Есенин: Обещая встречу впереди

Глава первая «Все ощущенья детских лет…» 1895–1914

В 1916 году двадцатилетний Есенин, казавшийся почти подростком, и Клюев, тридцати одного года, выглядевший лет на десять старше своего возраста, приехали из Петрограда в Москву: брать Белокаменную, утверждать славу.

Есенин был на восходе своего дара.

Клюев называл Есенина жаворонком: тот ёжился, но пока терпел.

Гуляли по Москве; Клюев наставлял, Есенин посмеивался; но, когда что-то важное звучало, вдруг затихал, слушал очень серьёзно, запоминал.

Ещё вчера бывший учеником, к тому году Есенин стал настоящим мастером. Просто не все пока об этом знали.

Но он уже слышал весть: «…говорят, что я завтра стану / Знаменитый русский поэт».

Есенин мечтал об этом более всего — и всё сбывалось.

Клюев тоже видел, что жаворонок его завтра устремится прочь.

Гуляли поэтому подолгу; из любых гостей шли пешком, трезвые. Есенин тогда даже не курил толком.

Часа в три ночи оказались у храма Христа Спасителя, решили зайти внутрь.

Клюев перекрестился степенно, со значением, поклон положил глубокий.

Есенин тоже перекрестился — и не столько поклонился, сколько боднул непослушной головой: здравствуй, Господи, это я.

Щурились в полутьме на горящие свечи, после уличного сквозняка перестраивали дыхание на другой вкус.

Оба притихли.

От стены шагнула схимница в чёрном плате и, указав на Есенина, велела спокойно:

— Уходи отсюда, висельник.

* * *

«Он не такой, как мы, он бог знает кто…» — говорил Александр Никитич Есенин про своего сына Сергея.

Отец, как утверждал Сергей, сам слагал песни. Их не записали. Более того — сын, обладавший уникальной памятью и помнивший сотни стихов наизусть, из сочинённого отцом не запомнил ни строчки.

Никто из сестёр Сергея не упоминает о литературных опытах отца.

Скорее всего, Есенин это придумал. Быть может, раз, подзабыв текст, отец на свой лад переиначил какую-то песню — получилось вроде сам сложил.

Что-то же нужно про отца сказать. Хоть что-то.

В биографии или, вернее сказать, в мифологии Сергея Есенина отца как бы и нет.

Есенин говорил неоднократно, всякий раз почти случайно, что отец у него — красивый, умный. Первый свой гонорар он отдал отцу, но… спроси у любого: был у Есенина отец? А что за отец?

Никто толком не знает.

Мать точно была, в шушуне.

Причём с матерью всё не так просто, как может показаться по есенинским стихам. И всё равно — со временем мать он канонизировал.

А у отца — даже имени-отчества толком нет, если судить по написанному Есениным.

В короткой автобиографии 1916 года Есенин пишет о себе: «сын крестьянина».

В автобиографии от 14 мая 1922 года: «Я сын крестьянина». И дальше: «С двух лет, по бедности отца и многочисленности семейства, был отдан на воспитание довольно зажиточному деду по матери».

В автобиографии 1923 года: «Сын крестьянина».

Ни в одной из трёх автобиографий мало того что по имени-отчеству отца не считает нужным назвать, но ещё и ни слова о нём не говорит — хотя с тёплыми чувствами вспоминает деда, бабку и дадьёв по материнской линии и тем более поэтических учителей.

В автобиографии 1924 года у отца наконец появляется имя — но более ничего. И здесь Есенин в который раз пишет о бабке, деде с материнской стороны, няньке; появляется припадочный дядька; упоминает он Городецкого и Блока.

В последней автобиографии 1925 года нет ни отцовского имени, ни «сына крестьянина» — зато снова: дед, бабушка, дядья; всё те же поэты старшего поколения, однажды признавшие в юном Есенине если ещё не равного, то достойного.

Отец между тем потерялся.

Что же у нас с отцом?

Александр Никитич в ранней юности пел в церковном хоре дискантом. Возили его на свадьбы и похороны: красивый, поёт. Что-то в этом уже есть от будущей судьбы его сына.

Матери — то есть бабушке Сергея Есенина — предлагали отдать Сашу в рязанский собор певчим. Но та рассудила иначе. Вместо храма угодил он двенадцатилетним мальчиком в Москву к мяснику. Всё, что успел накрестьянствовать, — в лучшем случае пацанские подсобные работы: сено поворошить, корову пригнать, подойник принести.

Проще говоря: никаким крестьянином Александр Никитич не был.

Есенинская поэтическая строчка: «У меня отец крестьянин, / Ну а я крестьянский сын» — это метафора.

Но «У меня отец лавочник, а я сын лавочника» — так не прозвучало бы.

Может, отец казался Есенину недостаточно, что ли, колоритным?..

(Деревенские вспоминали его как «тихого» и «скромного»; разве такой отец должен быть у будущего всероссийского хулигана?)

Пробыв шесть лет мальчиком на побегушках, Александр Никитич дорос до приказчика. (Сёстры Есенина, избегая слова «приказчик», имевшего в те времена исключительно отрицательные коннотации, называют его мясником.

Был мальчиком на побегушках, дорос до мясника — получалось вроде как отец скотину забивал сам; но нет — он, серьёзный и ответственный парень, присматривал за всеми остальными: считал, торговал, докладывал купцу.)

В 1891 году, 8 июля, восемнадцатилетний Александр Никитич женился на шестнадцатилетней Татьяне Фёдоровне Титовой.

Таня себе другого константиновского паренька желала — но родители её слушать не стали.

Невесту, чтобы не сбежала, не выпускали из дома, а накануне венчания посадили в подпол.

Венчаться повели прямо из подпола — холодную ещё, будто чуть ослепшую от солнечного света.

Свадьбу играли в день почитания Казанской иконы Божией Матери. В праздники, тем более престольные, венчают редко, но тут обе семьи были уважаемые, приметные, а жениху московский купец дал всего несколько отгульных дней.

Детей у них три года не было — не получалось. Свекровь, конечно, винила в этом молодую сноху.

Первым, в 1894 году, у них родился сын Пётр. Прожил десять месяцев и умер — 21 ноября того же года.

Вторым — 21 сентября (по новом стилю — 3 октября) 1895-го — появился на свет Сергей.

Зачали его через месяц, а то и меньше, после похорон первенца: ждать нечего, всё равно мужу скоро в московскую лавку возвращаться, а то другого приказчика найдут.

Родился Сергей в доме деда по отцовской линии. Крестили спустя три дня после рождения, в храме в честь Казанской иконы Божией Матери села Константиново. Назван был в честь преподобного Сергия Радонежского.

Имя выбрала мать, с отцом не советовалась. Бабка по отцовской линии пыталась возражать, но мать настояла на своём, и совершавший обряд священник Иоанн Смирнов её поддержал. Это была уже не первая размолвка снохи со свекровью и далеко не последняя.

Отец ни на роды, ни на крестины не успел.

Отцу в момент рождения Сергея было 22 года. Матери — 20.

После Сергея родились сёстры Ольга, прожившая два с половиной года, и Аня, умершая в младенчестве.

Для тех времён — ситуация скорее обычная. «Бог дал — Бог взял. Баба ещё выносит».

Что от бабы в итоге оставалось и насколько любила она свою жизнь как таковую и семейную жизнь в том числе? Ответа на этот вопрос у русской крестьянки никто не спрашивал.

Рискнём утверждать: Александр Никитич любил свою Татьяну, а она его — нет.

Сына он тоже любил — как умел.

А сын?

Отец в определённом смысле переживал трагедию: куда-то подевалась, невесть на что растратилась целая его жизнь. Распавшаяся изначально семья так и не сложилась в крепкое единство.

Неприметная, разломанная надвое судьба — разве для поэта это не колорит?

Оказалось, нет.

Есенинская, по большей части беспутная, личная жизнь — осколок несостоявшейся любви его родителей. Только этим колоритом он гордиться совсем не желал и в поэтическом своём мифе его не использовал.

Но это всё-таки он, отец, догадался про Сергея, что он иной, что он — «бог знает кто». В отличие от матери и деда с бабкою: они смотрели на Сергея в лучшем случае с недоумением.

«Стихи слагает, поди ж ты. А работа-то есть какая у него?»

* * *

Предки Есенина и по материнской, и по отцовской линии в первой половине XIX века были людьми с достатком, а обеднели незадолго до его рождения.

Один факт: в 1790 году прямой кровный предок Есенина Никита Кверденёв (иногда в бумагах — Каверденов) смог откупиться от рекрутской повинности, к 1794-му стал сельским старостой, а значит, был грамотным, что было редкостью в стране, где и сотню лет спустя основная часть крестьянского населения грамоты не знала.

Прадеда Есенина по отцовской линии звали Иосиф Климентович, а прабабушку — Варвара Стефановна; имена для рязанской деревни, на нынешний слух, не самые привычные — святцы подсказали, не иначе.

В 1871 году их сын, дед Сергея Никита Осипович (Иосифович) Есенин, поделил с братом усадьбу в центре Константинова, где поставил дом — двухэтажный, по той причине, что участок был совсем небольшой, в одну сотку: в деревне не было свободной земли.

В этом доме Сергей и родился.

Первый этаж бы отведён под лавку. Какое-никакое хозяйство они имели — две коровы, свинья, овцы, — но основной доход получали по торговой части.

То есть, так или иначе, поэт — не только сын лавочника, но и внук.

Никита Осипович тоже какое-то время служил деревенским старостой и был грамотен.

Как и Никита Осипович, оба его брата, Григорий и Яков, занимались торговлей.

Фамилия их долгое время писалась как Ясинины.

Дед Никита был не только хозяйственным, но и набожным.

Женился он, по крестьянским меркам той поры, поздно, на двадцать восьмом году жизни, и к этому возрасту обзавёлся деревенским прозвищем Монах — а кто же ещё, раз так долго не женится.

Сестра Есенина Александра утверждала впоследствии, что Никита Осипович вообще собирался уйти в монастырь, но передумал.

Готовился в монахи, а в итоге поставил в самом центре деревни двухэтажный дом и начал торговое дело, будто персонаж из романа Мамина-Сибиряка или Вячеслава Шишкова.

Говорят также, что «монахами» Есениных прозвали за набожность супруги Никиты Осиповича Аграфены (Агриппины) Панкратьевны Артюшиной, которую он взял в жёны шестнадцатилетней и которую соседи дразнили Монашкой.

Прозвище на многие годы пристало ко всему роду, пережив и Никиту Осиповича, и Аграфену Панкратьевну.

Никита Осипович умер в 1885-м, прожив 42 года. Сергей Есенин его не застал — но и его в детстве мальчишки кликали Монахом. В 30 лет Аграфена осталась вдовой.

Согласно воспоминаниям сестры Саши, Сергей, когда вырос, «никогда не произносил имя» бабушки по отцовской линии. «Её как бы не существовало…» — говорила сестра.

Во всех есенинских автобиографиях речь идёт только о стариках по материнской линии. Все — достаточно многочисленные — упоминания бабушки в стихах Есенина навеяны исключительно бабушкой Титовой.

Ещё одна загадка.

* * *

Пока Никита Осипович был жив, совсем ещё молодая Аграфена могла его подменять в торговле — думала быстро, говорила складно, считала ловко.

Но умер муж — и сразу стало не до торговли; осталось четверо детей, хорошо ещё, не совсем малые: старшей дочери было четырнадцать, скоро на выданье. Сын Александр, как мы помним, двенадцати лет был услан в Москву, не попав, как мечтал, в рязанские соборные певчие. Взрослеть приходилось на бегу: только ещё лазил по откосу Оки с деревенскими, и вот уже, надрываясь, тягаешь мясные туши, а вокруг ни одного родного человека.

И следующего сына, едва ему исполнилось двенадцать, мать отправила туда же — в московскую лавку, только в ученики к жестянщику.

Детей, по сути, ещё и не оперившихся, отрывали от себя и слали едва ли не навек прочь, где их могло ждать что угодно.

Зато не умрут с голоду — таковы были суровые резоны. Работали дети за кормёжку, денег им не платили.

Из года в год всякий двор выживал, помня о голоде, который всегда был близко.

Голод — это не когда тебе хочется съесть несколько больше, а когда умираешь ты сам и все твои близкие.

Всё это явным образом повлияло на характер Аграфены Панкратьевны: защиты она более всего искала на небесах, а с родственниками не сентиментальничала.

Какое-то время вдова вела общее хозяйство с братьями покойного мужа — так понадёжнее. Но иной раз не поймёшь, где твоё, где чужое, и голоса у одной бабы, чтобы отстоять своё, никогда не хватит против голоса любого из деверей.

Аграфена Есенина и Фёдор Андреевич Титов разругались ещё до свадьбы Сергея и Татьяны: не сошлись в приданом.

Татьяна была на редкость фигуриста и хороша собой — как в стихах, которые ещё вспомним: «…краше не было в селе»; но и Александр был не по-деревенски миловиден. Ну и не последний козырь — карьера: он шесть лет не лодырничал, а дорос-таки до приказчика!

Кое-как Есенины и Титовы свадьбу перетерпели, чтобы при людях не позориться скандалом, но как невзлюбили друг друга в дни сватовства, так это и не преломилось уже никогда.

После свадьбы, как и полагалось, Татьяна Фёдоровна, в девичестве Титова, а теперь законная Есенина, переехала в дом мужа.

Аграфена Панкратьевна, как пишут, была «до фанатичности» богомольна. При любой возможности ходила по монастырям и скитам, дома привечала иноков и странниц, бродивших по деревням с якобы чудотворными иконами, и подолгу с ними говорила.

Лет ей в год свадьбы сына Александра было тридцать семь. «Бабка».

Аграфена любила петь, но по той причине, что вдове в русской деревне петь не пристало, — «а чего это она так развеселилася без мужа?» — добирала своё на похоронах, исполняя причитания с до страсти доходящим надрывом.

Словно всякий раз самую дорогую родню хоронила. (А она — себя, себя.)

Музыкальность Есенина, о которой пойдёт речь в своё время, унаследована и по отцовской линии, и по материнской — мать не просто пела, но ещё и на гармошке играла, что для крестьянки было необычно.

Зарабатывала малую копеечку Аграфена, размещая дома постояльцев, в том числе каменщиков и маляров, которые занимались ремонтом в церкви, стоявшей наискосок от дома Есениных.

За постояльцами надо было мыть и убирать. Все эти хлопоты легли на молодую Татьяну.

Жизнь её выглядела так: следовавшие одна за другой беременности, непрестанная стряпня малярам и каменщикам, стирка, двор, скотина; в придачу надо терпеть от свекрови, с которой отношения сразу не заладились, замечания и понукания — та не только беседовать и голосить на поминках умела складно, но и ругаться.

