Есть такой фронт

НИКОЛАЙ ИЛЬНИЦКИЙ ТРИСТА ПЕРВАЯ ОПЕРАЦИЯ ТИМОФЕЯ ВАЛИТОВА

У него жилистые, сильные руки — такие бывают у строителей или землепашцев. Руки эти не дали врагу надругаться над первой коллективной бороздой в районе, потом они положили первый камень в фундамент Добротворской ГРЭС, через несколько лет взялись за включатель на могучем пульте — и в селах Львовщины разлилось море огня, а керосиновые лампы исчезли навсегда. Освободитель, страж земли и первый зодчий на ней! Татарин Тимофей Валитов почувствовал, что уже не сможет ее покинуть. Львовщина навсегда стала для него родным домом. Здесь он прожил восемь самых тяжелых послевоенных лет, когда нужно было восстанавливать хозяйство, очищать города и села от развалин и от тех, кто хотел снова возвратить ее в рабство иностранных захватчиков. С каждым клочком земли, с каждым селом у него очень много связано. Он знает каждую могилу своих боевых побратимов. Судьба этой земли в его сердце, она — его жизнь, биография его…

Недавно Тимофей Алексеевич попытался подсчитать, в скольких чекистских операциях пришлось ему принимать участие. Как нелегко было ему это сделать! Словно тяжелые тучи, плыли и плыли воспоминания о былом и пережитом.

— Не берусь рассказывать обо всех этих операциях, — сказал он. — Пришлось бы писать целую книгу. Поведаю лишь об одной, триста первой.

Поздним вечером прискакал гонец из Селец-Бенькова: «Зарижный пытает членов правления». Тимофей бросился к телефону:

— Подполковника Шульгу! Товарищ подполковник! Снова Зарижный! Еду на операцию!

— Хорошо.

Подняв оперативную группу, Валитов умчался в ночь. Чекисты уже были на окраине села, когда услышали выстрелы: это Зарижный кончал расплату.

Пятеро лежали на площади перед конторой. Валитов присмотрелся и распознал всех. Председатель колхоза Павел Василишин, члены правления Василий Браташ и Андрей Волян, два «ястребка» — Ткачишин и Лиско, которые остались в деревне для охраны. Под бледным сиянием луны блеснула темно-красная лужа возле убитых.

…Зарижный извивался между селами, словно уж. Хитрил, отстреливался, путал следы. Он сначала было подался на Руду-Силецкую, но, вероятно, поняв, что здесь, где деревни большие и расположены близко одна от другой, может попасть в засаду, свернул резко в сторону. Путь его теперь лежал на хутора Иваньки, Долину, Перекалки.

«Вот хитрая лиса! — разгадывал Тимофей тактику главаря. — Понимаю, хутора — его стихия. Там люди боятся их».

Недалеко от хутора Перекалки Валитов потерял следы беглецов. Словно сквозь землю провалились. Проверили дворов десять в Перекалках — безрезультатно.

Валитов остановился с бойцами в поле и думал — что же делать теперь? Зарижный был где-то близко, он, очевидно, решил переждать, пока его не оставят в покое.

Нет, не мог Тимофей возвратиться в Добротвор! У него созрел план — он отправит почти всю группу назад, оставит с собой лишь четырех товарищей.

Замаскировались в поле недалеко от хутора и тоже ждали.

Тимофей лежал на пригорке под кустами черного терна. Он расстегнул пуговицы гимнастерки: жарко. Был конец июня. Солнце жгло нестерпимо. Из укрытия Валитов зорко осматривал местность. К самому пригорку подступало поле ячменя. Из трубок только выбивались щетинистые колосья. Длительное ожидание клонило к воспоминаниям о семье — о детях, о жене. Давно уже не видел их, соскучился. Бывало не раз приезжает в Каменку-Бугскую, останавливается перед домом, в несколько шагов перемахивает двор, и уже его, такого, как есть, всего в пыли, в военной одежде, обнимает жена, а Валерик и Люда взбираются на руки, на плечи. Те несколько часов в семье — утешение. Каких только игр не придумывал с детьми! А потом — прощание… Уже четыре месяца не видел их, хотя до дома всего двадцать километров…

Прервал воспоминания. Какое он имеет право рассеивать внимание, когда сейчас, как никогда, нужно быть зорким, чутким…

…Шли вторые сутки. Снова солнце принялось жечь землю. Мучили жажда, голод.

Он посмотрел в сторону и вдруг увидел: вдали на полевой дороге клубится пыль. К хутору Перекалки ехала подвода. Было длительное, неспокойное ожидание. Затем подвода остановилась. С нее соскочил человек и пошел по полю в направлении засады. Вскоре Валитов узнал его. Это был колхозник из Селец-Бенькова.

