Этнос в доклассовом и раннеклассовом обществе

О.С. Томановская Этнос и этноним в предклассовом обществе: частные аспекты их соотношения

Вопрос о том, что такое этноним, обычно сомнений не вызывает: это, как принято считать, название народа, племени, этноса. Как бы при этом ни трактовались названные категории, все три предполагают обязательное наличие особых черт языка и культуры. Этноним, с точки зрения этнографа, свидетельствует: ищите эту «особость», в чем-то она заключается. И действительно, у всякой группы — носителя этнонима можно, в конце концов, отыскать некоторую этническую специфику, пусть иной раз едва заметную. (Под «этнической» спецификой здесь и далее мы будем подразумевать особенности языка, духовной и материальной культуры.) Если не обнаруживается этнических различий между двумя группами под разными названиями, мы констатируем стирание этнических границ; если меняется ареал распространения этнонима, мы говорим о миграциях, а исчезновение его мы склонны рассматривать как результат полной ассимиляции. Но отправной точкой всех наших предположений и заключении в таких случаях, как правило, является в первую очередь этноним.

Попытаемся, однако, выйти из замкнутого круга, убрав из определения этнонима ссылку на критерии, по которым выделена группа — носитель этнонима, и охарактеризуем его совершенно нейтрально: это название некоей совокупности людей на одной территории, или некоей территориальной группы. Именно в таком значении мы и будем дальше пользоваться понятием «этноним». Это поможет нам, избрав для рассмотрения определенный регион, без всяких априорных установок проверить, не преувеличиваем ли мы порой значения этнической специфики в формировании группы под одним названием и вообще всегда ли различительный фактор играет при этом ведущую роль. Достаточная этническая однородность предполагаемого для такого рассмотрения населения района Нижнего Конго должна облегчить нашу задачу.

Нижнее Конго представляет для историков и этнографов интерес благодаря тому, что в их распоряжении есть источники, в общих чертах освещающие историю народов этой области за длительный период, начиная с XVI в. В такие глубины истории заглянуть удается немногим специалистам по истории и этнографии народов Тропической Африки. Этническую историю, в частности, гораздо чаще приходится реконструировать (в возможных пределах) преимущественно умозрительным путем, проецируя этногенетические традиции на этническую ситуацию, документально зафиксированную уже в колониальные времена, и подправляя реконструкцию с помощью отдельных сведений доколониального периода. Материалы же по Нижнему Конго дают возможность намного более наглядно проследить на протяжении нескольких веков исторические процессы, давшие ту этническую картину, которую застали европейцы после колониального раздела.

Материалы эти, разумеется, неполны, они отнюдь не охватывают всей группы народов Нижнего Конго, и ранние источники, вплоть до XIX в., далеки от научных описаний: это в основном сочинения миссионеров и путешественников. В связи с этим процессы, нас интересующие, могут быть прорисованы лишь очень схематично, с частичным применением экстраполяции. Тем не менее, такой ретроспективный обзор позволяет сделать некоторые наблюдения, гораздо труднее уловимые, когда глубина диахронного этнографического исследования мала. Одно из них, в частности, наводит на мысль, что мы иногда чрезмерно абсолютизируем значение этнонима, воспринимая его только и именно, как своеобразную «визитную карточку» той или иной этнической общности.

Понятие «Нижнее Конго» вошло в литературу скорее как этно-историческое, чем сугубо географическое. Под Нижним Конго принято в первую очередь подразумевать область обитания крупной этнической общности, за которой в научной литературе закрепилось общее название «конго» (или «баконго»[526]). Область расселения конго с географической точки зрения в общих чертах более или менее соответствует бассейну нижнего течения р. Конго, или Заира (нижним считается течение этой реки от озеровидного расширения Стенли-Пула до устья) Однако северная граница расселения народов, которые в настоящее время принято относить к единой группе конго, лежит за пределами бассейна р. Конго и проходит по долине р. Квилу-Ниари, впадающей в Атлантический океан примерно в 150 км к северу от устья Конго. Ввиду этого понятие Нижнее Конго в данном случае мы распространим вплоть до р. Квилу-Ниари.

