Есть такой фронт

ЗЛАТОСЛАВА КАМЕНКОВИЧ «ВЕНЕРА»

После школы Люда забежала проведать больную подругу.

— Иванка, сегодня нам задали… — но девочка не договорила, смолкла на полуслове и начала прислушиваться к радиопередаче.

«…Ключ рации приходилось все время держать на коленях, — звучал женский голос. — Заглядывая в шифровку, Антонина быстро отстукивала точки, тире и в то же время старалась видеть все, что происходило на улице. Гестаповцы могли запеленговать передатчик. В любую минуту из-за угла вон того грязно-желтого дома могла показаться длинная крытая гестаповская машина. Девушка хорошо знала: если так случится, у нее останется чуть больше минуты, чтобы уничтожить документы…

Хладнокровие — оружие разведчика. И она умела заставить себя не волноваться. Ключ четко отстукивал точки и тире: «Западный берег Вислы. Из Радома в направлении Пулавы перебрасывается танковая дивизия «Герман Геринг»… На железнодорожной станции Зволень находятся склады с боеприпасами… Южнее Радома, в районе Скаржинско — Каменная, находится аэродром, триста самолетов, склады боеприпасов… «Венера».

И почти ежедневно советская авиация наносила мощные удары по железнодорожным узлам на западном берегу Вислы, в районе Радома. Советским летчикам было хорошо известно, на какую цель сбрасывают они свой бомбовой груз…»

Взволнованный женский голос рассказывал, как ежеминутно рискуя жизнью, «Венера» и ее помощники делали все, чтобы нужные советскому командованию сведения были как можно обширнее и точнее.

Вдруг Люда словно замерла.

— «Венера», отважная советская разведчица Антонина Ивановна Огненко (по мужу Гопанюк), сейчас живет в селе Белокринице Тернопольской области, — продолжал диктор. — Муж ее, Никанор Павлович, руководит метеостанцией. Антонина Ивановна работает начальником почтового отделения Кременецкого лесхоза. У них есть дочь Людмила…»

— Мама… — дрогнувшим голосом прошептала девочка, — я ничего этого не знала!

Большие пытливые глаза дочки смотрят сейчас на Антонину Ивановну так прямо и внимательно, что она больше не может скрывать тайну, которую долгие годы знали лишь те, кто когда-то направил ее в гитлеровский тыл, и те, кто вместе с ней в логове врага ежеминутно встречался со смертью.

Июль 1944 года…

Из Львова выбиты гитлеровцы, И хотя еще дымятся пожарища, а в ушах Антонины еще отдается только что смолкнувший стук пулеметов и свист пуль, девушка замечает, что день пронизан солнцем и радостью.

Да и как тут не радоваться, если, словно вымершие, улицы вдруг оживают. Люди говорят, что подоспевшие советские саперы извлекли мины, которые вот-вот должны были поднять в воздух всю северную часть старинной львовской цитадели, где в подземелье, за окованной железом дверью, были заживо погребены советские военнопленные.

Смерть отступила.

Как не радоваться, глядя на женщин, детей и стариков, которые покидают сырые, темные, удушливые бомбоубежища. Слезы радости, слова сердечной благодарности… Львовяне обнимают советских солдат-освободителей.

Но никто не знает, что тоненькая темноволосая девушка с таким по-детски ласковым взглядом — тоже солдат, грозный и опасный для гитлеровцев, что в ясные, открытые глаза этой восемнадцатилетней разведчицы (львовяне лишь через двадцать с лишним лет узнают ее настоящее имя) очень часто заглядывала смерть.

Антонина Огненко торопливо идет по аллее. Точно в безмолвной муке, простирая к небу израненные руки-ветви, стоят обожженные пирамидальные тополи, всегда так украшавшие Академическую улицу.

«Душно… Видно, перед дождем», — едва успела подумать Антонина, и в то же мгновение внезапный раскат грома, взорвав тишину, прокатился над городом. А вскоре по тротуару ударили первые тяжелые капли, и зашумела летняя гроза.

Прохожие укрываются в подъездах. Останавливаются машины. Только Антонина не может переждать ливень: надо спешить на аэродром. Через час двадцать минут взлет. Теперь уже разведчица летит за Вислу, снова в тыл противника, навстречу новым опасностям. И она уже не увидит, как вспыхнут свежей зеленой листвой деревья на улицах и в парках омытого дождем Львова…

— Мама, почему ты молчишь? — напоминает о себе Люда. — Ты хотела мне рассказать, что случилось с тобой за Вислой…

— Возможно, все было бы иначе, если б той темной ночью… — задумчиво роняет Антонина Ивановна. — Тяжелые бои на Висле принесли нам победу. И как только наши освободили польский город Радом, я получила новое задание — лететь в тыл врага…

— Тебя тогда фашисты поймали? — в тревоге перебивает девочка.

— Нет, нет… Они подожгли самолет, и мне пришлось выброситься с парашютом.

— Как ты не боялась прыгать, мамочка? — с острым беспокойством смотрят глаза девочки.

— Страшновато было, — признается мать. — А тут еще не повезло: парашют зацепился за дерево. Повисла я на ветке. Прислушиваюсь. Тишина. Достала нож, перерезала стропы. С треском ломаются ветки, и я — хлоп на землю!

— Ушиблась?

— Ногу ушибла. Только сразу боли не почувствовала, уже потом… Надо было как можно скорее уходить от этого места. Ведь парашют остался на дереве. Хромаю, но иду… Шла всю ночь, устала, изголодалась… Начало светать. Осмотрелась. Пора зарывать рацию и радиопитание. Зарыла. Уже совсем было светло, когда я остановилась возле домика на окраине села.