Следом похороны очередного ребёнка — на могилку некогда сходить — и снова стирка, стряпня, двор, скотина…

Муж из своей московской мясной лавки является в лучшем случае на похороны детей, пока поминали — глядь, она опять беременна, носи ещё девять месяцев живот, который и погладить некому.

Заработок свой Александр переправлял не жене, а матери.

Прав у Татьяны не было никаких: кормят её, кормят детей — что ещё?

Аграфене, может, тоже хотелось, чтоб её приголубили. Она сама родила семерых, но две девчонки, Пелагея и Саша, умерли в младенчестве, а ещё одна, Анна, — уже будучи на выданье.

Похоронив особенно любимую из дочерей — Пелагею, другую свою дочку, последнюю из четверых выживших детей, Аграфена снова назвала Пелагеей.

Несколько позже, когда женился Иван — тот, что подался в Москву в ученики жестянщика, с новой снохой Аграфена сошлась куда лучше. Может, у той характер был помягче или похитрее, чем у Татьяны, — или в Аграфене перекипело женское и она повернула к старости.

В любом случае Татьяне стало доставаться не только от свекрови, но и от второй снохи.

Однажды не стерпела, собрала маленького Сергея — и ушла к своим родителям: «Что хотите делайте, а я больше не могу».

Некоторое время жила у отца с матерью. Потом всё равно пришлось вернуться.

В автобиографиях Есенин последовательно пишет, что с двух лет воспитывался у родителей матери, но это не так.

Окончательный переезд от бабки по отцовской линии к родителям матери состоялся в конце 1901 года, когда ему было шесть лет.

Про эти шесть лет он вспоминать не желал.

* * *

Фёдор Андреевич Титов, дед Есенина по материнской линии, — один из важнейших в его жизни людей.

В каком-то смысле дед заменил отца.

Фёдор Андреевич родился 10 февраля 1845 года.

Обзавёлся собственной семьёй он, как и его сват, восемнадцатилетним. Жене Наталье было шестнадцать.

В старости дед выглядел красивым, статным. Он был очень опрятен в одежде и силён физически.

Хозяйство у этого деда было, пожалуй, даже покрепче, чем у покойного Никиты Осиповича Есенина в лучшие его годы.

Начав с рабочего на барже, Фёдор скоро вырос до главы артели. Имел две собственные баржи (Есенин — чего мелочиться — потом будет одной из своих близких подруг, Надежде Вольпин, с фирменным своим размахом рассказывать, что у деда было два парохода).

Как бы то ни было, в течение лета Титов зашибал немалые деньги: вернувшись, мог себе позволить накрыть стол для целой улицы и всех — неделю! — кормить-поить радости ради.

Здесь узнаём черты Сергея Есенина в расцвете славы поэтической и человеческой. Прогуляв добрую половину заработанного, дед вдруг становился на удивление прижимистым, начинал считать каждую спичку и попрекать за лишнюю щепотку соли.

В доме деда имелись работник и работница.

Детей было четверо — помимо Татьяны, ещё трое сыновей, тех самых дядьёв, про которых Сергей Есенин будет вспоминать в каждой автобиографии.

Крестьянином дед тоже в полной мере не был, традиционной деревенской работой занимался мало. Был он зажиточный предприниматель, за сезон зарабатывавший до тысячи рублей.

Для сравнения: средняя зарплата была по России от десяти рублей до четвертного. Депутаты Государственной думы зарабатывали 350 рублей в месяц.

Бутылка водки стоила 40–60 копеек. Хорошая рубаха — три рубля. Гармонь — семь рублей. Дойная корова — 60 рублей. Лошадь — от 60 до 150 рублей. В Рязани можно было купить домишко с мезонином за 300 рублей. Автомобиль стоил две тысячи рублей.

Однако тысяча — повторимся, за сезон — это не чистая прибыль; значительная часть денег шла на поддержание бизнеса.

Да, при определённом раскладе дед всё-таки мог бы стать богачом.

Гулял бы меньше — и стал бы.

В хозяйстве имелось две лошади, три коровы, десять овец. Дети и внуки одеты, обуты, еда на столе в любой день на всю семью — так выглядела обеспеченная жизнь.

Дед за удачные сезоны самым щедрым образом одаривал церковь — дорогими иконами и подсвечниками. В конце концов возле дома воздвиг собственную часовню.

Но то было в зрелые годы, когда он был полон сил.

На шестом десятке предпринимательство пришлось понемногу оставлять, тем более что в один год сгорели две баржи и ещё две утонули в половодье.

В 1900 году настала пора Фёдору Андреевичу возвращаться к земле, на которой он толком и не работал с детства.

И тут неизбежно выяснилось, что истинный крестьянский труд помимо сноровки требует многолетней привычки, особого терпения, которые в таком возрасте едва ли могут разом явиться, вспомниться.

Есенин напишет позже такие строки о своём возвращении в деревню:

…Что же, дайте косу, я вам покажу —

Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,

Памятью деревни я ль не дорожу?..

Стихи волшебные; однако действительность и для обоих его дедов, и для отца, и для него самого была иной.

Крестьянский труд — не из разряда «я вам покажу»; он из разряда «делаю, как дышу, и ничего иного не знаю», потому что на два дела крестьянина не хватит. Либо ты крестьянин, либо нет; так что положи косу, а то, не ровен час, покалечишься.

В итоге дед Титов — с хроническим катаром желудка и в его-то возрасте! — стал зарабатывать… разгрузкой вагонов с мукой.

Татьяне же, явившейся с внучком Серёжей, — напомним, это было в конце 1901-го — объявил: денег, дочка, не хватает; жить, дочка, не на что; дела для тебя в доме нет. Отправляйся-ка ты, дочка, на заработки.

И погнал родную дочь. Притом Евдокия, жена старшего сына Ивана и, кстати сказать, крёстная мать Сергея, в доме жила, в то время как её муж был отправлен в город на заработки без права на возвращение, пока жив глава семейства.

Такие были порядки. Жизнь проходила в разлуке и в труде.

* * *

В доме Фёдора Андреевича во весь красный угол — десять икон: Божия Матерь Казанская, Тихвинская, Иверская, Неопалимая Купина, Николай-угодник, преподобный Серафим Саровский, венчальные иконы.

В праздники все, и Сергей среди прочих домочадцев, по указу деда вместе молились. Прикажет: «На молитву» — и первый на колени.

Крестился троеперстием.

Ели из общей миски и только дождавшись, пока Фёдор Андреевич пригубит первым.

Он же разрешал выискивать в миске мясо, говоря: «Пора!» До этого приказа — никто не смел.

Дед был широкого характера — буйный во злобе и ласковый в доброте.

Много разговаривал с внуком Сергеем. До той поры с ним никто толком не говорил: матери вечно было некогда, отец едва появлялся — тут же исчезал, бабка Аграфена его будто и не видела. Дядья — хорошие, конечно, но это ж только слово взрослое: «дядя», а на самом деле им было чуть меньше или чуть больше двадцати — жеребцы, да и только, какой с них спрос. Бабушка Наталья Титова — вся ласка и приятие, но она же всё-таки женщина.

А у Фёдора Андреевича можно было, не пугаясь насмешки, всё спросить: как хлеб растёт, как баржа плывёт, как солнце всходит, отчего мир устроен так, а не эдак. И дед отвечал, и речь его была своеобразна и богата.

Помимо того (цитируем Есенина), «дед имел прекрасную память и знал наизусть великое множество народных песен, но главным образом духовных стихов».

Бабка Наталья — отдельная история.

Отчество у неё — Евтихиевна, девичья фамилия — Кверденёва (по другим данным — Памфилова): таким образом, среди ближайших предков Есенина мы находим рязанских мужиков с именами Евтихий (Евтей), Иосиф, Стефан, Панкратий…

Наталья Евтихиевна, как и Аграфена, была богомольной, но в чуть иной манере — назовём её тёплой.

Накупит ей Фёдор Андреевич подарков, она улучит минутку — и раздаст нищим.

Александра, сестра Сергея, эту бабушку описывала так: «Она была человеком тихим, кротким, добрым и ласковым».

Тоже ходила по монастырям и с какого-то времени водила с собой Сергея.

Первое его воспоминание: «Лес, большая канавистая дорога. Бабушка идёт в Радовецкий монастырь, который от нас верстах в сорока. Я, ухватившись за её палку, еле волочу от усталости ноги, а бабушка всё приговаривает: „Иди, иди, ягодка, Бог счастье даст“».

(Есенин пишет, что ему было в то паломничество года три-четыре — нет, скорее всего, чуть более шести — 40 вёрст трёхлетнему ребёнку не одолеть, да и жил он тогда у другой бабки.)

За дочь свою Татьяну Наталья Евтихиевна вступаться была не вправе — и по крестьянским семейным правилам, и потому, что считала: за счастьем неизбежно надо идти.

Норовя вернуться в родительский дом, Татьяна Фёдоровна нарушала неписаный, но всем известный закон: жена всегда живёт в доме родителей мужа.

Наконец — и это главное, — оставляя мужнин дом, она лишалась наследства сама и лишала его детей, в данном случае Сергея, который, став взрослым мужиком, не смог бы претендовать на усадьбу Никиты Осиповича и не имел бы своего земельного надела.

А земля — это жизнь.

Что касается Титовых, у них и так было трое сыновей, и хоть один из них припадочный, девке всё равно от надела не отрежешь — и так мал.

В память о былом достатке осталась лишь часовня.

Сёстры Есенина рассказывали: в деревне все дома лезли друг на друга, расширяться было некуда: впереди Ока, вокруг — помещичьи и церковные земли.

Малоземелье мучило русское крестьянство, настраивая мужиков и против помещиков, и против Церкви. Такое положение вещей обернётся колоссальными трагедиями и станет одной из важнейших причин революции.

«Мы в кабале у помещиков, — писали в ту пору мужики реформатору Столыпину, — земли их тесным кольцом окружили наши деревни, они сытеют на наших спинах, требуйте во что бы то ни стало отчуждения земли у частновладельцев-помещиков и раздачи её безземельным и малоземельным крестьянам. Казённых земель у нас нет, а переселяться на свободные казённые земли в среднеазиатские степи мы не желаем, пусть переселяются туда наши помещики и заводят там образцовые хозяйства, которых мы здесь что-то не видим».

Крестьяне, как мы видим на примере семей Есениных и Титовых, предпочитали служить в лавках или искать удачи в предпринимательстве, но не катиться на край земли за неведомым счастьем.

Фёдор Титов предложил дочке отправиться в Москву — сойтись с мужем и найти себе какую-никакую работу: потом, Бог даст, оба вернутся в родовой дом Есениных и заживут, как прежде.

Татьяна сделала по-своему: вместо Москвы поехала в Рязань.

* * *

Не столько из-за грешной природы, сколько от загнанности люди рвались за пределы своей однообразной жизни.

Евдокия Титова, крёстная Сергея, от мужа гуляла — его всё равно не было месяцами. Сам-то он поди тоже гуляет! Переболев в Москве оспой, Иван стал некрасивым.

Рябым. Ему казалось обидным, что жизнь с ним так обошлась. Жизнь или жена — неважно: часто это одно и то же.

Возвращаясь с заработков, Иван колотил жену смертным боем.

Как-то раз, испугавшись битья и гнева, Евдокия спряталась в подпол. Иван подтащил её за волосы и захлопнул крышку подпола. На волосах она и повисла, крича от боли так, что все соседи слышали.

Однажды к дому подкатила коляска, в которой сидел тайный возлюбленный Евдокии. Она выскочила в чём была, вскочила в коляску — и пропала навсегда.

Так Сергей остался без крёстной.

Дядьку — даром что живодёр — Сергей любил. Тот, приезжая, брал его на рыбалку и на охоту.

Позже Иван оставил Константиново, поселился в Ревеле, завёл себе новую семью. Дорос до управляющего ревельской нефтебазой.

Порода Есениных и Титовых всё время норовила с мужицкой стези свернуть.

О втором дядьке, Александре, в автобиографии Есенина сказано: «…брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня бельё и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками и, пока не захлёбывался, он всё кричал: „Эх, стерва! Ну, куда ты годишься?“ „Стерва“ у него было слово ласкательное».

Правда, один из константиновских сверстников Есенина запомнил эту историю совсем иначе.

Пришли Сергей и его дружок к реке — там как раз купался дядя Саша. Завидев племянника, он схватил его и бросил в воду. Не умевший плавать Сергей начал тонуть и уже почти захлебнулся, когда дядька его вытащил.

Испуганный дядька насилу откачал мальчишку. А его приятель тем временем пустился наутёк — побоялся, что и его кинут в реку. Убегая, успел заметить, что очнувшийся Серёжка зарыдал, умоляя отвести его домой.

Эта версия больше похожа на правду. И едва ли после этого случая дядьке Саше пришло бы в голову ещё раз бросить племянника в воду.

Александра, недавно женившегося, призвали в 1902 году в армию. Прослужил более четырёх лет, а потом повздорил с офицером, замахнулся на него шашкой. Его вернули в Константиново с волчьим билетом — запретом на любую работу и выезд из села.

Третий дядька, Пётр, ещё в детстве, лет восьми, раззадорив отца, спрятался от его гнева на чердаке. Фёдор Андреевич забрался туда и в бешенстве сбросил сына вниз. С той поры у Пети начались припадки.

Большую часть жизни Пётр казался вполне вменяемым, но порой на него находило. Часто его видели — то одного, то в компании с ещё одним душевнобольным константиновским жителем — бродящим по окраинам села.

Кто-то из троих дядьёв выучил Сергея читать. Иван? Он же стал управляющим — значит, грамоту знал. Или Александр — чтобы оправдаться за своё зверское обучение плаванию? А то и Пётр? На него тоже похоже.

Сам Фёдор Андреевич читал еле-еле.

* * *

Фёдор Андреевич велел Татьяне присылать на Сергея с заработков три рубля в месяц. Когда по тысяче рублей привозил с сезона, эти трёхрублёвки небось и не считал.

В Рязани Татьяна устроилась прислугой в купеческий дом.

Вскоре письмом попросила у мужа развод.

Тот письменно отказал.

Вскоре явился сам: уговаривать её вернуться.

Застал жену… беременной. И как ни высчитывай — не от него.

Схоронившая уже троих детей одинокая женщина двадцати семи лет очередного ребёнка прижила на стороне.

Мальчика, который родится 22 октября 1902 года, Татьяна назовёт именем нелюбимого мужа.

А Александр Никитич повёл себя не в мужицкой традиции — объявил жене, что готов… простить её.

Мемуаристы удивляются, что он даже «не побил» изменщицу.

Александр Никитич выдвигал только одно условие: новорождённого передать в приют.