Говоря о границах расселения конго, мы не имеем в виду создать впечатление, будто эта этническая общность обладает языковыми или культурными признаками, заметно отличающими ее от сопредельных народов. Зачастую такие признаки различий даже меньше тех, которые позволяют отличать, например, западных конго от восточных. В последнее время границы этнической общности конго стали определять согласно классификации языков банту, предложенной М. Гасри, в которой языки и диалекты киконго выделены в самостоятельную группу в языковой зоне «Н»[527]. Однако на значительных участках северной границы, и, в особенности — южной, можно говорить фактически о лингвистической непрерывности, которой соответствует и культурная непрерывность[528]. Наиболее же отчетливы различия на северо-востоке: там на обширном плато, замыкающем бассейн Нижнего Конго, обитают народы группы теке, по языковым и культурным признакам достаточно далекие от конго, и смежное с ними окраинное население Нижнего Конго настолько «текеизировано», по определению французского этнографа Путрена[529], что их не считают конго (По классификации Гасри они входят с теке в группу «В»[530]).

Размытость этнических границ группы конго объяснима несколькими историческим причинами. Прежде всего, — это единство языкового и культурного субстрата, восходящее к той отдаленной эпохе, когда бантуязычные народы в ходе своих поэтапных миграций расселялись по южным окраинам экваториального леса и всей зоне южных саванн[531]. Этот фактор в свою очередь способствовал активным контактам между народами всего региона и облегчал миграции. Крупные миграции не были характерны для этого региона, гораздо типичнее были микромиграции (по терминологии Ю.В. Бромлея[532]), постепенные перемещения, чаще небольшими группами. Результатом подобных миграции является, в частности, удивительно мозаичная этническая картина на восточной границе Нижнего Конго, где в самом прихотливом смешении сосуществуют малочисленные группы, относящие себя к крупным этническим общностям, от которых они оторваны[533].

В результате колониального раздела территория Нижнего Конго оказалась расчленена и вошла в состав четырех разных колоний: Анголы (Порт.), Бельгийского Конго, анклава Кабинда — провинции Анголы, и Среднего Конго (Фр.). В то время понятие «Конго» в нынешнем его объеме европейцам не было известно, и все обитатели правобережной части Нижнего Конго носили у них общее название «фьоте» (или «фиот», «фьот»), которое отдельные французские ученые используют и по сей день[534]. Название «конго» относили только к населению левобережья, где, как им было известно, раньше простиралось огромное «королевство» Конго. К концу XIX в., т. е. к моменту раздела, от «королевства» осталась только одна захиревшая священная столица Сан-Салвадор (или Мбанза-Конго) с окрестными землями, отошедшая к Анголе вместе со всей южной половиной левобережья. Никаких иных следов от былого «королевства» обнаружить было невозможно.

Все население Нижнего Конго — и то, которое европейцы сочли «истинными» конго, и то, которое они на первых порах в это понятие не включили, — имело одинаковую социальную организацию. Основной, четко выраженной социальной единицей во всех случаях выступал матрилинейный клан (Под термином «клан» мы подразумеваем, как это принято в применении к обществам с материнским счетом родства, экзогамную группу, которая имеет свое имя, свои пищевые запреты и возводит свое происхождение к общей легендарной или реальной прародительнице). Главы кланов представлялись вполне автономными вождями, и непонятно было только, почему среди них существует какая-то особая, малоизвестная категория «коронованных вождей». Кроме того, можно было заметить некоторые иногда едва различимые следы группирований нескольких кланов, что отчасти и облегчило колониальным чиновникам выделение таких мелких административных единиц, как «chefferies» или «distritos» (в Анголе).

Обитатели Нижнего Конго, с точки зрения европейцев, были разбиты на племена, поскольку территориальные группы различались по названиям. Этнических различий между смежными группами при этом часто не наблюдалось, или же отмечались некоторые диалектные особенности. Выделялась в этом отношении только западная часть правобережья, где этническая специфика групп была выражена отчетливо. Но как бы то ни было, коль скоро названия существовали, то естественно было предполагать, что они призваны выполнять различительные функции. И группу, объединенную под одним общим названием, квалифицировали как «племя», разумея под этим просто некую этническую общность, как минимум, сознающую свое единство. Но всегда ли присутствовало в действительности такое сознание — никто не интересовался, оно предполагалось само собой, а потому и различия между названиями и самоназваниями тоже внимания не привлекали. Администрации колоний важно было лишь получить общее представление о живом «материале», с которым она имела дело.

