Есенин: Обещая встречу впереди

Эпилог

Нам всё равно придётся иметь дело с человеком, который о себе всё сказал сам, а не с тем, которого мы желаем вообразить себе и домыслить.

Сначала Есенина преподносили как советского поэта, который воспел Интернационал, 7 ноября и Владимира Ильича, очень быстро порвал с богемой, с христианскими предрассудками тоже порвал, искал приюта и семьи, но немного запутался в личной жизни и чуть растерялся при виде социалистического строительства.

Потом стали вот так: крестьянский поэт, антисоветчик, немного запутавшийся христианин, ужаснувшийся социалистическому строительству и еврейскому засилью; он мог бы про это рассказать, но был затравлен супостатами.

И то и другое — не совсем Есенин. И там, и тут имеются элементы истины; но вообще это бережно выращенный гомункул. Его можно раскрасить под Есенина и пустить в мир; люди будут узнавать, удивляться: смотри, наш Серёга идёт. А это не он.

Есенин был невиданным поэтическим мастером и при этом допускал — хотя реже, чем писали неумные критики, — обидные ошибки.

Он был совершенно никчёмным семьянином и порой не самым лучшим товарищем; впрочем, друзей не предавал, все свои обиды преодолевал и навстречу шёл первым, не впадая в гордыню.

Есенин был удивительно, не по годам, мудрым человеком в жизни, прозорливцем и пророком в своей поэзии — если не говорящим с богами, то время от времени различающим неземные голоса и умеющим передавать услышанное, как никто иной.

Он мифологизировал свою биографию; но на поверку вышло, что он и так прожил удивительную жизнь, полную страстей и приключений. Мог бы рассказывать только правду — получилось бы ещё интереснее.

Он любил славу, но дар свой ценил ещё выше. Он ценил свой дар, как самая добрая мать собственное дитя; это спасло его дар, но не самого Есенина. Он считал себя заложником дара, а не наоборот. За это народ его и полюбил.

Есенин принёс себя в жертву волшебному русскому слову — в этом его светлый подвиг, сколь бы сомнительным ни казалось наше высказывание с позиций христианского канона.

Нам самим может что-то не нравиться в том Есенине, с которым мы имеем дело; но — что есть, то есть.

Кто нас, в конце концов, спрашивает, нравится нам что-то или нет?

* * *

Есенин желал воспринимать родину как земное отображение рая.

Если рать святая кликнула бы: кинь ты Русь, живи в раю, — отвечал бы: не надо, лучше дайте родину.

Стихи эти написаны человеком двадцати одного года от роду, а сила высказывания — оглушительная, истинно религиозная.

В 1915 году (стихотворение «Руси»):

Тебе одной плету венок,

Цветами сыплю стёжку серую.

О Русь, покойный уголок,

Тебя люблю, тебе и верую…

В 1924 году («Русь советская»):

…Но и тогда,

Когда на всей планете

Пройдёт вражда племён,

Исчезнет ложь и грусть, —

Я буду воспевать

Всем существом в поэте

Шестую часть земли

С названьем кратким «Русь».

Это об одном и том же — с разницей без малого в десятилетие. Это огромная, главная тема, величиной во всю его жизнь.

Но здесь же — постоянный контрапункт: в глубине невиданной любви к родине — навязчивая мука отторжения.

Все разговоры о том, что отторжение появилось только у позднего Есенина и касается исключительно государства, причём государства большевистского, — от лукавого.

Это не так.

Скрытый, никогда не проявившийся мотив недолюбленности матерью, настойчивый мотив недолюбленности женщиной, женой, подругой и следующий за ними мотив недолюбленности родиной — врождённая есенинская боль, с которой он как поэт явился с самого начала.

В стихах 1915 года «Занеслися залётною пташкой…» Есенин настаивает, что родина его умирает:

…В церквушке за тихой обедней

Выну за тебя просфору,

Помолюся за вздох последний

И слезу со щеки утру.

А ты из светлого рая,

В ризах белее дня,

Покрестися, как умирая,

За то, что не любила меня.

«Не любила меня!»

(Сравните: «Ты меня не любишь, не жалеешь, / Разве я немного не красив?»)

Ещё никакого Демьяна Бедного с его агитками и в помине не было, а обида уже вызрела.

В 1916 году — та же тема:

Не в моего ты Бога верила,

Россия, родина моя!

Ты как колдунья дали мерила,

И был как пасынок твой я…^[74]

Велика ли разница с «…в своей стране я словно иностранец»? Да никакой разницы.

В том же 1916-м:

…И всё тягуче память дня

Перед пристойным ликом жизни.

О, помолись и за меня,

За бесприютного в отчизне.^[75]

Велика ли разница с «…но некому мне шляпой поклониться, /Ни в чьих глазах не нахожу приют»? Снова никакой разницы.

В 1917 году, в стихотворении «О родина!», — ещё жёстче:

…Люблю твои пороки,

И пьянство, и разбой,

И утром на востоке

Терять себя звездой.

И всю тебя, как знаю,

Хочу измять и взять,

И горько проклинаю

За то, что ты мне мать.

«Горько проклинаю!»

Если не будешь, не хочешь меня любить — я насильно тебя заставлю это сделать.

В этих яростных настроениях снова различимы смутные тени сложных взаимоотношений — и прошлых, и будущих — не только с Россией, но и с матерью, и с жёнами, особенно с Зинаидой Райх.

Воедино слиты чувства невиданного родства, приятия и неслыханной обиды, отторжения.

В 1918 году в стихотворении «И небо и земля всё те же…» пишет:

И небо и земля всё те же,

Всё в те же воды я гляжусь,

Но вздох твой ледовитый реже,

Ложноклассическая Русь…

Причём изначально в черновике было «ложноотеческая Русь». Отечество — но ложное, обманувшее!

Почему вздох Руси ледовитый? Да потому, что она умирает. И дышит реже.

Огорчён ли поэт этим? Нет, не огорчён! Он рад, о чём в следующей строфе прямо сообщает:

…Не огражу мой тихий кров

От радости над умираньем…

Радуется умиранью — но, конечно, в надежде на воскресение и преображение родины.

Во всём этом таится традиционное, свойственное русскому человеку чувство: страна моя, отчизна моя, я люблю тебя, я так страдаю о тебе — за что же ты возишь меня лицом по своему богатому, уставленному яствами, столу?

Я же верю в тебя. А ты в кого? В кого ты веришь, счастье моё?

* * *

Надо сразу примириться с тем, что кажущиеся противоречия — не слабость поэта, а естественное пространство его обитания.

Поэзия — не таблица умножения, где сложение даёт предполагаемые ответы.

Пушкин, пишущий послание декабристам и в те же дни обращающийся с всепринимающим, обнадёживающим словом к государю, — это не просто один и тот же Пушкин, это Пушкин справедливый, объемлющий всё. За этим противоречием — на иной ступени — полное отсутствие противоречий, приятие Божьего мира.

В 1915 году в пространстве одного стихотворения Есенин пишет вещи, казалось бы, взаимоисключающие.

Первая строфа:

Наша вера не погасла,

Святы песни и псалмы.

Льётся солнечное масло

На зелёные холмы…

Далее — развитие темы:

…Верю, родина, и знаю,

Что легка твоя стопа,

Не одна ведёт нас к раю

Богомольная тропа…

Чтобы проще осознать смысл сказанного поэтом, надо всего лишь в третьей строке добавить «но»: отчизна моя, твоя поступь легка, но к раю мы идём разными тропами.

Почему разными?

Потому что поэта и русского человека Есенина не устраивает сложившееся в отчизне положение вещей. И он объясняет причину, обращаясь к своей родине:

…Все пути твои — в удаче,

Но в одном лишь счастья нет:

Он закован в белом плаче

Разгадавших новый свет.

Там настроены палаты

Из церковных кирпичей;

Те палаты — казематы

Да железный звон цепей…^[76]

Есенин согласен: Россия как государство огромна и удачлива. Но, говорит поэт, внутри неё уже существуют новые люди и новые идеи, предполагающие наличие новых путей для отчизны. Однако — сухой прозой излагаем поэтическую мысль — государство, слившееся с Церковью, понастроило для этих людей тюрем и заковало их в цепи, реальные или метафорические — не так уж важно.

Поэтому Есенин не приемлет такой России и такой веры (которая не погасла в нём и благость которой он в первых же строках стихотворения признал):

…Не ищи меня ты в Боге,

Не зови любить и жить…

Я пойду по той дороге

Буйну голову сложить.

Перед нами, в известном смысле, революционная клятва. Не смейте призывать меня к смирению! Даже непогасшая вера — и та не заставит меня принять несправедливость.

Мы видим: революция и христианство в есенинском случае соединились не в феврале 1917-го, а несколькими годами раньше.

В стихотворении 1916 года «Синее небо, цветная дуга…» он пишет:

…Край мой! Любимая Русь и Мордва!

Притчею мглы ты, как прежде, жива.

Нежно под трепетом ангельских крыл

Звонят кресты безымянных могил…

«Любимая Русь» жива «притчею мглы», то есть лежит во зле — это первое противоречие.

Люблю, невзирая на мглу её.

Вместе с тем над нею трепещут ангельские крылья. Но в следующей же строке являются кресты «безымянных могил» — и это второе противоречие: хранимая ангелами Русь даже мёртвых своих не в состоянии запомнить по именам!

Следуем за поэтом дальше:

…Многих ты, родина, ликом своим

Жгла и томила по шахтам сырым.

Много мечтает их, сильных и злых,

Выкусить ягоды персей твоих…

Снова, казалось бы, противоречие! У Руси — лик: Русь — икона. Но святая Русь мучает своих детей на каторжных работах. И эти дети (продолжается тема «измять и взять») мечтают совершить над ней насилие — «выкусить ягоды персей».

Но и она в долгу не останется:

…Только я верю: не выжить тому,

Кто разлюбил твой острог и тюрьму…

Вечная правда и гомон лесов

Радуют душу под звон кандалов.

Немногим позже, накануне Февральской революции, Есенин пишет стихи великим княжнам, предсказывая их смерть.

Все умрут: и они, и разлюбившие острог, и сама Русь.

И при этом есть и «вечная правда», и радость.

Не ловите поэта за руку — он не скрывается.

Он — природа. В природе ежедневно всё погибает и воскресает.

* * *

Филология советского времени, поместившая Есенина в свои святцы наряду с Блоком и Маяковским, имела на то более чем веские основания.

По объёму (но не по количеству наименований) ничего сопоставимого с разделом «советский Есенин» в его наследии нет. При подсчёте строк «революционный» цикл оказывается многократно больше «крестьянского», «кабацкого» или «персидского».

Советская власть была его личной и огромной ставкой.

Проиграл он от этого или выиграл — вопрос спорный; но ставка в любом случае была, и ответственность за неё он пронёс через всю жизнь.

Поздние попытки представить создание Есениным этих текстов чуть ли не случайностью, «вынужденной мерой» — забавные манипуляции, очень легко опровергаемые.

Советским поэтом Есенин был не в меньшей, а в большей степени, чем поздний Пушкин — монархистом.

Другой вопрос, что он был совсем не только советским поэтом; эту тему мы обсудим ниже.

Есенин принял революцию вовсе не из конъюнктурных соображений, как опять же иногда предполагают, но готовил себя к этому событию, призывал и предсказывал его.

Говоря о своде «советских» текстов Есенина, мы даже не берём во внимание те, что написаны в промежуток между Февралём и Октябрём. Хотя Есенин, признаться, до какой-то поры не очень разделял Февраль и Октябрь и видел во второй революции не противостояние первой, а её продолжение.

Тем не менее смотрим и спокойно подсчитываем, оставив эмоции в стороне.

В конце 1917 года, в ответ на Октябрьскую революцию, Есенин пишет стихотворение «О верю, верю, счастье есть!..», опубликованное уже в 1918-м:

…Звени, звени, златая Русь,

Волнуйся, неуёмный ветер!

Блажен, кто радостью отметил

Твою пастушескую грусть.

Звени, звени, златая Русь.

Люблю я ропот буйных вод

И на волне звезды сиянье.

Благословенное страданье,

Благословляющий народ.

Люблю я ропот буйных вод.

В октябре 1917 года написана революционная, религиозная «маленькая поэма» «Пришествие»:

…Холмы поют о чуде,

Про рай звенит песок.

О верю, верю — будет

Телиться твой восток!..

В ноябре 1917 года написана революционная, религиозная «маленькая поэма» «Преображение»:

…Ей, россияне!

Ловцы вселенной,

Неводом зари зачерпнувшие небо, —

Трубите в трубы.

Под плугом бури

Ревёт земля.

Рушит скалы златоклыкий

Омеж.

Новый сеятель

Бредёт по полям,

Новые зёрна

Бросает в борозды.

Светлый гость в колымаге к вам

Едет…

В первой половине 1918 года пишет «Инонию»:

…Лай колоколов над Русью грозный —

Это плачут стены Кремля.

Ныне на пики звёздные

Вздыбливаю тебя, земля!..

Следом, в том же году, сочиняет «маленькую поэму» «Иорданская голубица»:

…Братья-миряне,

Вот моя песнь.

Слышу в тумане я

Светлую весть…

Затем, тоже в 1918-м, появился яростно антибелогвардейский «Небесный барабанщик»:

…Листьями звёзды льются

В реки на наших полях.

Да здравствует революция

На земле и на небесах!..

В начале 1919-го, зимой, написана «маленькая поэма» «Пантократор»: про красного коня, который должен вывезти шар земной на колею иную.

В коротких стихах того же года Есенин резко сменит поэтическую манеру:

В час, когда ночь воткнёт

Луну на чёрный палец, —

Ах, о ком? Ах, кому поёт

Про любовь соловей-мерзавец?

Разве можно теперь любить,

Когда в сердце стирают зверя?

Мы идём, мы идём продолбить

Новые двери…^[77]

Здесь мотив революционного переустройства сливается с пафосом переустройства поэтического, имажинистского («продолбить новые двери»).

* * *

Для позднейшего литературоведения характерен один и тот же нехитрый трюк.

Под зачин «Есенин, конечно, знал, что…» подгоняются самые разнообразные статистические данные (о расстрелах, неурожаях, экспроприациях, высылках и т. п.), возмущавшие не столько Есенина, который вполне мог и не знать о перечисленном или относиться к этому весьма неожиданным образом, сколько автора, пишущего о Есенине. И автор же делает столь необходимый ему вывод, что всё это «не могло оставить поэта равнодушным».

Могло оставить, могло не оставить. Не стоит гадать.

До второй половины 1919 года Есенин вообще никак не выказывал своего недовольства происходящим.

Первый его текст, где действительность вдруг показана жуткой и страшной, — написанная в сентябре 1919 года «маленькая поэма» «Кобыльи корабли» о московском голоде той поры.

В целом концепция есенинского антисоветизма строится на весьма ограниченном количестве текстов.

От упомянутых «Кобыльих кораблей» — через горечь «маленькой поэмы» «Сорокоуст» о жеребёнке, проигравшем в соревновании с паровозом, — к небесспорной апологии Махно в поэме «Страна негодяев» и далее к письму Кусикову от 3 февраля 1923 года: «Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской; по-видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь».

Заметьте, что «ноябрь» — «скрывался и скрывается», то есть Есенин не от революции отказывается, а от того, что с ней сталось.

В марте того же 1923-го в Берлине Есенин, как мы помним, сказал Роману Гулю, что не хочет в Россию, где правит Лейба Бронштейн. В том же разговоре он, находясь в состоянии крайнего алкогольного опьянения, говорит, что не любит сына Костю, потому что тот «жид».

Высказывание Есенина про Лейбу Бронштейна воспроизведено уже в дюжине книг, но надо всё-таки уточнять контекст — он, кажется, имеет значение.

Подходя к вопросу с чуть более серьёзной долей ответственности, следует сказать: Есенин искал прежде всего крестьянской революции (и христианской, что, впрочем, для него было неразделимо). Но крестьянской при ближайшем рассмотрении она оказалась менее всего.

Особенно это было заметно в развитии социальных событий.

Количество вступивших в партию крестьян «от сохи» росло примерно на три (или чуть более) процента в год; зато количество служащих, получавших партбилеты, — на все тридцать, обгоняя крестьян в десять раз. В компартию шли, в числе прочих, сотрудники управленческого аппарата царской России, бывшие члены других партий, в том числе боровшихся с большевиками.

Отсюда есенинское бешенство в письме Кусикову: что происходит? А мы? Почему мы на обочине?

Большевики и сами понимали, что с партийным строительством непорядок. Но у них не хватало специалистов, а необразованный мужик пока ещё не мог управлять страной.

Есенинские религиозные поэмы поистине прекрасны. Но как управлять такой махиной, если девять десятых населения не умеют читать чертежи, да что там — грамоте толком не обучены?

Когда вскоре начнётся миллионный призыв в большевистскую партию, 900 тысяч новых партийцев составят рабочие, а 100 тысяч — все остальные, среди которых затерялись корявые мужики с их бедами и надеждами.

Куда тут Есенину с его кобылой!

Никакой конкретики по этому поводу Есенин наверняка не знал — но ему и не надо было: всё и без того было очевидно.

Разочарование Есенина если не в большевизме как таковом, то во многих его чертах и вывихах с конца 1919 года до середины 1923-го было зримым, болезненным; но об этом советская филология умолчала.

Однако в последующих изысканиях реального Есенина просто вывернули наизнанку.

* * *

За нехваткой доводов и текстов в ход идёт «Пугачёв».

В этом случае снова включается весьма поверхностная конспирология.

У Есенина в его драматической поэме столица — Москва, в то время как в действительности при Екатерине Великой столицей был Санкт-Петербург.

Делается вывод: значит, своей поэмой Есенин намекает на новейшие времена. И описанный там бунт — это не война казачества, кочевых племён и русского простонародья против монархии, а прямая отсылка к тамбовскому антибольшевистскому восстанию.

Минуточку! Поэму «Пугачёв» Есенин начал, когда никакого восстания ещё не было.

Это во-первых.

Во-вторых, утверждать, что восстание его потрясло, значит снова допустить ничем не подтверждённое предположение.

Между прочим, когда Есенин два с лишним года подряд сочинял свои революционные поэмы, шла Гражданская война, подавлялись восстание за восстанием — и ничего, писал себе про небесного барабанщика.

Как мы помним, «Пугачёв» — в первую очередь поэма про Пугачёва, во вторую — про самого Есенина и, наконец, отчасти про Махно, который, надо сказать, был не только анархистом, но ещё и социалистом. Реальный исторический Махно по большей части воевал за красных и лишь периодически, временно расходясь с большевиками не по идеологическим и ключевым, а по тактическим вопросам, выступал исключительно сам по себе. А вот за белую правду Махно не воевал категорически.

Однако есениноведение новейших времён доходит до степеней уже комических, предлагая в качестве прообраза Пугачёва… Колчака.

Для Есенина Колчак был объективным злом; всякие симпатии к нему исключались априори.

И никакие разочарования Есенина в итогах Октября не могли его склонить к поддержке ни либерально-буржуазной идеи, ни монархической.

Любые измышления на тему «Есенин-монархист» и «Есенин-белогвардеец» могут проходить только по разряду исторических анекдотов.

Есенин был любимцем Кирова и Фрунзе, а не Врангеля и Шкуро.

Победа Белой армии означала для него только один финал: его или торжественно повесили бы на Красной площади вместе с коммунистом Клюевым или, не очень задумываясь, пристрелили бы вместе с Мариенгофом, поставив к стенке на углу Богословского.

Что касается путаницы в «Пугачёве» относительно Москвы и Петербурга, то там это не единственная ошибка.