Татьяна отказалась.

Он ещё несколько раз приезжал с уговорами.

Татьяна стояла на своём и требовала развода.

Всё это время маленький Сергей жил без родителей.

К тому, что отец бывает дома редко, он понемногу привык, хотя у большинства его константиновских сверстников отцы всё-таки были. А теперь ещё и мать исчезла. Её не было с января по октябрь 1902-го. Появиться в это время в деревне она точно не могла — живот выдал бы её грех.

Проездом из Рязани появлялся отец, тоскливый и подавленный.

Вдобавок ко всему у бабки Аграфены случилось страшное горе.

Любимая дочка её — вторая Пелагея, семнадцатилетняя красавица, вышедшая замуж за красивого и ласкового парня, в краткий срок заболела и умерла.

Деревенские запомнили, что Аграфена — её тогда уже звали бабой Грушей — после смерти дочки пошатнулась рассудком. Рассказывала соседке, что к ней прилетает Змей и они разговаривают. Иные кумушки, впрочем, верили: ну Змей и Змей, а чего б ему не прилетать?

Вне себя от горя, баба Груша ночами ходила на могилу к своей Пелагее — вернее сказать, к двум своим Пелагеям сразу — и сидела там до утра.

В ноябре, оставив новорождённого Сашу у рязанских знакомых, Татьяна одним днём съездила в Константиново, чтобы забрать маленького Сергея.

У него были две деревянные игрушки, предмет зависти соседских мальчишек: конь и пароход. Когда лужи не замерзали, он за верёвку таскал пароход по грязной воде, а если наступали заморозки, выводил коня на первый снежок.

И тут — мать: деловитая и торопливая.

Зашла в избу. В избе случился тяжёлый разговор с Фёдором Андреевичем.

Забрала Сергея.

Выяснилось, что, не получив от мужа развода, она обратилась в суд.

Месяц или около того, до декабря, Сергей жил с матерью и крохотным братишкой в Рязани.

В декабре 1902 года состоялся суд. Приехал Александр Никитич. Судил земский начальник. Татьяна Фёдоровна требовала либо развода, либо паспорта.

Церковь накладывала на инициатора развода епитимью и семилетнее безбрачие: Татьяна, даже если бы захотела, не смогла бы второй раз выйти замуж. Но, кажется, отец её второго сына к тому времени бесследно пропал.

Суд требования матери отклонил и обязал её вернуться в семью.

Какими глазами смотрел на всё это маленький Сергей?

Это же было сильнейшее, страшнейшее впечатление детства. И — ни одного намёка за всю жизнь: закопал и забыл.

Стихи его впоследствии создали представление о нём как о человеке, раскрытом настежь, делящемся самым сокровенным. Между тем Есенин в жизни вёл себя едва ли не противоположным образом. Ни в стихах, ни в прозе, ни в автобиографиях он не упоминал о разладах родителей; друзьям, даже самым близким, об этом не рассказывал — разве что подругам иногда, но только с теми, зачастую мифологизированными деталями, которые считал нужным сообщить.

Дурная привычка чуть что кричать: «Серёжка, он же наш, он же свойский!..» — к действительности отношения не имеет.

Жесточайшие свои представления о том, что можно рассказывать, а что нет, он неукоснительно соблюдал.

Русский мужик, в отличие от горожанина, умеет таить многое, не раскрываясь до самой смерти.

Есенин — поэт очень точно выстроенной дистанции. А к нему все обниматься лезут.

* * *

Есть классическое стихотворение Есенина: «Хороша была Танюша, краше не было в селе». Датируется оно 1910 годом, но, как и для большинства ранних стихов Есенина, эта датировка ошибочна. В 1925 году он нарочно «омолодил» многие свои стихотворения года на три-четыре, а то и на пять.

Какие-то вещи взрослому мастеру Есенину могли показаться неидеальными. Но если считать, что их сочинял пятнадцатилетний парень, они воспринимаются уже совсем иначе.

Стихи про Танюшу между тем замечательны — вне зависимости от того, в каком возрасте Есенин их написал. Впервые они были опубликованы в 1915 году, примерно тогда же он их и сочинил — в 19 лет.

В стихотворении чувствуется не стилизованное, а природное крестьянское начало. Никто из модернистов той поры и близко не достигал подобной ясности и чистоты.

Есть у этого стихотворения особая, психологического толка подоплёка.

Итак, Таня, согласно сюжету стихотворения, первая красавица на селе. У неё есть ухажёр, кучерявый, синеглазый — почти как Александр Никитич. Однако тоскует Таня не по нему — она влюблена в другого.

Между тем кучерявый и синеглазый, согласно сюжету, тоже от Танюши загулял.

Он сообщает Тане про свою любовь на стороне. Она ему в ответ:

…«Ой ты, парень синеглазый, не в обиду я скажу,

Я пришла тебе сказаться: за другого выхожу»…

Вроде бы и он виноват, и она виновата — разошлись бы себе, и до свидания.

Но деревенские повадки иные:

…Не кукушки загрустили — плачет Танина родня,

На виске у Тани рана от лихого кистеня…

Убил кучерявый свою Таню, которую и так собирался бросить.

Слышится в этих стихах тень детской травмы.

Хотел бы взрослеющий поэт оградить мать от невольных сравнений — написал бы, к примеру, «хороша была Катюша»: разницы никакой.

Нет — Танюша.

Стихотворение словно выказывает однажды возникшее жуткое чувство: хоть бы вы с отцом поубивали друг друга, чем так жить.

…А он её «даже не побил». Будто и не мужик вовсе.

Она же — живёт по чужим домам и кормит грудью прижитое дитя…

В собрании сочинений, которое Есенин готовил к изданию перед самой смертью, стихи эти уже на третьей страничке идут. Они как бы открывают его судьбу — и поэтическую, и человеческую, — подавая тайный знак об изначальной его надломленности.

Устроилась в рязанский детдом на должность кормилицы: кормила и своего маленького Сашу, и ещё одного ребёнка — сироту.

Сергей остался у Титовых — там и рос, тоже в сиротском самоощущении.

Бабушка молится и ходит по монастырям, дед молится и читает внуку Библию: но отчего, если Бог милостив, он, Серёжа Есенин, один?

Из автобиографии, написанной Есениным 14 мая 1922 года: «По воскресеньям меня всегда посылали к обедне и, чтобы проверить, что я был за обедней, давали 4 копейки: две копейки за просфору и две за выемку частей священнику. Я покупал просфору и вместо священника делал на ней перочинным ножом три знака, а на другие две копейки шёл на кладбище играть с ребятами в свинчатку».

В автобиографии 1923 года рассказывает ту же историю, находя её, видимо, показательной и важной, и даже даёт новый финал: «Один раз дед догадался. Был скандал. Я убежал в другое село к тётке и не показывался до той поры, пока не простили».

Про побег в другое село, скорее всего, придумал, в духе Оливера Твиста: ни о какой такой тётке мы не знаем, и больше о ней нигде не упоминается, тем более что у матери были только братья, а у отца все младшие сёстры умерли; была одна старшая, Параскева, но Сергей её, вероятно, никогда и не видел — она вышла замуж и оставила родительский дом ещё до его рождения.

В любом случае, если в своих, всегда коротких, на полторы странички, автобиографиях Есенин считает нужным упоминать про своё детское хулиганство, значит, за этим что-то кроется.

В мемуарных источниках можно найти и другие схожие примеры малолетнего бунтарства.

Знакомая детских лет Есенина Елена Воробьёва вспоминает о событиях примерно 1904 года: «…Собрались в Радовицкий монастырь. Предводительствовала монашка Ольга Никитина… прошли луга, лес прошли и Сельцы уже прошли, и он тут вернулся. Говорит, не пойду Богу молиться…»

И ещё, о той же поре: «Однажды в летний ветреный день пришла нам в голову мысль позабавиться запуском бумажного змея, но из чего делать — вот загвоздка, газет в те времена в деревне никто не читал и никакой другой бумаги под рукой не оказалось… И вдруг неожиданно для меня Серёга ударил себя в лоб кулаком и сказал: „Нашёл выход“. У него в избе под образами приклеена святая картина Страшного суда. „Я её сдеру и склеем змея“».

Так и сделали.

Дед Титов за это Сергея до багровых шрамов отхлестал плёткой, а когда бабка Наталья бросилась заступаться за внука — попало и ей. Серёжа орал при этом как резаный.

В какой-то момент дед сам испугался и начал его жалеть.

Зато картину Страшного суда внучок заставил в рязанском небе кружить.

Богобоязненным Сергей не был.

В записках Ивана Атюнина, односельчанина и ровесника Есенина, сказано, что к десяти годам тот «перестал носить крест и к его прозвищу Серёга-монах прибавилось ещё и другое — Безбожник».

Больше никто, кроме Атюнина, об этом новом прозвище не говорит — значит, не прижилось. Но случай тот всё-таки имел место: о том же самом упоминает мемуарист Клавдий Воронцов — правда, относя эпизод со снятием креста к чуть более позднему времени.

Однако за всем этим стихийным есенинским богоборчеством с годами всё больше будет просматриваться ровно обратное — великая внутренняя тяга к отрицаемому.

Задирался, чтоб заметили и откликнулись.

* * *

Хулиганистым Есенин действительно был — об этом он про себя в своих стихах и автобиографических заметках не придумывал.

«Худощавый и низкорослый, / Средь мальчишек всегда герой…»

Сверстники, как один, подтверждают: выдумщик, ловкач.

Раков «ловил в очень глубоких местах, и более его никто не налавливал», — ещё раз Атюнин. Урок плавания, преподанный дядей, всё-таки пошёл на пользу.

Сестра Катя вспоминала, что однажды Сергей притащил домой целое ведро раков.

Неизменно готов был драться, притом что победителем выходил далеко не всегда, но в зубы кому-нибудь сунуть за мельчайшую обиду — это пожалуйста.

«Бедовый и драчливый, как петух», — рассказывает Николай Калинкин.

Атюнин: «Во всех проказах учеников Сергей всегда был заводилой и вожаком, его приятели, посмеиваясь, называли его воеводой. Несмотря на то, что Сергей рос слабым, тщедушным, никто не решался обидеть его, он немедленно ввязывался в яростный кулачный бой».

Тщедушный — а чуть что, драться.

Селяне помнили, что однажды совсем ещё мелкий Есенин устроил драку со сверстником за право качаться на качелях — оба, естественно, хотели быть первыми; началось всё с их потасовки, но подключились взрослые — и в итоге случилась чудовищная свалка.

Дед Титов внука учил: «Ты будь как Стенька Разин!» — это, вообще говоря, и удивительно, и характерно для русского православного человека: Разин, между прочим, был предан церковной анафеме, что никоим образом не сказалось на влюблённости народа в этого смутьяна и гулёбщика.

Ещё рассказывали: залез Есенин однажды в болотную трясину и начал её месить, приговаривая: «Ой, тина-трясина, ай, тина-трясина…» Весело было, кто-то его примеру последовал — в общем, всех едва не засосало: еле выползли, напуганные и грязные до самых подбородков.

Есть в этом рифма к есенинской судьбе — поверхностная, конечно, но есть.

«Ой, тина-трясина, ай, трясина-тина…»

Поэтическое развитие началось с частушек. Ещё совсем маленький был, когда начал их сочинять и подсказывать константиновским девушкам.

Говорят, что их потом даже пели в деревне.

Про то, что пели — скорее всего, присочинили. Но складывал — безусловно.

Ходил потом, повторял явившуюся строчку, удивлённо жмурясь, как от вкуса щавеля.

Надо же — слова как слова, но если в лад их сложить, они вдруг совсем другие: тут весёлые, а там грустные. Волшебство…

* * *

В 1904 году Сергея отдают учиться в Константиновское земское четырёхгодичное училище. Инициативу проявил дед Титов.

Среди крестьян на тот момент грамотные люди составляли меньшинство. По статистике в России из ста человек грамотными были всего шестнадцать. Но и эти шестнадцать образованными, как правило, не являлись. Может человек расписаться и прочитать бумагу, знает сложение — вот тебе и грамотный.

К началу XX века страна была населена многочисленным, заброшенным народом — суеверным и практически не знакомым с книжной мудростью, но обладающим при этом огромной сословной и родовой памятью, хранящим разнообразные предания как христианской, так и языческой традиции, знающим культуру обрядовую, песенную, сказовую (не умевший толком читать дед Титов помнил сотни духовных стихов и песен).

Будущий поэтический феномен Есенина объясняется в первую очередь тем, что выросший пусть и не совсем в семье «крестьянина», но в истинно мужицкой, низовой среде, познававший приметы и поверья не путём «хождения в народ», а в силу рождения и взросления среди этого самого народа, он едва ли не первым из так называемых крестьянских поэтов в полной мере воспринял и органично использовал все новейшие модернистские навыки, где-то ухватив на слух, где-то интуитивно, где-то выучившись.

Если, чуть упрощая, распределить есенинских поэтических предшественников по группам, то картина получается такая.

Одни знали мировую культуру, но огромность собственно национальной, крестьянской, многовековой, молчаливой навёрстывали.

Другие «вырастали из народа» — но затем, как правило, в полной мере не преодолевали сомнительный статус «самородка».

Есенин стремительно сшил первое со вторым: русское мужицкое, национальное — с мировым.

То, что, скажем, Пушкин, Лермонтов и Александр Блок получили, вглядываясь в лица и вслушиваясь в голоса «простых» русских людей, Есенину досталось просто так, у него этого опыта было предостаточно — не нарочитого, «исследовательского», по пути «из Петербурга в Москву», а обыденного. Именно в силу этого у Есенина была фора, которой надо было суметь воспользоваться. Что он и сделал: умело, органично, с — его словечко — «ухватистой» дерзостью.

В силу разных причин подобным образом не смогли раскрыться ни предшественники Есенина — Алексей Кольцов, Иван Никитин, Иван Суриков, ни многие его старшие товарищи — к примеру, Спиридон Дрожжин или Пимен Карпов.

При всём безусловном вкладе каждого из названных поэтов в русскую культуру разница между ними и Есениным неоспорима: он — единственный интегрированный в мировую культуру крестьянский поэт. Те — часть нашей национальной мозаики, он — всемирной.

Тем не менее к 1904 году культурный разрыв между цивилизованной городской средой, куда Есенин попадёт через считаные годы, и тем жизненным укладом, который был привычным для его рода, — был поистине огромным.

Шансов преодолеть этот разрыв одним рывком почти не имелось.

Не только Блок, Белый, Кузмин или Мережковский происходили из дворян, но и Маяковский, и Ходасевич, и Адамович.