Между тем, попытки изобразить картографическими средствами этническую картину почти повсеместно в африканских колониях натолкнулись на большие сложности[535]. Зафиксированные этнографами «племена» оказалось трудно свести на одной плоскости: на карте они не складывались в мозаику, прилегая одно к одному, а группы, обозначенные разными этнонимами, нередко отчасти или полностью перекрывали друг друга или вообще представляли собой общности разного порядка. К тому же и на протяжении срока, доступного наблюдению европейцев, этническая ситуация редко где оставалась совершенно стабильной (если понимать здесь под изменением этнической ситуации изменения в самой этнонимике, которые могут быть восприняты при отсутствии других проверочных данных как результаты каких-то глубинных этнических процессов).

Все сказанное выше относится, в частности, и к Нижнему Конго. Для иллюстрации существующей там в последние десятилетия картины мы рассмотрим положение в районе, именуемом последнее столетие Майомбе. Это большой участок правобережья между реками Конго и Квилу-Ниари, находящийся поблизости от океанского побережья. Характерную особенность этого района составляет гористая полоса тропического леса, языком протянувшаяся от экваториальных лесов Габона и постепенно переходящая в саванну в направлении к излучине Конго. Она издавна называлась у жителей побережья «Йомбе», или «Майомбе», что означает примерно — «глушь», «дебри», а обитателей ее они называли «байомбе». Постепенно, однако, понятие Майомбе стало расширяться, включив в себя и всю смежную с тропическим лесом саванну, вплоть до русла Конго и до Хрустальных гор на востоке. В таком объеме это понятие закрепилось уже с приходом европейцев. Но они перенесли и этноним «йомбе» (или байомбе, майомбе) на население всего района разом. На этнических картах население его теперь уже фигурирует в качестве единого «племени» — «йомбе»[536].

Как относились к этому названию до последнего времени сами жители Майомбе, помогает узнать обстоятельное справочное издание «Этническая карта Бельгийского Конго»[537], составленное на основании всех доступных его автору источников и, в частности, опросных сведений, исходящих от колониальных чиновников. Все население южного и юго-восточного Майомбе отказывалось признать себя йомбе, находя это название оскорбительным и даже жители лесной полосы, те, кого можно было бы по праву считать йомбе, тоже далеко не все относили к себе это название[538]. Эти истинные йомбе различали друг друга по самоназваниям, образованным от названий их «земель» — более или менее четко вырисовывающихся территориальных единиц[539]. Такой принцип самоназваний, очевидно, уже изживающий себя отмечен и у остальных жителей Майомбе (а также по соседству на побережье, о чем нам предстоит говорить отдельно) Но в отличие от собственно йомбе остальное население Майомбе пользуется другой категорией самоназваний, более высокого уровнями подразделяется на «вунгана», «сунди», «каконго» и «солонго»[540].

Судя по подробным этническим картам, приведенным в упомянутом справочнике[541], жестко определить границы четырех этих групп невозможно: они в значительной мере разбавлены теми, кто признает себя просто йомбе, а каконго вообще живут множеством разобщенных между собой незначительных сообществ вперемежку с йомбе, солонго и вунгана. Придерживаться своего самоназвания заставляли представителей каждой из этих групп в первую очередь не этнические различия, потому что вунгана, например, ничем не отличаются в этом смысле от остальных йомбе и, тем не менее, не склонны признавать себя йомбе; в то же время язык сунди, живущих двумя довольно компактными группами среди йомбе, явно испытал на себе фонетическое воздействие языка кийомбе[542]. Дело в том, что за каждым из этих самоназваний стоит многовековая традиция, каждое из них — это как бы сохранившийся отпечаток исторического прошлого, ушедшего в небытие. Если он и символизирует сознание единства, то — былого единства, и не в рамках тех групп, которые представлены в Майомбе, а более широких. (Это не касается вунгана — населения древней исторической области Вунгу в юго-восточном Майомбе).

