим позже в этой и следующих лекциях. Пока лишь зафиксируем, что те, кто несет потери, могут путем непосредственного наблюдения связать ухудшение своего положения с деятельностью финансового сектора.

Они могут не понимать механизма, почему так происходит. Вообще говоря, до появления неокономики понять этот механизм было и невозможно. Связь между явлениями можно было наблюдать, но объяснить, в чем она заключается, никто не мог. Отсюда многочисленные мифы относительно того, что делает финансовый сектор – в основном конспирологического характера.

Мы рассмотрим все это немного позже, хотя, возможно, и не так тщательно, как следовало бы.

Второе. Любой процесс производства и реализации продукции связан с разного рода случайностями. Кроме того, многие производства носят неравномерный характер. Самый простой пример – сельское хозяйство. Учтем при этом, что до совсем еще недавнего по историческим меркам времени подавляющее большинство населения было занято именно в сельском хозяйстве.

Вообще говоря, при должных осмотрительности и осторожности (термины юридические) нормальное ведение хозяйства можно организовать и в этих обстоятельствах. Неравномерность и случайности можно учесть, запланировав поддержание необходимого уровня запасов, натуральных или денежных. Форс-мажор предусмотреть нельзя, но он потому так и называется.

Однако люди обычно не проявляют должной осмотрительности и осторожности, не создают страховых запасов и не в полной мере учитывают неравномерность получаемых доходов. В результате они регулярно попадают в ситуацию, когда у них возникает острая потребность в деньгах. И они обращаются за помощью к представителям финансового сектора, у которых «свободные» деньги всегда есть, и которые постоянно думают, куда их вложить.

«Ростовщическая» составляющая финансового сектора занимает в нем очень незначительную долю, особенно если мы вспомним, что мы к финансовому сектору относим и торговлю. Но она, конечно, наиболее чувствительна для тех, кто с ней сталкивается. Человек и так попал с тяжелую жизненную ситуацию – и тут совсем неважно, в силу непредсказуемого стечения обстоятельств или по своей собственной вине. Очень мало людей в такой ситуации готово свою вину признавать. И вдобавок попадают в руки жестоких ростовщиков, которые к тому же устанавливают повышенные проценты, поскольку достаточного свободного обеспечения займа нет.

С точки зрения того, как устроен финансовый бизнес, это вполне естественно. Но попробуйте это объяснить тем, кто попал в тяжелую ситуацию.

Еще раз повторю. Доля «ростовщических» сделок в сделках финансового сектора ничтожна. Но количество людей, которые сталкиваются с этой его стороной, велико. И это обстоятельство накладывает свой отпечаток на восприятие этого вида экономической деятельности.

Замечу попутно, что в экономической теории существование финансового бизнеса иногда связывалось исключительно с наличием временных неравномерностей денежных потоков. Такова была, в частности, точка зрения Маркса. То есть теория, по сути дела, воспроизводила «народные» представления о том, что собой представляет финансовый сектор.

Вообще, тема морального осуждения финансового сектора глубока и необъятна. Про нее можно рассуждать очень долго, но мне это представляется неинтересным. Финансовый сектор играет важную роль в экономике и в экономическом развитии. Это я, кажется, показал. Финансовый сектор устроен сложно и в нем есть разные виды деятельности – это отдельная большая тема, которая выходит за пределы моего замысла на этот цикл лекций. Я в данном случае придерживаюсь позиции, что моральные суждения, сколь бы справедливыми они многим ни казались, не самые лучшие помощники в научном анализе.

Все, что мы рассмотрели в данной лекции применительно к якобы глубокому прошлому, происходит и сегодня во взаимоотношениях развитых и развивающихся государств.

Сейчас я предлагаю нам всем вернуться назад и вспомнить уже известный материал, а именно вторую лекцию. Когда мы рассматривали торговые взаимоотношения между развитыми и развивающимися странами.

Вспомнили? На самом деле, в этой лекции я только пересказал то, что было сказано тогда. Только на той лекции мы рассматривали конкретный пример «из жизни». А сейчас мы поняли, что все те особенности, которые мы тогда увидели, являются разновидностью более общих закономерностей, свойственных экономике в целом. Если, конечно, рассматривать ее с точки зрения неокономики.

О чем шла речь во второй лекции? Мы теперь много нового поняли и можем по-другому на нее взглянуть. Речь шла о взаимодействии двух воспроизводственных контуров – возможно ли оно и каким образом. Мы говорили, что контурам нечем торговать друг с другом. То есть взаимодействовать они не могут.

Нам пришлось прибегнуть к ряду допущений, чтобы они все-таки начали торговлю. И тогда мы «на кончике пера» открыли всемирный Гонконг, лежащий за пределами обоих контуров, благодаря которому они и могут взаимодействовать. Сейчас мы говорим о том, что это и есть финансовый сектор.