Брюсов, да, был из купеческого рода, но получил блестящее образование, рос и жил в центре Москвы. Равно как и сын академика Санкт-Петербургской академии художеств Борис Пастернак, обучавшийся в Марбургском университете в Германии и окончивший Московский университет. Равно как и сын купца первой гильдии Осип Мандельштам, выросший в Петербурге, учившийся в Санкт-Петербургском университете, в Сорбонне и Гейдельберге.

Будущие есенинские соратники Ивнев, Мариенгоф, Шершеневич — и те имели в своих жилах дворянскую кровь!

И главное, отцы каждого из названных читали газеты. Раскрывали утром — и читали. А Сергей мог до самого поступления в училище ни одной газеты в глаза не увидеть, не пошелестеть ею. И вообразить деда Титова или бабку Аграфену с газетой в руках нет никакой возможности.

Сергей Есенин стал первым по-настоящему грамотным представителем своего рода за сотни лет. Пусть кто-то из его прадедов в силу природного ума мог дорасти до деревенского старосты — никакого, даже самого отдалённого сравнения с дворянским, профессорским, купеческим, городским воспитанием всё это иметь не может.

Впрочем, тот факт, что отец его всё-таки научился к тому времени носить городскую одежду, отчасти даже франтовать, всё-таки сыграл свою роль. Уже в детстве Сергей мог догадаться, что этот маскарад ему по силам.

Хотя одним маскарадом было не обойтись.

А вот с науками, которые предстояло постичь, дело обстояло сложнее.

Согласно Положению о начальных народных училищах, там преподавали всего шесть предметов. Закон Божий — краткий катехизис и Священную историю. Чтение — по книгам церковным и гражданским. Письмо. Четыре действия арифметики. Церковное пение.

Мужикам — достаточно.

Позже прибавятся минимальные курсы истории и географии.

Когда иные ревнители предреволюционной старины рассказывают о масштабных сдвигах в народном образовании в начале прошлого века, не мешает всё-таки помнить, что со знанием четырёх действий арифметики и навыком церковного пения сложно управлять даже трактором, не говоря уже о космическом корабле.

И для того, чтобы занять на книжной полке место меж Байроном и Пушкиным, требовался иной багаж.

* * *

Мать наконец-то появилась, когда Сергей уже учился, в зиму 1904/05 года.

Они с отцом помирились.

Сначала Александр Никитич наведывался к ней в Рязань. Потом она переехала к нему в Москву, где даже поработала на кондитерской фабрике.

Внебрачный сын Саша был передан на воспитание константиновской соседке Екатерине Разгуляевой. Всю жизнь Татьяне Фёдоровне из неведомых доходов придётся платить соседке деньги на его содержание.

Как Разгуляева объяснила, откуда у неё взялось годовалое дитя, сведений до нас не дошло; но в деревне удивительным образом мало кто знал, что Татьяна нагуляла ребёнка.

Ни на Татьяну, ни на Сергея пальцем никто не показывал.

Причин для возвращения матери домой было сразу несколько: мало того что Сергей рос без родителей, так ещё и бабка Аграфена вдруг повела себя совершенно неожиданным образом: зная о грехе снохи, именно она с какого-то момента более всех настаивала на её возвращении в семью.

Зимой Сергей переехал обратно к бабке Аграфене, с которой прожил под одной крышей до 1908 года, — о чём опять же в автобиографиях не сказал ни слова.

Никаких отношений у него с бабкой Грушей так и не сложится.

А с вернувшейся матерью?

Своей близкой знакомой, журналистке Софье Виноградской, Есенин обмолвился как-то, что мать в детстве «принимал за чужую женщину».

Надежде Вольпин рассказал жуткую историю: как болел тифом, но сквозь бред осознавал происходящее, а мать, достав из сундука холст, начала шить ему саван: «Вовек ей этого не забуду! До конца не прощу».

Не было никакого тифа и никакого савана — но эта история для чего-то Есенину была нужна.

Своей последней жене Софье Толстой «говорил, что мать в то время много пила и била их».

Константиновский знакомый Николай Сардановский отмечал, что Есенин «враждебно относился к своей семье», но в первую очередь, кажется, к матери.

После школы Сергей каждый день возвращался к Титовым. К Есениным приходил только ночевать.

В начале весны в Константиново заехал отец.

В деревне на него смотрели косо: он не пил и с местными мужиками не очень общался. Тогда, наверное, Сергей с удивлением обратил внимание, что отец читает книги: никто из мужиков этого не делал.

Сергей и сам в то время уже понемногу брал книжки в училище из большого шкафа, бывшего своеобразной библиотекой: попечитель школы, местный барин Кулаков, пожертвовал на них 35 рублей 22 копейки.

Но с отцом никаких разговоров о литературе они не вели ни тогда, ни потом.

В тот приезд мужа Татьяна снова забеременела; девочку, родившуюся в конце года, назовут Катей.

Ни примирение, ни старания бабки Груши обращаться со снохой побережнее, ни беременность натянутых отношений между супругами не изменили. Они снова ругались и в этот приезд Александра, и во все другие.

Своеобразное уличное взросление Сергея Есенина объясняется во многом именно этим: находиться в доме ему не хотелось, и он норовил не появляться там вовсе.

Зимой или ранней весной таких возможностей было меньше, а летом — пожалуйста.

Чем занимался? Ходил с мальчишками чистить луга всё тому же Кулакову — платили за это по 15 копеек. Константиновские ровесники вспоминали потом, что их «нужда гнала», а Есенин просто так ходил, чтобы дома не сидеть; вроде как денег, присылаемых отцом из Москвы, вполне хватало на хлеб, быт, одёжку (что, вообще говоря, сомнительно: бабушка Аграфена каждый год обращалась за ссудой).

«Иногда, — вспоминают о Есенине, — он не приходил домой по неделе, живя с мужиками в шалашах».

Другой характерный для молодого Сергея случай, произошедший на рыбалке, рассказал односельчанин Мамонов: «…спускаясь с горы… увидели: невдалеке от берега маячат соломенные плоты деда Ионы Данилина… тогда Сергей и говорит мне: „Знаешь что, Андрюха! Давай-ка мы освободим плоты деда Иона от рыбы, нам будет хорошо и деду не нужно зря трудиться!“». Так и сделали — подплыли и начали извлекать из сетей улов, пряча за пазуху. Тут и дед Иона появился. Пришлось оставить удочки и плыть в другую сторону.

В школе Есенин поначалу учился хорошо. Оказался головастым. Уже со второго класса учитель поручал ему проверять, кто из учеников не выполнил уроков.

Крёстным родившейся 22 ноября 1905 года Кати стал десятилетний Сергей — такое допускалось, но в данном случае так поступили скорее всего потому, что рядом не нашлось никого, чтобы позвать в крёстные, — Татьяна осталась совсем одна.

Свой расчёт был и у бабки Аграфены: она-то отлично знала, что ухаживать за сестрой придётся теперь Сергею. А кому же ещё? На ней двор, да и стара она; у матери свои дела, отца нет; так что будет девке братик вторым отцом, заодно и сам повзрослеет.

На привыкшего к вольности Сергея всё это подействовало, конечно же, тягостно: вместо того чтобы по деревне бродить, подбирать, что плохо лежит, и кулачные бои устраивать, ему надо было менять пелёнки и укачивать горластую детку.

Мать непрестанно пребывала в дурном настроении.

Едва дочка стала подрастать, Татьяна при любой возможности покидала дом. Куда-то ходила, по неведомым делам.

* * *

Дед же сказал: будь как Стенька Разин. Да пожалуйста! По России шли восстания, в Москве строили баррикады — и в Константинове тоже знали, что там на улицах стреляют, а рабочие насмерть бьются с жандармами и казаками, — связи с Первопрестольной установились давно и прочно.

Односельчанин Андрей Мамонов: «В период революции 1905 года в наше село приехали из Москвы односельчане, работавшие на фабриках и заводах. В их числе был внук деда Якова Горбунова — Володя. Он принимал активное участие в рабочих восстаниях, за что был избит полицейскими. Вот он-то и собирал нас, мальчишек, по закоулкам, рассказывая о забастовщиках, о борьбе бедняков с богатыми, и научил нас петь революционные песни…»

Три характерных для подростка Есенина случая.

Однажды по деревне проезжала карета, в которой сидела настоящая княгиня — кузьминская помещица. На кучере были цилиндр и ливрея. Пацанва, разинув рты, смотрела на это великолепие, как вдруг в кучера полетел крепко слепленный ком грязи — и сшиб цилиндр. Униженный кучер спрыгнул и попытался ухватить бросавшего, но запутался в ливрее и упал. Ком бросил, естественно, Сергей.

Как-то в школе преподаватель Закона Божия увидел у соседа Есенина по парте Писание, обёрнутое в листовку, — её, наверное, тоже из Москвы привезли. Преподаватель взял её в руки и ахнул: текст «Марсельезы»! А Сергей, по воспоминаниям товарища, к тому времени уже знал, что это за песня.

Есенин был одним из зачинщиков издевательств над Кулаковым — тем самым попечителем, барином, владельцем усадьбы.

На самом деле Иван Петрович Кулаков происходил из обычных крестьян, поднялся так же, как и есенинские деды, но в отличие от них не разорился, а своё состояние удесятерил и купил поместье. Он держал в Москве, на Хитровке, доходные дома. В родном селе, как мы помним, он помогал училищу; несмотря на это, односельчане его не любили.

Когда в училище, забрав прямо с урока, арестовали по причине неблагонадёжности учителя Александра Воронова, пошли слухи, что Кулаков к этому причастен, — и вот тебе уже и стихийные волнения: дети и подростки начали кружить возле кулаковского дома, распевая бестолковую, но обидную частушку:

В Константинове есть барин

По фамилии Кулак,

Попечитель нашей школы

По прозванию дурак.

Утверждают, что частушку сочинил десятилетний Есенин, — ну, дело нехитрое.

«Очень азартным, — вспоминают, — во время нашего пения был Серёжа. В чёрной поддёвке, с шарфом и в шапке, но без пальто, с палкой в руке. Этой палкой он дирижировал во время пения».

Скажут: детское хулиганство. Да-да; но при других обстоятельствах отсюда полшага до настоящей смуты: так и начинается любой бунт.

А то, что ему было десять лет, — так и отец его, и дядья, и деды крестьянским трудом занимались лет с шести, а с двенадцати уезжали от родителей во взрослую жизнь, в огромный город, и там барахтались — почти как Сергей, брошенный дядькой в Оку.

* * *

Учёба в Константиновском земском училище продолжалась четыре года. Вместе с Сергеем поступили 38 мальчиков и всего восемь девочек: крестьяне традиционно считали, что девочкам учение не пригодится.

К завершению учёбы, в 1909 году, из этого набора останется только 11 человек — остальным хватило знаний, полученных в первый год.

В училище, согласно документам, библиотека для внеклассного чтения состояла из 258 книг: Аксаков, Гарин-Михайловский, Гоголь, Гончаров, Грибоедов, Достоевский, Жуковский, Кольцов, Крылов, Мамин-Сибиряк, Лермонтов, Пушкин….

Из Некрасова и Никитина он многое по собственному желанию выучил наизусть.

И Гёте был, которого Есенин много позже вдруг назовёт своим учителем, и диккенсовский «Оливер Твист», о котором вспомнит в одном из поздних стихотворений, и «Робинзон Крузо» Дефо, и лучшие романы Жюля Верна, и сочинения Фенимора Купера про индейцев, не вызвавшие у него ни малейшего интереса.

Отдельная библиотека была у священника и школьного законоучителя отца Иоанна Смирнова.

В константиновском храме тот служил полвека. В 1863 году именно он венчал Фёдора Андреевича Титова и Наталью, в 1870-м — Никиту Осиповича Есенина и Аграфену, а в 1885-м Никиту Осиповича отпевал. Он же крестил и отпевал брата и двух сестёр Сергея, умерших в младенчестве. Крестил и самого Сергея.

Батюшка ещё в первом классе выбрал Серёжу, его троюродного брата Николая Титова и их товарища Андрея Мамонова для прислуживания в алтаре; вскоре они получили и доступ в дом к гостеприимному священнику, где у него — вот чудеса — были журналы, а в них — стихи современных поэтов: только-только написали — а уже можно прочесть.

Листая эти издания, Сергей наверняка однажды подумал, что так, должно быть, и выглядит счастье: вдруг увидеть своё имя и свои слова опубликованными — и все, все это прочтут.

Радость от доступа в дом законоучителя не избавила Сергея от его традиционного озорства.

Навыки, полученные Есениным ещё до школы (когда он покупал просфору и вместо священника делал на ней вырезы перочинным ножом, экономя две копейки), пригодились, когда пришёл черёд обманывать отца Иоанна. Шутке с просфорой Сергей научил Мамонова и Титова — только теперь они уже собирали пятаки с константиновских селян, пришедших в церковь, и делали знаки специально заточенным гвоздём. По сути, воровали в алтаре.

Всё это продолжалось, пока обескураженный священник, который этих сорванцов в дом пускал, чаем поил, булками кормил и к чтению приучал, не обнаружил обман.

В алтарь их пускать перестали, Есенина к тому же оставили на второй год в третьем классе, но не за отставание в науках, а — редчайший случай — «за поведение».

Позже батюшка простил Сергея и снова стал приглашать к себе в дом. Кажется, он знал больше, чем остальные, что творится в семье Есениных, и ребёнка жалел.

Отец Иоанн был любим селянами.

Возможно, всё это и стало залогом того, что, в отличие от Пушкина, Блока, а тем более Маяковского, у Есенина в стихах никогда не появится карикатурный образ священника. Мелькнут раз в одной из поздних маленьких поэм злые монахи; сложным будет отношение к патриарху Тихону; сам институт Церкви едва ли будет в полной мере Есениным принят. Но русского батюшку — не тронет никогда.

У отца Иоанна Есенин познакомился с детьми его племянницы — Николаем, Серафимой и Анной Сардановскими. С Анной — быстроглазой, хорошенькой, черноволосой — понемногу начался детский роман.

Серьёзный, вдумчивый Николай стал его первым товарищем и советником в делах и читательских, и поэтических. Первые стихи Есенин покажет ему. Они будут беспомощные, о чём приятель тут же сообщит Сергею, заодно объяснив некоторые азы стихосложения. Сергей обидится, но виду не подаст.

* * *

Согласно прошению о ссуде, поданному семьёй Есениных в 1906 году (в документе главой семьи прописана «Аграфена Панкратова [дочь] Ясинина»), у них имелось две коровы, три овцы и одна свинья; два маленьких участка под рожь и под овёс. Из внуков значились старший, одиннадцатилетний Сергей, его полугодовалая сестра Катя и дети дяди Ивана Есенина (лицом — отцовский близнец, но чуть менее симпатичный, и, видимо, со схожим характером — не суровым, но слегка отстранённым): Анна, восьми лет, Екатерина, шести лет, и Илья, двух лет. Мать их — Софья.