Солонго — это небольшая группа мигрантов с южного берега эстуария Конго, которые уже много поколений поддерживают связи со своей бывшей родиной, где живет основная масса солонго. Каконго в свое время входили в состав политического образования Каконго, средоточие которого — священная столица и окружающая ее жизненно важная территория находились на побережье и при колониальном разделе отошли к Кабинде. А две группы сунди в Майомбе сохраняют память о своем древнем родстве с другими общностями сунди, живущими неподалеку, в восточной части правобережья. Иными словами, можно сказать, что ни одна из четырех самоназывающихся общностей в Майомбе не представляет собой совершенно обособленной целостности со своими специфическими характеристиками.

Но и трактовать генерализованное понятие «йомбе» как хотя бы условное обозначение какой-то определенной этнической общности тоже нет оснований, так как границы его обусловлены не этнической спецификой, а ландшафтными особенностями района и в какой-то мере политическими границами. Понятие «йомбе» в нынешнем его толковании значит не больше, чем наше определение «житель Урала», которое не содержит никакой специальной этнической информации и не свидетельствует, что человек живет непосредственно в Уральских горах, а лишь примерно указывает район его местожительства. Только в силу этнографического стереотипа этноним «йомбе» квалифицируют как «племенное» название, и самое удивительное, что под гипнотическим воздействием этого стереотипа даже сами административные власти Республики Заир считают йомбе «племенем»[543].

Еще более сложна этнонимика на побережье, рядом с Майомбе. Каждому историку, занимающемуся Западной Экваториальной Африкой или историей трансатлантической работорговли, известен этноним «вили», или «бавили». Его относят к «племени», населяющему прибрежную полосу за Майомбе, но только границы, в частности южную его границу, определяют по-разному. Однако признаки различий или сходства в этническом плане никакой роли при этом не играют[544]. Такой критерий, как самосознание единства вили, здесь тоже не причем, так как подобного единства никогда не было. Фактически, если тщательно рассмотреть историю этнонима «вили», то мы обнаружим, что речь идет всего лишь об исторически сложившейся традиции именования прибрежных жителей, традиции, которая начала отступать в связи с возникновением во второй половине XVIII в. португальской колонии Кабинда, а затем, в конце XIX в. — расширением территории колонии до современных пределов.

Для того чтобы проследить историю этнонима «вили», надо начать с самого древнего слоя самоназваний, известных на побережье. Это были те же самоназвания по «землям», что и у йомбе. Такой способ именования себя по месту обитания только на первый взгляд принципиально схож с привычными нам определениями типа «вологжанин», «сибиряк» и т. д. Здесь вся суть заключается в содержании самого понятия «земля», т. е. «тси» на кийомбе, «нси»; «си» — на других диалектах киконго. Под ним подразумевался не только участок территории, но и «страна», т. е. нерасчленимая совокупность земли и людей, на ней обитающих, а также их предков и других духов, от которых зависят судьбы живущих на данной земле. Каждая земля имела условные границы и свое собственное название, которое оставалось неизменным (как показывают единичные известные нам примеры) на протяжении столетий. Такое название было бы ошибкой рассматривать просто как некий топоним: оно служило идеологическим символом единства «страны», и недаром тем же именем назывался главный дух-покровитель каждой земли, и его же принимал в качестве имени-титула вождь, прошедший ритуал посвящения и коронации. Хотя такие земли в XIX–XX вв. были уже все нарезаны на более мелкие и даже совсем незначительные участки (они тоже назывались «тси», «нси», «си»), которыми управляли вожди разных рангов, эти мелкие «земли» собственных названий не имели, и все население большой земли продолжало именовать себя по ее названию. Так, например, жители земли Кангу (в колониальный период составлявшей одну из chefferies в глубине Майомбе) называли себя «басикангу» или просто «бакангу»[545].