В драматической поэме фигурирует керосиновая лампа, которой тогда быть не могло.

Пугачёв, явившийся в Яицкий городок — уральскую казачью столицу, говорит, что пришёл «Посмотреть на золото телесное, / На родное золото славян». Казачество имело смешанное, по большей части славянское происхождение; но Пугачёв точно не стал бы так говорить среди казаков.

Между прочим, на обложке драматической поэмы вместо «Пугачёв» было набрано «Пугачов» — может, тоже намёк на что-то?

Николай Тихонов рассказывал, что, ознакомившись с «Поэмой о 36», он задал Есенину вопрос: «Сергей, а ты уверен, что в Сибири водятся шакалы?» — на что Есенин спокойно ответил: «Нет? Ну и ладно. Зато для рифмы хорошо».

Путаница со столицами в «Пугачёве» — из того же ряда. Есенин элементарно забыл, какой город был столичным в пугачёвские времена.

Потом вспомнил, но решил ничего не исправлять.

Между прочим, Есенину уже тогда критика указала и на керосиновую лампу, и на яицких «славян» — он даже не поморщился. Тоже мне ошибки!

Москва же была столицей до Петра? Была.

Ну и всё. Остальное не важно.

* * *

Даже «Страна негодяев», как мы помним, поэма амбивалентная.

Далее начиная с 1924 года пишется ещё более объёмный, чем в 1917–1919 годах, блок текстов, где после непростых размышлений принимается тяжёлая правда революции.

В сентябре 1924-го появляется «маленькая поэма» «Стансы»:

…Хочу я быть певцом

И гражданином,

Чтоб каждому,

Как гордость и пример,

Быть настоящим,

А не сводным сыном

В великих штатах СССР.

……………………….

Я вижу всё.

И ясно понимаю,

Что эра новая —

Не фунт изюму нам,

Что имя Ленина

Шумит, как ветр по краю,

Давая мыслям ход,

Как мельничным крылам.

…………………………………

Я полон дум об индустрийной мощи,

Я слышу голос человечьих сил.

Довольно с нас небесных всех светил,

Нам на земле Устроить это проще.

И, самого себя

По шее гладя,

Я говорю:

«Настал наш срок,

Давай, Сергей,

За Маркса тихо сядем,

Чтоб разгадать

Премудрость скучных строк».

2 ноября 1924 года появляется «маленькая поэма» «Русь уходящая»:

Мы многое ещё не сознаём,

Питомцы ленинской победы,

И песни новые

По-старому поём,

Как нас учили бабушки и деды.

……………………………

Я знаю, грусть не утопить в вине,

Не вылечить души пустыней и отколом.

Знать, оттого так хочется и мне,

Задрав штаны,

Бежать за комсомолом.

И далее — общеизвестное: большие вещи 1924 года — «Песнь о великом походе», «Поэма о 36»; «Баллада о 26»; знаковый фрагмент в программной «маленькой поэме» «Письмо к женщине»:

…Теперь года прошли,

Я в возрасте ином.

И чувствую, и мыслю по-иному.

И говорю за праздничным вином:

Хвала и слава рулевому!

Сегодня я

В ударе нежных чувств.

Я вспомнил вашу грустную усталость.

И вот теперь

Я сообщить вам мчусь,

Каков я был

И что со мною сталось!

Любимая!

Сказать приятно мне:

Я избежал паденья с кручи.

Теперь в советской стороне

Я самый яростный попутчик…

Оставались ли сомнения и в этот период?

Безусловно. А кто и в какую эпоху не сомневается?

К семилетию революции в тифлисской газете «Заря Востока» были анонсированы стихи Маяковского («Октябрь»), Асеева («Новый Кремль»), Есенина («Воспоминание») и ещё нескольких поэтов.

Характерно, что все указанные в анонсах стихотворения были опубликованы, а есенинское — нет.

Почему?

Потому что оно — поэтический пересказ того самого письма Сандро Кусикову:

Теперь октябрь не тот,

Не тот октябрь теперь.

В стране, где свищет непогода,

Ревел и выл

Октябрь, как зверь,

Октябрь семнадцатого года…

Мало того что, по мнению Есенина, октябрь как символ революции поистратился, поистёрся; он ещё и первый, великий Октябрь описывает в каких-то ужасных тонах.

«Я помню жуткий / Снежный день…», «Уже все чуяли грозу. / Уже все знали что-то…»

…И началось…

Метнулись взоры,

Войной гражданскою горя,

И дымом пушечным с «Авроры»

Взошла железная заря…

Редактор «Зари Востока» Михаил Лившиц, можно предположить, прочтя это, потёр виски:

— Сергей Александрович, послушайте. Понятно, что это метафоры, и тем не менее… Почему Октябрь семнадцатого года — жуткий день, который воет, как зверь? Взоры у вас горят Гражданской войной, а заря, которая восходит, — железная? Знаете, что? Я не буду это публиковать.

Не будешь — и ладно.

Ленин в представлениях Есенина так и останется величайшим человеком не только в истории России, но и в истории человечества; недаром «маленькая поэма» о нём, написанная 17 января 1925 года, называется «Капитан Земли».

И несмотря на то, что после «Анны Снегиной», законченной в начале 1925-го, крупных вещей о революции не будет, в последний год есенинской жизни ещё появится большое итоговое, исповедальное стихотворение «Мой путь», где в очередной раз всё сказано и про отношение к «царщине», и про веру в нагрянувшую новь.

И, наконец, прекрасные стихи «Неуютная жидкая лунность…», подводящие итоги всего этого разговора.

Сказанное там является очевидной антитезой пафосу о жеребёнке в «Сорокоусте»:

…Мне теперь по душе иное…

И в чахоточном свете луны

Через каменное и стальное

Вижу мощь я родной стороны.

Полевая Россия! Довольно

Волочиться сохой по полям!

Нищету твою видеть больно

И берёзам, и тополям.

Я не знаю, что будет со мною…

Может, в новую жизнь не гожусь,

Но и всё же хочу я стальною

Видеть бедную, нищую Русь…

Перед нами в каком-то смысле есенинское политическое завещание. По духу своему — христианское, всепрощающее. Поэт говорит: я, увы, не мерило вещей; даже если наступившая эпоха выбросит меня, пусть отчизне моей будет хорошо.

Так Есенин спустя десятилетие закрыл ту тему, которую обозначил в начале своего пути, то славя свою ненаглядную родину, то проклиная её, как недобрую мать, чьей любви ему так мучительно не хватало.

* * *

Как мы видим, политические взгляды «левого» Есенина, отразившиеся в его творчестве, делятся на четыре условных этапа.

Первый приходится на 1914–1916 годы и представляет собой народничество социал-демократического толка (от «маленьких поэм» «Марфа Посадница» и «Ус» до пророческих предреволюционных стихов о красном госте).

Второй — 1917–1919 годы: христианский, «космический» социализм, с миграцией от эсеровских дружин в сторону большевизма.

Третий — 1919–1922 годы: крестьянский анархизм, махновщина, порой на грани (но никогда — за ней) антибольшевистской фронды — впрочем, при постоянном, в пору заграничного вояжа, публичном декларировании своих коммунистических убеждений.

И, наконец, четвёртый — 1923–1925 годы: весьма условная попытка усвоить коммунистическую доктрину на марксистском уровне, в целом обернувшаяся философическим и гражданским принятием свершившегося, как минимум в плане осознания того, что социализм несёт индустрию и образование крестьянских масс и потому прав.

Даже если вывести за скобки «Пугачёва», «Страну негодяев» и «Анну Снегину» с возможностью их сложной и не всегда однозначной трактовки, «советский» Есенин составляет полноценный том из минимум двадцати текстов, среди которых 12 «маленьких поэм», две большие поэмы и ряд стихотворений.

Если же взять те большие вещи, что мы вычли, которые по большинству признаков являются всё-таки просоветскими, включить ранние «маленькие поэмы» от народнической «Марфы Посадницы» до левоэсеровских «Товарища» и «Октоиха», то станет очевидным, что в целом данный свод составляет (по объёму, ещё раз повторимся) более половины всего написанного Есениным.

И это делает абсолютно бессмысленными любые попытки вывести Есенина за пределы определённой политической повестки и поместить на оппонирующую самому себе позицию.

В этом контексте своеобразным камертоном может служить отношение жесточайшего антисоветчика Ивана Алексеевича Бунина к главным советским поэтам.

После смерти Есенина он написал: «…в Москве было нанесено тягчайшее оскорбление памяти Пушкина — вкруг его памятника обнесли тело Есенина, — то есть оскорбление всей русской культуре».

А после смерти Маяковского высказался: «…Маяковский останется в истории литературы большевицких лет как самый низкий, самый циничный и вредный слуга советского людоедства по части литературного восхваления его».

Кажется, Маяковского Бунин всё-таки ненавидел больше, однако в его градации большевистских запевал Есенин стоял не сильно ниже.

Бунину вторили в эмиграции многие и многие.

Вот что писал язвительный прозаик Александр Яблоновский в рижской газете «Сегодня»: «Есенин потому и интересен, что он с головы до ног — советский. Это „советский“ гений, „советский“ характер, „советский“ темперамент и, так сказать, краса и гордость октябрьской революции».

В некрологе Есенину в парижском «Возрождении» Яблоновский добавил: «В обезьяньих лапах большевизма и советчины он чувствовал себя, как гость в публичном доме».

По поводу смерти Есенина издававшаяся на немецком языке латвийская газета «Ригаше рундшау» («Rigasche Rundschau») писала: «Большевизм сбил юношу с пути — наряду с „поэтом“ Демьяном Бедным он стал воспевать ленинское евангельское провозвестие».

В пражской газете «Трибуна» («Tribuna») о том же, но, скорее, с симпатией писал Йозеф Гостовский: «Революцию он принял потому, что она принесла освобождение русской деревне от рабства, вернула мужику его человечность. Революция его не разочаровала…»

И ещё десятки подобных откликов и некрологов, констатирующих очевидное.

Если кому-то нужен какой-то особенный, свой Есенин, то его всегда можно додумать.

Но любая интерпретация Есенина всё равно проиграет написанному им самим, его поэзии.

Если оглянуться назад из дня сегодняшнего, очевиден непреложный факт: Есенин и Маяковский — по сути своей поэты «левые». Для тех, кто «левую» идею воспринимает как заразу, это определённая проблема: через их стихи, прочитанные непредвзято, зараза будет расползаться вечно.

В то же время есть некая мистика и страшная предопределённость в том, что два главных, самых именитых поэта Советской России убили себя, равно как историческим самоубийством закончилась сама советская эпоха и порождённое большевиками государство — СССР.

* * *

Любые противоречия в есенинском мировоззрении — кажущиеся. Доходя до предела, всякое его качество оборачивается противоположностью.

Есенин, как мы помним, ненавидел войну, всю жизнь её избегал.

Он вообще никакого насилия не мог принять. Порукой тому великие его стихи о животных: «Лисица», «Корова», «Песнь о собаке». Даром, что сам вырос в деревне, где забивание скотины — часть быта.

Едва найдя свой голос, Есенин уже в 19 лет обращается к эпосу.

Мы помним «маленькие поэмы» о бунтарях — «Ус» и «Марфа Посадница». Тогда же, в 1914 году, пишется «Сказание о Евпатии Коловрате, о хане Батые, цвете Троеручице, о чёрном идолище и Спасе нашем Иисусе Христе». В 1925 году поэма была переработана, ошибочно датирована 1912 годом и получила название «Песнь о Евпатии Коловрате».

Что характерно для Есенина эпического? Тема неизбежности поражения!

Дружина Евпатия, вопреки существующему мифу, в есенинском изложении не выиграла даже первого сражения — перепилась и сразу была бита.

Василий Ус, едва выйдя в поход, «повенчался… с синей вьюгой».

Судьба Марфы, бросившей вызов царской Москве, предопределена.

Первая революционная поэма «Товарищ» — о том же: отца маленького Мартына, вышедшего с «Марсельезой» на бой, тут же застрелили. Призванный Мартыном Иисус сошёл с иконы, но и его сразила пуля.

В этом контексте вполне органично выглядит обращение вставшего на «советские рельсы» Есенина к теме бакинских комиссаров. Почему именно они? Да потому, что их всех убили!

Героика неизбежно оборачивается гибелью.

Есенин словно бы заранее решил: война — это смерть и ничего более, победить в ней нельзя.

Здесь, конечно, отражается есенинское личное. Он так думал — о себе. Что ему нельзя туда, где стреляют, режут, бьют. Что он погибнет первым и не успеет сказать своё слово.

Есенинский пафос практически всегда кажется антивоенным.

От «маленькой поэмы» «Русь», написанной как отклик на Первую мировую («Мир вам, грабли, коса и соха!») до «Анны Снегиной» («И сколько с войной несчастных…»).

Обратите внимание: в стихах Есенина встречаются две отлично сделанные зарисовки, изображающие ветеранов военных действий.

Первая, в «Анне Снегиной», где фигурирует брат Оглоблина Лабутя, просто издевательская:

…Таких вы, конечно, видали.

Их рок болтовней наградил.

Носил он две белых медали

С японской войны на груди.

И голосом хриплым и пьяным

Тянул, заходя в кабак:

«Прославленному под Ляояном

Ссудите на четвертак…»

Потом, насосавшись до дури,

Взволнованно и горячо

О сдавшемся Порт-Артуре

Соседу слезил на плечо.

«Голубчик! —

Кричал он. —

Петя!

Мне больно… Не думай, что пьян.

Отвагу мою на свете

Лишь знает один Ляоян»…

Вторая зарисовка — в «Руси советской» — также с оттенком скрытой, но явственной иронии:

…Хромой красноармеец с ликом сонным,

В воспоминаниях морщиня лоб,

Рассказывает важно о Будённом,

О том, как красные отбили Перекоп.

«Уж мы его — и этак, и раз-этак, —

Буржуя энтого… которого… в Крыму…»

И клёны морщатся ушами длинных веток,

И бабы охают в немую полутьму…

В «сонном лике» косноязычного красноармейца, прямо скажем, просматривается признак некоторой недоразвитости.

О своём мнимом дезертирстве в Первую мировую Есенин писал неоднократно и с гордостью: и в поэтическом изложении («Анна Снегина»), и в автобиографиях.

С Гражданской было уже сложнее.

В какой-то момент у Есенина прорывается:

…Я тем завидую,

Кто жизнь провёл в бою,

Кто защищал великую идею.

А я, сгубивший молодость свою,

Воспоминаний даже не имею…^[78]

Неожиданный поворот!

«Завидую», значит?

О том же — в «Письме к женщине» (1924):

…Я стал не тем,

Кем был тогда.

Не мучил бы я вас,

Как это было раньше.

За знамя вольности

И светлого труда

Готов идти хоть до Ламанша…

Но так ли удивителен этот поворот?

Давайте ещё раз бесстрастно посмотрим на созданное им.

«Песнь о великом походе» (1924) — безусловно героический эпос, но с выходом в пахнущее человеком, частное, тёплое.

Ротный перед боем просит передать его сапоги жене — он, как у Есенина водится, не надеется выжить.

Но случается сражение — и что?

…Удивлённый тем,

Что остался цел,

Молча ротный наш

Сапоги надел.

И сказал: «Жене

Сапоги не враз.

Я их сам теперь

Износить горазд»…

Смерть побеждена и преодолена.

Оказывается, бывает и так.

Ленин (цитируем отрывок из неоконченной поэмы «Гуляй-поле») умер, но пришли его наследники:

…Ещё суровей и угрюмей

Они творят его дела…

В этих строчках часто (и не без оснований) видят точный портрет большевиков — не просто суровых, но угрюмых, злых, творящих (а не свершающих) дела.

Однако здесь слышится и другой подтекст: если идти смерти наперекор, то только сурово, бесстрастно, победительно — по-другому нельзя. Иначе всё закончится, как у Евпатия, Марфы, Уса, отца Мартына, бакинских комиссаров. Как закончилось у главных для Есенина, так трогавших его исторических персонажей: Разина, Пугачёва и Махно.

Но напоследок, ещё раз перечитав три этих имени, стоит всё-таки понять: будучи по сути своей миротворцем и гуманистом, Есенин вместе с тем, как мы видим, неизбежно апеллировал к фигурам внегуманистического толка, признавая именно за ними правду национального характера.

Если в этом таится противоречие — пусть так и будет.

Но, кажется, противоречия нет.

Есенин просто смотрел на мир открытыми глазами. Хочется, чтобы все были яблоками в саду. Но всё остаётся так, как есть.

* * *

Не менее любопытны этнические вопросы в контексте жизни и поэзии Есенина.

То, что он гордился своей русской кровью и почитал её за дар — очевидно.

Дальше начинаются некоторые сложности.

О есенинском антисемитизме ещё при его жизни начали сочинять анекдоты.

Один из них даже был опубликован в нью-йоркском «Грин джорнал» («The Green Journal»).

«Есенина встречают на трамвайной остановке.

— Что поделываете, Есенин?

— Трамвай подъевреиваю.

— В смысле? Поджидаете?

— Э, нет, брат, меня на этот раз не поймаешь!»

Сам он на свою неоднозначную славу реагировал с усталой гримасой, раз за разом повторяя:

— Ну какой я антисемит? У меня жёны еврейки и дети от них.

По факту жёны Есенина, официальные и гражданские, были: русская, немка, еврейка, еврейка, грузинская француженка, ирландка, русская.

Это Есенин сказал: «По-видимому, евреи самые лучшие ценители искусства, потому ведь и в России, кроме еврейских дев, никто нас не читал».

И здесь начинается крутой замес, где концы и начала теряются.

Показательная история. 31 октября 1925 года умер нарком по военным и морским делам СССР Михаил Фрунзе.

Весть о его смерти Есенина обескуражила.

Конечно, всё это наложилось на его собственные предсмертные ощущения — и тем не менее…

Вдвоём с Воронским они пошли прощаться с Фрунзе.

На следующий день Есенина, пьяного, видели в Госиздате, где он кричал:

— Это Фрунзе дал мне пальто, когда меня обокрали на Кавказе! Это он велел дать. А теперь умер! Жалко, жалко мне его!

И тут же:

— А на место его теперь назначат ж-жи-да!.. Да!

До 1925 года «место» Фрунзе — глава Реввоенсовета. До Фрунзе этот пост занимал, как мы помним, Троцкий.

Одновременно Есенин признаётся Эрлиху:

— Знаешь, есть только один человек, которому, если он рассердится на меня и скажет: сейчас отстегаю тебя! — я тут же скажу: бей!..

— Кто?

— Троцкий.

Как всё это совместить? Видимо, никак. Надо принять: это Есенин, точка.

Блюмкин вытаскивает Есенина из-под ареста под собственное честное слово — сложно было не оценить широты этого жеста.

Но тот же Блюмкин едва не застрелил молодого актёра и приятеля Есенина Игоря Ильинского, когда тот в ресторане вздумал вытереть ботинки о портьеру; пришлось Есенину, не без риска для жизни, вступиться за Ильинского, и тот успеть сбежать.

Отношение Есенина к Блюмкину носило полуиронический характер, с элементами опасения; такие эпизоды, как с Ильинским, уважения не прибавляли. Ильинский, впрочем, сам был представитель того же народа.

Часто вспоминают тифлисскую историю, как работавший там в 1924 году по линии ОГПУ Блюмкин якобы приревновал Есенина к своей жене и едва не застрелил его прямо в ресторане.