Титовы тоже обращались за ссудой.

Основания излагались такие: «Летом 1906 года нашу местность постигло большое градобитие, которое положительно уничтожило все озимые хлеба и более чем наполовину повредило все остальные яровые… Наступившая и теперь протекающая зима лишила нас заработков, которые и так были плохие и вызывали другие расходы, как то: на покупку топлива и корма для скотины; так как чрезвычайно плохой урожай хлеба, и скот не получает своего прокормления. На Кузьминском базаре цена пуда муки дошла до 1 руб. 30 копеек, а к весенним месяцам ожидается ещё выше, почему нежелательные для нас явления заставляют нас уведомить о полном разорении каждого и действительный голод, которые может принести различные болезни. Минувший 1905 год был недородный».

В начале XX века голодными были 1901/02 хозяйственный год, когда без продовольствия бедствовало 49 губерний, и 1905/06, когда голодало 29 губерний.

Ссуды на 1907 год и Есениным, и Титовым дали.

В том же году произошло ещё одно событие, которое выставляет Аграфену Панкратьевну Есенину в несколько ином свете.

Рассудив, что пришло тому время, Аграфена Панкратьева решила поделить дом и всё имущество между сыновьями.

Помимо жилых строений в документе о разделе имущества упоминаются: самовар, две коровы, один телёнок, одна свинья и уже девять овец. Но раздел скотины, конечно же, был не главным во всей этой истории; решалось: кто станет хозяином большого дома, где все они жили, — Александр и его гулящая жена или Иван и любимая сноха.

Бабка Груша решила так: Ивана и Софью с их детьми переселила в маленькую избушку, стоявшую на территории родовой усадьбы, а Татьяна с Сергеем и Катюшей остались в большом доме.

Аграфена Панкратьевна прожила — вернее сказать, проболела — ещё год (и про этот год Есенин ни разу и словом не обмолвился). Умерла она 16 октября 1908-го в возрасте пятидесяти пяти лет.

Сестра Катя, в отличие от Сергея, о бабке Груше отзывалась хорошо, хотя и едва её помнила.

Зато хорошо помнила, как постоянно сидела одна, ждала Серёжу из школы — тогда, может, и мать появится, чтобы покормить детей. Без него — нет.

Сергей воспитывал сестру своеобразно: если был хоть сколько-нибудь тёплый день — выносил во двор и убегал. Однажды сестрёнку чуть не сожрала свинья, в другой раз бодливая корова начала катать её по дороге рогами — еле успели отогнать.

Сестра, прямо говоря, с такими братом и матерью могла бы умереть — но судьба её спасла. Разве что спина после того случая с коровой болела всю жизнь.

Вычислить достоверно, где всё-таки Сергей проводил больше времени — у Есениных или у Титовых, — едва ли возможно: одна ведь деревня, и дома рядом. Деда Титова он видел каждый день — тот, в сущности, и воспитывал внука. Но если судить по тому, в каком доме жила, ночевала и вела хозяйство мать, то получается следующая картина: у Титовых Есенин прожил всего три полных года, а у Есениных, в доме бабки Груши, — одиннадцать. Намного больше!

А ведь везде говорил и писал, что — наоборот.

Что-то там ещё было с бабкой Грушей у Татьяны Фёдоровны и Сергея, о чём никто никогда не узнает, но прощения чему он так и не придумал.

* * *

Товарищ Сергея Николай Сардановский несколько озадаченно отметил: «Крестьянскую работу Есенин, кажется, не особенно любил, да и работал он неважно. Однажды летом мы с ним косили пай его деду на общественных лугах. Для крестьянского мальчика он работал слабо, и мы с ним больше ели луговую клубнику, чем косили».

Раков ловить — да. Рыбу чужую таскать из сетей — тоже можно. Ещё пишут, что уже в детстве он был отличный игрок в козла.

В общем, что угодно — лишь бы не косить и тем более не пахать.

Зато природой Сергей с детства восхищался — и тоже, прямо говоря, не совсем по-крестьянски. Крестьяне-то по большей части природы не видят, они внутри неё живут и ею пользуются. А про подростка Есенина то один мемуарист напишет, что цветы ему были лучшими друзьями, то второй — как он лугами любовался, чуть не до слёз, то сам, повзрослев, в автобиографии признается, как на водопоях пугался, что лошадь выпьет отражение луны. Какому деревенскому мальчишке такая ерунда в голову придёт?

Или ещё показательный случай. Приятель детства Сергея Кузьма Цыбин рассказывал, как однажды решили половить утят в одном из луговых озерец: «Стремительный и ловкий Есенин был по этой части большой мастак. Поймав быстро одного за другим трёх утят, он передал мне их с наказом: „Держать крепко“. Не успел Есенин отойти и несколько шагов, как один утёнок, вырвавшись из моих рук, нырнул в воду и скрылся в камышах. Увидя это, Есенин взял у меня утят и начал распекать меня. Потом вдруг неожиданно подошёл к берегу… и пустил одного, а затем другого утёнка в воду».

Тоже ведь не деревенское поведение.

Нельзя ещё раз не отметить его удивительной сноровки: чтобы руками поймать дикого утёнка, ловкость нужна необычайная.

К слову сказать, ловить утят они права не имели — луг принадлежал помещику Кулакову. В другой раз помещик с управляющим застали Сергея за тем же занятием, так он добычу не бросил, а голый через весь луг бежал, держа утёнка в руках.

Есть известная фотография 1909 года, которая чаще всего ошибочно датируется годом позже: Есенин запечатлён среди других константиновских подростков, самому маленькому из которых женщина с коромыслом на плече (Капитолина Смирнова, дочь отца Иоанна) загородила голову ведром. Этого ребёнка, скрытого ведром, то закрашивали при перепечатках фото, то оставляли. Так и представляется этот селянин, иронично похваляющийся: «У меня есть фотография с Есениным и ведром. Смотрите. Вот Есенин. Вот ведро. Вот мои ноги». Есенин на том фото стоит в модном кепи — по виду и не деревенский вовсе мальчишка: взгляд прямой, лицо нагловатое.

Его бы так и тащило: второгодник, драчун, безбожник, зашибающий свои пятаки на просфорах и в козла, способный даже подворовывать понемножку — из баловства, а не наживы ради; но книжки увели в другую сторону.

Вспоминают, что среди сверстников он отличался, помимо бойцовского характера, ещё и тем, что под рубахой всегда припрятывал книгу. И если в деревне у кого-то вдруг обнаруживалась книжка, которой он не читал, Сергей добывал её любым способом: уговаривал, выменивал, угрожал. Если бы не дали — и украл бы.

Мать увлечение Сергея стихами не понимала. Ей и привычка сына к чтению казалась, в сущности, лишней. Говорила так: «Я вот смотрю, ты всё читаешь и читаешь, брось ты свои книжки, читай, что нужно, а попусту нечего читать. Вот так в Федякине дьячок читать любил, всё читал, читал и до того дочитался, что сошёл с ума».

Обычная деревенская женщина. Только мать гения.

* * *

Есенин, хотя и посидел второгодником, окончил начальное училище на «отлично».

Похвальную грамоту подписали все учителя, включая отца Иоанна, и тот самый Иван Петрович Кулаков, о котором Серёжа пел хамские частушки. Это случилось в мае 1909 года.

Летом бушевал его первый в жизни, ещё платонический роман с Аней Сардановской. Однажды прибежали в церковь и попросили монашенку разнять их руки, сказав при этом: «Мы любим друг друга, и пусть кто первым изменит, или женится, или выйдет замуж, того второй будет бить хворостом!»

Они были разгорячены и вдохновенны.

К середине августа явились иные заботы.

На расширенном семейном совете — отец, мать, батюшка Иоанн и его дочь Капа — было решено, что Сергею нужно учиться дальше: он всё-таки не обычный деревенский мальчишка.

Близкие видели его учителем в церковно-приходской школе.

Подали документы во второклассную учительскую школу в Спас-Клепиках.

27 августа за Сергеем заехал нанятой возница.

Мать попросила сына помолиться вместе с ней.

К 31 августа он сдал все вступительные испытания и был принят.

Начал жить в общежитии при школе. Все 40 учеников спали в одном помещении. Питание было платным — три рубля в месяц.

В школе Есенин — опять за своё.

Местные деревенские на них часто нападали или кидали камнями. Цитируем соученика Сергея Андрея Чернова: «И вот Есенин, набрав камней, шёл впереди всех, воодушевлял нас, и таким образом мы отбивались…»

Учащиеся посещали утреннюю и вечернюю молитвы. По воскресеньям и в праздничные дни Есенин вместе с другими учениками читал Псалтирь и пел в церковном хоре. Соблюдал обязательные посты, исповедовался и причащался.

Ввиду того, что ранее эта школа была церковно-приходской и только затем реорганизована в учительскую, готовили по инерции с расчётом на то, что выпускники могут стать священниками.

При иных обстоятельствах вполне мог получиться отец Сергий. Озорной такой батюшка, какие попадаются среди русских священников, с ласковыми задумчивыми глазами.

Хулиганств своих он не оставил. Свидетельствует Андрей Чернов: «Нам вменялось в обязанность читать шестипсалмие в церкви во время всенощной по очереди. Сергей Есенин обычно сам не читал, а нанимал за 2 копейки своего товарища Тиранова. Один раз Тиранов почему-то отказался читать шестипсалмие, и Есенину пришлось самому читать. Между прочим, мы надевали стихарь и выходили читать перед царскими вратами на амвон. Сергей Есенин долго не выходил».

Священник заволновался: в чём дело? Оказалось, Есенин стихарь надеть не смог. На амвон он вышел читать в стихаре задом наперёд, за что ему запретили впредь читать шестипсалмие.

«Есенин был этим мало огорчён».

В спас-клепиковской школе он всерьёз начал сочинять стихи. Показывал их старшему учителю Евгению Хитрову — хорошему человеку, имевшему в среде учеников прозвище Шерстяной мопс.

Он относился к Есенину внимательно и бережно — и тот навсегда это запомнил.

Хитров являлся обладателем большого тома стихов Семёна Надсона — на тот момент самого известного в России поэта.

Прозвище у Есенина появилось новое, взамен Монаха и Безбожника — Поэт.

Ещё иногда, по той же причине, его именовали Пушкиным: и как сочинителя, и как неугомонного спорщика на литературные темы.

Третье есенинское прозвание — Пастушок — с заметным опережением определит то его амплуа, что даст будущая язвительная критика.

Учился Есенин без особой охоты, но снова по большей части на «отлично». «Весело, как бы шутя», — вспоминает соученик Павел Хобочев.

В декабре 1909 года съездил домой на каникулы; сестра Катя запомнила, что Сергей был красивый настолько, что «походил на девушку».

Узнал, что разобрали дом Титовых, где рос с дядьями. Будто само детство разбирали на части.

Мать за разговором выпытала, что сын в школе ладит далеко не со всеми и колотят будущие учителя друг друга страшным боем.

Учитель Хитров впоследствии эту проблему признавал, а про Есенина говорил: «В драке себя не щадил, часто бывал пострадавшим». Мать волновалась: «Ведь изуродуют, чем попало дерутся».

Вернувшись в январе к учёбе, Есенин всего неделю спустя сбежал домой. Матери сказал сначала, что распустили всю школу. Через пару дней открылся: учиться больше не хочет.

Всё сошлось: драки (на его задор мог найтись ответ посуровее — он, в конце концов, ростом был невысок, и одной дерзости могло не хватить), постылое учение, жизнь в общежитии среди сорока чужих, бранчливых и пошлых подростков. И нежелание быть учителем. И — хотя этим он вряд ли с матерью поделился — насмешливое неверие товарищей в его поэтический дар. К таланту своему, это ещё Сардановский отметил, юный Сергей относился «заносчиво».

Мать ахнула; в долгом разговоре с сыном сослалась на отца: надо держать совет с ним и делать, как он скажет.

Александр Никитич, что ни говори, был примером положительным: за семью свою болел более всего; местом приказчика дорожил, показал себя в лавке, как вспоминают, исключительно честным человеком — никогда не присвоил и копейки; жил терпеливо и последовательно. Любить его жена так и не научилась, но уважала.

Уговорила Сергея написать отцу, и, если Александр Никитич согласится, школу можно будет оставить.

Не подавая вида, мать Сергеем любовалась: когда уходил, запомнила сестра Катя, всегда выглядывала в окно. Складный, через год женить можно. Крестьянский труд не любит — но ничего, к отцу уедет, найдёт себе дело. Но жену ему хотела только константиновскую. Татьяна Фёдоровна вольно или невольно, несмотря на всё ею самой пережитое, предполагала, что теперь и её сноха воспроизведёт тот же оборот жизни. Все так живут.

В ожидании ответа отца Сергей вернулся к учёбе.

Отец бросать школу запретил. То им развод подавай, то учиться не хотят. Как будто не жить, а на праздник пригласили.

Так Сергей и доучился до самого лета.

* * *

Дом Есениных, оставленный в наследство, надолго бабку Грушу не пережил. В 1910 году случился пожар, и он сгорел. Пришлось строить новый.

Сергей и про пожар не вспоминал: целый дом пропал, со всем добром; огромное событие, катастрофа. Но нет — сгорел и сгорел. Не было в нём счастья.

В 1911 году, 16 марта, родилась вторая сестра Есенина, Александра.

17 марта её крестили, а 18-го умер помещик Кулаков.

Всё принадлежавшее ему унаследовала дочь, Лидия Ивановна Кашина — будущая Анна Снегина.

Есенин смирится со своей учёбой и будет тянуть эту лямку, тем более что у него, наконец, появится настоящий сердечный товарищ — Гриша Панфилов, готовый слушать стихи Сергея, говорить о них и щедрый на одобрение.

С остальными соучениками отношения складывались примерно так, как описал Есенин Панфилову: «Я поспешил поскорее убраться из этого ада, потому что я боялся за свою башку. Всё-таки мне зло сделал Епифанов, он облил сундук керосином… На глупые выходки Тиранова я смотрю как на сумасшествие… А Яковлев настоящий идиот… А Калабухов самая дрянь и паскуда».

«Одна семья»!

Есенин взрослеет, начинаются пубертатные скачки. Вместе очаровательного мальчишки вдруг является претенциозный и обидчивый подросток — совершенно не деревенского типа, с заявкой на небывалую свою будущность, впрочем, по-прежнему ничем не подкреплённой: стихи, которые он сочиняет в те годы, плохи и подражательны.

Будущего Есенина в них не предвещает ничто.

Сестра Катя: «Дома он погружался в свои книги и ничего не хотел знать. Мать и добром, и ссорами просила его вникать в хозяйство, но из этого ничего не выходило».