Когда этнографы обратили внимание на существование в Майомбе и на побережье таких отдельных земель, население их показалось им весьма гетерогенным в клановом отношении, но, тем не менее, по их мнению, в каждой земле оно представляло собой некую достаточно автономную «социально-политическую общность»[546]. Правда, нигде население не было настолько разнородно, чтобы среди него не выделялся клан так называемых первопоселенцев, в котором по наследству передавался сан коронованного вождя[547]. Но и сама гетерогенность, по-видимому, была достаточно преувеличена, или, вернее, лишь представлялась таковой, с европейской точки зрения. Действительно, если считать, что основой социальной организации у всех народов Нижнего Конго испокон веку был именно клан[548] и игнорировать к тому же естественный процесс сегментации кланов, то две социальные группы с разными клановыми именами уже могут быть расценены как чужеродные. Но, не говоря уже о том, что это могут быть две очень давно разошедшихся ветви одного клана, гораздо вероятнее такой вариант: это родственные, или, как их иногда называют, ассоциированные кланы, с отдаленных времен объединенные связями по браку.

Как представляется (и эту точку зрения мы уже имели возможность доказывать раньше[549]), группа из нескольких родственных кланов, связанных между собой «направленными» браками, некогда являлась самостоятельной единицей общественного развития. Вопрос о том, какова могла быть в ту эпоху ее социальная структура, в данном случае не имеет значения, и мы его затрагивать не будем. Эта группа обладала собственной территорией и возглавлял ее тот, кого мы здесь называем коронованным вождем. Подобная общность обладала всеми характеристиками, присущими племени как потестарному организму. Поэтому самоназвания типа «бакангу» с наибольшим правом можно отнести к категории племенных этнонимов, учитывая при этом, правда, что мы имеем дело лишь с едва различимыми реликтами древних племен.

Европейцы, впервые в конце XVI в. вступив на побережье, (впоследствии названное ими «берег Лоанго»), уже знали о том, что там есть три «королевства» — Лоанго, Каконго и Нгойо. Слухи о них шли из Конго, куда португальцы проникли еще в конце XV в. Датировать время их основания невозможно, но если исходить из того, что основание Конго относят к XIII–XIV вв., то остается предположить, что они возникли не позднее XV в., так как считались в это время в известной мере зависимыми от Конго. Самым крупным из этих политических образований было Лоанго, которое на севере простиралось за р. Квилу, а на юге доходило до р. Чилоанго, отделявшей его от Каконго. Это последнее на побережье выходило узкой горловиной, но занимало большую площадь в Майомбе. Нгойо находилось на побережье южнее горловины Каконго и являлось всего лишь анклавом на его территории.

Исторических свидетельств о Каконго и Нгойо до нас дошло очень мало, о Лоанго же, занимавшем главенствующее положение на побережье, их имеется намного больше.

Одним из важнейших источников по этнографии и истории Лоанго XVII в. служит, в частности, «Описание Африки» голландского ученого О. Даппера[550], в котором вся информация, касающаяся Лоанго, почерпнута автором из сообщений голландцев, посещавших побережье в первой половине XVII в. Одно из известий Даппера имеет для нас первостепенное значение в контексте данной статьи: оно содержит ключ к пониманию структуры политического образования Лоанго и объясняет происхождение этнонима «вили».

Даппер приводит предание о происхождении Лоанго, записанное голландцами «от самых старых негров»[551]. Предание гласит, что земли, подвластные правителю Лоанго, раньше были самостоятельными и их правители враждовали друг с другом, пока один из них не оказался сильнее: одних он покорил силой оружия, другие признали его верховенство добровольно. У Даппера даже указаны и названия этих земель (без сомнения, не все), часть из которых идентификации не поддается, но такие, как Пири, Килонго, Маюмба, опознать очень легко. Их вместе с другими «провинциями» Лоанго описывает в другом месте и сам Даппер[552]. Отсюда можно с достаточным основанием заключить, что три этих «королевства» представляли собой по структуре объединения племен. Они названы здесь «политическими образованиями», а не «потестарными», поскольку «потестарной» в данном случае можно назвать власть коронованных вождей, правивших своими землями, которые в качестве «провинций» вошли в состав Лоанго. Но отношения господства — подчинения между ними, с одной стороны, и верховным правителем — с другой, носили уже принципиально иной характер и квалифицировать их как «потестарные» невозможно.