Реальность этого эпизода под вопросом: во-первых, у Блюмкина не было жены; во-вторых, в мемуарах он фигурирует под ложной, взятой для прикрытия, фамилией, то есть нам только намекают, что это Блюмкин; в третьих, есть несостыковка по датам: в те дни Есенина в Тифлисе не было.

Однако оставим эту историю непрорисованной частью общей картины.

Административные и, самое неприятное, уголовные дела Есенина, в том числе никак не касавшиеся антисемитских скандалов, в большинстве случаев вели следователи еврейского происхождения. Сложно представить, что поэт не обращал на это внимания.

Этнически озабоченные критики изрядно попортили Есенину нервы — они действовали с завидным постоянством начиная примерно с 1916 года и до самой есенинской смерти. И не стоит скрывать, что, читая очередной пасквиль на себя, Есенин, безусловно, отмечал, что за фамилия у автора.

Когда в сегодняшних работах о Есенине маститый филолог объясняет есенинские настроения раздражением, наложившимся на «впитанную с молоком матери традиционную сельскую ксенофобию и на воспринятые в околосимволистской среде расовые теории искусства», невольно ловишь себя на мысли, что начинаешь Есенина понимать.

Традиционную сельскую ксенофобию, говорите? Расисты в лице Белого, Брюсова и Блока?

Это чудно, друзья мои, чудно.

Хочется сразу в ответ что-нибудь вслух прочесть из «Страны негодяев».

Но ведь и отличные рецензии на стихи Есенина тоже сплошь и рядом писали литераторы и критики с говорящими фамилиями. Скажем, едва ли не лучшие отзывы с завидным постоянством выдавал с какого-то момента Илья Эренбург.

Основные (хотя и не все) есенинские друзья — с еврейской кровью: Каннегисер, которому были посвящены небывалой нежности стихи; Мариенгоф, Эрлих; в меньшей степени Шершеневич, но и он тоже — и, безусловно, больше, чем, скажем, Пимен Карпов.

В последние годы он крепко сошёлся с Бабелем.

Издавали Есенина многие, но стихи «Издатель славный!..» Есенин посвятил Илье Ионову (Бернштейну) и с его подачи написал целую поэму по его рассказам.

Можно привести чуть более сложный, но не менее показательный пример: в минуты раздрая Есенина, как никто, мог успокоить Мейерхольд — и Есенин ему доверялся.

Другое дело, что Всеволод (изначально Казимир Карл Теодор) Мейерхольд (изначально Майергольд) был немец из лютеранской семьи. И отец его Эмиль Майергольд был немец, и мама Альвина Неезе тоже немка. Зачем Казимир Карл Теодор Майергольд, так сказать, евреизировал свою фамилию, вопрос любопытный; но в любом случае Есенин его немцем, как и свою Зину, точно не считал.

А вот с Орешиным по-настоящему сердечной дружбы — такой, чтобы жить под одной крышей, не расставаться, хлеб делить на двоих, — не складывалось. Между Есениным и Клычковым после непродолжительного совместного бытования в 1918 году пробежала чёрная кошка, и за последующие годы они так и не сошлись заново.

Ивана Приблудного обожал, но лицом по столу возил…

Грузинов?

Да, Грузинов был крепкий приятель.

Всеволод Иванов, пожалуй, тоже.

Писатель Иван Касаткин, поэт Василий Казин — ну да, да.

Леонид Леонов ценился им как мастер, но здесь до тёплого приятельства, как с Бабелем, дело не доходило: слишком разные характеры.

Валентин Катаев придумал дружбу с Есениным, по большей части, задним числом.

Да, Есенин обожал Сергея Конёнкова — но здесь чувство было скорее сыновнее — тот был сильно старше.

И ещё Ширяевца Есенин любил, как мало кого: по-настоящему, пожизненно. Но и у того настоящая фамилия была почему-то Абрамов.

Во всём этом раскладе антисемитизм Есенина выглядит несколько странно. Порой он словно направлен был против незримого оппонента.

Потому что большинство из тех, кто вблизи, — ласковые друзья и преданные женщины.

По количеству времени, проведённого вместе, под одной крышей (не считая матери, отца, сестёр, деда, бабок и за исключением периода обучения в Спас-Клепиках), первая пятёрка в жизни Есенина выглядит так: Мариенгоф, Дункан, Клюев, Райх, Бениславская.

Говорит это о чём-то?

Наверное, о чём-то да говорит.

Например, о том, что среди всех перечисленных русский по крови только Клюев.

Даже после ссоры с Мариенгофом Есенин ни в одном из сборников не снимал посвящений ему. В последние годы выходят подряд «Берёзовый ситец», «О России и революции», «Избранные стихи» — и в каждом посвящения Мариенгофу.

Были ли у него другие посвящения в этих книжках?

Да, ещё два: Лидии Кашиной посвящено стихотворение «Берёзка», Клюеву — стихотворение «Теперь любовь моя не та…» — о том, как Клюев, подобно мельнице, никогда не сможет взлететь.

То есть, по сути, в избранном Есенина только два — два! — посвящения: первой его любви и главному другу.

И с этим тоже ничего не поделаешь.

Из всей этой смутной истории отношений Есенина и отдельных его оппонентов если и просматривается какой-то вывод, то, рискнём предположить, простой: он, безусловно, далеко не всегда был прав, но и не он, как говорится, первый начал.

* * *

Если же рассматривать тему шире, то Есенин, безусловно, был интернационалист.

Не только потому, что обожал своих грузинских, абхазских и азербайджанских товарищей и счастлив был, что такие разные и удивительные народы живут одной семьёй.

О Кавказе Есенин сочинил несколько замечательных вещей, где в числе прочего сказал:

…Я — северный ваш друг

И брат!

Поэты — все единой крови.

И сам я тоже азиат

В поступках, в помыслах

И слове…^[79]

У Тициана Табидзе в стихах, написанных после смерти Есенина, — повторение той же мысли:

…Веру в родство наше вспомнить посмею:

Монгольская кровь у обоих у нас…^[80]

Это сам Есенин, вспоминал Табидзе, немного в шутку, а более всерьёз настаивал на том, что они оба несут в себе монгольское наследие.

Есенин последовательно подчёркивал азиатскую составляющую Руси и России.

В известном смысле перед нами позиция, предвещающая евразийство.

Но эта позиция не прижитая, а опять же врождённая: Есенин вошёл с ней в литературу, вослед за «русью» неизбежно вспоминая «любимую мордву» и столь же любимую «чудь».

Создаётся впечатление, что имена народов, живущих вместе с русскими и составляющих нашу политическую нацию, Есенин повторял с удовольствием, словно бы удивляясь и радуясь:

…В том зове калмык и татарин

Почуют свой чаемый град,

И чёрное небо хвостами,

Хвостами коров вспламенят…^[81]

Или годом ранее:

…Размахнулось поле русских пашен,

То трава, то снег.

Всё равно, литвин я иль Чувашии,

Крест мой, как у всех…^[82]

Под крестом здесь надо понимать не нательный крестик, а судьбу.

Общую судьбу.

* * *

Не менее сложная и порой болезненная тема — Есенин и Церковь, Есенин и христианство.

Тема неприятия официальной Церкви как института вовсе не является приметой Есенина «советского», но заявлена несколько ранее.

Достаточно взглянуть на поразительные есенинские стихи 1916 года «Закружилась пряжа снежистого льна…»:

Пойте и рыдайте, ветры, на тропу,

Нечем нам на помин заплатить попу.

Слушай моё сердце, бедный человек,

Нам за гробом грусти не слыхать вовек.

Как помрём — без пенья, под ветряный звон

Понесут нас в церковь на мирской канон.

Некому поплакать, некому кадить,

Есть ли им охота даром приходить…

Когда в 1919-м, в пору имажинистских хулиганств, Есенин со товарищи отправился расписывать стены Страстного монастыря, это было вовсе не предательство по отношению к целому циклу христианских поэм, созданных в минувшие два года, а личный, давний, хотя и не без влияния Клюева сложившийся скепсис по отношению к Церкви «казённой».

Оказавшись в 1922 году за границей и узнав об аресте патриарха Тихона и начавшейся экспроприации церковных ценностей, Есенин отреагировал, по иным меркам, почти кощунственно: и публично, в разговорах, и письменно объявлял: «Очень не люблю патриарха Тихона и жалею, что активно не мог принять участие в отобрании церковных ценностей».

(Клюев, напомним, принимал.)

Объяснения и этой есенинской позиции имеются.

Только в 1917–1918 годах Поместным собором и патриархом Тихоном было обнародовано 16 антисоветских посланий.

Зададимся вопросом: на чьей стороне был тогда Есенин — патриарха или советской власти? Ответ очевиден. Его раздражение церковными иерархами родилось не вчера.

В период пребывания Есенина за границей в Советской России случился неурожай и начался голод. Власть обратилась к Русской православной церкви с просьбой сдать государству предметы из золота, серебра и драгоценных камней, необходимые для закупки продовольствия за рубежом. Патриарх Тихон отказался, назвав саму просьбу святотатством.

Когда ясен контекст, позиция Есенина становится если и не простительной, то как минимум объяснимой.

Свой контекст и у злых строк «маленькой поэмы» «Русь бесприютная» (1924):

…Ирония судьбы!

Мы все остро́щены.

Над старым твёрдо

Вставлен крепкий кол.

Но всё ж у нас

Монашеские общины

С «аминем» ставят

Каждый протокол.

И говорят,

Забыв о днях опасных:

«Уж как мы их…

Не в пух, а прямо в прах…

Пятнадцать штук

Я сам зарезал красных,

Да столько ж каждый,

Всякий наш монах».

Россия-мать!

Прости меня,

Прости!

Но эту дикость, подлую и злую,

Я на своём недлительном пути

Не приголублю

И не поцелую…

Позже этот контекст забылся, но в 1924 году ни для кого не была секретом массовая поддержка духовенством Белого движения, имевшая вполне понятные причины. Тем не менее Есенин был в другом лагере. И там, где был Есенин, отлично знали, что многие монастыри служили пристанищами белогвардейцам, у Колчака воевали сформированные при помощи духовенства «Полк Иисуса», «Полк Богородицы», «Полк Ильи Пророка», а под Царицыном — «Полк Христа Спасителя», состоявший исключительно из лиц духовного звания.

Есенин выступал не столько против Церкви и уж точно не против православия, но против того, что Христа несут на знамёнах те, кто, по мнению поэта, права на это не имел.

Он себя — себя! — видел пророком правды Христовой.

* * *

По количеству наименований (но не по объёму) Есенин имажинистский, Есенин лирический, обращённый к женщине, и даже, наконец, Есенин советский проигрывает Есенину — христианскому поэту.

Он — автор внушительного религиозного наследия: по меньшей мере сорока пяти стихотворений и «маленьких поэм» (даже исключая несколько революционных поэм 1917–1918 годов — безусловно религиозных, но вместе с тем выходящих слишком далеко за пределы канона).

Странно, что до сих пор нет отдельного издания христианской лирики Есенина.

Сочинителей, внёсших такой огромный вклад в христианскую поэзию, в русской литературе — по пальцам сосчитать. А сочинителей уровня Есенина — и того меньше.

В 1924 году, готовя первый том собрания сочинений, Есенин перечитал написанное им и сам удивился, что он — религиозный поэт.

Пришлось в предисловии объясняться: «Отрицать я в себе этого этапа не могу так же, как и всё человечество не может смыть периоды двух тысяч лет христианской культуры…» Он предлагал воспринимать свои религиозные стихи как «сказочные» — и, конечно, лукавил.

Самое замечательное, что даже критика отлично это понимала.

И советская, и эмигрантская.

Поэт и журналист протоиерей Александр Туринцев в статье «Поэзия современной России», опубликованной в Праге в журнале «Своими путями» (№ 6–7 за 1925 год) писал: «Нет, сколько бы ни извинялся Есенин… за „самый щекотливый этап“ свой — религиозность, сколько бы ни просил читателя „относиться ко всем моим Исусам, Божьим Матерям и Миколам как к сказочному в поэзии“, для нас ясно: весь религиозный строй души его к куцему позитивизму сведён быть не может… По-прежнему взыскует он нездешних „неведомых пределов“. Неизменна его религиозная устремлённость, порыв к Божеству, меняется лишь внутреннее освещение…»

На свой лад ему вторил оголтелый советский критик Георгий Покровский в книге «Есенин — есенинщина — религия» (М.: Атеист, 1926): «…религиозные настроения красной (вернее, чёрной) нитью проходят через всё его творчество. Распустившись махровым цветком в питательной среде петербургского мистицизма, они видоизменяются применительно к условиям революционного момента, загоняются внутрь, приглушаются в период бурной реакции хулиганского периода и оживают в туманной, мистической форме последнего, упадочного периода. Проделать такую эволюцию и сохраниться в условиях революционной ломки, когда очень и очень многие переоценили свои былые ценности и, в частности, религиозные, они могли только в том случае, если они были не привходящие, не наносные, а глубоко коренились во всей его психике, вскормленной древней народной религиозностью…»

Всё так: «глубоко коренились в психике» и были вскормлены «народной религиозностью».

Религиозность начального этапа есенинского творчества словно бы гласит: русские — православные от природы и в природе.

На поля смотрят, как богомольцы на икону, причащаются у ручья.

Это — не совсем пантеизм, в чём Леонид Каннегисер пытался убедить Есенина.

Это обычная, органичная, спокойная уверенность, что Бог здесь, Бог везде.

Есенинское православие почти всегда бессюжетно и созерцательно.

Задымился вечер, дремлет кот на брусе.

Кто-то помолился: «Господи Исусе».

………………………………………………..

Закадили дымом под росою рощи…

В сердце почивают тишина и мощи.^[83]

Православное сознание для него в то время обыденно, как дыхание.

Проникновенная, тёплая, сердечная религиозность.

Пахнущая простором, полем, дрожанием огня, хлебом.

Трудом и богомольной дорогой русского человека, наконец.

…По тебе ль, моей сторонке,

В половодье каждый год

С подожочка и котомки

Богомольный льётся пот.

Лица пыльны, загорелы,

Веки выглодала даль,

И впилась в худое тело

Спаса кроткого печаль.^[84]

В том, что, если случится пришествие Спаса, русский человек Его опознает, Есенин нисколько не сомневался.

Вспомним стихи «Шёл Господь пытать людей в Любови…» (1914), где даже нищий, встретившийся Ему на пути, делится с ним краюхой.

Более того, Господа опознаёт и жалеет даже русская природа:

…Схимник-ветер шагом осторожным

Мнёт листву по выступам дорожным

И целует на рябиновом кусту

Язвы красные незримому Христу. ^[85]

И, разглядев Его, наша природа ликует:

…Прошлогодний лист в овраге

Средь кустов, как ворох меди.

Кто-то в солнечной сермяге

На ослёнке рыжем едет.

Прядь волос нежней кудели,

Но лицо его туманно.

Никнут сосны, никнут ели

И кричат ему: «Осанна!» ^[86]

Если и был Есенин счастлив по-настоящему, то в те дни, когда открылся его дар, а он ещё не придумал, что с ним делать. Дар ещё не висел на слабом человеке страшным грузом, а только обещал полёт и радость.

Чую радуницу Божью —

Не напрасно я живу,

Поклоняюсь придорожью,

Припадаю на траву.

Между сосен, между ёлок,

Меж берёз кудрявых бус,

Под венком, в кольце иголок,

Мне мерещится Исус.

Он зовёт меня в дубровы,

Как во царствие небес,

И горит в парче лиловой

Облаками крытый лес.

Голубиный дух от Бога,

Словно огненный язык,

Завладел моей дорогой,

Заглушил мой слабый крик.

Льётся пламя в бездну зренья,

В сердце радость детских снов.

Я поверил от рожденья

В Богородицын покров. ^[87]

Он знал, кому обязан даром.

Он только боялся, что не сумеет отблагодарить.

…И в каждом страннике убогом

Я вызнавать пойду с тоской,

Не Помазуемый ли Богом

Стучит берестяной клюкой.

И может быть, пройду я мимо

И не замечу в тайный час,

Что в елях — крылья херувима,

А под пеньком — голодный Спас. ^[88]

Так заявляется тема страшащей его богооставленности: «…может быть, пройду я мимо».

С какого-то момента в стихи Есенина приходит тема монашества. У инока меньше вероятность пропустить «тайный час».

В стремлении к монашеству есть много «поэтического», в какой-то степени игрового — но, безусловно, не только это.

Да, внешние есенинские ставки были на удачу, на «оригинальность»; но надо смотреть глубже — в конце концов, мы ведь знаем конец этого пути, огромность вложений и необъятность душевных растрат.

Кажется, можно вообразить себе Есенина монахом, равно как, скажем, Гоголя, Лермонтова, Достоевского, Гаршина, даже Льва Толстого. В этом есть какой-то важный признак русской литературы: её внутренняя сдержанность, обращённость к потустороннему, способность к преодолению человеческого, молитвенная собранность.

…Уже давно мне стала сниться

Полей малиновая ширь,

Тебе — высокая светлица,

А мне — далёкий монастырь…^[89]

Пойду в скуфье смиренным иноком

Иль белобрысым босяком

Туда, где льётся по равнинам

Берёзовое молоко…^[90]

…Не за песни весны над равниною

Дорога мне зелёная ширь —

Полюбил я тоской журавлиною

На высокой горе монастырь…^[91]

Все три фрагмента объединяет одно: растворённость монастырского, богомольного труда в природе. Везде монастырь соседствует с ширью, равнинами, полем — он и сам будто часть природы. И даже стремление к нему — «журавлиное».

Но в том же 1916-м, зимой, Есенин вдруг — в самый разгар бесконечной уже войны — пророчествует о скорых переменах:

…Встань, пришло исцеленье,

Навестил тебя Спас.

Лебединое пенье

Нежит радугу глаз.

Дня закатного жертва

Искупила весь грех.

Новой свежестью ветра

Пахнет зреющий снег…^[92]

Что же? Что случится?

Предчувствия его — почти музыкальные. Приходят к человеку в состоянии полузабытья — и звучат:

Колокольчик среброзвонный,

Ты поёшь? Иль сердцу снится?

Свет от розовой иконы

На златых моих ресницах.

Пусть не тот я нежный отрок

В голубином крыльев плеске,

Сон мой радостен и кроток

О нездешнем перелеске…^[93]

И вновь — русский перелесок как синоним рая. Казалось бы, написавший эти стихи уже много согрешил в сознании своём («не тот я нежный отрок»), а кроток только во сне; но что-то, звучащее не отсюда, обещает иную радость.

И — радость грянула.

Тучи с ожерёба

Ржут, как сто кобыл,

Плещет надо мною

Пламя красных крыл.

Небо словно вымя,

Звёзды как сосцы.

Пухнет Божье имя

В животе овцы.

Верю: завтра рано,

Чуть забрезжит свет,

Новый над туманом

Вспыхнет Назарет…^[94]

Одному своему товарищу Есенин как-то признался: «Школу я кончал церковно-приходскую, и там нас Библией, как кашей, кормили. И какая прекрасная книжица, если её глазами поэта прочесть! Было мне лет 12, и я всё думал: вот бы стать пророком и говорить такие слова, чтобы… за душу брало. Я из Исайи целые страницы наизусть знал…»

…И мыслил и читал я

По Библии ветров,

И пас со мной Исайя

Моих златых коров. ^[95]

Книга пророка Исаии воистину поэтична и яростна — это один из самых жёстких в обличениях пророков. Но Есенин верил, что даже с ним он в состоянии был бы найти общий пророческий язык — по одному же лужку гуляем.

Цикл религиозных поэм о революции выказывает безусловную осведомлённость Есенина в молебных песнопениях, в жанрах гимнографической поэзии — таких как тропарь, канон, псалом, акафист.