Сам совершенно спокойно отписывает Грише 7 июля 1911 года: «У нас все уехали на сенокос. Я дома. Читать нечего, играю в крокет».

Все уехали на сенокос! Все! А этот играет в крокет — в разгар лета, когда мужики вкалывают до седьмого пота, потому как в народе говорят: летний день зимний месяц кормит.

«Что же, дайте косу, я вам покажу…» — ну да.

Иногда в доме отца Иоанна ставили спектакли, и Есенин с удовольствием играл.

20 декабря 1911 года умерла вторая бабушка Сергея — добрейшая Наталья Евтихиевна.

Детство на глазах отчаливало — а взросление никак не наступало.

Есенин непрестанно шлёт свои вирши Панфилову и треплет его:

— Куда отправить для публикации, подскажи, товарищ дорогой; пора уже публиковаться, пора становиться знаменитым.

Панфилов однажды сказал, что в стихах Сергея уже почти чувствуется пушкинская сила, — он верил.

Изводил своими сочинениями и учителя Хитрова: без приглашения являлся к нему домой, читал, просил хоть какого-то отклика, но лучше, конечно, похвалы. Переписал стихи в две тетрадки и оставил учителю на память.

Ученики школы в Спас-Клепиках уже в голос издевались:

А ну, Серёжа-Пастушок,

Напиши-ка нам стишок.

Не спасало даже то, что во всём ином Есенин оставался заводилой, поведение у него было самое худшее среди всех учеников — Хитров подтверждает.

Или ещё пример, о котором рассказывает соученик Хобочев: «…больше других любил кататься на коньках, и хотя я был сильней его, но Сергей на льду почти всех перегонял».

Пастушок, возможно, и догадывался, что сочинение стихов вполне может восприниматься мужским сообществом как занятие нелепое, как вид слабости; но желание признания и внимания было многократно, несравнимо сильнее.

Позже Есенин забыл, что оставил у Хитрова много детских стихов, — или был уверен, что они потерялись; но учитель всё сохранил. Если бы выбросил — получилось бы, что Есенин шагнул в поэзию с первой строки сложившимся автором (у Маяковского, между прочим, всё обстоит именно так, потому что его пробы пера пропали без вести).

А у Есенина из собрания в собрание кочуют «Солнца луч золотой / Бросил искру свою / И своей теплотой / Согрел душу мою» и «Покойся с миром, друг наш милый, / И ожидай ты нас к себе. / Мы перетерпим горе с силой, / Быть может, скоро и придём к тебе» — в общем, «мою — свою», «к себе — к тебе»: с чужого голоса пересказанное неловкими, непослушными словами.

Был ещё другой случай того же порядка, сгодившийся бы для рассказа Борхеса. Летом 1912 года молодая девушка Мария Ильина и её брат Сергей ехали на поезде в Рязань. В одном вагоне с ними оказался неизвестный юноша, с которым разговорились: его тоже звали Сергеем. По дороге они стремительно сдружились и тут же позвали симпатичного семнадцатилетнего парня к себе ночевать — тот, видимо, признался, что едет в никуда и в Рязани у него родственников нет. Два Сергея всю ночь проговорили. Утром невыспавшийся, но полный надежд гость отправился по рязанским редакциям — понёс туда свои стихи.

«Нет сил ни петь и ни рыдать, / Минуты горькие бывают, / Готов все чувства изливать, / И звуки сами набегают» — так начиналось первое стихотворение в привезённом им сборнике.

Редактор, скорее всего, читал первую строфу и говорил: «В деревне, значит, живёте…. Так-так-с… Знаете, юноша, приходите через год. А лучше — через три. Возьмите тетрадочку-то, нам не надо-с».

Есенин — а это был, конечно, он — вернулся к своим знакомым, оставил им тетрадку со стихами и уехал обратно, озадаченный. Как так? — Звуки сами набегают, а печатать их всё равно не хотят.

Прошло 30 лет со смерти Сергея Есенина. Его тёзка, брат Марии, без вести пропал на войне. Однажды, разбирая чердак, Мария нашла старую-старую тетрадку со стихами.

На обложке было аккуратно написано: «Больные думы».

Листала-листала и вдруг её озарило: знаменитый Сергей Есенин — не их ли случайный знакомый?

Ильина отнесла тетрадь знающим людям. Те, не веря своей удаче, провели графологическую экспертизу. И подтвердилось: это Есенин, это его почерк, это его стихи.

Жаль только, плохие.

* * *

В мае 1912 года Есенин узнает о смерти своего соученика по спас-клепиковской школе Дмитрия Пырикова — тому было 18 лет. Многозначительно напишет об этом Грише Панфилову: «Да, я частенько завидую твоему другу Пырикову. Вероятно, его боги слишком любили, что судили ему умереть молодым. Как хорошо закатиться звездой перед рассветом…»

В июне он завершает школу, получает свидетельство об окончании, а следом ещё и паспорт № 1389. Паспорта тогда давали на год.

Родители прочат ему продолжение учёбы в Московском учительском институте — он изо всех сил отнекивается, хотя сам догадывается — деваться всё равно некуда.

С поэзией ничего не получается, учиться не хотелось бы, но остаться в деревне и обратиться в мужика — вообще невозможно.

Что делать-то?

Разве что «закатиться звездой»…

8 июля 1912 года в доме отца Иоанна вновь приехавшая к нему погостить Анна Сардановская познакомила Сергея со своей подругой Марией Бальзамовой.

Панфилову Сергей отпишет: «…после трёх дней она уехала и в саду просила меня быть её другом. Я согласился».

В конце июля Есенин вступает с Бальзамовой в переписку, по-юношески нагоняя трагики: «Ну, вот ты и уехала… Тяжёлая грусть облегла мою душу, и мне кажется, ты всё моё сокровище души увезла с собою. Я недолго стоял на дороге, как только вы своротили, я ушёл… И мной какое-то тоскливое-тоскливое овладело чувство…» Всё это было бы подростковым театром, когда бы за этими словами не скрывалась возможность трагедии.

Едва Бальзамова уехала, Сардановские — Анна и её сестра Серафима (все её звали Симой) — сделали Сергея объектом издёвок в связи с зародившимся между ним и Марией чувством.

Анна Сардановская Есениным по-прежнему интересовалась — иначе так не насмехалась бы. Она взрослела и делалась всё более привлекательной. Но доступнее от этого не становилась: даже не целовались ни разу.

Мария Бальзамова выглядела чуть старше и серьёзнее Сардановской; она не была настолько хороша, но казалась милой и тем более первой пошла навстречу. Это ведь томительно и многообещающе, когда девушка, едва знакомая, вдруг предлагает дружбу. Есенин в письме Панфилову не без восторга охарактеризовал её как «тургеневскую Лизу» — значит, роман читал, о подобной подруге задумывался. И вот она явилась.

Правда, с ней тоже не целовался.

Есенин был совершенно неопытен.

Много лет спустя он, будучи не вполне трезвым, поведает одному знакомому, что был лишён невинности в 15 лет шестипудовой попадьёй. Почти наверняка выдумка: в Константинове, например, вообще никакой попадьи не было.

Наслушавшись в свой адрес острот от сестёр Сардановских, Есенин вспыхнул: ах, вы шутите надо мной, думаете, что я смешон? — я сейчас покажу вам, кто я, каким я был.

Прибежал домой и выпил эссенции — к счастью, совсем немного.

«У меня схватило дух и почему-то пошла пена», — признается он Бальзамовой только в октябре.

Всё поплыло перед глазами, кожа во рту сразу отошла — но, видимо, напугался, сплюнул, побежал за крынкой с молоком, начал себя отпаивать и снова плеваться.

Мать, наверное, потом удивлялась: а кто молоко-то всё выпил? Сергей, ты, что ли? Жажда, что ли, одолела? Или опять поил кого-то? А то у них самих молока нет.

…Никого не угощал.

Просто догадался о себе: однажды он это может сделать.

* * *

«Зачем тебе было меня любить и меня вызывать и возобновлять в душе надежды на жизнь, — писал Есенин Бальзамовой. — Я благодарен тебе и люблю тебя, Маня, как и ты меня, хотя некоторые чувства ты от меня скрываешь».

Очень характерно это «как и ты меня».

«Ох, Маня! — писал. — Тяжело мне жить на свете, не к кому и голову склонить, а если и есть, то такие лица от меня всегда далеко и их очень-очень мало или, можно сказать, одно или два. Так, Маня, я живу. Мать нравственно для меня умерла уже давно, а отец, я знаю, находится при смерти…»

Отец, кстати, в это время даже не хворал; но Сергею нужно было создать ощущение кромешной бесприютности, добиваясь от Бальзамовой вещей очевидных: чтобы его пожалели и, хотя бы на расстоянии, приласкали. Или, может быть, даже позвали в гости. Чтобы Маня однажды ответила: если, Серёжа, я вхожу в число этих двух людей, приезжай — склонишь голову ко мне, и я её поглажу.

Бальзамова, однако, ничего подобного не писала — более того, в ответ на есенинские подростковые стенания сообщала, что для неё всё удовольствие — танцы, и о нравственном падении матери Сергея вопросов не задавала.

Девушка, видимо, была совсем не глупа и вполне себе остроумна. В конце едва ли не каждой своей эпистолы Есенин приписывал: отправь моё письмо к чёрту, отправь моё письмо в ад. Вот уж ей делать было больше нечего.

Весной Мария Бальзамова окончила Рязанское епархиальное женское училище, а осенью уже стала учительницей в селе Калитинка Рязанской губернии: шагнула в самую настоящую взрослую жизнь и ждала от Сергея более осмысленных шагов.

Есенин же в августе переехал в Москву к находящемуся «при смерти» отцу, прописавшись в одном из домов купца Николая Крылова, в трёх лавках которого отец Александр Никитич многие годы отработал: на Большой Серпуховской, дом 2, в Большом Мартыновском переулке, дом 2, и в Большом Строченовском переулке, дом 24. Именно по последнему адресу, в шестой квартире, где жили купеческие служащие, поселился Сергей.

Отец устроил его конторщиком.

Через неделю Есенина-младшего уволили.

Причиной увольнения стал отказ Сергея вставать с рабочего места, когда входит хозяйка. Все вставали, а он — нет.

Отец ему:

— Ты что же творишь, сынок?

Сын отвечает:

— А я поэт. Вставать не буду и вообще — ухожу. Чтобы стать знаменитым.

Отец пытался объяснить:

— Сын, и я читал и Пушкина, и Лермонтова, и Толстого тоже. Знаешь, в чём правда? Они помещиками были, и на каждого работало по триста человек. А на тебя кто будет работать? Ты же с голода умрёшь.

— А Горького ты знаешь, папаша? — парировал сын.

(Он звал отца папашей; в те годы подобное обращение ещё не имело иронической коннотации.)

— Читал мало, но читал, — отвечал отец. — Он среди остальных, как белая ворона, он — одинок, вокруг чужая стая. И ты будешь одинок. Ничего нет страшней одиночества.

К этому времени Есенин не написал ещё ни одного стоящего стихотворения. Если бы он, глотнув эссенции, не выжил, о нём и слова не было бы в самой обширной литературной энциклопедии. Однако его убеждённость в собственном — грядущем! — даре была настолько огромна, что отца он всё равно не послушал.

«Посмотрим», — сказал.

К Марии Бальзамовой в гости Есенин не ехал по той же причине: голову ему, может, и хотелось склонить — но стихи-то важнее. Тут его ждёт неизбежная слава, а там что, в деревне Калитинка? Лучше бы она сама приехала, что ей стоит. Непонятно только — куда.

…Но как минимум про необходимость «стаи» отец угадал.

* * *

Бальзамовой хотелось определённости. Она спрашивала, любит ли он её. Он отвечал, что любит, и даже обещал: «…настанет день, когда я заключу тебя в свои горячие объятия».

Однако точной даты не называл.

Написал только, что «должен влачить те же суровые цепи земли, как и другие поэты».

В какой-то момент Бальзамова начала волноваться, всё ли у него в порядке со здоровьем.

Есенин устроился на работу в контору книготоргового общества «Культура» — поближе к литературной жизни и литераторам, которых надеялся увидеть, узнать лично.

Но ни с кем познакомиться пока не удавалось.

Жил по-прежнему у отца — ни на какое другое жильё денег не было, хотя Мане сообщал, что заселился при своей конторе и ведёт самостоятельный быт.

Отправил стихи на конкурс Надсона и безрезультатно ждал ответа.

В письмах Григорию Панфилову появляются явные намёки на необходимость свержения самодержавия.

Ни в чём не повинную Бальзамову — и ту пугал: «Почему у вас не возникают мысли, что настанет день, когда он заплатит вам за все свои унижения и оскорбления?»

«Он» — это трудовой народ; но кому это «вам»? Учительнице из села Калитинка?

При этом Есенин писал ей, что нравственным идеалом для него является Христос.

Совсем ненадолго он увлечётся толстовством и вегетарианством. Даже шоколад перестанет есть.

Бальзамова время от времени от него уставала и явственно намекала: если нужна — приезжай, если нет — отстань.

Рассердившись, он прекратил с ней переписку и похвалился Панфилову: «Письмами её я славно истопил бы печку, но чёрт меня намекнул бросить их в клозет. И что же… Бумага, весом около пуда, всё засорила, пришлось звать водопроводчика».

Тем временем у Александра Никитича появляется мысль спровадить сына к дяде Ивану, обосновавшемуся в Ревеле, — а то совсем с ума сходит со своими стихами. Водопровод к тому же испортил.

Но Сергей и на это в ответ: нет.

Отец ему: ну тогда и иди прочь с квартиры, раз такой самостоятельный.

Под Новый, 1913 год Есенин поссорился ещё и с Панфиловым, написав ему: «Что вы спите?» — от имени как бы проснувшегося для новой жизни. Гриша обиделся.

Сергей остался совсем один, впору снова эссенцию пить.

И тут, в январе 1913-го, запропавшая Бальзамова снова прислала ему доброе письмо.

Сергей был вне себя от радости, тут же выдав ей чуть иную, нежели Панфилову, версию случившегося: «Я подумал, что я тебе причинил боль, а потому ты со мной не желаешь иметь ничего общего. С тяжёлой болью я перенёс свои волнения. Мне было горько и обидно ждать это от тебя. Ведь ты говорила, что никогда меня не бросишь. Ты во всём виновна, Маня. Я обиделся на тебя и сделал великую для себя рану. Я разорвал все твои письма, чтобы они более никогда не терзали мою душу».

Бальзамова пожала плечами: виновна, не виновна — какая разница; главное, что в финале послания Сергей пишет: «Любящий тебя Есенин», — и ответила ему ласково: не бросаю, не бросаю, не бросаю, — надеясь, на то, что он, наконец, соберётся с силами и сделает какие-то разумные предложения.