Упоминания о «провинциях» Лоанго можно найти и в описаниях XIX в.[553] Одни из них, периферийные, в этот период были уже самостоятельными, другие, срединные, составлявшие собственно Лоанго, уже не воспринимались как отдельные исторические области. К тому времени власть верховного правители, наделенного ограниченными полномочиями, почти не выходила за пределы идеологической сферы. При этом существенно, что в Каконго и Нгойо наблюдалось то же самое явление. Все три политических образования распадались. Не менее существенно и то, что ослабла не только верховная власть, прежде объединявшая земли, но потеряли значение и правители земель или «провинций», т. е. коронованные вожди. За пределами своего собственного клана они уже выполняли фактически только функцию высших судей в своей земле. Каждая земля была поделена на множество мелких и мельчайших участков, которыми правили вожди, образовывавшие иерархию ритуального подчинения.

Задержаться на всех этих явлениях нас вынуждает необходимость, так как, по нашим предположениям, именно таким путем происходило и «крушение» Конго, о котором нам предстоит говорить дальше. А теперь вернемся к этнонимике берега Лоанго.

Длительное существование политических образований Лоанго, Каконго и Нгойо нашло свое отражение в этнонимике. Появление производных от этих названий этнонимов «лоанго», «каконго» и «войо» свидетельствует об осознании жителями отдельных земель своей принадлежности к более широкой общности, состоящей под властью и покровительством сакрального правителя — нтину. Когда народилось такое сознание и закрепились в обиходе эти самоназвания, сказать затруднительно, так как европейцами они были зафиксированы лишь в предколониальный период[554].

Европейцы всех жителей берега Лоанго в XVII–XVIII вв. называли «вили»[555]. А по данным XIX в., так их называли и йомбе («види» на кийомбе), и другие жители правобережья, включая даже теке[556], т. е. все, с кем прибрежное население издавна вело торговлю. Правда, в XIX в. на жителей Нгойо это название не распространялось: к тому времени все население вокруг порта Кабинда стали называть «кабиндой». Остальное же население берега Лоанго, в конце концов, само смирилось с названием «вили».

Доискаться истоков этого этнонима помогает то же самое предание о происхождении Лоанго, часть которого приводилась выше. В нем говорится далее, что после объединения земель верховный правитель Малоанго, основав в пределах земли Мпили (у Даппера — «Пири») свою резиденцию, создал вокруг нее новую провинцию, куда вошла и значительная часть Мпили. Население новой провинции приняло название «вили» (у Даппера «мувири» или «мусивири»), которым по праву называли себя раньше только жители Мпили[557]. Даппер, видимо, настолько доверял своему источнику, что его не смутило странное, казалось бы, преобразование звука «п» в «в». И действительно, между звукосочетанием «мп» (но не «п») и звуком «в» есть определенная корреляция в киконго.

Дальше название вряд ли распространялось путем прямого его заимствования окрестным населением. Скорее всего, его разнесли те, кто торговал с берегом Лоанго. Однако разошлось именно это самоназвание, а не какое-нибудь другое, потому что очень долго, наверное, до конца XVII в. торговлю с европейскими моряками, с португальцами из Анголы, а соответственно, и с хинтерландом вело преимущественно Лоанго; точнее говоря, вся заморская торговля была сосредоточена в бухте Лоанго, где находилась главная провинция, населенная вили. Они же, видимо, первыми и занялись посреднической торговлей. При таких условиях включить в понятие «вили» остальное, малоизвестное население побережья чужеземцу ничего не стоило.

Так древнее самоназвание маленького племени, будучи неадекватно воспринято чуждой средой, переродилось в этой среде в название некоей мифической общности, которая в действительности никогда единством не обладала. В этой новой ипостаси название «вили» попало в европейские документы периода работорговли, вошло в пособия по истории Африки и осталось в легендах соседних народов[558]. Историческое существование «племени» «вили» считается надежно удостоверенным. Нет только ясности в том, какую часть прибрежного населения следует относить к «вили». Одни включают в это «племя» население бывшего Лоанго и прибрежной территории Каконго[559], другие — только Лоанго[560], третьи — население только той части Лоанго, которая не вошла в Кабинду[561]. Но даже и на этой ограниченной территории, в центре которой название «вили» когда-то и родилось, его нельзя считать сейчас безоговорочно признанным, потому что с ним соперничает другой этноним-самоназвание «лоанго»[562]. Если название «вили» ничего не говорит самолюбию местных жителей, то своей причастностью к Лоанго они склонны гордиться (хотя уже в XX в. от всего «королевства» остался фактически один лишь «король», подкармливаемый французскими колониальными властями). Иными словами, самосознание своего единства в прошлом гораздо конкретнее реализуется в этнониме «лоанго», чем в «вили».