Что мы еще сделали? Нам потребовалось ввести деньги. Мы тогда про деньги ничего не знали и ввели их наобум. И считали все в долларах, то есть в деньгах развитой страны. Но на самом деле было ясно, что в широких пределах нам все равно, в каких деньгах считать.

Собственно, в этой лекции мы и показали, что деньги мы можем ввести произвольно и контуры начнут взаимодействовать.

Очень важное положение, касающееся оценки труда. Во второй лекции мы показали, что контуры будут взаимодействовать, если в двух странах будет различаться денежная оценка труда. Об этом мы тоже с вами говорили, когда вводили понятие продуктивности воспроизводственного контура. Мы говорили, что для двух контуров отношение продуктивностей равно отношению длительностей рабочего времени, необходимого для производства одного и того же набора потребительских продуктов.

То есть отношение продуктивностей показывает нам относительную ценность единицы рабочего времени, например одного часа. Час работы в одном контуре менее ценен, чем в другом, более продуктивном.

Но пока два контура не взаимодействуют, это соотношение носит исключительно абстрактный характер. Мы с вами здесь на доске придумываем примеры, и нам все кажется ясным и очевидным. А как увидеть это в реальности?

Еще раз напомню про советского инженера. Пока существовал «железный занавес», этот инженер и ведать не ведал, как живет инженер на Западе. Для него точкой отсчета служила ситуация внутри страны. Он сравнивал свое положение с положением других категорий советского населения и на этой основе принимал решение: учиться на инженера или идти в рабочие. Напомню, что к концу существования СССР наблюдалось массовое явление, когда инженеры переходили в рабочие, у которых заработки и льготы быстро росли.

Но даже когда инженер понял, что он живет хуже, чем его коллега на Западе, он что, понял, почему так происходит? Он это понял, когда занялся челночным бизнесом. Оказалось, что внутри советского воспроизводственного контура ему не недоплачивали, как ему казалось, а переплачивали. Нефтяная рента перераспределялась внутри контура. Эффективные производители из топливно-энергетического сектора вынуждены были делиться со всеми остальными участниками контура, поддерживая убыточные производства и неэффективные виды деятельности. Я об этом уже говорил.

А с приходом рынка эффективные производители поняли, что они могут не делиться внутри своего контура, а взаимодействовать с другими контурами, включиться в другой, более богатый контур и соответственно получать доходы, присущие этому богатому контуру.

Не буду говорить о том, какая политическая возня шла и идет до сих пор по поводу перераспределения доходов топливно-энергетического сектора внутри страны. Вы об этом знаете.

К чему я это все говорю? На теоретическом уровне мы с вами теперь понимаем, что оценка часа труда зависит от того, в каком контуре вы находитесь. Когда в экономике появляются деньги, мы можем час труда оценить в деньгах. Но отсюда до формирования рынка труда и появления такого явления, как стоимость рабочей силы, еще далеко.

Мы рассмотрим, как все это происходит, в следующих лекциях.

Приложение

Проблема процента в неоклассике.

Противоречие между статикой экономических моделей и динамикой моделей финансовых.

Как Бем-Баверк пытался разрешить это противоречие, но у него ничего не получилось.

В чем проблема процента в неоклассике? Дело в том, что модели неоклассики принципиально статичные – это модели воспроизводственного контура. Они другими быть не могут.

Когда неоклассики представляют нам так называемые динамические модели, то речь идет исключительно о последовательности разных статичных состояний, которые получаются вследствие изменения какого-либо экзогенного фактора. Само собой разумеется, что в продвинутых «динамических» моделях этот фактор тщательно спрятан внутри модели. Но при наличии достаточного опыта его всегда можно найти. Если, конечно, захотеть искать.

Итак, модели неоклассики всегда статичные. А вот процент – явление принципиально динамичное. Цена денег имеет размерность денег же, именно поэтому мы и можем эту цену выражать безразмерной величиной, а именно процентом. Но это значит, что понятие цены денег относится к другому моменту времени. То есть речь идет о динамике.

Если феномен процента обуславливается динамикой экзогенного по отношению к экономической системе фактора, то никаких противоречий нет. Собственно, именно так и трактует ситуацию неоконо- мика. Есть внешний по отношению к изначально статичной экономической системе фактор – деньги. Или, как я говорил во второй лекции, глобальный Гонконг, финансовый сектор. И с этим внешним фактором и связано понятие процента. Правда, этот внешний фактор меняет исходную систему более радикально, чем это предполагается в неоклассических моделях. Не просто количественно, но качественно.