Происходящее он воспринял как Божественное откровение.

…О, я верю — знать, за муки

Над пропащим мужиком

Кто-то ласковые руки

Проливает молоком. ^[96]

Есенин пророчествовал и верил. Кажется, его пытались остановить.

Он сам рассказывал в стихах:

Отвори мне, страж заоблачный,

Голубые двери дня.

Белый ангел этой полночью

Моего увёл коня…^[97]

Пророку Сергею был нужен конь, чтобы участвовать в переустройстве мира, чтобы вывести Землю на колею иную. Страж заоблачный коня спрятал — хотел уберечь от жесточайших разочарований.

«Нет, отдай».

«Ну на».

Теперь кое-кто может сказать, что Есенин был запутан нечистым, а пророчества его обернулись кошмаром.

С коня упал, голову разбил… Оглянулся — а вокруг цирк, все хохочут.

Так было? Нет?

Рискнём ответить: мы слишком малый срок прошли, чтобы быть столь уверенными.

Есенинская правота на новом повороте земной оси может высветиться и засиять.

Ничего не потеряно.

Другое дело, что златовласый юноша двадцати двух лет взял на себя груз неподъёмный.

За такую вовлечённость и чистоту неизбежно приходится платить.

Отворили ему не голубые двери дня, а жилы голубые на руке.

* * *

В том же 1917-м — когда ветры сияли и льды трещали, когда сердце колотилось и глаза были распахнуты, — откуда-то, подспудная, вновь явилась та же тема, о которой вроде бы всё высказал ранее:

Свищет ветер под крутым забором,

Прячется в траву.

Знаю я, что пьяницей и вором

Век свой доживу.

……………………….

Верю я, как ликам чудотворным,

В мой потайный час

Он придёт бродягой подзаборным,

Нерушимый Спас.

Но, быть может, в синих клочьях дыма

Тайноводных рек

Я пройду его с улыбкой пьяной мимо,

Не узнав вовек.

Не блеснёт слеза в моих ресницах,

Не вспугнёт мечту.

Только радость синей голубицей

Канет в темноту.

И опять как раньше с дикой злостью

Запоёт тоска…

Пусть хоть ветер на моём погосте

Пляшет трепака.

Перед нами — не просто повторение сюжета стихотворения трёхлетней давности, 1914 года, о том, как автор этих строф однажды пройдёт мимо, не узнав Христа. Это — расширенное и уточнённое пророчество, удивительным образом отражающее ещё не написанные, не прожитые, не задуманные стихи.

Здесь появляется тема «пьяницы и вора» (до построенной на ней «Москвы кабацкой» оставалось ещё пять лет.)

Здесь уже «свищет ветер» (классическое стихотворение 1925 года начинается с тех же слов: «Свищет ветер, серебряный ветер…»).

Автор сообщает: разлуку с Христом, богооставленность я не переживу.

Характерно, что в этих стихах он Христа проглядит оттого, что пьяный, хотя в 1917-м почти не пил, пристрастия к спиртному не имел и до начала его пьянства оставалось как минимум года четыре.

Это будто бы и не стихи, а форточка в будущее — тот самый ветер распахнул и дал всё увидеть: тоска давит, ветер танцует на неизбежном погосте.

Всё себе предсказав, Есенин как заговорённый пошёл к этому состоянию и настиг его.

В предчувствии погоста попросил как о великой милости только об одном:

…Чтоб за все за грехи мои тяжкие,

За неверие в благодать

Положили меня в русской рубашке

Под иконами умирать. ^[98]

Ответа не услышал.

Наверняка ответ был, но — не услышал.

Решил, что этой благодати ему не будет. Радость голубицей канула во тьму.

В одном из последних своих стихотворений — «Не гляди на меня с упрёком…», — написанном в том самом декабре 1925-го, в психбольнице, Есенин признаётся:

…Если б не было ада и рая,

Их бы выдумал сам человек…

Мы понимаем, что означают слова «если б не было…».

Они означают: ад и рай — есть.

Есенин верил в Бога до последнего своего дня.

Ему не надо было ничего выдумывать про ад и рай. Он знал.

Может, действительно лучше сложилось бы, когда б в 1916 году ушёл в монастырь?

…Но кто бы тогда все эти стихи написал?

Кто бы нас спасал, оставленных без его слова?

Без рая, о котором он рассказал, и ада, который показал?

Показал прямо на себе.

* * *

Сразу после смерти выяснилось, что его любят — все. Ну, почти.

Этому не дали продлиться долго, но поначалу всё выглядело обескураживающе.

Огромное скорбящее большинство: почти вся читающая Страна Советов, почти вся мыслящая эмиграция — горевали.

Озлобившийся Бунин, несколько эмигрантских истериков, несколько пролетарских дураков не в счёт.

Казалось бы: вздорный, богохульный, скандальный Есенин — а стал, как никто иной, фигурой примирения.

Обещал же за несколько дней до смерти: «Обо мне на-пи-и-ишут!»

Вот, пожалуйста.

30 декабря 1925 года в главной советской газете «Правда» критик Лежнёв писал: «…Есенина знали и любили десятки тысяч читателей. Вряд ли кого-то из поэтов наших дней так читали и любили, как Есенина!»

В тот же день в ленинградской «Новой вечерней газете» своё слово сказал Алексей Николаевич Толстой: «Погиб величайший поэт… Он горел во время революции и задохнулся в будни. Он ушёл от деревни, но не пришёл к городу. Последние годы его жизни были расточением гения. Он расточал себя. Его поэзия есть как бы разбрасывание обеими пригоршнями сокровищ его души. Считаю, что нация должна надеть траур по Есенину».

В «Вечерней Москве» — поминальное слово Павла Когана: «…прибавилась новая жертва — одна из драгоценнейших жертв, которыми усеян наш трудный путь».

В «Бакинском рабочем» — кинорежиссёр Владимир Швейцер: «…умолк рязанский соловей — золотоволосый крестьянский Пушкин нашего века!»

В тот же день — в парижских «Последних новостях» — Михаил Осоргин: «…на простых и чутких струнах сердца умел играть только Сергей Есенин, и, после Блока, только его поэзия ощущалась как дар свыше, как то, за что можно простить не одно „хулиганство“».

Илья Эренбург той же зимой в Париже завершает статью в память о нём: «Одного у Есенина уже никто отнять не сможет — любви современников, любви, на которой сходились все: поэты и красноармейцы, профессора и рабфаковцы. Его любила революция, и его любила Россия».

О нём написали сразу в сотне-другой советских газет с запада до востока: тысячи и тысячи слов прощания и нежности.

Он был бы удивлён, озадачен и тронут.

В каждую газету шли мешками отклики, отзывы, сожаления.

О нём писали в Париже, в Белграде, в Берлине, в Будапеште, в Варшаве, в Лондоне, в Праге, в Риме, в Риге, в Токио, в десятках городов по всему миру — и вовсе не только разъехавшиеся по ним русские, но и представители многих и многих народов, успевшие прочесть и полюбить его стихи, переведённые к тому моменту уже на 17 языков.

Вдруг выяснилось, что любовь в России к нему — общенародная, а известность — уже мировая.

О нём писали люди всех вероисповеданий и всех социальных слоёв.

В нью-йоркской газете «Русский голос» было опубликовано письмо калифорнийских рабочих: «По Есенину скорбит не только рабочая Россия. Скорбит весь русский рабочий люд, разбросанный по всему земному шару».

В газете «Davar», издающейся на иврите в Эрец-Исраэле, в Земле обетованной, Цви Плоткин сообщил: «Железное кольцо, которое по русской легенде передаётся из поколения в поколение, перешло из рук Блока к Сергею Есенину», — хотя никакой такой легенды у нас нет.

Что же это было? Что за «братство кольца» предвидел еврейский поэт и писатель?

В журнале «30 дней» Леонид Леонов признал:

«Крупнейший из поэтов современья…

Мужик, он был одарён природой так щедро, как она одаряет только мужика…

Грустно вспоминать теперь, что все его последние стихи стояли как бы траурными шеренгами, среди которых он неуклонно подвигался к трагической развязке.

Он предсказывал конец свой в каждой своей теме, кричал об этом в каждой строчке; нужно было иметь уши, чтобы слышать. — Мы их не имели».

Художница Валентина Ходасевич в письме Горькому констатировала: «Настроение у людей, с которыми встречаюсь, неважное. Особенно у литераторов в связи со смертью Есенина. Видалась с Ник[олаем] Тихоновым, Слонимским, Тыняновым, Каменским, Асеевым, Маяковским. Все очень раздёрганные».

Про то же отписал Горькому театральный критик Павел Марков: «Смерть Есенина была воспринята всеми как что-то личное».

Иннокентий Оксёнов: «Смерть Есенина — как чудовищный сон, кошмар, от которого нельзя проснуться. Как круги по воде, расходятся и ширятся по миру отзвуки этой страшной гибели. Последствия этой смерти больше и серьёзнее, чем можно было бы думать».

Есенин словно бы не из-под себя выбил опору — из-под всех.

Спустя несколько месяцев в советской прессе началась кампания против упадочничества и есенинщины. Об этом часто вспоминают, не делая одного крайне важного уточнения: причиной её стала прокатившаяся по стране эпидемия самоубийств поклонников Есенина — молодых комсомольских поэтов и художников.

Можем вообразить себе, как один грузин, покуривая, с характерным акцентом, почти по слогам произносит: «Есенин был хороший поэт, но так дело не пойдёт. Комсомольцам надо работать, а не вешаться!»

Кампания прошла, а Есенин — остался.

Мало ли, прости господи, умирает поэтов? Мало ли их было убито — уже после ухода Есенина?

Но не только поэзия Есенина продолжается; и смерть его, горе от этой смерти — всё длится и длится.

* * *

19 января 1926 года в «Правде» был опубликован некролог, написанный Львом Троцким днём раньше. После смерти Есенина прошло двадцать с лишним дней, и он на один день спутал дату самоубийства, назвав 27-е число.

В остальном — перед нами искренняя и проникновенная статья не чуждого литературе большевистского вождя. Чуть пафосная, как и само то время. Да и Троцкий был не без высокопарности: не только демон революции, но и мушкетёр, фантазёр.

«Он ушёл сам, кровью попрощавшись с необозначенным другом — может быть, со всеми нами. Поразительны по нежности и мягкости эти его последние строки. Он ушёл из жизни без крикливой обиды, без позы протеста, не хлопнув дверью, а тихо призакрыв её рукою, на которой сочилась кровь. В этом жесте поэтический и человеческий образ Есенина вспыхнул незабываемым прощальным светом».

В октябре 1926 года на пленуме ЦК Троцкий был исключён из состава Политбюро.

В октябре 1927-го он руководил демонстрациями оппозиции в Москве и Ленинграде в честь десятилетия революции. В итоге был исключён из партии.

В январе 1928-го сослан в Алма-Ату, где развил бурную деятельность, непрестанно сообщаясь со своими сторонниками.

В феврале 1929 года Троцкий был вывезен из СССР в Турцию.

Пароход, на котором он плыл, назывался «Ильич». Ранее этот пароход носил название «Император Николай II».

В Стамбуле ему дали полторы тысячи долларов от советского правительства — «на первое время». По тем временам — деньги.

Есть некая парадоксальность в фигуре Троцкого и в её восприятии.

Считается, что во второй половине 1920-х Троцкий занимал «левую» позицию и боролся против Сталина и Бухарина, занимавших позицию «правую».

При этом антиесенинская кампания была, безусловно, легализована Сталиным. Ближайший сталинский соратник той поры Николай Бухарин довёл эту историю до логического конца, опубликовав в январе 1927-го в «Правде» свои «Злые заметки» с жесточайшей критикой поэзии Есенина — «причудливой смеси из кобелей, икон, сисястых баб…» — и «российской националистической идеологии» вообще.

Если бы культурная повестка Троцкого (и Воронского) — очевидная ставка на «попутчиков» — в середине 1920-х годов победила, многое могло бы сложиться иначе.

Высока вероятность, что Есенина не ославили бы на государственном уровне как «богемного» и «кулацкого» поэта.

Возможно, Маяковский, Ахматова, Леонов, Катаев, Булгаков, Платонов, прочие пережили бы времена ортодоксальной критики и всевластия Российской ассоциации пролетарских писателей (РАППа) с меньшими нервозатратами.

Сталин путём Троцкого не пошёл, но почти всё это десятилетие балансировал между левыми ортодоксами и «попутчиками», стремясь ни с кем раньше срока не испортить отношений.

Плюс-минус десятилетие советская литература терпела управленческий раж пролетарствующих заправил, год за годом выбивавших из «попутчиков» русский дух.

До тех пор, пока в первом акте драмы не распустили РАПП, а во втором не начали в самом прямом смысле убивать многих из тех, кто присвоил себе право говорить и диктовать от имени большевистской партии.

Но не только их, не только.

* * *

Яков Блюмкин в 1926 году был командирован в Монголию по линии ОГПУ, где в числе прочего занимался поисками золота, вывезенного бароном Унгерном.

В начале 1928-го вернулся в Москву и начал контактировать с левой оппозицией.

Главным контактом Блюмкина из числа оппозиционеров был тот самый, травивший Есенина, Лев Сосновский — бывший редактор «Красной газеты», «Гудка» и «Бедноты», начальник Грандова, Бениславской и многих прочих.

Знаменательно, что главным редактором «Красной газеты» к тому времени стал есенинский друг Пётр Чагин — человек Кирова, поставленного Сталиным вместо Зиновьева главным по Ленинграду.

Сосновский предложил Блюмкину докладывать оппозиции о происходящем в ОГПУ.

Докладывать, впрочем, не пришлось — Сосновского в январе того же года выслали в Барнаул.

Одновременно Льва Каменева выслали в Калугу, Григория Зиновьева — в Казань, а бывшего редактора «Красной нови» и товарища Есенина Александра Воронского, теперь тоже члена оппозиции, — в Липецк.

Воронский и Сосновский попали под раздачу не как литераторы, а как влиятельные партийцы.

В 1924 году ни любивший Есенина и помогавший ему Воронский, ни ненавидевший Есенина и последовательно топивший его Сосновский не являлись членами одной команды, хотя находились на одном, условно «троцкистском», фланге. Спустя пять лет эстетические различия между ними стали для партийного руководства совсем не важны: они определённо являлись членами оппозиции.

Уже зная о связях Блюмкина с оппозицией, партия всё-таки решила не расставаться раньше срока с таким ценным работником, а перенаправить его активность на полезные цели.

В сентябре 1928-го Блюмкин возглавил резидентуру ОГПУ на Ближнем Востоке.

Однако судьба всё равно подкинула ему краплёную карту. В апреле 1929-го Блюмкин случайно столкнулся в Константинополе со Львом Седовым — сыном Троцкого.

Ещё через четыре дня Блюмкин встретился с Троцким и проговорил с ним четыре часа.

Блюмкин согласился отвезти в СССР несколько писем и книг с нанесёнными на страницах химической смесью тайными записками к соратникам Троцкого.

Блюмочку, как называл его новый, после имажинистов, поэтический приятель Маяковский, это и погубило.

В октябре 1929 года Блюмкин был арестован.

Блюмкин, незадолго до ареста повторявший в кругу знакомых: «Только бы жить! Хоть кошкой — но жить!» — сразу пошёл на контакт со следствием, которое вёл Яков Агранов.

Блюмкин написал большую исповедь о всех своих ошибках, связях, контактах, прегрешениях; а также отдельную записку «О поведении в кругу литературных друзей». Имя Есенина ни в одном документе не фигурирует.

Когда Блюмкину объявили приговор, он спросил: «А о том, что меня расстреляют, будет завтра опубликовано в „Правде“ и в „Известях“?»

3 ноября Блюмкин был расстрелян. В газетах об этом не написали.

Во время расстрела он срывающимся голосом запел «Интернационал». Агранов потом сам рассказывал об этом Мариенгофу.

Блюмкину было 29 лет.

Это был первый в СССР расстрел известного всей стране легендарного партийца, биографии которого была посвящена отдельная статья в только что вышедшем первом томе Большой советской энциклопедии.

Добила судьба и главного литературного «троцкиста» — Воронского.

После смерти Есенина нарицательное понятие «воронщина» и сам термин «попутчики» были синонимичными.

На новом витке противостояния левые радикалы, в частности РАПП, Воронского переиграли. Если раньше тень Троцкого за его спиной помогала удерживаться на плаву, то теперь — неизбежно тянула на дно.

В 1927 году Воронский был уволен из «Красной нови», в 1928-м — исключён из партии.

В 1930-м Воронского вернули в Москву из ссылки и назначили одним из директоров Госиздата.

В 1931 году Воронский отрёкся от «троцкизма» — политический смысл этого понятия становился всё более обширен — и был восстановлен в партии.

Он успел сочинить автобиографический роман «Бурса» и жизнеописание Гоголя.

Подвергся аресту в 1935-м. Повторно арестован 1 февраля 1937-го и 13 августа того же года расстрелян как троцкист.

Основная часть литературного наследия Воронского до сих пор не издана.

Льва Сосновского в 1934 году вернули из ссылки и тоже восстановили в партии.

23 октября 1936 года снова арестовали и 3 июля 1937-го по обвинению во вредительстве и участии в террористической троцкистской организации расстреляли.

Уехавший в Латинскую Америку Троцкий, чьим именем маркировали и давили таких разных людей, был ранен ударом ледоруба 20 августа 1940 года, а на другой день скончался в больнице Мехико. Задание по его ликвидации выполнил агент НКВД.

* * *

Два года после ухода Есенина были в жизни Клюева почти удачными. Он много публиковался в ленинградской «Красной газете» — под добрым присмотром Петра Чагина; его привечали и в «Звезде», и в «Прожекторе».

Рассказывал в стихах:

Как убаюкал на ладони

Грозовый Ленин боль земли,

Чтоб ослепительные кони

Луга беззимние нашли…^[99]

Клюев всё равно попал под антикулацкую кампанию — и с тех пор в фаворе не был.

Последняя книга стихов Клюева «Изба и поле» вышла в 1928 году.

На коллективизацию обозлился; после выхода статьи Сталина «Головокружение от успехов» публично ругался: «Этот азиат — болван, и он русских обмануть не сможет. Не купить ему больше крестьян лживыми и подлыми своими статейками. Никто уже ему не поверит».

В январе 1932 года Клюев был исключён из Союза писателей как «абсолютно чуждый по своим идейно-творческим установкам советской литературе».

Одновременно в декабре 1932-го в журнале «Земля советская» был опубликован клюевский цикл «Стихи из колхоза», прославляющий колхозную жизнь.

Едва ли не одновременно с их публикацией Клюев писал совсем иное:

Скрипит иудина осина

И плещет вороном зобатым,

Доволен лакомством богатым,

О ржавый череп чистя нос,

Он трубит в темь: «Колхоз, колхоз!»…^[100]

Антиколхозные стихи попали куда надо. 2 февраля 1934 года Клюев был арестован. Ордер подписал Агранов.

Дело в отношении Клюева развивалось не только на основе антисоветских стихов, но и по многочисленным фактам мужеложства.

В совокупности за первое и второе получил пять лет исправительных лагерей, которые тут же были заменены ссылкой в Сибирь, в посёлок Колпашево.

Оттуда обращался к Софье Толстой с просьбой помочь выжить, а также просил поговорить с Всеволодом Ивановым и Леонидом Леоновым, набравшими к тому времени силу, вес и значимость.

В 1935 году, в ссылке, Клюев написал поэму «Кремль», где в последний раз упомянул Есенина:

…В луга с пониклою ромашкой

Рязанской ливенкой с размашкой

Ты не зови меня, Есенин!