Вместо этого в следующем письме от Сергея прочла: «Ведь ты знаешь, что случилось с Молотовым (герой повести Помяловского „Мещанское счастье“. — 3. П.). Посмотри, какой он идеалист и либерал, и чем кончает. Эх, действительно, что-то скучно, господа! Жениться, забыть все свои порывы, изменить убеждениям и окунуться в пошлые радости семейной жизни».

Бальзамова была не согласна с тем, что жениться означает «изменить убеждениям», да и радости семейной жизни вовсе не считала «пошлыми», но в спор вступать не стала.

В январе заскучавший и тоже одинокий Панфилов первым возобновил переписку с Есениным.

В феврале Сергей потерял работу в книготорговом товариществе. Написал Грише, что попал в «тяжёлые тиски отца»; вернулся в Константиново, улёгся читать и думать; но мать засидеться не дала и через пару недель снова погнала в Москву.

* * *

Отец нашёл своему Сергею новую работу: в типографии «Товарищество И. Д. Сытина»: сначала, на испытательном сроке, подчитчиком, а затем — корректором. Благо, по письму у Есенина всегда было «отлично».

Типографские работники запомнили Сергея таким: «Был он заносчив, самолюбив, его невзлюбили за это».

Отец с ним мучился.

Зато Сергей, наконец, нашёл себе компанию, где его приняли и оценили: сблизился с большевистской ячейкой, состоявшей из рабочих.

Типографские с удивлением заметили, что рабочие привечают этого высокомерного херувима и ласково зовут Серёжей.

Вскоре Есенин угодил в историю.

По итогам событий 1905 года представители РСДРП(б) в количестве шести человек прошли в Государственную думу, её депутатами стали также семь меньшевиков.

Вскоре между большевистскими и меньшевистскими думцами начались склоки.

Одной из форм реакции на них стало письмо пяти групп рабочих с разных предприятий, осуждавшее меньшевиков, выступающих против большевистской фракции.

В числе подписей обнаружилась и есенинская. Мало того что сам подписал — ещё и других агитировал подписывать.

Несмотря на своё присутствие в Думе, большевики являлись безусловными противниками действующей власти: память о баррикадах пятого года и боях в центре Москвы была ещё свежа.

Копии «письма пятидесяти» тут же попали в Департамент полиции и в Московское охранное отделение. Вычисляя всех подписавших, понемногу добрались и до него. Пытаясь разузнать, кто именно подписал письмо, жандармы проверили, сколько всего в Москве живёт Есениных. Оказалось — 200 человек.

Есенин с новыми товарищами посещал маёвки; ему начали доверять; он всё более радикализировался. В письмах Бальзамовой грозил: «Горе тем, кто пьёт кровь моего брата!»

Товарищи организовали в сытинской типографии революционный кружок, и его секретарём стал Есенин.

В июне он участвовал в забастовке типографских рабочих. Тогда же присочинил в письме Панфилову, что в его квартире делали обыск. В документах охранки ничего об этом нет, да и жил он по-прежнему у отца, что делает его признание ещё более сомнительным: если бы в квартиру, занимаемую работниками купца Крылова, заявилась полиция, хозяин об этом точно узнал бы — и тогда из квартиры вылетел бы не только Сергей, но и его отец тоже.

Однако факт, что Есенин писал другу про обыск, сам по себе является показателем его настроя.

В сентябре, 9-го числа, Есенин участвовал в ещё одной забастовке работников типографии. Пели революционные песни, гуляли по улицам.

23 сентября в ходе забастовки, охватившей уже все предприятия старой столицы, «сытинцы» пением и прогулкой уже не удовлетворились, а, как фиксирует полицейский отчёт, «против здания типографии остановили вагон трамвая № 557, стали бросать камни, побив стёкла вагона».

На улицы вышли тысячи человек. Было ощущение скорой драки.

31 октября в Московском охранном отделении на Есенина была заведена регистрационная карточка. С 1 ноября за ним установили слежку. В охранке Есенин получил кличку Набор.

Панфилову сообщал, что письма ему и от него читают, аккуратно вскрывая конверты; скорее всего, это было правдой.

1 ноября прошло совещание сытинских рабочих, которое проводила приехавшая от Ленина активистка Сима Дерябина. На совещании присутствовали семь человек. Есенин тоже должен был там оказаться, но почему-то не явился. Однако имя Ленина он тогда уже совершенно точно знал.

2 ноября филёр выдал по Есенину полный отчёт: «В 7.20 вышел из дому, отправился в типографию. В 12.30 вышел с работы, отправился домой на обед, пробыл там 1 час 10 минут, вернулся на работу. В 6.10 вышел с работы, вернулся домой. В 7 вечера вышел из дома, пошёл в колониальную и мясную лавку Крылова, пробыл там 10 минут, вышел, вернулся домой».

(К отцу, наверное, заходил.)

«В 9.10 снова зашёл в лавку и домой вернулся уже с отцом».

В донесении от 3 ноября: «…в 3.20 вышел из дома со свёртком в семь вершков длины, завёрнутым в холстину и перевязанным бечёвкой, сел в трамвай, на Серпуховской площади пересел, доехал до Красносельской, зашёл в дом № 13 по Краснопрудному переулку, пробыл там полтора часа и вышел без свёртка».

Поэт Григорий Деев-Хомяковский уже после революции определённо, хотя и без подробностей, констатировал, что в то время Есенин «был чрезвычайно близок кружковой общественной работе… часто выступал с нами среди рабочих аудиторий на вечерах и выполнял задания, которые были связаны со значительным риском».

Значительным — в какой степени? Могли в участок привести — или повесить?

3 ноября арестовали сразу восемь человек из числа есенинских товарищей.

Новый год он отпраздновал в компании ещё не арестованных соратников: одного филёр, согласно регистрационной карточке, называл Скакун, другого — Бегун.

Все они пошли сначала в трактир Степанова 3-го разряда и купили водки; следом заглянули в булочную Березина и в колбасную Крылова, где добыли себе съестного на праздничный стол; оттуда двинулись на квартиру.

Других друзей у Есенина в том году поблизости не было — только Скакун и Бегун.

Когда б не зачарованность поэзией, Есенина точно увлекло бы в эту сторону.

На тюремный срок точно хватило бы.

* * *

В сытинской типографии в марте месяце, едва ли не в первый день работы Есенин познакомился с двумя сёстрами — Анной и Надеждой. Они служили корректорами, то есть поначалу он был их помощником — подчитчиком.

Отец Анны и Надежды, Роман Изряднов, работал здесь же рисовальщиком — он окончил Строгановское художественное училище. Третья, старшая сестра, Серафима, служила в типографской конторе секретарём.

Анне Романовне Изрядновой было 23 года. Назвать её красивой едва ли возможно. Но она была молодая, большеглазая, умная и очень добрая.

Надежда была замужем, они с Серафимой, любознательные и деятельные, бегали на концерты, лекции, на митингах тоже появлялись — Есенин их там видел.

Он, конечно же, обратил внимание, что зовут сестёр так же, как и Сардановских: Сима, Аня.

Есенин тогда ходил в коричневом костюме и при галстуке. Высокий накрахмаленный воротник, красивые ботинки — вполне себе горожанин.

«С золотыми кудрями он был кукольно красив», — признаётся Анна.

Александр Никитич знал, что встречают по внешнему виду, и этот минимум для сына обеспечил. Больше ничего, при всём старании, не мог.

«Настроение у него было угнетённое: он поэт, а никто не хочет этого понять, редакции не принимают в печать», — вспоминала Анна Есенина той поры.

Жаловался ей на отца — деспот, не желает ничего понять.

Писал в ту пору Панфилову: «…сахар не употребляю, хочу скидывать с себя всё кожаное, но не хочу носить звания „Вегетарианец“. К чему всё это? Зачем? Я человек, познавший Истину, я не хочу более носить клички христианина и крестьянина…»

То же самое пытался объяснить отцу.

Начиналось с того, что перед хозяйкой не вставал, а теперь: папаша, я пью несладкий чай; папаша, я не буду мясо, а только морковь; работать, папаша, я тоже не хочу.

Александр Никитич задумывался, не показать ли сына психиатру.

Отношения Анны и Сергея развивались неспешно. Постепенно он перезнакомился со всей её семьёй — с отцом и обеими сёстрами.

Изрядновы пригласили Есенина в гости — они жили на Смоленском бульваре. Выяснилось, что Надин муж много читает и разбирается в поэзии. Надя вспоминала, что Есенин спорил с ним о Блоке и Бальмонте. Едва ли на тот момент Сергей осознавал огромное значение первого и причины популярности — впрочем, уже закатывающейся — второго: у него были совсем другие предпочтения в поэзии; проще говоря, современную литературу Есенин ещё не очень понимал. Поэтическое его развитие остановилось на Кольцове и Надсоне.

Анна Изряднова в мужские разговоры не вмешивалась, но, кажется, в поэзии на тот момент разбиралась чуть лучше Сергея.

Никто из ближнего окружения Есенина до 1913 года так и не догадался подсказать ему, куда следует двигаться, как развиваться. Ни Гриша Панфилов, ни товарищи из рабочей ячейки, ни Мария Бальзамова, ни учитель Хитров, ни отец Иоанн Смирнов.

Только она, Аня, подарившая Есенину книгу поэта Николая Клюева «Сосен перезвон».

Могла бы ведь принести ему Игоря Северянина, очень популярного тогда. Могла любого из «суриковцев», пишущих одинаковыми словами про «крестьянскую долю». Могла кого-то из маститых символистов. Но она сделала выбор наиточнейший. Именно это Сергею и было нужно.

Он поначалу даже не догадался, насколько важен подарок. Прочитав сборник, отметил там всего три стихотворения.

Знание о том, что так возможно, будет приходить к Есенину медленно.

Стихи он по-прежнему продолжал сочинять такие, словно никогда не был в Константинове, не гонял коров, не лазил в воду за раками, не ночевал в шалашах — в общем, и не жил толком, а прятался где-то в сыром подвале с книжкой Надсона и туберкулёзно кашлял.

* * *

«Жизнь — это глупая штука. Всё в ней пошло и ничтожно. Ничего в ней нет святого, один сплошной и сгущённый хаос разврата. Все люди живут ради чувственных наслаждений… — писал Сергей Бальзамовой. — Люди нашли идеалом красоту и нагло стоят перед оголённой женщиной, и щупают её жирное тело, и разражаются похотью. И эта-то игра чувств, чувств постыдных, мерзких и гадких, названа у них любовью…»

И, мучаясь ревностью, волновался: «Я знаю, ты любишь меня, но подвернись к тебе сейчас красивый, здоровый и румяный с вьющимися волосами другой — крепкий по сложению и обаятельный по нежности, и ты забудешь весь мир от одного его прикосновения, а меня и подавно…»

Бальзамова на подобные письма решила вообще не отвечать.

Не дождавшись ответа, Сергей направил письмо на адрес её отца, диакона Бальзамова.

Там было написано: «Вероятно, я не стою Вашего внимания… Успокойтесь, прощайте!»

Бедный диакон! («Машенька, что это за юноша? О чём он пишет? Он не кинется с моста?»)

К лету 1913-го Бальзамова оттаяла и снова вступила в переписку.

В нескольких письмах подряд Есенин просил её прислать свою фотографию, — он и забыл, как она выглядит, виделись ведь всего один раз: «Я слышал, ты совсем стала выглядывать женщиной, а я ведь пред тобою мальчик».

Мятущийся подросток!

И большевик, и вегетарианец; грозит расправой притеснителям народа — и тут же отрицает насилие; желает поэтического признания — и при этом пишет Грише Панфилову, что в мире ничто никому не принадлежит и завидовать чужой славе незачем, потому что все растворены во всех.

Забыв о «хаосе разврата», который сам же недавно клял, Сергей написал Бальзамовой: «…между нами не было даже, как символа любви, поцелуя, не говоря уже о далёких, глубоких и близких отношениях, которые нарушают заветы целомудрия, и от чего любовь обоих сердец чувствуется больнее и сильнее».

Получив это письмо, Мария, как подобает порядочной девушке, возможность свидания исключила и потребовала вернуть её фотографию.

В ответ: «Карточку не намерен задерживать… Я так и не увидел просвета от своих страданий, и неужели ты намерена так подло меня мучить… Довольно! Довольно!»

Впрочем, вскоре они снова помирились и продолжили свою замечательную переписку.

Есенин, безбожно присочиняя, начнёт хвалиться ей своими скорыми публикациями, в то время как в действительности из месяца в месяц ни одно издание не проявляло ни малейшего интереса к его стихам. Наконец, опубликовали имена восьми победителей премии Надсона; Есенин три раза перечитал список — его там не было.

Об этом смолчал. Зато рассказал Мане, что читал свои стихи настоящему поэту Ивану Белоусову и тот якобы пообещал ему великую будущность.

(Белоусов в 1926-м оставил воспоминания, как всё было: «…скромный, белокурый мальчик, — до того робкий, что боялся присесть даже на край стула… я сказал поэту несколько сочувственных слов».)

В декабре 1913-го, в новом письме, за привычным уже подростковым нагнетанием вдруг раскрылось истинное его самоощущение: «Если ты уже любишь другого, я не буду тебе мешать, но я глубоко счастлив за тебя. Дозволь тогда мне быть хотя бы твоим другом… Сейчас я не знаю, куда преклонить голову; Панфилов, светоч моей жизни, умирает от чахотки».

Он был очень одинок! Почти весь минувший год ему не с кем было, кроме Маши и Гриши, поговорить — о себе, о стихах, о том, что творится, что, может быть, вызревает в его душе.

В 1914-м именно Бальзамовой Есенин вдруг напишет своими, осмысленными словами предельно точное и честное: «Таланта у меня нет, я только бегал за ним».

И ещё: «Моё я — это позор личности. Я выдохся, изолгался и, можно даже говорить, похоронил или продал свою душу чёрту, и всё за талант… Если я буду гений, то вместе с этим буду поганый человек».

Больше ни одной женщине он не станет так раскрывать карты.

Со всеми скидками на юношескую раззадоренность мы видим именно то, что Есенину было ясно накануне зимы 1913/14 года и станет ещё более ясно в декабре 1925-го.

Быть может, это и не вполне правда — то, как он оценивал себя. Но мы же не о правде говорим, а о том, как человек себя видит.

Он видел — так.

* * *

Глядя на всё написанное Есениным в 1910–1913 годах, можно сказать лишь одно: молодой сочинитель не развивался вообще. Он последовательно, из года в год, писал плохие стихи, и не было ни малейшей надежды, что их автор станет поэтом.

Более того, чужие стихи, которые ему нравились, выдавали в молодом Есенине совершеннейшего неофита — перед нами дичок, «деревня».