Он сел рядом, вытер с лица пот, сказал:

— У полковника Шульги узнал, что вы здесь, и сразу же сюда. Чуть лошадей не загнал. Хочу сообщить — сегодня после обеда под дубом, что в поле между Перекалками и Осовцом, состоится, встреча Зарижного с посланцем Билоуса.

— Сам будет или с бандой?

— Сам… Так что же делать, Тимофей Алексеевич?

Валитов посмотрел на часы — было без пятнадцати минут два. К дубу километра два…

Подчиненные Тимофея настаивали: «Нападем вместе — так надежней!» В карих, прищуренных глазах командира — отрицание. Повесил автомат на грудь, отстегнул кобуру пистолета:

— Всей группой пойти — значит, всполошить птицу. Оставайтесь здесь, наблюдайте дальше. Двинетесь только после выстрелов… А ты, дружище, — он крепко обнял колхозника, — возвращайся домой.

Пригнувшись, Тимофей исчез в высокой ржи.

Когда в 1941 году в Селец-Беньков пришли фашисты, среди тех, кто встречал их с хлебом-солью, был Алексей Шевчук. Он опередил самых гостеприимных, открыл дверцы черного «оппель-капитана» и поклонился.

Сын сельского старосты Романа Шевчука, который до 1939 года был лакеем у осадников и на том сбил немалое состояние, Алексей возненавидел Советскую власть, которая сделала в Селец-Бенькове всех равными. Шевчуку так хотелось, чтобы называли его паном, чтобы снимали перед ним шапки. Вот почему, когда над дверью школы крестом-пауком зачернел флаг, он пришел к своим спасителям.

— Пан майор Неймер интересуется, кто вы, — вышел к нему переводчик.

— Скажите: его верный слуга. Есть важное дело.

Шевчук еще не научился кричать «хайль» и поэтому, когда вошел в кабинет, где когда-то стояли глобусы, книги, цветы, а теперь на столе чернел ряд бутылок, лисьим шагом подошел к майору и положил перед ним список коммунистов, которые не успели эвакуироваться, и тех, кто первым подал заявление в колхоз в 1940 году. В этот же день этих людей расстреляли. С тех пор и началась карьера Шевчука-младшего. Он первым в селах Надбужья сменил гражданский костюм на форму полицая. Ему разрешили открыть свой магазин и буфет. Сюда в любое время оккупанты могли зайти и выпить стакан спиртного. Сюда Шевчук приносил награбленные в селах ценности. Теперь он снова был пан.

С годами карьера Шевчука росла. Ему удалось пронюхать подпольную группу в селе, и он выдал ее гитлеровцам. Он усердно чистил из крестьянских амбаров последние килограммы хлеба для Германии. Старания полицая заметили, и за два года он выслужился до унтер-офицера.

Потом для прислужника наступили черные дни. Из Селец-Бенькова бежали оккупанты. Машина шефа была перегружена. Правда, фашисты могли остановить ее, немного потесниться, дать и ему местечко, но почему-то этого не сделали.

Когда в Селец-Беньков вошла Советская Армия, Шевчука в селе не было: он прятался в лесах над Бугом. Через несколько дней узнал, что его магазин, буфет, землю конфисковали, раздали все людям. Открылась затянувшаяся рана, чувство ненависти переполнило сердце.

В августе 1944-го в селах Надбужья заговорили о банде Зарижного (Шевчука). Вскоре сама земля вздрогнула от тех кровавых злодеяний, которые на ней чинил этот палач.

…В полночь они вывели из дома секретаря Селецкого сельсовета Гуменюка.

— Расстрелять! — кричал боевик Воробец.

— Не то говоришь! — сплюнул Зарижный и подошел вплотную к Гуменюку. — Что, узнаешь? Ну, присматривайся, присматривайся… К журавлю его!

Секретаря гвоздями прибили к журавлю. Уходя, перерезали ему горло. На рассвете люди пошли к колодцу, и девушка, которая первой приблизилась к журавлю, вскрикнув, потеряла сознание. (С того колодца с тех пор не пьют воду).

…Семья Григория Балембы ужинала. А еды — как на горе: по картошке в мундирах да по щепотке соли. Григорий смотрел на детей — желтых, худых — и почему-то прятал под стол костистые руки.

Заскрипела дверь — вошли трое. Балемба поднял глаза и сразу же в высоком, одетом в немецкий мундир, узнал Шевчука.

— Поужинали? — опросил Шевчук. От этих слов в груди Балембы словно что-то оборвалось. Никто не ответил, Шевчук сел возле плиты, не спеша скрутил «козью ножку». Дым окутал всех.

— Значит, Балемба, за советы? Смотрю, ты скоро возьмешься в колхоз гнать людей. Эх Балемба, Балемба, не думал я, что ты, украинец, станешь таким бестолковым. Кстати, ты не забыл, что должен мне мешок муки? Ничего, я добрый, я знаю, что сейчас у тебя муки нет. Ну что ж, богу отдашь.