Твой призрак морочно-весенний

Над омутом вербой сизеет

С верёвкой лунною на шее…

Последняя строчка поэмы обращена к Сталину: «Прости иль умереть вели!»

5 июня 1937 года Клюев был арестован якобы как вдохновитель контрреволюционной монархической организации и 23 октября расстрелян.

Последние дни провёл в Томской пересыльной тюрьме, где до него сидели Сталин и Киров.

* * *

Сергей Клычков до начала 1930-х годов занимал видное положение в литературе, написал несколько замечательных романов; но в итоге и он был раскритикован в пух и прах как кулацкий поэт.

Меня раздели донага

И достоверной были.

На лбу приделали рога

И хвост гвоздём прибили…

Пух из подушки растрясли

И вываляли в дёгте,

И у меня вдруг отросли

И в самом деле когти…^[101]

Пока могли, за Клычкова заступались Воронский и Лежнёв.

В 1930 году у Клычкова появился постоянный, неотвязчивый гонитель — критик Осип Бескин, специализировавшийся на борьбе с кулацкой литературой.

В том же году вышел последний прижизненный сборник стихов Клычкова «В гостях у журавлей».

Отвечая на анкету в 1931-м, Клычков сказал: «За последние два года я почти ничего не написал: критика для меня имеет сокрушительное значение, хотя я не мимоза».

Напивался в столовой Дома писателей и принародно кричал: «Долой советскую власть!» КВЖД (Китайско-Восточная железная дорога) расшифровывал как «Куда ветер жидовский дует». Коллективизацию публично проклинал.

Клычков был арестован 31 июля 1937 года.

Его обвиняли в нескольких вещах.

В том, что он в 1923–1925 годах был связан с троцкистом Воронским и выступал против революционной (читай — пролетарской) поэзии.

В том, что был связан с Львом Каменевым и состоял в «Трудовой крестьянской артели», занимавшейся антисоветской деятельностью.

Заседание Военной коллегии по делу Клычкова началось 8 октября 1937 года в 21 час 30 минут и через 25 минут завершилось. В тот же день, до полуночи, его расстреляли.

Похоронен на территории Донского монастыря.

* * *

Менее чем через три недели после смерти своего друга, в ночь на 17 января 1926 года, Пётр Орешин приладил петлю, встал на табуретку и толкнулся — хотел догнать Есенина. Жена, услышав грохот, успела спасти, вынула из петли.

Есенина не догнал никогда.

Издавался до самой смерти своей Орешин очень много: писал сказы в стихах, детские сказки; сочинял подписи к агитационным плакатам, критику, повести «Людишки» (1927), «Жизнь учит» (1928), «Злая жизнь» (1931); делал переводы с башкирского и тунгусского. Всего успел выпустить под полтысячи сборников стихов и четырёхтомное собрание сочинений.

Несколько раз Орешин был очень сильный поэт, часто — средний, очень часто — совсем плохой.

В 1935 году писал Горькому: Алексей Максимович, я написал поэму о Чапаеве (1000 строк), можно прочитать Вам лично?

Последний его сборник назывался «Под счастливым небом» и вышел в 1937 году.

18 марта 1938-го пятидесятилетний Пётр Орешин был расстрелян.

Видеть, как порой делается, некую общую заданность в убийстве крестьянских поэтов, не приходится: почти все они шли по разным статьям, каждый по своему делу.

Каждый поймал свою смерть на собственную удочку.

Впрочем, Пимен Карпов ушёл с литературных путей на обочину — и машина репрессий его миновала, дожил до 1963-го; Павел Радимов, переехавший в тихую свою подмосковную деревню, — до 1967-го.

Орешина реабилитировали в 1957 году; сразу же, в 1958-м, а следом в 1964-м и 1968-м, вышли сборники его избранных стихов и тогда же — две маленькие книжки прозы. На этом всё завершилось.

В современном литературном пространстве Орешин фактически отсутствует. Хоть сколько-нибудь толкового даже не собрания сочинений, а сборника избранного — нет.

* * *

Иван Приблудный успел выпустить две книжки: в 1926 году — «Тополь на камне», в 1931-м — «С добрым утром» (преотличную — Есенин угадал в нём дар).

Он так и оставался прежним Иваном с весьма сомнительной репутацией; но, в сущности, беззлобным.

…Шатко по миру скитаюсь,

непрописанный, кочую,

у друзей млекопитаюсь,

у приятелей ночую.

………………………………

А, уставшему скитаться,

потерявшему отчизну, —

как же мне не спотыкаться

на пути к социализму. ^[102]

Жил он действительно по очереди у приятелей, периодически ночевал в подъездах и на улице, но к себе на Донбасс всё равно не возвращался.

17 мая 1931 года Приблудный был арестован, три месяца находился под следствием (контрреволюции не обнаружили) и в августе того же года как социально вредный элемент выслан в Астрахань.

После трёхлетней ссылки вернулся в Москву. Зачем? Не надо было!

Удивительным образом Приблудный всей своей судьбой и фактурой предвосхитил двух самых серьёзных есенинских поэтических наследников — Бориса Корнилова и Павла Васильева, ставших знаменитыми в 1930-е. Налицо и схожесть поэтики, и — в наследство от Есенина — хулиганство, пьянство и разнообразные скандалы, и даже внешнее сходство: фотографии разложить — Приблудный, Корнилов, Васильев — как три брата. Они дружили. Роднят всех троих и безудержная склонность к мифологизации своей жизни, и ужасный конец.

За асоциальное поведение Приблудного исключили из Союза писателей.

Но всё-таки печатали: то в «Октябре», то в «Мурзилке», то ещё где-то.

Неожиданной удачей стала публикация 27 января 1936 года в «Известиях» — которые по-прежнему возглавлял Бухарин, — стихотворения «Письмо в Донбасс».

В апреле 1937-го Приблудный был арестован как активный участник антисоветской террористической организации, с 1924 года ведший антиправительственную агитацию.

В последние дни перед смертью, когда заключённым приносили бумагу для заявлений, из раза в раз писал издевательские письма на имя наркома внутренних дел Ежова. Веселил себя. Узнаётся в этом есенинский товарищ, жуликоватый, славный, смелый малый, создавший личную своеобразную поэтическую стилистику — иронический лиризм.

13 августа 1937 года 32-летний Приблудный был расстрелян в Бутырской тюрьме.

С тех пор вышли две тоненькие книжечки стихов Приблудного — в 1985-м и 1986-м.

В наши дни поэта Приблудного нет — напрочь вымело память о нём.

Когда сегодня едва ли не каждый год является на свет ещё одна вздорная книга про убийство Есенина, иной раз хочется пожелать, чтобы этот задор был перенаправлен на возвращение забытых, в угол забитых имён: от Ширяевца и Ганина до Орешина и Приблудного.

Есенин был бы куда больше благодарен за такую заботу о товарищах, чем за всю прочую докучливую суету.

* * *

Вольфа Эрлиха много печатали, в том числе «Звезда» и «Красная новь»; он становился знаменит; написал воспоминания о Есенине, имевшие успех и вызвавшие, к примеру, восхищение Пастернака; выпустил три детские книжки; переводил с армянского.

У него был роман с Милицей Нечкиной — впоследствии историком-декабристоведом, академиком, лауреатом Сталинской премии.

В августе 1936-го вместе с писателем Юрием Германом (отцом кинорежиссёра, дедом кинорежиссёра) подал заявление на вступление в ВКП(б).

Работал над сценарием культового советского фильма «Волочаевские дни».

20 июля 1937 года его арестовали в Ереване. Незадолго до этого была опубликована пятая книжка его стихов — «Необычайные свидания друзей».

24 ноября 1937 года 35-летний Эрлих был расстрелян как участник троцкистского подполья и японский шпион.

«Волочаевские дни» вышли в 1938-м без упоминания имени Эрлиха в титрах.

Вадим Шершеневич в 1926 году выпустил последний прижизненный сборник стихов «Итак итог». С тех пор выступал в качестве киносценариста и фельетониста: в 1928-м выпустил книжку «Смешно о кино», в 1930-е сочинил более полусотни либретто оперетт и музыкальных комедий.

Во второй половине 1930-х публиковать его совсем перестали. Попытки идти в ногу со временем — пьесы «Чекист Семёнов» и «Нельзя прощать (Ошибка товарища Николая)» — успехом не увенчались: цензура не пропустила.

Умер 18 мая 1942 года от кавернозного туберкулёза в Барнауле, в эвакуации. Там и похоронен.

Иван Грузинов в 1926 году выпустил последний на своём веку сборник стихов «Малиновая шаль», посвятив его Есенину. В следующем, 1927-м, были опубликованы брошюра Грузинова «Есенин разговаривает о литературе и искусстве» и фантастическая повесть в стихах «Вечность номер три», действие которой происходит в космической лаборатории, летящей на Марс.

На этом его литературная судьба закончилась.

11 июня 1927 года Грузинов был арестован.

На момент ареста ему было 33 года.

На допросе он вместо реальной даты рождения — 1893 год, 8 ноября — зачем-то называет 1886-й.

24 июня 1927 года ОГПУ выносит по его делу заключение: «Грузинов беспрерывно ведёт антисоветскую пропаганду, поддерживая тесную связь с контрреволюционным элементом, в присутствии многих лиц заявлял, что теперь большевикам скоро наступит конец».

Грузинов вины своей не признал.

Спустя десять лет с такой формулировкой обвинения он пошёл бы под расстрел, но в 1927-м его отправили на три года в ссылку в город Киренск Иркутского округа Сибирского края. В том же году, 6 ноября — к десятилетию революции и ко дню его рождения — срок сократили на четверть.

В 1928 году из Киренска Грузинов предлагал издательству «Никитинские субботники» свою новую книгу «Есенин и московская богема». К изданию её не приняли. Куда делась рукопись, неизвестно.

16 августа 1929 года постановлением ОГПУ Грузинову было запрещено жить в Москве, Ленинграде, Харькове, Киеве, Одессе и Ростове-на-Дону.

Он переехал в Воронеж, с трехлетним запретом на выезд. Работал корректором в газете «Коммуна».

В 1933 году возвратился в Москву. Работал в типографии.

В 1939-м и 1940-м предлагал к печати два новых сборника стихов — безрезультатно.

Умер в 1942 году в Подмосковье от истощения. Дата смерти и место захоронения неизвестны.

* * *

Последняя прижизненная поэтическая книжка Мариенгофа — «Новый Мариенгоф» — вышла в 1926 году.

Писал Воронскому: почему я на обочине процесса, а не в «Красной нови»? Воронский не ответил.

В 1927 году выпустил «Роман без вранья» о своих совместных с Есениным приключениях. Книга имела серьёзный успех и получила злейшую критику. Когда Мариенгоф однажды встретит Клюева и протянет ему руку, тот спрячет руки за спину и здороваться откажется. В «Романе без вранья» Клюев описан сатирически.

В 1920-е годы Мариенгоф выпустил в Берлине два романа — «Циники» (великий) и «Бритый человек» (любопытный), после чего переквалифицировался в киносценариста и драматурга.

В 1929 году Мариенгоф и Рюрик Ивнев выступали вместе в Екатеринбурге. По старой имажинистской памяти Мариенгоф начал разносить Маяковского. Видимо, забылся и вообразил, что он по-прежнему в 1919-м, в удаче и славе. Комсомольская публика слушала-слушала, и вдруг кто-то закричал: «Бей их!» В зале нашлось множество желающих сделать это немедленно. Публика бросилась на сцену. Анатолию и Рюрику пришлось в прямом смысле бежать через чёрный ход. Кажется, смерть имажинизма случилась именно в этот день.

Мариенгоф — фигура парадоксальная, и синусоиды развития его дара малообъяснимы.

Во второй половине 1920-х и в 1930-е годы он писал много плохих стихов, которые, к счастью, никто не публиковал. Но в 1940-м вдруг выдал замечательную драму «Шут Балакирев», которую трижды переиздадут ещё при его жизни.

В том же 1940 году единственный сын Мариенгофа, шестнадцатилетний Кирилл, покончил жизнь самоубийством.

Мариенгоф написал ещё множество пьес, очень плохих, но затем вдруг сочинил бесподобные мемуары «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги»: где снова появляется Есенин как один из главных персонажей — не только книги, но всей судьбы Мариенгофа.

Умер в 1962 году, в день своего рождения, в Ленинграде.

Парадокс: если его худо-бедно издавали при Сталине (три детские книжки, военные стихи, пьесы, драмы) и по инерции продолжили публиковать при Хрущёве, то при Брежневе и последующих генсеках Мариенгоф постепенно выпал из обихода, а имя его, благодаря есениноведению, радикально не принимавшему имажинистов вообще и «Роман без вранья» в частности, стало едва ли не нарицательным.

Сегодня его переиздают постоянно, хотя прозаика и мемуариста Мариенгофа знают и любят всё-таки больше, чем Мариенгофа-поэта.

Запросы в Центральный архив ФСБ о возможном сотрудничестве Мариенгофа с ОГПУ — НКВД, на которое периодически намекают, имели ожидаемый ответ: о сотрудничестве Мариенгофа и его жены Никритиной с органами нет никаких данных.

* * *

Сандро Кусиков так и остался в Париже. Жил поначалу деятельно: в 1924 году издал по-французски поэму «Фехтовальщик», создал парижское Общество друзей России. Имел в эмигрантских кругах кличку «чекист».

В 1926-м в письме советскому литератору Сергею Буланцеву, говоря о Есенине, вдруг признался: «Я никогда не был с ним близок, больше даже — я никогда его не любил ни как поэта, ни как человека…»

Пока ещё сочинял стихи — волновался: «Страшит меня одно, страшит и мучит: не забывают ли меня или не забыли ли уже в России, это одна из больших моих трагедий».

Потом поэзию забросил.

Проживал не то чтобы странно, а не совсем понятно как.

В пору немецкой оккупации форсил в Париже в одежде, стилизованной под фашистскую форму.

Чем огромнее со временем становилась есенинская слава, тем старательнее Кусиков подшивал своё имя к есенинскому. В архиве Кусикова было всего одно есенинское письмо, но Кусиков всем говорил, что писем пять; потом утверждал, что и это одно украли, хотя на самом деле оно так и лежало в архиве.

Пытался там переправить что-нибудь — и нашёл, что именно.

В письме Есенина сказано: «…теперь стало очевидно, что мы и были, и будем той сволочью, на которой можно всех собак вешать».

«Мы» показалось Кусикову слишком обобщённым — кто мы-то? — может, ещё и Толя с Вадимом? Слишком большая компания. И Кусиков, — как бы рукой Есенина, — переправил «мы» на «ты и я».

Вот теперь красиво. Вывод: он, Сандро, был главным в жизни Есенина. А не кто-то там ещё.

Умер в Париже 20 июля 1977 года.

Иные скажут: хорошо как — все жуткие годы пережил, не то что на родине.

Но и на родине иные их сотоварищи жили замечательно и долго.

Ровесник Есенина Всеволод Рождественский тоже прожил до 1977-го.

Ровесник Кусикова, на год моложе Есенина, Николай Тихонов — до 1979-го.

Рюрик Ивнев, старше Есенина на четыре года, а Кусикова на пять, — до 1981-го.

Василий Казин (родился в 1898-м) — до 1984-го.

Валентин Катаев (родился в 1897-м) — до 1986-го.

Леонид Леонов (родился в 1899-м) — до 1995-го.

Плюс-минус современники Есенина — а они ещё совсем недавно тут были. У меня с ними великое множество знакомых. Я им руки жал, они — Леонову, Катаеву, Казину. А те — Есенину. Всего-то три рукопожатия.

* * *

Решение о самоубийстве Бениславская приняла сразу же после его похорон.

В августе 1925 года писала Кате Есениной: «…я прекрасно знаю, что могила — это не Сергей, его нет нигде, во всём мире нет и не может быть его, так чего ж я, дура, ищу в этой могиле; чего ж я, дура, смотрю с безумной болью на карточку, чего ж я ищу в этой карточке — ведь всё равно его нет со мной, его нет вообще нигде. Зачем же возвращаться к этому, почему не уйти и не оглядываться в эту ужасную пустоту».

Она так и жила в той же комнате в Брюсовском с сестрой Есенина Шурой.

Ухаживала за рыжим щенком Серёжей — которого Есенин как-то купил у Иверских ворот и оставил у Галины, подарив ему своё имя.

Щенок поначалу был длинноухий, что давало Есенину некоторую возможность оправдать свою неразумную покупку — людям места нет в коммуналке, а он ещё щенка притащил.

Спустя несколько дней рыжий Серёжа начал скулить и драть свои уши. Тут и выяснилось, что хитрые продавцы ушки ему подшили.

Теперь имя Серёжа на Никитской можно было произнести вслух только по отношению к щенку.

Позовёшь: Серёжа! — и сердце прокалывает насквозь.

После смерти Есенина и готовясь к своей, Галя отправила собаку к друзьям в Тверскую губернию.

Там Серёжа откусил соседской корове хвост.

Пришлось, чтобы не убили, переправить Серёжу в Константиново.

Отец и мать Есенина звать щенка Серёжей отказались и переименовали в Дружка.

Дружок на цепи сидеть не хотел, а если сажали — жутко выл целыми ночами.

Выпущенный на волю, изводил всех константиновских гусей, уток, телят, прочую живность.

Однажды его застрелил местный охотник.

Галина спокойно занималась любым связанным с именем Есенина делом, написала о нём удивительные воспоминания, привела в порядок оставшуюся у неё часть его архива; много общалась с Берзинь, Райх, Миклашевской. Смерть Есенина многих породнила и сняла вопросы, чей он.

Ничей.

Только потом Аня Назарова вспомнила, что Бениславская спрашивала у медиков, как они находят сердце. Это был единственный намёк на то, что случилось позже.

3 октября 1926 года она написала завещание: «Всё на нижней полке этого шкафчика — Шурке, лично ей. И ей же — непременно самовар, пусть иногда вспоминает, как мы все с Сергеем за ним чай пили. Вообще же все мои вещи и обстановку, если это возможно (чёрт их знает, какие у нас законы для таких безродных, как я), всё тоже Шурке».

Спустя два месяца, 3 декабря, она застрелилась на могиле Есенина.

Предсмертную записку Бениславская написала на папиросной коробке.

«3.12.1926.

„Самоубилась“ здесь; хотя и знаю, что после этого ещё больше собак будут вешать на Есенина. Но и ему, и мне это будет всё равно. В этой могиле для меня всё самое дорогое, поэтому напоследок наплевать на Сосновского и общественное мнение, которое у Сосновских на поводу.

Если финка будет воткнута после выстрела в могилу — значит, даже тогда я не жалела.

Если жаль — заброшу её далеко. 1 осечка».

Со второго раза получилось.

Финка лежала рядом. Не могла она её ни забросить, ни воткнуть.

Позвонили Райх, сказали, что Бениславская стрелялась и её отвезли в больницу.

Райх бросилась туда, даже цветы купила. «Где Бениславская?» Пожав плечами, показали роскошной даме где.

Ворвалась — а там вскрытие идёт.

Кольцо, подаренное когда-то Есениным, Бениславская никогда не снимала. Кольцо было на ней и в момент самоубийства. Галины подруги поздно вспомнят о кольце, прибегут в морг — а есенинский подарок кто-то уже содрал с пальца прямо с кожей.

(Потом его — отмытое, отскобленное — кто-то ещё носил, наверняка не зная, какую огромную историю накатало, накрутило на себя это милое, жуткое колечко.)

Её похоронили рядом с Есениным.