На пороге показалась хозяйка, худощавая женщина лет тридцати пяти. Она с острым беспокойством посмотрела на меня.

— День добрый, — внешне спокойно поздоровалась я с ней по-польски.

Она кивнула в ответ и тихо сказала:

— Зайдите быстро в дом.

Я вошла.

— Панна не из того самолета? — чуть слышно спросила хозяйка.

— Какого самолета? — пожимаю плечами. — Вот мой паспорт. Мне нужно в Заверцы.

Женщина ничего не ответила. Она с тревогой глянула во двор и насторожилась. Я тоже прислушалась, а сама думаю: «Неужели догадалась?»

Женщина повернула ко мне худое бледное лицо и прошептала:

— Месяц тому назад немцы расстреляли моего мужа… На глазах у меня и детей, — она утирает передником слезы. — Он не помогал партизанам, нет…

— Немцы в селе есть?

— Да.

— Мама, — захныкал за занавеской ребенок. — Хочу хлеба…

Женщина отодвинула занавеску, и я увидела на деревянной кровати пятерых детей.

Опасность и риск днем и ночью были моими неотступными спутниками. Но сейчас я уже думала не о себе.

«Надо уходить отсюда немедленно, — решила я. — Ведь они все могут из-за меня пострадать…»

Надсадно загорланил петух. Женщина вздрогнула и прислушалась.

— Пойду, — шагнула я к двери.

— Сейчас картошка сварится, позавтракаете, — остановила она меня.

Я была очень голодна, но отказалась. Ведь в маленьком казанке всего несколько картофелин…

— Снимите сапоги, прилягте на топчане, — как бы переборов что-то в себе, сказала хозяйка. — Вечером провожу вас…

Я доверилась этой чуткой польской женщине (хотя даже не спросила, как ее зовут).

На душе — тревога: «А что, если немцы уже идут за мной вслед?» И тут же успокаиваю себя: «Документы у меня железные, польский язык знаю прекрасно, никто меня не видел, когда я вошла в этот дом…» Почему-то пришли на память слова одного разведчика: «Разведчик — артист. Он играет в великой драме — войне. И от того, как он сыграет свою роль, зависит не только успех его дела, но и жизнь его товарищей…»

И все же сон властно сковал меня. Я — снова девочка-подросток — стою перед начальником почты паном Оляреком. Он сидит за письменным столом под портретом Пилсудского, держит в руке лист бумаги.

— Изучил ваше заявление, — обращается он ко мне. — Да, панна Огненко может стать телеграфисткой, — он любезно улыбается, а наглые глаза его остаются холодными. — Только телеграфисткой… в Березе Картузской[4]. Там, где сейчас ваш отец! Будете перестукиваться через стенку с нелегальными, пся крев! — и он швыряет мне в лицо заявление.

Погасла моя обманчивая надежда. Страх и отвращение ворвались в мою душу. А пан Олярек кричит на меня, точно на скотину:

— Вон отсюда, быдло!

В слезах прибегаю домой.

— Мама!..

— Не надо, доню, — утешает мать, а сама роняет слезы. — Твой отец говорил людям, что так всегда не будет…

Отец! Он тоже привиделся во сне… Нет, не укорял меня за то, что покинула родной дом и пошла воевать. Лукаво щурясь, он держал в руке широкополый соломенный бриль и наставлял меня, как обводить вокруг пальца ненавистных фашистов. А все кругом уже было охвачено первым дыханием осени, и гнулась к земле отягощенная плодами яблонька. Это дерево я еще маленькой девочкой посадила возле нашей хатенки…

— Панночка, проснитесь, — осторожно касается моего плеча хозяйка. — Вам уже пора идти…

…Женщина оставила детей со своей старшей дочкой Зосей, девочкой лет тринадцати, и повела меня через поле, избегая дороги. Пришли мы в соседнее село к ее родственнице, где меня надежно спрятали. Потом я выкопала рацию и из этой хаты передала в разведуправление фронта первую радиограмму.

Антонина Ивановна умолкла. Задумалась. Казалось, вся ушла в воспоминания полной тревог и опасностей своей юности.

К ним подошел Никанор Павлович.

— Тоня, утром тебе надо рано отправляться в дорогу, — напомнил жене. — Ляг пораньше.

Нет, Антонина Ивановна не забыла, что Львовская телестудия пригласила ее выступить по телевидению в «Эстафете новостей». Ее увидят на своих голубых экранах и будут слушать телезрители всего Советского Союза.

Дочь уже спит. Антонина Ивановна сидит за столом и перечитывает странички своей записи. Многие радиограммы разведчица помнит, будто передавала их только вчера. Может быть, рассказать людям об этой:

В ту же ночь советские бомбардировщики совершили массированный налет на указанный район.

«Я должна рассказать о смелых девушках-армянках Шушаник Степанян и Зарвардт Долуханян», — решает Антонина Ивановна.

И она пишет новую страничку:

И припомнилось Антонине Ивановне, как на станции Френсдорф, когда она садилась в поезд, на мгновение у нее замерло сердце: жандарм потребовал предъявить документы. Опять выручил безукоризненный берлинский выговор. Антонина владела немецким языком так же прекрасно, как и польским.

— Гут, фрейлейн, — вернул он обратно аусвайс на имя немки Гертруды Нейман.

Антонина Ивановна продолжает писать:

Антонина Ивановна с волнением думает:

«Ну что можно рассказать за несколько минут телезрителям, если о каждом живом или мертвом, кого я знала по общей борьбе с фашистами, кто так самоотверженно помогал мне и «Араксу», нужно писать целую книгу…»

Она подходит к спящей дочери, поправляет одеяло и мысленно говорит:

«Обещаю тебе, доченька, рассказать все, что до сих пор хранила в сердце. Тебе и людям».