Истинная «деревня» характеризуется вовсе не сочинением стихов про ромашки, лопухи и полынь. На первых этапах выходцы из сельских мест определяются по стремлению ко всему «красивому».

У восемнадцатилетнего Есенина это, например, фиалка: «И я, как страстная фиалка, / Хочу любить, любить весну» (финал его юношеского, 1913 года, стихотворения «Чары») или «Но измятая в книжке фиалка / Всё о счастье былом говорит» (из стихотворения той же поры «Ты ушла и ко мне не вернёшься…»).

Невольно задаёшься вопросом: откуда он взял эту фиалку — может, хотя бы у Игоря Северянина позаимствовал? Нет! Даже не у него.

Есенин пишет Грише Панфилову весной 1913-го: «Вот тебе стихотворение нашего современного поэта Корецкого, очень хорошее по мысли».

И далее цитирует: «Наклонившись над жалкой фиалкой, /Ты сегодня спросила меня: / „Отчего такой хмурой и жалкой / Она стала в сиянии дня?“ / О Дитя! Так и сердце поэта / Расцветает, где сумрак ночной, / Там, где много и красок, и света, / Бесполезно сиять красотой!»

И где он только раздобыл этого Корецкого! Это в России-то, где жили, и писали, и публиковались, и были широко известны Блок, и Белый, и Брюсов, и Бунин, и Сологуб!

Сколько бы потом он ни говорил, что наибольшее влияние на него уже в юности оказали Лермонтов и Кольцов, на самом деле безусловным и главным есенинским авторитетом той поры был Надсон, причём не только в поэтическом смысле.

Об этом он однажды написал Грише Панфилову: «Разумеется, я и имею симпатию к таковым людям, как, например, Белинский, Надсон, Гаршин и Златовратский… но [таких,] как Пушкин, Лермонтов, Кольцов и Некрасов, — я не признаю. Тебе, конечно, известны цинизм А. П., грубость и невежество М. Л., ложь и хитрость А. К., лицемерие, азарт и карты, и притеснение дворовых Н. Н. Гоголь — это настоящий апостол невежества…»

Есенин нарочито отдавал предпочтение тем, кто мучился, как ему казалось, больше, а жил честнее, чем общепризнанные классики.

Он, с его вегетарианством, неприятием, с весьма сомнительным меркантилизмом отца и революционными симпатиями, видел себя таким же — страдающим.

Проживший 37 лет, умерший в 1848 году от туберкулёза критик Белинский, «неистовый Виссарион», демократический кумир молодёжи той поры, максималист, по-своему жёсткий — к оппонентам и к тому, что ему казалось пошлостью. Увлечение Есенина Белинским будет недолгим. В тот момент, судя по всему, Сергей особенно ценил его гражданский темперамент и, может быть, известную безапелляционность, потому что Белинский на дух не переносил «романтических» эпигонов с их разного рода «фиалками».

Николай Николаевич Златовратский — выходец из духовного сословия, литератор прогрессивных взглядов, ученик Белинского и Добролюбова, народник; долгое время, как и Есенин, работал корректором, дорос до редактора, писал о разночинцах и крестьянском мире, следом ударился в толстовство. Писатель он был не самый сильный, но типаж для той поры характерный. Некоторая декларативность главных его сочинений, вроде романа «Устои», на тот момент Есенину была близка и понятна.

Великий писатель в этом списке один — Гаршин (поэт куда менее яркий): покончил жизнь самоубийством в 1888 году, в возрасте тридцати трёх лет, бросившись в пролёт лестницы. Современники воспринимали его как совесть своего поколения.

Наконец, Надсон — страдалец образцовый. Отец умер в приюте для душевнобольных, оставив без средств к существованию жену и двоих детей, в том числе двухлетнего Семёна. Мать ещё раз вышла замуж, но отчим оказался сумасшедшим в ещё более тяжёлой степени и во время очередного психического припадка повесился. Мать Надсона умерла, когда ему было девять лет. Отучившись, какое-то время он был на военной службе, вышел в отставку по болезни — туберкулёз; умер двадцати четырёх лет, в 1887 году.

Надсон — кажется, первый пример, когда вся читающая Россия влюбилась в сочинения литератора еврейского происхождения и болела его стихами несколько десятилетий кряду, а потом забыла, как и не было его.

Надсон — на самом деле поэт небезынтересный и, продлись его годы, имевший возможности к развитию, — научил десятки, если не сотни литераторов той поры, в их числе и Есенина, патетичной, непрестанной жалобе на жизнь как поэтическому приёму.

Марии Бальзамовой года два подряд пришлось иметь дело с есенинской, не по годам, тоской: словарь Надсона её корреспондент использовал не только в стихах, но и в письмах, где почти в каждом абзаце — «святые порывы», «излить все чувства», «и сам себя презираю», «без просвета от страданий». Надсон владел Есениным безраздельно.

Из положительного: стихи Надсона характеризовали автобиографичность, интимность, ощущение полного слияния лирического героя и автора; высокая доверительность по отношению к читателю, воспринимавшемуся в качестве ближайшего и верного собеседника; такие обращения к нему, как «милый» и «друг мой».

Стихи Блока, Брюсова, Маяковского или главных поэтических товарищей Есенина — Клюева и Мариенгофа — ничем подобным, как правило, не характеризовались: подобное поведение по-человечески не было им свойственно, а в поэтическом смысле не «шло». Зато Есенин сумел усвоить уроки Надсона, как никто иной.

Но это — позже; изначальное же влияние Надсона было для Есенина деструктивным.

Винить Есенина в той поэтической влюблённости не стоит: в 1880-е годы Надсоном зачитывался Чехов, в 1890-е его обожал Брюсов, позже ему подражал Вертинский, а Ленин, вообразите, учил его стихи наизусть.

Есенин же, как умел, перепевал его.

Вот Надсон: «Много он вынес могучей душою, / С детства привыкший бороться с судьбою, / Пусть же, зарытый землёй, / Он отдохнёт от забот и волненья — / Этот апостол труда и терпенья / Нашей отчизны родной».

А вот ранний Есенин: «В этой могиле под скромными ивами / Спит он, зарытый землёй, / С чистой душой, со святыми порывами, / С верой зари огневой»^[1].

Надсон: «Я плакал тяжкими слезами, — / Слезами грусти и любви, — / Да осияет свет лучами / Мир, утопающий в крови».

Есенин: «Я плакал на заре, когда померкли дали, / Когда стелила ночь росистую постель, / И с шёпотом волны рыданья замирали, / И где-то вдалеке им вторила свирель»^[2].

Ещё Надсон: «Я вновь один — и вновь кругом / Всё та же ночь и мрак унылый, / И я в раздумье роковом / Стою над свежею могилой: / Чего мне ждать, к чему мне жить, / К чему бороться и трудиться: — / Мне больше некого любить, / Мне больше некому молиться!»

И Есенин: «И надо мной звезда горит, / Но тускло светится в тумане, / И мне широкий путь лежит, / Но он заросший весь в бурьяне. / И мне весь свет улыбки шлёт, / Но только полные презренья, / И мне судьба привет несёт, /Но слёзы вместо утешенья»^[3].

Всего-то четыре года спустя, летом 1916-го, Есенин вдруг догадается, что эту безрадостную мелодию Надсона — «Я вновь один — и вновь кругом / Всё та же ночь и мрак унылый» — нужно петь с противоположным чувством, замирая от тишайшего счастья, и получится совершенно восхитительно:

Я снова здесь, в семье родной,

Мой край, задумчивый и нежный!

Кудрявый сумрак за горой

Рукою машет белоснежной…

Но до этого ещё предстояло додуматься.

* * *

Настоящее стихотворение у Есенина получится только в самом конце 1913 года.

В тот зимний день он начнёт выводить мелким бисерным почерком строчки — будто недавний слепой, с трудом прозревающий и еле разбирающий свет.

Слабой ниточкой, едва узнаваемую, уловит он свою мелодию: «Белая берёза… под моим окном… принакрылась снегом… точно серебром…»

Русская берёзка Есенина осенила.

Будто он действительно огляделся и сам себе сказал: да что ж это я всё про муки и унылые звуки, про холод могилы и про иссякшие силы. Вот же берёза стоит, родненькая. Про неё лучше напишу.

И написал:

…На пушистых ветках

Снежною каймой

Распустились кисти

Белой бахромой…

И сам себе удивился: неужели можно вот так?

В первом номере детского журнала «Мирок» за 1914 год «Берёза» была опубликована — это дебют Сергея Есенина.

…Был Пастушок, а пришёл в журнал «Мирок».

(«Распечатался я во всю ивановскую», — безбожно хвалится он в письме Грише Панфилову, хотя ведь только одно стихотворение взяли пока, в детский журнальчик. 16 строчек, 15 копеек каждая — 2 рубля 40 копеек в итоге, цена хороших летних ботинок или одного сытного обеда в ресторане. Гонорар он отдал отцу — не без умысла, чтобы показать: видишь, а ты говорил — бесполезное дело.)

Как ни удивительно, но во всех издательствах, куда он до «Берёзы» носил стихи, сидели толковые редакторы: сотню раз Есенин предлагал к печати свои подражательные вирши — и ничего не брали. Но едва у него что-то получилось — и вот вам, пожалуйста, полюбуйтесь: журнальный номер, ещё краской пахнет.

Любопытно, что Есенин тогда к фамилии своей относился с пренебрежением. Это потом он будет фамилией гордиться, а в 18 лет она не казалась ему благозвучной: все вечно переспрашивали: Как? Ещё раз, как? Осенин? Весенин? Осинин?

Может быть, тут ещё накладывали отпечаток трудные отношения со всеми остальными Есениными.

В те дни, когда у него первый раз взяли стихотворение в печать, Есенин всерьёз раздумывал, как ему подписаться: Метеор? Ористон? Аристон? (Последнее слово означало германский музыкальный ящик — «Aristonette».)

Так только лошадей стоило называть.

«Берёзу» Есенин подписал: Аристон.

Возможно, здесь ещё сыграло роль то, что любимый юным Есениным Гаршин подписал свою первую поэму: Агасфер.

Аристон, Агасфер…

Редактор этот претенциозный псевдоним поначалу снял: «Сергей, взгляните на собственные стихи: „И стоит берёза в сонной тишине“, — слышите, нет? Тишина! сонная! сельская! русская! А подпись: Аристон, ящик этот немецкий. Невозможно! Диссонанс!»

Но упрямый Есенин настоял на Аристоне.

Вскоре, однако, по настоянию редактора Есенин всё-таки одумается и при последующих публикациях начнёт подписываться собственным именем.

Редактор избавил Есенина от многих неприятностей и казусов.

Скоро начнётся огромная война с Германией, и неприязнь к немцам выльется в натуральные фобии; в этой ситуации подобный псевдоним был бы совсем некстати.

Или вообразите себе, как Есенин пришёл к Блоку (это вскоре случится):

— Здравствуйте, я из рязанской деревни, пишу стихи.

— Как вас зовут?

— Меня зовут Аристон. Вообще — Сергей. Но называйте меня Аристон, чтоб не путаться. Или Метеор, если так удобнее.

Только представьте себе реакцию Блока:

— Что ж, Метеор, входите. Или, если угодно, влетайте.

Жизнь Есенина окажется не столь длинна, чтобы ему пришлось хоронить друзей и близких.

* * *

Родители, жёны и дети, почти все друзья Есенина переживут.

Гриша будет одним из немногих, кого переживёт он.

С Панфиловым познакомились ещё в Спас-Клепиках, тот учился годом старше.

Отец Гриши, Андрей Фёдорович, как и отец Сергея, служил приказчиком — но у местного, спас-клепиковского купца.

Мать, Марфа Никитична, вспоминала: «Из школьных товарищей сына я особенно полюбила Серёжу Есенина. Может, потому что видела, как он тоскует по дому, по материнской ласке. Вот я и жалела его, как родного. В доме у нас всегда было полно молодёжи… Зимними вечерами засиживались они допоздна. Пели, играли, танцевали, а иногда сидели тихо, кто-либо читал, другие слушали…»

С тех пор как Сергей переехал в Москву, переписывались.

Гриша любил его по-настоящему, бережно — интересуясь его судьбой сильнее, чем своей. Есенин в переписке больше рассказывал, Панфилов больше расспрашивал.

Осенью 1913-го Есенин даже не предполагал, что у Панфилова обострение чахотки и жить ему осталось совсем чуть-чуть.

В январе 1914-го, судя по письмам, он уже всё знает и старается извиниться: «Дорогой Гриша, ты подумаешь, что я совсем забыл тебя, но напрасно. Ты не можешь себе представить, до чего сейчас возбуждена моя душа».

В следующем письме: «Последнее время я тоже свалился с ног». (У Есенина, если верить его утверждению, в те дни часто носом шла кровь.) Едва ли это «я тоже», направленное умирающему товарищу, свидетельствует об отсутствии чуткости и такта; скорее наоборот — он пытался, как умел, успокоить, отвлечь.

В феврале Панфилов позвал Есенина в гости — хотел проститься.

Есенин ответил: «…приехать не могу, есть дела важные…»

Пообещал прислать журнал со своими стихами.

Гриша умер 25 февраля 1914 года.

2 марта отец Гриши напишет Есенину, вспоминая совсем недавнее:

«Я прихожу в 6 часов вечера, первым его вопросом было: „А что, папа, от Серёжи письма нет?“ Я отвечаю — нет. „Жаль, говорит, что я от него ответа не дождусь. А журнал-то прислал?“ Я сказал — нет. „Скверно — повсюду неудача“…

Серёжа, он умер мучеником, до того болезнь иссушила его, что у него осталась одна кожа да кости; две недели лежал в постели и не поднимался, приходилось нам его, бедняжку, поднимать и кормить из чайной ложки…

По нескольку раз перечитывал твои письма и любовался твоим портретом».

Отец попросит Сергея прислать в память о сыне какие-то слова, быть может, эпитафию в стихах.

Есенин даст старое своё стихотворение: «Покойся с миром, друг наш милый, / И ожидай ты нас к себе»^[4].

Эти строчки и попадут на памятник Грише. Плохие, конечно, зато от товарища, каких свет ещё не видывал.

От дружбы своей с Есениным Панфилов, в отличие от многих последующих его приятелей и товарищей, точно ничего не имел и не искал.

Дождался первой публикации, проводил Серёжу от спас-клепиковских ворот и злых шуток про пастушка, от которого ждут стишка, до входа в настоящую литературу — и ушёл сам; только вот журнал не успел в руках подержать.

Без Гриши Есенину было бы намного сложнее.

Но всякая смерть помимо того, что она — боль, ещё и — наказ.

Смерть приказывает: иди.