Неоклассики предполагают, что исходный воспроизводственный контур остается структурно неизменным, а изменения происходят постепенно. Правда, неоклассическая теория цикла рассматривает возможность шоковых изменений экзогенных параметров, последствия которых, впрочем, смягчаются кейнсианским фильтром – негибкой реакцией рынков труда (иначе не получатся последующие автоколебания, ради чего модель и создана). Но опять-таки и в этом случае структура контура не меняется.

В неокономике внешний фактор: сами деньги. Они разрушают структуру исходных воспроизводственных контуров и запускают длительные динамичные процессы изменений (мы их будем рассматривать в дальнейшем), в которых продолжают активно участвовать.

Опять-таки, поскольку деньги и являются тем самым экзогенным фактором, который задает динамику системы, то процент, стоимость денег, появляется в нашей модели естественным образом.

В неоклассической теории проблема процента гораздо сложнее. Эта теория настаивает, что деньги не являются экзогенным фактором, а являются эндогенным элементом экономической системы. При этом весьма странным элементом – вообще говоря, он не является обязательным. Как иногда говорят, деньги – это вуаль, прикрывающая реальные экономические процессы. При этих словах можно было бы заподозрить, что деньги все-таки являются экзогенным фактором, но нет. Хотя они и вуаль, но неоклассики настаивают на том, что они объективны и не могут рассматриваться как самостоятельный фактор.

Да, но тогда откуда берется процент? Процент может появиться только в том случае, если воспроизводственный контур меняется. В неоклассике он меняется под воздействием экзогенных факторов. Значит, процент должен быть проявлением этих внешних факторов. Но тогда мы имеем дело с тонким парадоксом: сами деньги являются эндогенным фактором, а вот цена денег (выраженная в деньгах же) – экзогенным.

Разрешить этот парадокс попытался известный австрийский экономист О. Бем-Баверк. Он правильно почувствовал природу этого парадокса и наметил путь его разрешения. Надо найти внутри воспроизводственного контура внутренний источник изменений и связать процент с этим источником.

Раз процент существует во времени, то и внутренний источник должен быть как-то связан со временем. Бем-Баверк решил, что это может быть время производства. В предыдущей лекции я уже рассказывал по другому поводу про концепцию окольных способов производства, разработанную Бем-Баверком, поэтому не буду повторяться.

Каким образом эта концепция решает проблему процента?

В принципе Бем-Баверк построил производственную функцию следующего вида (рис. 22).

У самого Бем-Баверка вы этого рисунка не найдете, это мое собственное творчество. Поэтому я тут для удобства частично использую терминологию неокономики. Но это неважно, суть дела отражена точно. По оси абсцисс у меня отложено время производства (длительность производственного процесса), по оси ординат – продуктивность.

Более длительный производственный процесс является более продуктивным, но вторая производная функции отрицательна.

Проведем в точке А касательную к построенной нами функции. Тангенс угла наклона этой касательной к оси абсцисс будет означать норму процента для избранной нами технологии производства. Возьмем точку В, правее и выше точки А. Тоже проведем касательную (рис. 23).

Поскольку вторая производная отрицательна, угол наклона будет меньше и меньше будет тангенс угла наклона. То есть при переходе к более продуктивной технологии величина процента снижается.

При таком построении процент – это предельная производительность времени. Казалось бы, все логично, а кроме того, отражает наблюдаемую тенденцию снижения процента по мере роста промышленности и связанного с этим роста производительности (эта тенденция свойственна индустриальному периоду развития экономики).

Казалось бы, задача решена. Процент связан со временем, и продуктивность в модели Бем-Баверка связана со временем, и вроде бы одно соответствует другому.

На самом деле, ничего подобного. Это не более чем игра словами.

Оттого, что в модели Бем-Баверка фигурирует фактор, именуемый «время», сама эта модель не становится динамической. Это все та же самая статическая модель, а рассуждения про то, что творится в точках А и В относятся не к динамике, а к сравнительной статике.

Да, мы можем сравнить два воспроизводственных контура с различными по длительности технологиями и сказать, что один из них более продуктивен, чем другой. Но это рассуждение никак не помогает нам понять механизм перехода, а главное, его связь с процентом.

В свое время видный советский ученый В. Новожилов сформулировал такое понятие, как порог синхронных затрат. Я сейчас не буду отвлекаться на то, чтобы объяснять, почему это явление получило именно такое название. У него речь шла о конкретной модели, разработанной для решения определенной частной задачи. Я же изложу общий взгляд на описанное им явление. Главное здесь то, что Новожилов попробовал рассмотреть подход Бем-Баверка в реальной динамической ситуации.

Опишем явление порога синхронных затрат в уже известных нам терминах. Речь идет об очень простой вещи.