После его смерти она прожила 11 месяцев и 4 дня.

Теперь касательно домыслов по поводу работы Бениславской на «органы».

С ноября 1919-го по май 1922 года Бениславская работала секретарём в Особой межведомственной комиссии при ВЧК — ГПУ, занимавшейся проведением ревизий хозяйственных органов. Не в самой ВЧК, а в хозяйственной комиссии. Эта, по сути, мелкая административная работа в учреждении, занимавшемся хозяйством, никакого отношения к «службе» не имела. Иных архивных материалов, хотя бы отдалённо намекающих на её связи с органами, в Центральном архиве ФСБ России нет.

И ещё одно самоубийство в неточную рифму к Есенину и Бениславской.

Натерпевшийся с ними в той самой коммуналке Михаил Грандов 31 декабря 1925 года опубликовал в газете «Беднота» некролог. На фоне всего написанного тогда это было своеобразное сочинение: «От Есенина частенько перенималось то худое и ненужное, даже отвратительное, что было в нём… когда его почитатели „почитали“ прежде всего его кабацкую и трактирную развязность, его хулиганские повадки и замашки, начинали пить по-есенински, подражая ему в том, от чего он сам, в сущности, глубоко страдал и от чего ныла его собственная душа».

До 1929 года Грандов так и работал в газете «Беднота», затем подвизался то в журналистской, то в редакторской сфере, пока в 1949-м не получил восемь лет лагерей по 58-й статье. В 1954 году его реабилитировали и освободили за недоказанностью обвинений.

В 1957 году у Грандова случилось кровоизлияние в мозг. Речь почти потерял, но сознание было ясным. Он отлично играл в шахматы.

27 ноября попросил почитать ему Маркса. Нашли «Капитал». Он покачал головой: нет. Догадались — хочет книгу «Дочери Маркса».

Читали до той страницы, где Поль и Лаура Лафарг решили покончить с собой. Кивнул головой: хватит, спасибо.

Утром следующего дня его нашли повесившимся на батарее на брючном ремне.

* * *

В декабрьские дни 1925 года Айседора Дункан жила в Париже.

После смерти Есенина, едва пошли пересуды в прессе, она сообщила журналистам: «Между Есениным и мною никогда не было ссор, и мы никогда не были разведены. Я оплакиваю его смерть с болью и отчаянием».

Они действительно официально так и не смогли развестись. Ко всем прочим уголовным делам Есенина могло добавиться и ещё одно — он был двоежёнцем.

По закону Дункан как жена могла вступить в право наследования, но она сразу же отказалась, несмотря на крайне печальное материальное положение, подорванное к тому же именно Есениным.

Спустя какое-то время Дункан призналась Ирме:

— Я рыдала о нём много долгих часов, сколько могла… Сейчас у меня полоса сплошных невзгод, и часто посещает искушение последовать его примеру. Только я уйду в море.

Она действительно совершит попытку утопиться — после очередных своих гастролей, в Ницце.

Увидев ушедшую под воду женщину, за ней бросился один английский офицер — и спас.

Очнувшись и отплёвываясь, она не без самоиронии произнесла:

— А прекрасная была сцена для фильма…

Если так хочется сцену для фильма — судьба подыграет.

Последний концерт она даст в Париже в театре «Могадор».

14 сентября 1927 года Дункан садилась в гоночную машину.

Обернувшись к своим знакомым, весело помахала рукой и сказала:

— Прощайте, друзья мои. Я еду к славе!

Её длинный красный шарф скользнул за борт. Машина тронулась, шарф накрутился на колесо; рывок — шарф сломал ей позвоночник и порвал сонную артерию.

Умерла мгновенно.

Тут же собравшаяся толпа разорвала шарф на клочки: верёвка повешенного, говорят, приносит счастье.

Детей Дункан погубила закрытая машина, а её саму — открытая, «бугатти».

Водителем машины был её последний молодой любовник. Никакой не Иван, конечно.

На аукционе в Ницце он продал свою злосчастную машину за огромную по тем временам сумму — 200 тысяч франков.

Дункан похоронили в Париже на кладбище Пер-Лашез. За гробом шли около пяти тысяч парижан.

Венок прислало и советское правительство.

* * *

После смерти Есенина начались судебные тяжбы за права на его наследие.

Семья Есениных пыталась добиться признания отца, Александра Никитича, наследником.

Однако заявления подали и Зинаида Райх, и Анна Изряднова, и Надежда Вольпин.

Весной 1926 года московский народный суд определил наследников, опубликовав их имена в газете «Вечерняя Москва». К наследникам были отнесены родители поэта, две сестры, жена Софья Андреевна и четверо детей: Татьяна, Константин, Юрий и Александр.

Зинаида Райх, оскорблённая тем, что женой Есенина значится не она, столько всего вытерпевшая, а Софья Андреевна, снова подала иск, попытавшись доказать неправомочность признания Толстой наследницей.

В случае, если бы суд встал на её сторону, основными наследниками становились бы её дети как последней, после отказа Дункан, официальной жены Есенина.

В качестве доказательства Зинаидой Райх использовался всё тот же факт: если Есенин женился на Толстой без оформления развода с Айседорой Дункан, значит, брак с Толстой юридически неправомочен.

Суд тянулся ещё два года.

По итогам суда часть прав была отсужена.

Дети Райх, Татьяна и Константин, получили крупную сумму — часть гонорара за собрание сочинений Есенина.

Райх удалось купить на эти деньги дачу в Подмосковье, оформив её, согласно закону, на детей.

Это показывает реальный уровень доходов Есенина: даже части гонорара хватило на приобретение жилья.

* * *

Софья Толстая-Есенина отказалась от положенной ей пожизненной пенсии в пользу родителей Есенина и их младшей дочери Александры.

В той или иной форме претензии к Софье Андреевне имела не одна Зинаида Райх.

Показательно письмо её матери Ольги Константиновны одной из своих корреспонденток вскоре после смерти Есенина: «Сейчас мне одна знакомая рассказала, что Соню обвиняют, что она не создала ему „уюта“, а другие говорят, что она его выгнала. Да какой же можно было создать уют, когда он почти всё время был пьян, день превращал в ночь и наоборот, постоянно у нас жили и гостили какие-то невозможные типы, временами просто хулиганы, пьяные, грязные. Наша Марфа с ног сбивалась, кормя и поя эту компанию. Всё это спало на наших кроватях и тахте, ело, пило и пользовалось деньгами Ес[енина], кот[орый] на них ничего не жалел. Зато у Сони нет ни башмаков, ни ботков, ничего нового, всё старое, прежнее, совсем сносившееся. Он всё хотел заказать обруч[альные] кольца и подарить ей часы, да так и не собрался. Ежемесячно получая более 1000 рублей, он всё тратил на гульбу и остался всем должен: за квартиру 3 мес., мне (еще с лета) около 500 руб. и т. д. Ну, да его, конечно, винить нельзя, просто больной человек. Но жалко Соню. Она была так всецело предана ему и так любила его как мужа и поэта, что большей преданности нельзя найти. Просто идолопоклонство у неё было к нему…»

После смерти Есенина и до 1927 года Софья Андреевна была хранительницей Музея Есенина при Всероссийском союзе писателей. Затем музей закрыли.

Толстая была верна памяти мужа всю жизнь. В сталинские годы именно она в качестве редактора и составителя, наряду с Василием Казиным и Петром Чагиным, отвечала за выпуск время от времени публиковавшихся сборников стихов Есенина.

В течение многих лет была директором Музея Л. Н. Толстого в Москве. Замуж больше не выходила.

Когда в 1950-е годы Есенин был полноценно возвращён в литературу, книги его начали выходить уже не тысячными, а миллионными тиражами и количество его друзей стало расти астрономически, Софья Андреевна закрылась от всего этого шума, объявив: «Я по есенинским делам не принимаю».

Умерла в 1957 году.

* * *

Любимый дед Сергея Есенина Федор Андреевич Титов, не раз упомянутый в стихах и «маленьких поэмах», умер в 1927 году в возрасте восьмидесяти двух лет.

Отец, Александр Никитич, на похороны сына не попал — некому было присмотреть за хозяйством. То, что жена и две дочери оставили его дома за коровой смотреть, пока хоронят единственного сына, наверное, что-то говорит о его положении в семье.

В последние годы его отношения с женой вновь, как в самом начале, стали невыносимыми.

Соседи вспоминали: «Перед смертью три-четыре года больше лежал на печи. Пищу родители поэта готовили раздельно, у каждого был свой горшок. Ни разу не вышли на завалинку. Нигде не были вместе».

Александр Никитич Есенин умер 5 ноября 1931 года от разрыва сердца в возрасте пятидесяти восьми лет.

Что это за жизнь была такая? С женой, накануне свадьбы вытащенной на белый свет из подпола, где её собственные родители, как крепостную, держали? И никогда его не любившей?

Ради сына всё? Чтобы родился?

Мать Сергея Есенина после смерти мужа жила на пенсию и на поступления от переизданий книг сына.

С 1932 года пенсия составляла 30 рублей, но в 1940 году её увеличили до трёхсот.

В 1946 году ей продлили права на литературное наследство сына, дали пенсию союзного значения и предоставили квартиру в Москве.

Говоря в очередной раз о якобы запрете самого имени Сергея Есенина в те годы, надо учитывать подобные вещи и быть по возможности аккуратнее.

Когда в 1953 году вышел очередной есенинский том, она пришла в Книжную лавку писателей на Кузнецком Мосту и купила сразу все 200 завезённых туда экземпляров.

Костя Есенин, её внук, побежал за книгой отца, а ему говорят: да тут матушка Сергея Александровича заходила, все книги увезла на такси.

Дочка Шура ей говорит: мама, зачем?

Татьяна Фёдоровна: как зачем? Сейчас такие времена: деньги не нужны, а книжечку — подай!

Она скоро догадалась, что книги её сына — лучшая валюта в Советском Союзе: подаренный матерью поэта сборник решал любые послевоенные проблемы — хоть продовольственные, хоть хозяйственные.

Скончалась Татьяна Фёдоровна Есенина 3 июля 1955 года в возрасте восьмидесяти лет.

Единоутробный брат Есенина, прижитый его матерью вне брака, Александр Иванович Разгуляев в 1936 году сменил фамилию на Есенин.

В сущности, имел право.

* * *

Мейерхольд до такой степени обожал Райх, что усыновил есенинских детей и взял фамилию жены — официально стал Мейерхольд-Райх.

В этом видны безоглядность, небывалая очарованность и покорённость.

Есть сведения, что Райх с Есениным даже после расставания встречались — на квартире Зинаиды Гейман, подруги Райх. Более того, Мейерхольд об этом узнал.

Якобы он сказал Гейман:

— Знаю, что вы помогаете Зине встречаться с Есениным. Прошу, прекратите это: если они снова сойдутся, она будет несчастна.

В 1926-м Райх была во Франции и оттуда писала Гале Бениславской и Кате Есениной, что в Париже ей напоминает о Есенине «каждый аршин асфальта».

Мейерхольд сделал из Райх не просто известную, но временами даже хорошую актрису.

Впрочем, бывало всякое.

Игорь Ильинский, выходивший на сцену в паре с ней, устраивал на репетициях едва ли не истерики — на его взгляд, Райх ни с чем не справлялась.

Писатель Юрий Олеша жаловался, что из его пьесы Мейерхольд выбрасывал огромные куски, чтобы Райх было удобнее играть.

Мейерхольд на всё это не обращал ни малейшего внимания.

В 1928 году Мейерхольд и Райх переехали в трёхкомнатную квартиру в Брюсовском переулке — неподалёку и от Кремля, и от театра на Садовой.

Новое место жительства стало, по сути, ещё и салоном: здесь бывали весь цвет артистической и литературной Москвы, чины из ГПУ, армейские начальники — при всём том, что не только крестьянские писатели и бывшие имажинисты, но и Театр Мейерхольда находился в прицеле жесточайшей рапповской критики.

В 1928 году в письме «Ответ писателям-коммунистам из РАПП» Сталин даже был вынужден заступиться за Мейерхольда, напомнив всем, что тот, «несмотря на некоторые отрицательные черты… несомненно связан с нашей советской общественностью».

Спустя десять лет после смерти Есенина, в 1935-м, даря Гейман свою фотографию, Райх написала: «Тебе, Зинушка, как воспоминание о самом главном и самом страшном в моей жизни — Сергее…»

С февраля 1936 года Мейерхольда начали жёстко прорабатывать в центральной прессе.

В декабре 1937-го председатель Комитета по делам искусств Платон Керженцев — тот самый, что в своё время председательствовал на суде о четырёх поэтах-антисемитах, — опубликовал в «Правде» статью «Чужой театр».

Это был очень дурной знак.

7 января 1938 года вышло постановление о ликвидации ГосТИМа — Государственного театра имени Мейерхольда. В постановлении было сказано, что за всё время своего существования театр так и не смог «освободиться от чуждых советскому искусству, насквозь буржуазных формалистических позиций».

20 июля 1938 года Мейерхольд был арестован и помещён во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Его обвинили в шпионаже в пользу иностранных разведок.

В ночь на 15 июля 1939 года Зинаида Райх была зверски убита в их квартире в Брюсовском. Преступники, проникшие через балкон, нанесли ей восемь ножевых ран. Райх успела выкрикнуть: «Спасите! Убивают!»

В квартире была домработница — она вбежала в комнату к Райх и бросилась к ней, лежащей на полу, спрашивая: «Что вы? Что вы?»

Неизвестный ударил домработницу по голове и выбежал из квартиры.

Сын Костя накануне уехал в Константиново к бабушке, а дочь ушла за три часа до кошмара.

История запутанная, но искать там след НКВД всё-таки странно — её и так могли забрать, не устраивая адского спектакля.

Сотрудник спецслужб, который кромсает женщину, явно сам истерически напуганный, — сюжет жуткий, но даже по тем временам чересчур своеобразный.

Следствие вынесло заключение, что имело место убийство с целью ограбления.

В семье говорили, что за месяц до убийства у Райх появился новый знакомый, который часто заходил. Был он и сразу после ухода дочери — будто проверял, все ли ушли.

Райх умерла в машине «скорой помощи» от кровопотери.

Преступников поймали и посадили.

Мейерхольд был расстрелян 2 февраля 1940 года. Похоронен в общей могиле на территории Донского монастыря. Там же, где Сергей Клычков.

* * *

Сестра Есенина Катя вышла замуж за Василия Наседкина в том самом декабре 1925 года, 19-го числа.

Ей было 20 лет, и Наседкин был её вторым, после Ганина, мужем.

Наседкин прибежал в расстроенных чувствах к Есенину в психиатрическую клинику: только расписались, ехали на извозчике с Катей, она выскочила и убежала — не смог поймать.

Есенин отмахнулся: езжай в Константиново, она там, наверное, всё наладится.

Нашёл, всё наладилось.

Наседкин выпустил в 1927 году воспоминания «Один год с Есениным» и первую книгу стихов — «Тёплый говор».

Работал редактором в журнале «Колхозник».

В 1930 году Наседкина вызвали на Лубянку. Спрашивали, как получилось, что он, член партии с 1917 года, участник Октябрьской революции в Москве, комиссар инженерного полка, помощник командира батальона при ликвидации мамонтовского прорыва, боровшийся с басмачами в Туркестане, в августе 1921-го вышел из ВКП(б).

«Из-за несогласия с её политикой на селе и в литературе», — ответил Наседкин.

В 1931-м он выпустил вторую книгу стихов — «Ветер с поля», в 1933-м — последнюю: «Стихи».

Его арестовали 26 октября 1937 года по делу о «террористической группе писателей, связанной с контрреволюционной организацией правых».

На допросах Наседкин признал, что «с 1930 по 1935 гг. был участником антисоветской группы литераторов», вдохновителем которой был Воронский:

«Собираясь вместе и обсуждая политику ВКП(б) и Советского правительства в контрреволюционном духе, мы приходили к выводу о необходимости решительной борьбы с партией. В дальнейшем мы встали на террористический путь, считали единственно оставшимся средством борьбы террор против руководителей ВКП(б) и, в первую очередь, против Сталина».

Написал покаянное письмо на имя Ежова: «Вспоминая своё прошлое, я констатирую, что на протяжении 8 лет поддерживал связи с врагами народа и сам стал врагом народа. Я старался с максимальной правдивостью и чистотой вскрыть, разоружить себя, т. к. не теряю веры, что с помощью лучших людей Советской страны смогу исправиться и честной работой искупить свою страшную вину перед народом».

На процессе, 15 марта, Наседкин вдруг заявил, что виновным себя не признаёт, показания давал под воздействием следствия, а с одним из фигурантов дела — Сергеем Клычковым — вообще не виделся уже более десяти лет.

В тот же день, 15 марта 1938 года, Василий Наседкин был расстрелян как троцкист.

Именно как троцкисты были репрессированы почти все крестьянские поэты.

Абсурдность их обвинения в троцкизме с точки зрения юридической безусловна.

Но в свете того, что Александр Воронский — человек из команды Троцкого — долгое время опекал и публиковал крестьянских сотоварищей Есенина, подоплёка этих обвинений имеет свою, пусть искривлённую, логику.

Тогда Екатерина о смерти мужа не узнала.

2 октября 1938 года её саму арестовали, во время следствия держали в Бутырской тюрьме.

Допрашивали по делу Наседкина.

Отвечала: «О его антисоветской деятельности я ничего не знаю».

Через два месяца её как «социально опасный элемент» отправили в ссылку в Рязань.

С 1938 по 1945 год проживала там. Трудилась на заводе «Рязсельмаш».

О возвращении Екатерины Есениной в столицу хлопотал Пётр Чагин.

В 1945 году глава НКВД Лаврентий Берия удовлетворил чагинский запрос.

По возвращении в Москву Екатерина работала контролёром парка культуры в Химках.

Сергей Городецкий звал её замуж — отказалась.

Пробовала сочинять стихи и рассказы. Написала любопытные и честные воспоминания о брате.

«Я любила Сергея… Но, мне казалось, он меня не любил».

В 1942 году стала нетрудоспособной и получила инвалидность второй группы.

Ждала мужа 18 лет, пока в 1956 году не получила свидетельство о его смерти.

Реабилитации Наседкина добились Софья Толстая и писатель Юрий Либединский.

Сын Екатерины и Василия, Андрей Васильевич Наседкин, старший племянник Есенина, был подающим надежды молодым виолончелистом: учился в музыкальной школе при консерватории в классе профессора Леопольда Ростроповича, отца Мстислава Ростроповича.

Когда забрали родителей, занятия пришлось оставить.

Позже окончил биологический факультет МГУ, защитил кандидатскую диссертацию, заведовал биохимической лабораторией Института туберкулёза.

Был очень похож на своего дядю Сергея Есенина. Именно с Андрея Наседкина скульптор Иван Онищенко делал знаменитые есенинские бюсты, в том числе находящийся у Дома-музея в Константинове.

Умер Андрей Васильевич на работе, в возрасте тридцати семи лет, от инфаркта.

От инфаркта умерла и его мать — в 1977-м.

Поэт Василий Наседкин сегодня забыт.

* * *

Анна Изряднова после смерти Есенина как бы случайно нашла, где живут Мейерхольд и Райх, и каким-то путём познакомилась с ними: в друзья, впрочем, не набивалась — слишком серьёзно различался социальный статус.

Зинаиду нежданное явление — как назвать? — негаданной подруги по любви и по несчастью? — обрадовало: в конце концов, Юра Изряднов — единокровный брат её Кости.