На топчане, забившись в угол, словно сиротливые птенцы в гнезде, сидели трое малышей.

Зарижный подал знак помощнику — тот вышел. Через минуту со двора начали заколачивать досками окна. Жена Балембы упала перед Шевчуком на колени, зарыдала:

— Помилуйте, пан. Он не пойдет больше в сельсовет… Дети у нас, имейте сердце, Олексо.

— Анна, подымись! Слышишь, что говорю! — закричал словно не своим голосом Балемба.

Шевчук ехидно улыбнулся, процедил:

— Так не забудь, Балемба, богу возвратить муку и помолиться за советы.

В сенях затопали сапоги.

Балембы слышали, как заколачивали дверь, как потом брызгали по стенам, окнам. А затем в комнате стало светло-светло, словно днем. Где-то вдалеке раздались возгласы: кто-то кричал. Во дворе ударила еще автоматная очередь, и вскоре для семьи Балембы наступил трагический конец…

В Селец-Бенькове Зарижного поддерживали родственники, и какое-то время он гулял довольно привольно. Но уже через несколько месяцев банда попала в засаду.

После боя с чекистами Зарижный недосчитался многих боевиков. Тогда он стал более осторожным, перенес поле своей деятельности в другие села Каменко-Бугского района, а затем расширил его и на Лопатинский и Радеховский районы.

Вскоре старания Зарижного были соответствующим образом оценены, и он возглавил так называемый надрайонный провод.

Новые обязанности принудили новоиспеченного «проводника» призадуматься над тем, что делать дальше. Ведь Советская власть крепнет, везде по селам уже организуются колхозы. И тогда Зарижный старается сформировать новые банды на территории провода, втянуть в них людей под угрозой смерти. Их атаманы — Каменяр, Карат, Монета, Соловей, Очерет взмахнули черными крыльями над селами. Из села в село передавались вести: убили директора школы в Руде-Селецкой Глоговского, отрезали языки жителям села Незнанов Павлу Королевичу и Марии Билык, застрелили районного судью Ивана Коржа, сожгли спиртзавод в Селец-Бенькове, казнили секретаря Ясеницкого сельсовета Косолапова, убили председателя Каменко-Бугского горсовета Гуменюка, повесили председателя колхоза в Батятичах Марчишина…

Зарижный задумывает издавать в схронах печатную литературу, переводит на территорию своего провода (где хутора и где не так опасно) окружной провод.

Но все чаще Шевчука преследует Валитов и его товарищи. Это они ликвидируют главарей банд Орлика (Михаила Браташа), Осоку (Дмитра Войтовича), Очерета (Теодозия Фика). А Зарижный, самый опытный, хитрый, держится. Он знает, что пошли с повинной многие из тех, кого он еще вчера считал своими единомышленниками. Знает, поэтому весь в злобе, как зверь перед смертью.

Валитов шел напрямик через рожь. Была она высокая, могучая, колосья звенели над самой головой, лезли в глаза. Шел прямо к дубу, который был виден издали. Присмотрелся — на дереве никого. Пошел медленнее. Руками раздвигал стебли, шел осторожно, еле слышно. Был собран, готов к любой неожиданности. Он давно убедился, что Зарижный хитрый, коварный и может появиться там, где его не ждут. Валитов вспомнил зимний день 1946 года. Среди других писем, которые пришли по почте, он увидел и треугольник без обратного адреса. Круглые, наклоненные влево буквы.

Валитов показал письмо подполковнику Шульге и капитану Шведченко.

— Смотри, даже угрожает!.. — Шведченко поднял брови. — Видно, костью стали мы ему поперек горла. Дорого бы дал, чтобы убрать нас.

Шевчук привык, чтобы его боялись, и не мог простить Валитову, что тот не обратил внимания на его ультимативное письмо.

В июне 1946-го Тимофей вместе с Павлом Хреновым, своим другом, поехали верхом в Шайноги. В поле было жарко, и они держались тени, падающей от тополей на дорогу. Павел рассказывал веселые истории, а Валитов искренне смеялся.

— Тра-та-тах! — ударила автоматная очередь, и раненая лошадь Валитова, заржав, упала на передние ноги. В ту же секунду Тимофей и Павел прыгнули в канаву. Над головами засвистели пули. Стреляли несколько человек, прятавшиеся в кукурузе.

«Засада», — догадался Валитов.

Приготовили гранаты, запасные диски. Разгорелся настоящий бой. Тяжело пришлось бы им тогда, если бы не подоспели свои. Пойманный бандит признался: их сюда прислал Зарижный.

…Валитов, держа палец на спусковом крючке автомата, присел во ржи и замер. Тихо-тихо. Лишь слышно, как где-то в хлебах кричит перепел. «Возможно, Зарижного здесь нет. А если бы он был, то, наверное, заметил меня, — размышлял Валитов. — Впрочем, он, очевидно, ждет людей от дороги, они будут идти через ячменное поле».