Пусть в точке А на рис. 23 длительность производственного цикла составляет Т1, а в точке В – Т2, Т2>Т1> Как будет выглядеть картина перехода от точки А к точке В? Изобразим это на рисунке (рис. 24) следующим образом:

Здесь по оси абсцисс отложено реальное время. Изначально потребление находится на уровне А. В какой-то момент мы принимаем решение перейти к технологии, обеспечивающей нам уровень потребления В. Поскольку в этот момент начатые ранее производственные процессы продолжаются, то в течение времени Т1 уровень потребления остается неизменным.

Однако, начиная с момента принятия решения о переходе к новой технологии, мы запускаем процессы длительностью Т2. Когда старые процессы заканчиваются, то результаты этих процессов еще не готовы, поэтому на протяжении отрезка времени Т2 – Т1 у нас будет провал потребления. Оно будет находиться на нуле. Впрочем, затем оно подскочит до уровня В [59]. Этот провал потребления и называется порогом синхронных затрат. Просто в модели Новожилова речь шла не о провале потребления, а о росте издержек.

Чем можно заместить этот провал в потреблении? Кажется, что кредитом. Если речь идет об одной фабрике, то все выглядит логично. Владелец фабрики взял кредит, чтобы на протяжении времени, когда фабрика не выпускает продукцию, выплачивать зарплату работникам, занятым в производстве. А потом, за счет более высокой производительности и прибыльности, выплачивать кредит и проценты по нему.

Но ведь речь идет не об отдельной фабрике, а о целом воспроизводственном контуре. Это большая разница. Здесь уместно вспомнить известное рассуждение Т. Веблена примерно следующего содержания.

Предположим, что у нас в некоей отрасли действуют 10 предприятий одинакового размера с долей рынка 10% каждое. Пусть владелец одного из них решит взять кредит в банке на модернизацию и расширение производства с тем, чтобы увеличить свою долю рынка. Но другие владельцы, прознав об этом, чтобы удержать свое положение, тоже берут кредиты и пытаются модернизировать оборудование и увеличить объем производства. Итогом будет та же самая ситуация: 10 фабрик с долей 10% рынка каждая.

Но только в новой ситуации все предприятия будут в долгах, и не будут знать, за счет чего их отдать. Чем-то напоминает известный анекдот про двух ковбоев. Тот, в котором в конце один говорит другому: «Тебе не кажется, что мы с тобой забесплатно наелись… гм… навоза?»

Возможно, что в результате модернизации себестоимость производства продукции снизится, но внутриотраслевая конкуренция заставит производителей снизить цены. Общий рынок при этом немного расширится, но доля каждого их производителей останется той же самой. В общем, в этом примере хорошо одно: потребители окажутся в выигрыше. Но это только до тех пор, пока банки, устав реструктурировать долги, не потребуют от владельцев предприятий безоговорочно вернуть кредиты.

Аналогично и когда мы говорим о воспроизводственном контуре. Да, получившийся новый контур более продуктивен, но откуда в нем возьмутся деньги для того, чтобы расплатиться с полученным кредитом? Контур находится в равновесии, и никаких лишних денег в нем нет.

Чтобы было более понятно, давайте посмотрим на такую картинку (рис. 25).

Здесь, как и в предыдущем примере, мы сначала находимся на уровне производительности А, затем преодолеваем порог синхронных затрат. Потом кредитор напоминает нам о долге, и мы начинаем думать, как его отдавать. И находим простое и изящное решение.

Если мы, начиная с какого-то момента, вместо того чтобы запускать процессы производства длительностью Т2, начнем запускать процессы производства длительностью Т1, то через время Т2 мы начнем получать избыток продукции. Некоторое время, а именно на протяжении периода длительностью Т2 – Т1 у нас будет производиться продукция, к производству которой мы приступили Т2 времени назад и Т1 времени назад. Продав получившийся излишек продукции, мы полностью сможем расплатиться за полученный кредит.

Величина излишка, измеренная в деньгах, будет полностью покрывать величину кредита. Правда, после этого мы вернемся обратно на линию производительности А, с которой все и начиналось. Не кажется ли вам, что мы забесплатно наелись навоза и вдобавок сильно подорвали здоровье? Потому что нам еще и проценты надо отдавать.

Для этого нам понадобится даже опуститься ниже линии А, то есть еще больше потерять в производительности.

Уже ученик Бем-Баверка Й. Шумпетер понял, что его учитель никакой проблемы не решил. Включение якобы фактора времени в модель не сделало ее динамической. Получилась та же самая статика, только более хитроумная, дающая простор для словесных манипуляций, создающих впечатление, что проблема решена.

Это понимание и побудило Шумпетера разработать собственную теорию экономического развития и собственную теорию процента. Но это уже совсем другая история.