В 1928-м Райх писала Изрядновой: «Вы, Анна Романовна, единственная, которая верите и знаете меня…»

Дети — Юра, Таня и совсем ещё маленький Костя — периодически гуляли вместе, сначала на Новинском, потом в Брюсовском переулке.

Юрий рос умным, дерзким, критически настроенным ко многому. Пробовал сочинять что-то в рифму. Приблудный заходил к нему, помогал советами.

Приятельствовал с Евгением Долматовским — будущим автором текстов многих легендарных советских песен.

Вместе с Долматовским приходили к Мейерхольду — читали свои стихи. Долматовский ему понравился, а Юра — нет.

Костя запомнил, как зашедший к ним в гости Юра спорил с дедом, Николаем Андреевичем Райхом, о политике. Причём дед защищал советскую власть, а Юра нападал, критиковал.

Константин Есенин: «Матери моей не нравился скепсис Юры. Считала его влияние на меня „вредным“…»

После школы Юрий поступил в авиационный техникум.

С 1935-го — Косте шёл шестнадцатый год, а Юре двадцать первый — они начали по-настоящему дружить. То старший к младшему приезжал, то наоборот.

В июне 1935-го Юрий окончил авиационный техникум и получил направление в конструкторское бюро при Военно-воздушной академии имени Н. Е. Жуковского.

В 1936 году был командирован в Ставрополь, в ОКБ Четверикова.

Уволился оттуда сам и в 1937 году был призван в армию.

Служил рядовым в отряде истребительной авиации на Дальнем Востоке.

Там и наговорил себе на расстрельную статью.

Цитируем его дело:

«4-м отделом ГУГБ НКВД СССР разрабатывается контрреволюционная фашистско-террористическая группа, одним из активных её участников является Есенин Ю. С., резко враждебно настроенный к Советской власти.

Есенин высказывает террористические намерения против руководителей Партии и Сов. Правительства, заявляя:

„Сталин на трибуне прячется за людей, но его можно взять бомбой“.

Тут же касаясь вопроса о изыскании взрывчатого вещества, Есенин утверждает:

„Оружие дело второстепенное. Его можно достать сколько угодно, но что им делать, пострелять в воздух. Я умею делать пироксилин. Я его делал и пробовал на взрывах, щепотка в жестяной банке взрывает целое дерево. У меня есть дядя подрывник, он читает лекции в Академии по подрывному делу. Эта консультация обеспечит любой вид взрывчатого вещества“.

Подготавливая себя к совершению террористического акта, Есенин говорил, что одним из главных решающих моментов является воспитание воли: „Не вооружённость решает дело, а воля, стойкость, хитрость, затаённость, надо воспитывать в себе волю“.

При этом Есенин ссылается на ряд примеров из истории подготовки совершения террористических актов итальянской организации мафии и народовольцев. Есенин, выдвигая перед участниками группы задачу организованной борьбы с ВКП (б), заявляет:

„Нужно организованное сопротивление. Для этого не обязательно большое количество людей. В террористических выступлениях техника играет решающее значение, и когда люди очень обозлены, к ним приходят самые неожиданные изобретения, характерным примером является история бомбометания в России“.

Есенин, развивая план действия контрреволюционной организации, выдвигает двурушничество основным методом борьбы:

„Нет более верной и успешной работы на два фронта. Это означает быть всегда в курсе событий у врага. Это ориентирует, а будучи ориентированным, можно лавировать и жалить самые больные места. Из зубатовщины прямо вытекает метод так называемой „тихой сапы“. Дело не в терминологии, а в существе… Надо уметь пробираться в глубь государственных организаций, зарекомендовать себя и глушить то одного, то другого. В этих целях прекрасно могут быть использованы и коммунисты. Среди этой прослойки подавляющее большинство недовольно“.

Основой программы террористической группы Есенин выдвигает национализм: „Стержнем программы теперь должен явиться национализм. На этом большом, может быть, и нелепом чувстве можно вести за собой всю громаду серой массы. Надо учесть опыт Германии, которая делает этим национализмом чудеса“.

Фашизм и его интернационалистические стремления Есенин всячески восхваляет: „Есть уголки, где народы цветут полным цветом. Этим уголком является Германия. Единственно умной и последовательной государственной философией является философия Германии. И вполне понятно — в её основу легло гениальное учение Ницше, а не Маркса, являющееся сплошным пасом. Марксисты дискредитируют террор для того, чтобы дискредитировать его как средство борьбы против самих себя“.

Наряду с этим Есенин в крайне злобных выражениях клеветнически отзывается о тов. Сталине. Полагаю: необходим обыск и арест Есенина Ю. С.

Начальник 6-го отделения 4-го отдела ГУГБ капитан Государственной безопасности Журбенко».

Бумага датирована февралём 1937-го.

8 марта 1937 года был подписан ордер на арест Юрия Есенина.

13 апреля он был арестован в Хабаровске и доставлен в Москву.

Бывший руководитель компартии Палестины, работник Коминтерна Иосиф Бергер сидел с ним в одной камере. Рассказывал, что парень был настолько похож на отца, что, едва он вошёл в камеру, один из заключённых воскликнул:

— Есенин?!

На допросах Юрий показал: «В среде своих товарищей я высказывал контрреволюционные взгляды: русский народ зажат, Советская власть представляет собой организованную систему насилия над массами. Кучка захвативших власть эксплуатирует огромное многомиллионное население, доведя его до состояния животной жизни. Народ обманут, запуган, массы всё более и более разочаровываются в Советском строе, и для того, чтобы их подхлестнуть, ВКП(б) придумывает в качестве возбуждающего средства поочерёдно то ударничество, то стахановское движение…»

Им были названы имена товарищей, с которыми он обсуждал эти темы: Игорь Лисовский и Дмитрий Гориневский.

Обвинение Юрию Сергеевичу Есенину гласило:

«1. Распространял на протяжении ряда лет контрреволюционную клевету против партии и Советского правительства.

2. Обсуждал вопрос о совершении террористического акта против руководства партии и правительства.

3. Обсуждал вопрос о переходе границы Советского Союза с целью невозвращения в СССР».

Иосиф Бергер вспоминает: «Наконец, он сообщил нам, в чём сущность возведённых на него обвинений. Следователи ловко „вытрясли“ его, уважительно поминая отца и заставляя его поверить, что сыну Есенина не позволят сгнить в тюрьме. Им удалось заверить его, что и в Москву-то перевели в целях его уберечь. Эти беседы сопровождались отличным обедом. Его угощали папиросами „Люкс“, что его поражало и побуждало скрывать от нас подробности допросов; следователи внушали ему, что он совсем не то, что мы; ещё несколько дней — и он получит свободу».

Заседание Военной коллегии началось в 10.00. Закончилось в 10.20. Обвиняемый признал себя виновным и попросил о снисхождении. В тот же день, 13 августа 1937 года, он был расстрелян.

От Юрия Есенина ничего не осталось — ни стихов, ни писем.

Только несколько фотографий.

В 1938 году матери сообщили: «10 лет без права переписки».

Анна Романовна его ждала.

Всю войну слала посылки на фронт Косте Есенину. Что-то отправить сыну не было никакой возможности; но, может, кто-то на небесах это заметит, и о Юре тоже позаботятся.

В 1946 году она умерла, так ничего и не узнав.

В 1956 году Юрия Сергеевича Есенина реабилитировали.

Реабилитацию инициировал другой его брат — Александр Есенин-Вольпин, сын Надежды Вольпин.

* * *

В «Выписке о рождении» Константина, составленной со слов матери Зинаиды Райх, в графе о роде занятий отца было прописано: «красноармеец».

Что-то в этой неловкой хитрости Зинаиды имелось судьбоносное.

Константин Сергеевич Есенин стал героическим бойцом и офицером Великой Отечественной. Весь в отца-красноармейца.

Из зарубежных поездок Мейерхольд и Райх привозили, в числе прочего, разноцветные футбольные проспекты.

Понять, что там написано, ребёнок едва ли мог — но футболом заболел по-настоящему.

Когда американские журналисты писали, что Есенин был бы отличным спортсменом, — кажется, они кое-что понимали; по крайней мере, спортивная хватка его сыну передалась.

В 1936 году шестнадцатилетний Костя уже играл в финале юношеского первенства Москвы. Его отметили за отличные спортивные успехи.

Пошёл он, впрочем, не по спортивной линии и уж тем более не по театральной, а по строительной. Москва строилась, страна строилась — это была престижнейшая профессия.

В 1937-м он поступил в Московский инженерно-строительный институт.

У него к тому же определённо был аналитический дар в спортивной сфере.

В 1938 году на конкурсе газеты «Красный спорт» он сумел предсказать победителей четвертьфиналов, полуфиналов и финала розыгрыша Кубка СССР. Его прогноз был единственным верным — так Костя Есенин впервые появился на страницах газеты: в качестве победителя этого конкурса.

Вся эта идиллия обрушилась самым беспощадным образом: зарезанная мать, расстрелянный отчим, высланная в Рязань тётка.

Из роскошной квартиры в Брюсовском пришлось переехать в комнатку на Большой Пионерской улице: предоставило государство. Дачу, купленную на деньги отца и оформленную на него и сестру, оставили.

Подкармливала Костю и Таню Анна Романовна Изряднова, будто решившая: все есенинские дети — её.

Потом — война.

Есенин учился на четвёртом курсе и осенью 1941-го призыву ещё не подлежал, но в ноябре записался добровольцем.

Исчезнувший отчим, высланная тётя Катя, многократно раскритикованный в газетах отец не помешали выбору — или, напротив, в известном смысле помогли?

Накануне отправки на фронт отнёс чемодан с рукописями, бумагами и книгами отца на хранение Софье Андреевне Толстой. С ней он тоже поддерживал отношения, вопреки судебной тяжбе, в своё время имевшей место между его матерью и последней женой отца.

Следом зашёл попрощаться к Изрядновой. Она извлекла откуда-то коробку папирос «Сафо» с последней оставшейся папиросой. Коробку однажды оставил Есенин. Хранила её 16 лет как реликвию.

Костя: «Папироса высохла, и табак начинал высыпаться. По торжественности случая я выкурил в этот день, 5 декабря 1941 года, последнюю папиросу отца».

На войне Константин Есенин был ранен трижды (по документам) или четырежды (по его собственным рассказам).

В 1942 году служил в составе 92-й Ленинградской стрелковой дивизии на ленинградском направлении. Первое ранение — в руку — получил там.

Уже в госпитале началось сильное кровотечение, хирург велел готовить бойца к ампутации пальца, но заглянул в карту, увидел фамилию и поинтересовался: родственник?

Узнав, что сын, сказал: тогда полечим.

Лежал в Ленинградском военном госпитале. Из госпиталя, в больничном халате и тапочках, сбегал на футбольные матчи.

В 1944 году участвовал в боях на Карельском перешейке в составе штурмовой роты.

В одном из боёв погибли комроты и замполит. Младший лейтенант и комсорг Константин Есенин поднял роту в атаку. Пуля пробила ему лёгкое.

Тяжело раненного, его доставит в госпиталь медицинская сестра из другой части, а в своей он пройдёт по документам как погибший.

9 декабря 1944 года в газете «Красный Балтийский флот» выйдет очерк Ю. Саркисова и М. Курганова «У самого синего моря» о сыне Есенина.

«Когда младший лейтенант Есенин пришёл в батальон, его спросили:

— Поэт Сергей Есенин — однофамилец твой?

— Отец.

Пожалуй, младший лейтенант Есенин воевал не хуже других… Научился Есенин за время войны по вою снаряда или мины определять — надо ли залечь или можно спокойно пойти дальше… Война стала большим и обычным делом для этого безусого комсорга батальона».

Его сестра Таня Есенина, находившаяся в ташкентской эвакуации, успела получить похоронку.

На спине брата после операции остался шов длиной 17 сантиметров.

После войны Есенин смеялся: когда я прихожу к врачу, мне достаточно только снять рубашку, как мне сразу же выписывают бюллетень.

Рассказывал, что 12 раз ходил в атаку и четырежды был в рукопашной.

Что ещё несколько раз приходилось поднимать бойцов в атаку и что, поднимая, «никогда не кричал и не ругался, а говорил спокойно: „Ну что, пошли, друзья, вперёд“».

Константин Сергеевич Есенин стал кавалером трёх орденов Красной Звезды — отцу бы понравилось.

«Мир вам, грабли, коса и соха» — но… карточку бы уже не стал рвать, наверное.

После демобилизации Константин продолжил учёбу в Московском инженерно-строительном институте.

Участвовал в строительстве спортивного комплекса в Лужниках, работал референтом в Кабинете министров СССР по строительным вопросам, главным специалистом Госстроя РСФСР.

Был известным на всю страну специалистом по футбольной статистике. В результате этого своего едва ли не главного жизненного увлечения выпустил две книги: в 1968-м — «Футбол: Рекорды, парадоксы, трагедии, сенсации», в 1974-м — «Московский футбол и „Спартак“». В последние годы жизни занимал должность заместителя председателя Всесоюзной федерации футбола.

Был дважды женат, с обеими жёнами разошёлся.

Вторая жена Сицилия Марковна Есенина причин развода не скрывала: любил женщин.

На отца Константин Сергеевич действительно не слишком походил, но и на мать тоже. Назвать его красивым было нельзя; но очарование, задор, хватка — всё было наследственное, константиновское.

Всю жизнь хотел написать книгу об отце — но ограничился полутора страничками воспоминаний. Это, кстати, тоже от отца, вечно собиравшегося засесть за какой-то смиренный труд, которого, увы, характер принять был не в состоянии.

Константин Есенин дожил до 1986 года, новейших изысканий об отце не застал; но Сицилия Марковна надолго пережила бывшего мужа и всю эту карусель альтернативных версий наблюдала.

В единственном, кажется, интервью, вышедшем после нашумевшего сериала о Есенине, Сицилия Марковна сдержанно и спокойно сообщила: Константин Сергеевич был абсолютно уверен в самоубийстве отца.

* * *

Татьяна, сестра Кости, дочь Есенина и Райх, уехав в 1942-м с мужем и маленьким сыном в эвакуацию, осела там.

Такое удивительное было детство: квартира возле Кремля, любые игрушки, балетная школа, морские путешествия с матерью и отчимом, поездки с ними в Париж, гувернантки, богатейшая библиотека…

В 1936 году окончила среднюю школу. За ней ухаживал Володя Кутузов — отличный мальчик из достойной семьи. Подготовилась и в 1937-м поступила на механико-математический факультет Московского университета… но сказка уже посыпалась.

Сначала арестовали старшего брата Юру.

Следом был арестован отец жениха, видный партийный деятель Иван Иванович Кутузов. 16 августа 1937 года его расстреляли как «врага народа».

Несмотря на это, в октябре 1937-го Таня всё равно вышла замуж за своего Володю, сына «врага народа».

Дальше — по нарастающей: мать, отчим, тётя.

Допустимо ли, что, едва возникла возможность, Татьяна предпочла держаться от тех мест подальше?

Да, конечно.

Первое время в Ташкенте было очень тяжело: даже жилья себе найти не могли. Помог Алексей Николаевич Толстой. Семья Татьяны получила комнату в доме на улице Лахути.

Полвека единственная дочь Есенина — и, наверное, самый любимый его ребёнок — прожила в Ташкенте.

Из Москвы привезла привычку безжалостно курить «Беломор», папиросу за папиросой.

Работала в газете «Правда Востока» — главном партийном издании Узбекистана. Была известна как хороший — на уровне, который требовался в контексте той эпохи, — фельетонист. Подписывалась: Т. Сергеева.

В молодости была очень красива.

Вела себя с удивительным тактом и вместе с тем демократично; умела шутить, а ещё — просто потрясающе танцевала. У неё были явные балетные способности. Хотя и фокстрот тоже получался просто великолепно.

В 1962 году в журнале «Новый мир» была опубликована её повесть «Женя — чудо XX века». В отличие от брата Константина Татьяна оставила воспоминания про отца, мать, отчима — отличные, точные, умные. Потом была ещё одна повесть: «Лампа лунного света».

О ней вспоминали: «…была у этой женщины до конца её дней особая стать, лёгкая походка, изящество жестов…»

С мужем, отцом первого сына, рассталась. С отцом второго сына — не сошлась.

Другим местом работы стало издательство Министерства сельского хозяйства Узбекистана.

В 1991 году, не сходя с места, оказалась за границей.

Дети и внуки — есенинские внуки и правнуки — к тому времени уже разъехались.

5 мая 1992 года её жизнь — безропотная, странно достойная и вызывающая тихий вопрос: а почему она всё-таки не вернулась в Москву если не в 1945-м, то в 1953-м, в 1956-м?.. — завершилась.

* * *

«У отца было много женщин. Одна из них — моя мать», — говорил Александр Есенин-Вольпин.

Накануне родов Надежда Вольпин ходила в платье, на котором было изображено солнце, и говорила, что родит Христа.

Сразу скажем: её сын напишет ряд фундаментальных работ по математической логике, разработает собственную теорему в области диадических пространств, которая получит его имя — теорема Есенина-Вольпина.

Он едва не погиб при родах — не шёл родовыми путями. Собирались пробить ребёнку головку и вытягивать его из утробы по частям.

Пожилая акушерка сказала: нет, всё-таки попробуем.

Надежда Вольпин звала сына Алек. Позже все стали его так называть.

Они прожили в Ленинграде ещё восемь лет и в 1933 году вернулись в Москву.

Алек рос удивительным и очень странным.

В конце концов мать отвела его к одному известному психиатру.

Тот констатировал: «Шизоидный компонент, безусловно, наличествует, но исключительно как следствие общей одарённости, граничащей с гениальностью».

Наследственность усвоил в полной мере.

Но прежде чем он станет знаменит сам, весомое имя заработала мать — один из крупнейших советских переводчиков.

Надежда Вольпин переводила с английского, немецкого, французского, греческого, туркменского.

Бронте, Гёте, Гюго, Голсуорси, Конан Дойла, Купера, Мериме, Овидия, Стерна, Вальтера Скотта, Уэллса — десятки томов. В любом доме, где есть большая библиотека, имеются её переводы.

Была ещё раз замужем — за химиком Михаилом Волькенштейном; но брак этот относился к разряду «гостевых» — они никогда не жили вместе. К мужу она относилась иронически. Мужчина в её жизни был один.

Мемуары о Есенине «Свидание с другом» написала только в 1984 году.

Характерно, что воспоминания матери человека, ставшего не только крупнейшим математиком, но и знаменитым диссидентом, — о том, как, собственно, она его зачала, — были опубликованы в советском журнале.

Умерла 9 сентября 1998 года в возрасте девяноста восьми лет, пережив всех других женщин, любивших Есенина.

* * *

Поэтесса Надежда Павлович, в 1918 году совместно с Есениным, Клычковым и Герасимовым сочинившая киносценарий «Зовущие зори» (совсем плохой), рассказывала, как однажды, в 1930-е, увидела бегущего по парку Сашу Вольпина — и едва не впала в ступор: ей навстречу бежал юный Сергей.

Юный Вольпин был кудрявый, яркий — поражал своим видом. И не только.

Он окончил мехмат МГУ, в армию его так и не призвали как имеющего некоторые психические отклонения, которые, впрочем, не помешали ему защитить диссертацию по математике и получить направление на Украину — преподавать в Черновицком университете.

За антисоветские разговоры, сочинение и чтение стихов сомнительного содержания был задержан, в связи с неадекватным поведением на допросе отправлен на освидетельствование, признан невменяемым и помещён в ленинградскую тюремную психиатрическую больницу. Оттуда уехал в ссылку в Караганду.

В селе Долинка Карагандинской области среди портретов знаменитых репрессированных долгое время висело и его фото.