Поднялся. Шаг… Второй… Третий… Четвертый… Зацепил сапогом стебли, они зашелестели. Словно поплавок из воды, под дубом из ржи показалась голова. В больших выпуклых глазах — испуг, смешанный с нечеловеческой, волчьей жадностью.

Они впервые встретились с глазу на глаз — Валитов и Шевчук. Какое-то мгновение смотрели друг на друга. Автоматная очередь прошла над самой головой Валитова. Впервые не послушались Зарижного руки. Впервые он промахнулся. И сразу же Валитов выпустил очередь из автомата по непокрытой, заросшей голове. Левее показалась еще одна голова, и Тимофей, еще не успевший снять пальца с крючка, короткой очередью причастил и его.

Остальные шесть шагов он преодолел двумя прыжками.

Под дубом лежали двое. Зарижный был в рваном, без пуговиц, без погон, немецком кителе.

Длинный, сухой, костлявый, он скорее напоминал засохшую ветвь дерева, чем человека. На босых ногах чернел толстый слой грязи. Кожа на лице бледная, землистая — видно, редко касалось ее солнце.

Вскоре возле дуба были друзья Тимофея. Кто-то из них проверил карманы Зарижного, вытащил из них несколько бумажек и подал Валитову. Знакомый почерк: круглые, с наклоном влево буквы. Отчеты о террористических актах, описания чекистов, списки тех, кого нужно ликвидировать. И вдруг послание Билоусу:

Валитов перечитал еще и еще раз. Дом… Он чуть не крикнул от радости. Это же их схрон там!.. И как раньше он не додумался? Они же всегда в таких местах базируются, что и предположить трудно.

Отчетливо возник в памяти один эпизод.

…Зима, мороз. На протяжении нескольких дней Тимофей проверяет хутора, раскинувшиеся на границе Каменко-Бугского и Радеховского районов, и все безрезультатно. А банда сидела где-то именно в этих местах.

Наступила ночь. Валитов с бойцами, осторожно ступая, шел к хутору Збица. Что-то замигало в глазах — в окне крайнего дома то гас, то снова загорался огонь. Валитов остановился, словно завороженный: «С чего бы это?.. Словно сигналят… Конечно же, это лампа».

Он огляделся и увидел такую картину: метрах в десяти от него подымается вверх большая тарелка снега. А за ней из-под земли показывается человеческая голова. Валитов выпускает короткую очередь. Вопль — и снежная тарелка падает.

Из схрона открыли стрельбу, но группа Валитова уже окружила пристанище банды.

— Сдавайтесь! — крикнул Тимофей.

Из-под земли послышались глухие выстрелы, стоны, а затем все стихло.

Когда Валитов вошел в схрон, все бандиты лежали мертвые. Референт окружного провода расстрелял всех, а потом прикончил и себя…

Теперь Валитов был убежден, что схрон Зарижного находится под хутором Осовец, а что «юг.-зап. км» означает — в километре юго-западнее.

Группа немедленно двинулась к этому месту. Операцию закончили раньше, чем Валитов рассчитывал. Десять бандитов было ликвидировано в схроне…

Триста первая операция Валитова. Это за нее командование подарило ему именные часы и вынесло благодарность (уже третью) за смелость и находчивость в борьбе с украинскими буржуазными националистами. Были после этого и другие операции. В конце 1951 года была и последняя в его жизни чекистская операция. После нее уже не было слышно на этой земле бандитских выстрелов.

Ежегодно ранней весной, когда из-под земли пробиваются первые цветы, жители Лопатина видят, как в их городок приезжает среднего возраста крепкий человек. Он спешит на площадь, где много солнца, пространства. Здесь его встречает высеченный из гранита, поднятый на постамент памятник. Приезжий стремится первым положить к подножью памятника ранние цветы, но непременно застает здесь букеты подснежников. И тогда на лице его рождается улыбка благодарности.

Лопатинцы хорошо знают, что приезжий — Тимофей Валитов. Он долго стоит перед памятником, сняв фуражку. Смотрит на высеченные на плите имена боевых друзей. Среди них имя старшего лейтенанта Анатолия Валитова. Толя, младший брат. Он сложил свою голову накануне той весны, которая принесла человечеству победу. В лесу пробивались первые подснежники, когда он во время боевой чекистской операции в Лопатинском районе упал, сраженный бандитской пулей.

Стоит старший лейтенант Тимофей Валитов и думает о Толе, который очень любил жизнь, покой на земле и не успел еще никого полюбить. Думает о капитане Кармелитове, капитане Шведченко, капитане Дзюбенко, лейтенанте Новикове и многих других друзьях.

Пухом земля вам, чекисты!