В лагере продолжать сочинять стихи.

Не играл я ребёнком с детьми,

Детство длилось, как после — тюрьма…

Но я знал, что игра — чепуха,

Надо возраста ждать и ума!

…Подрастая, я был убеждён,

Что вся правда откроется мне —

Я прославлюсь годам к тридцати

И, наверно, умру на Луне!

— Как я многого ждал! А теперь

Я не знаю, зачем я живу,

И чего я хочу от зверей,

Населяющих злую Москву!

…Женщин быстро коверкает жизнь.

В тридцать лет уже нет красоты…

А мужья их терзают и бьют

И, напившись, орут, как коты.

А ещё — они верят в прогресс,

В справедливый общественный строй;

Несогласных сажают в тюрьму,

Да и сами кончают тюрьмой.

…Очень жаль, но не дело моё

Истреблять этих мелких людей.

Лучше я совращу на их казнь

Их же собственных глупых детей!

Эти мальчики могут понять,

Что любить или верить — смешно,

Что тираны — отец их и мать,

И убить их пора бы давно!

Эти мальчики кончат петлёй,

А меня не осудит никто, —

И стихи эти будут читать

Сумасшедшие лет через сто!

Если присмотреться, то можно, что твоя Надежда Павлович, ахнуть: это же Эдуарда Лимонова стихи. Со всеми его темами: вера в свою аномальность, антисемейный бунт, скепсис по отношению к возрастным женщинам, антипрогрессизм, обещание своровать детей — и самой осмысленно-графоманской манерой.

Датировано это сочинение апрелем 1952 года.

Перед нами в известном смысле жизненная программа Вольпина.

В 1953 году он был амнистирован.

Вскоре Александр Вольпин стал редактором математического журнала, но своим поперечным убеждениям не изменил.

В 1959-м его снова арестовали — и опять поместили в ленинградскую психлечебницу.

В 1961-м переехал в Москву.

Вскоре он становится одним из крупнейших специалистов по математической логике, создав самостоятельное научное направление — ультраинтуиционизм.

Переданные за границу стихи и философские работы Вольпина вышли в 1961 году в Нью-Йорке под названием «Весенний лист». Отец даже в 17 лет не стал бы называть так свой сборник.

Долгое время работал во Всероссийском институте научной и технической информации: занимался реферированием, переводами математической литературы, написал ряд статей для «Философской энциклопедии».

5 декабря 1965 года, в День конституции, Александр Вольпин в компании будущих диссидентов, в том числе писателя Владимира Буковского, организовал на Пушкинской площади в Москве «митинг гласности». Они держали плакаты с призывом «Уважайте Советскую Конституцию» и пытались раздавать составленный Вольпиным текст «Гражданского воззвания».

Всё продолжалось не более полутора минут, и прямо с площади Вольпин уехал на допрос.

К тому времени у него давно сформировался собственный, изводивший неповоротливых советских следователей, стиль поведения на допросах. Сказывались, во-первых, опыт задержаний, во-вторых, блистательное знание советской законодательной базы, а в-третьих, наличие с детства под рукой отменной библиотеки по праву — в силу того, что один из его дедов по материнской линии работал адвокатом.

В 1968 году Вольпина снова отправили в психиатрическую больницу.

Неожиданно в ответ на это появляется коллективное открытое «Письмо 99».

Академик Пётр Новиков, члены-корреспонденты АН СССР Израиль Гельфанд, Лазарь Люстерник, Андрей Марков, Дмитрий Меньшов, Сергей Новиков, будущий гуру патриотического движения Игорь Шафаревич, 31 доктор физико-математических наук, целый выводок лауреатов Ленинских премий и другие выступили в поддержку Вольпина, потребовав прекратить его насильственную госпитализацию.

И его выпустили.

В 1968 году Вольпин напишет культовую «Памятку для тех, кому предстоят допросы», которую позже издадут во Франции.

Вольпина не без оснований называли крёстным отцом правозащитного движения в СССР.

У него потом спросят:

— С братом Костей общались?

Ответит:

— Да не особо — Костя был коммунистом.

Но к сестре Тане в Ташкент ездил. Кажется, они друг другу понравились.

О себе скажет: «Думаю, что у меня в характере многое от отца. Но совершенно преломлено. Он не был рационалистом, как я. Был по натуре драчуном, а я не драчун, я спорщик. Но самое главное — он мыслил образно, а я — точечно, предельно конкретно».

Внешнее сходство их с годами поистёрлось, но Вольпин будто являет собой гиперболизированный, разросшийся до огромной самостоятельной величины фрагмент отцовского гения.

С 1970-го он работал с Андреем Сахаровым в Комитете прав человека СССР.

Написал ряд докладов на правозащитные темы.

В марте 1972-го отчаявшиеся с ним справиться советские власти попросили Вольпина на выход: уезжайте, умоляем.

Он сам ещё в 1953 году предсказал в стихотворении «О сограждане, коровы и быки!..»:

…Побеседую с останками друзей

Из ухтинских и устьвымских лагерей, —

А когда пойдут свободно поезда,

Я уеду из России навсегда!

……………………………….

Чтоб озлобленностью мрачной и святой

Не испортить чьей-то жизни молодой,

И вдобавок, чтоб от праха моего

Хоть России не досталось ничего!

Всё это время Александр Сергеевич жил под фамилией Вольпин, анкету на выезд, естественно, заполнил на неё же, но визу ему отчего-то выдали на двойную фамилию Есенин-Вольпин.

Странный прощальный подарок от советской административной машины!

Он эмигрировал в США, работал в университете Буффало, затем — в Бостонском: неподалёку от знаменитого Симфони-холла, того самого, где Дункан, выйдя на сцену в красном шарфе, провозгласила: «Я красная! Как мой красный шарф!» — в то время как Есенин, размахивая флагом, кричал из окна гримёрки: «Да здравствует большевизм!»

Судьба любит банальные рифмы.

В США Есенин-Вольпин прежним опытом не кичился, но, напротив, отмахивался: «Да я особенно и не страдал. Два раза попадал в питерскую психушку. Да ещё два с половиной года в ссылке».

Был четыре раза женат. Детей у него не было.

Никто из детей Есенина не прожил жизнь в одном браке. Старость все встречали в одиночестве.

Последние годы Есенин-Вольпин провёл в доме престарелых под Бостоном. Получал пенсию 850 долларов.

В 1946 году он написал самоиронические и, пожалуй, провидческие стихи:

…Словно право дразнить людей

Для меня как искусство свято,

Словно ругань моя умней

Простоватых речей солдата…

…Что ж поделаешь, раз весна —

Неизбежное время года

И одна только цель ясна,

Неразумная цель — свобода!

И ругань его была не умнее солдатских речей, и цель действительно была не самая разумная; но жизнь получилась всё-таки красивая.

Плохой, но по-своему оригинальный и даже очаровательный поэт, замечательный математик, потрясающий человек, Есенин-Вольпин умер в 2016 году в возрасте девяноста двух лет.

И что мы видим в итоге?

Сын Сергея Есенина от русской женщины занимался авиационными разработками и погиб вследствие неразумной юношеской бравады, не успев толком раскрыться; сын от немки был отличным офицером на войне, затем стал специалистом по спортивной статистике и крупным начальником в строительной сфере; сын от еврейки — правозащитник, крупный математик и эмигрант.

Говорят, что кровь не имеет никакого значения.

Ну, наверное. Как скажете.

* * *

Сестра Есенина Шура, окончив семь классов школы, больше нигде не училась.

В мае 1929 года вышла замуж за журналиста Петра Ильина, взяв его фамилию.

Родила троих детей.

Всю жизнь помогала Есенинскому музею, передав туда множество вещей, составивших экспозицию.

Выслушала, как и сестра Катя, тысячи стихов, иногда хороших, но в основном плохих, которые читали им сотни поэтов и в Москве, и в Константинове, и в Рязани, и где угодно, словно бы через них надеясь получить благословение Есенина.

Отношения между Катей и Шурой всю жизнь были, мягко говоря, натянутые.

Ну и ладно — их дело.

Написала воспоминания о брате «Родное и близкое».

Жизнь Александры Сергеевны Есениной закончилась в 1981 году.

На Ваганьковском кладбище в изголовье у Есенина — Галина Бениславская.

Рядом — мать Татьяна Фёдоровна Есенина: помирились.

Неподалёку — Ширяевец, любимейший товарищ и крестьянский собрат.

Там же, на Ваганьковском — Городецкий, первым встретивший Есенина в Петрограде, в самом начале пути. Чагин — хранитель и друг, лучший из большевиков в есенинской жизни, ни разу не предавший его памяти, занимавшийся выпуском его сборников, когда большинство литературных друзей Есенина об этом и не думали. Рюрик Ивнев — не последний человек для Есенина: в конце концов, написал о нём пьесу, роман и добрый том воспоминаний. И женщины, в которых Есенин, как ему казалось, так нуждался и которые не откликнулись: Лидия Кашина и Августа Миклашевская.

Сестра Катя на Ваганьковском похоронена, и сестра Шура, его тихий ангел, — тоже там.

Это ей он написал:

…Потому и навеки не скрою,

Что любить не отдельно, не врозь,

Нам одною любовью с тобою

Эту родину привелось.

«Одною любовью с тобою…»

* * *

Странно, но в словах Зинаиды Гиппиус, написанных ещё при жизни Есенина, в начале 1925-го, что-то есть — уловила.

«У Есенина чисто русская — распутинская — безмерность: куда бы ноги ни поставил, катит его, как с горы… Есенин, вне своей поэзии, сам есть некий художественный образ. Его безудержность, его талантливость, ребяческая лживость и бессознательная правдивость, его способность опьяняться „свободой“, чтобы „полететь вверх пятами“ и потом в замедленном похмелье приходить в себя, — разве всё это не черты самого русского народа?»

Гиппиус просто усилила все акценты, перенасытила все краски, не сказала — а поставила на вид, будто чуть задыхаясь от личной обиды: почему я всё равно буду всего лишь Гиппиус, а ему — предела нет?

Тем не менее и про безмерность, и про безудержность, и про бессознательную правдивость, и про похмелье, и про черты народные — всё так.

Даже разрушая себя, он создавал что-то большее, чем он сам.

Пришло время как-то смиряться с очевидным.

Есенин — отражение и лучшего, и разного в нас.

Хотя кто здесь вправе сказать, что хорошо, что дурно?

Есенин вместил в себя все типы национального характера, всех братьев Карамазовых сразу: в скуфье, смиренным иноком был Алёшей, в буйстве и влюблённости — Митей, в ловком и до какого-то момента рациональном обращении со своей удачей — Иваном; даже, рисуя на Страстном монастыре кощунственные строчки: «Я кричу, сняв с Христа штаны», — поиграл в Смердякова.

Есенин последовательно использовал нецензурную лексику в письмах и, главное, в стихах. Он делал это осмысленно и последовательно и настаивал на расширении литературного языка за счёт «корявых», как он говорил, слов.

В 1923 году он писал: «Я чувствую себя хозяином в русской поэзии и потому втаскиваю в поэтическую речь слова всех оттенков. Нечистых слов нет. Есть только нечистые представления».

Да, нецензурная лексика встречалась даже у Пушкина, у которого, как известно, есть вообще всё; но именно Есенин начал применять как пониженные речевые обороты, так и в прямом смысле матерную брань в качестве полновластной составляющей поэтического словаря.

Перед нами, подчёркиваем, не случайные, хулиганские примеры, а последовательное отстаивание права обсценной лексики на присутствие в поэзии. Достаточно заметить, что она присутствует не только и не столько в стихах на «случай» или в частушках, а в ключевых есенинских текстах — «маленьких поэмах» «Исповедь хулигана» и «Сорокоуст», драме «Пугачёв», цикле «Москва кабацкая», поэме «Анна Снегина».

Есенин считал эти слова беспризорными. И, как беспризорников, их жалел.

Поражает в Есенине, что, будучи истраченным почти до дна, пропитым до сизости, издёрганным психбольницей, замученным манией преследования, боящимся спать ночами в одиночестве, никого, казалось бы, уже не любящим, уставшим до самой уже подступающей смерти, в том самом декабре — за считаные недели до — он, едва брал перо, становился чистым, ясным, прозрачным, сознание его выхватывало удивительные, неземные ноты, собираемые из, казалось бы, самых элементарных составляющих:

Ведь знаю я и знаешь ты,

Что в этот отсвет лунный, синий

На этих липах не цветы —

На этих липах снег да иней…^[103]

Ничего сложного, простейшие рифмы и — невоспроизводимо, неповторимо, невозможно.

Безупречный слух на слово, которое он будто бы уже нехотя, запуская бесконечно усталые, порезанные, натруженные руки в быструю реку русской речи, почти не глядя вылавливал, — и оно серебрилось!

Серебрилось в его устах — даже самое корявое, грязное, отталкивающее.

А в других — снулая рыба, да и только.

Разве объяснишь такое?

Ведь какие рядом были мастера!

Наверняка Клюев, Клычков, Ширяевец думали втайне, что могут не хуже.

Ведь Приблудный верил, что сможет так же.

Ведь Мариенгоф и Шершеневич выходили на общую с ним сцену и чувствовали себе если не равными, то почти равными.

И что же?

Если измерять по любви народной и брать только мужчин (женщин Есенин всерьёз не рассматривал никогда), то соперников его из современников (Блок не в счёт — он старше) всего четверо: Маяковский, Гумилёв, Пастернак, Мандельштам.

Клюев и Ходасевич, даром что величины неменьшей, уже по большей части для специалистов.

Иногда даже диковатой выглядит эта картина: Есенин забрал огромную долю народной любви, а оставшиеся, четвертушки, краюшки, крошки делят разом все крестьянские поэты, все имажинисты, все несчастные пролетарии, все полузабытые, так толком и не вернувшиеся домой эмигранты.

Как же он угадал, как смог? Как он породнился со всем народом?

У Есенина вроде бы почти всё в лирике — про себя.

Но вдруг выясняется — про каждого.

Есенин — интуитивист, но истинный национальный мыслитель.

А ещё Есенин был очевидным противником прогресса по-американски, находя подобный цивилизационный путь тупиковым. В поиске выхода из этого тупика он возлагал надежды на нечто неизъяснимое, свойственное нашему национальному характеру — буйному, «азиатскому», но в итоге, как ему казалось, спасительному.

Есенин — всё русское разом.

Святость — и расхристанность, воинственность — и добротолюбие, нежность — и наглость, стремление к порядку — и страсть к разгрому, широкая имперская всепрощающая душа — и дерзкая привычка называть вещи своими именами, беспутство судьбы — и высокая, пожизненная, смертная ответственность за всё содеянное и сказанное.

Есенин — православный, крестьянский, имажинистский, кабацкий, советский — и как сумма всех составляющих — русский поэт.

И, наконец, Есенин — русское чудо, гений, наш праздник, наш плач, наше светлое застолье. Его место за длинным столом — в красном углу. Он для нас — надежда на рай.

* * *

Сразу после смерти Есенина на организационном собрании в Доме Герцена 1 января 1926 года было принято любопытное решение: открыть в Москве и в Ленинграде приюты для беспризорных имени Есенина.

За этим кроются куда более серьёзные смыслы, чем может показаться.

В последние два года жизни Есенин постоянно посещал — один или с друзьями — московские ночлежки.

Об этом вспоминали несколько его друзей-писателей.

Николай Никитин, описывая одно из посещений ночлежки в компании Есенина, отметил важную деталь, смысла которой, кажется, сам не понял до конца.

Едва они туда вошли, со всех сторон начинали шептать:

— Есенин!.. Есенин… Есенин…

Они, люди дна, знали его? Нет, конечно.

Просто он там был не первый раз.

Он ходил туда постоянно: таскал подарки, папиросы, конфеты, просиживал там целые часы, что твой Франциск Ассизский.

Из кого состоял контингент ночлежек?

Никитин не без брезгливости перечислял: «…всякого рода подонки, продажные женщины, воры, бездомники и беспризорники».

В тот раз Есенин читал им стихи — сначала «Москву кабацкую», потом — о деревне, о матери.

Никитин: «У женщин, у мужчин расширились очи, именно очи, а не глаза. В окружавшей нас теперь уже большой толпе я увидел горько всхлипывающую девушку в рваном платье. Да что она… Плакали и бородачи… Никто уже не валялся равнодушно на нарах. В ночлежке словно стало светлее. Словно развеялся смрад нищеты…»

Будто не мемуары читаешь, а житие.

Конечно, он хотел проверить воздействие своих стихов на здешнюю публику. Но дело всё равно не в них.

А в чём?

Да во всё той же его теме — боязни пропустить Христа.

…Он придёт бродягой подзаборным

Нерушимый Спас…

Может, Он пришёл уже?

Надо же дать ему ту самую краюху хлеба, о которой писал в давнишних стихах. Плитку шоколада, папиросу…

Надо же, собираясь в край иной, показаться ему!

Чтобы он всё понял, чтобы не осердился ни за что.

Один есенинский — не первого круга и даже не второго — знакомый вспоминает, как Сергей, уже знаменитый поэт, оказался у него в подмосковных Люберцах.

Увидел его мать — у неё ноги отказали, она лежачая.

Знакомого и застолье Есенин забросил: обнял, расцеловал старушку, проговорил с ней весь вечер.

На следующий день договорился — о себе никогда толком договориться не мог! — чтобы её положили в лучшую больницу.

Это всё — из того же ряда, что хождения к беспризорникам на Кавказе и в московские ночлежные дома…

Валентин Катаев о Есенине: «Он верил в загробную жизнь».

За месяц до смерти Есенин бросился к сестре Шуре:

— Ты умеешь молиться? Давай вместе помолимся, прошу!

Шура напугалась — но встала с ним рядом на колени.

Есенин стоял и просил:

— Господи, прости. Господи, избави. Видишь, как я страдаю.

Потом умер.

И Василий Князев — неуёмный атеист, правоверный пролетарский поэт, работавший в поезде Троцкого агитатором и пропагандистом, написавший множество задорных стихов о православном мракобесии, — всю ночь, без всякой на то необходимости, сидел возле тела Есенина.

Всю ночь!

В покойницкой!

Как возле кого он сидел?

Как возле кого?..

Когда мёртвого Есенина одели и подготовили для прощания, неизвестный служитель покойницкой принёс иконку и вложил в руки Есенина.

Отчего-то кажется, что он вообще там не работал, этот служитель.

Что он работал в другом месте.

* * *

И ещё из есенинских предсказаний:

…Дай ты мне зарю на дровни,

Ветку вербы на узду.

Может быть, к вратам Господним

Сам себя я приведу.^[104]

Сам себя и привёл — по серебристой декабрьской дороге.

Где-то есть такая реальность, такая встреча, где мать рада, отец рад, сёстры рады.

Где Александр Никитич и Татьяна Фёдоровна наконец любят друг друга.

Где хмельных и весёлых друзей не бьют и не судят.

И стихи их поют, помнят.

Где Николай и Анатолий друг другу руки подают.

Где одному приблудному поэту не надо больше ничего ни у кого втайне брать, потому что у него и так всё есть. Где другому поэту, носящему волчье имя, не вменяют в вину страшных злодеяний.

Где маловеры уверовали и были прощены.

Где все удивлены, все улыбаются.

Где расстилается Родина вокруг, которой он оказался не пасынок, а самый ненаглядный сын.

И Родина спокойно и ласково говорит: ты ребёнок мой, ты похож на меня.

И все дети похожи на тебя, говорят ему Аня, Зина, Надя.

Не надо больше карточки рвать.

И всё будет хорошо.

Или нет.