Остается сказать несколько слов о предке нынешнего этнонима «вили»-древнем самоназвании жителей земли Мпили. Оно дожило до XX в. но, очевидно, носителей его осталось очень мало, поскольку и от самой Мпили к этому времени сохранилась лишь небольшая часть. Это название совершенно неожиданно встречается в работе Ван-Бюлька, посвященной языкам Бельгийского Конго[563]. Пытаясь классифицировать «племенные» языки, он в каждом случае исходил из этнонима, рассматривая его как племенное название и соответственно указывал ареал данного языка или диалекта. Но что касается диалекта кивили[564], то он не смог, видимо, точно локализовать само «племя» и носителями диалекта и этнонима «вили» назвал только жителей района Мпили[565]. Таким образом, Ван-Бюльк нашел подлинную племенную родину названия «вили», оставив, правда, при этом вовсе без языка чуть ли не половину населения берега Лоанго.

История этого этнонима показывает, насколько самостоятельным феноменом общественного сознания, не зависящим от исторической судьбы его создателей и первоначальных носителей, может становиться самоназвание. Самоназвание никогда не является каким-то маркировочным ярлыком, который однозначно прочтут все. С момента своего появления на свет оно двуедино: одной своей ипостасью обращено к самим носителям, а другой к тем, кто противополагается этим носителям. И все его преобразования во второй ипостаси суть функция восприятия его внешней средой. Во внешней среде он тоже может претерпевать видоизменения — как в синхронии, меняя свой облик от общества к обществу, так и в диахронии, когда в одном и том же обществе представления о содержании данного этнонима либо приближаются к достоверности, либо, наоборот, удаляются от нее. Как мы видели, представления, рожденные в чужой далекой среде, могут оказать и обратное воздействие — они могут заставить этноним привиться на новой почве. И, заметим, этническая характеристика этой «почвы» будет иметь не более, как второстепенное значение.

О существовании когда-либо в остальном Нижнем Конго «земель», подобных Мпили, и производных от них самоназваний не встречается никаких свидетельств ни в старинных источниках, ни в научной литературе. Но это не должно вызывать удивления, поскольку такие реликты гораздо скорее могли сохраниться в Майомбе и на побережье в силу особо благоприятных факторов. Один из них-эти сами по себе природные условия: в отличие от остального Нижнего Конго, покрытого по преимуществу парковой или высокотравной саванной, здесь господствовал труднопроходимый лесной массив Майомбе, который в немалой степени изолировал весь этот окраинный участок правобережья от внешнего мира. Далее, как Майомбе, так и прибрежная полоса отличаются исключительным плодородием почв, более высоким, чем в остальном Нижнем Конго, что тоже имело немаловажное значение: население на этой территории не знало миграций. Насколько позволяют судить источники, оно не знало и опустошительных нашествий[566], крупных войн, какие вели левобережные конго в XVI–XVIII вв. не подвергалось, как эти последние, христианизации (что тоже очень существенно, так как ведет к уничтожению идеологических представлений, связанных с землей). Иными словами, в Майомбе и на побережье процесс развития форм общественного бытия имел исключительно спонтанный характер и формы не сменяли одна другую, а претерпевали медленные преобразования.

За то, что племенные общности такого же рода некогда существовали и на остальной территории Нижнего Конго, говорит следующее: не только клановые предания самих конго, но и отдельные засвидетельствованные этнографами факты позволяют предполагать существование там в прошлом ассоциаций родственных кланов. Именно они, по нашему мнению, обозначались в давности термином «мвила» (или «лувила»), который сейчас принято считать равнозначным термину «канда», переводимому как «клан»[567].

Следует сказать, что некоторые авторы, пытаясь уяснить смысловые различия между терминами «канда» и «мвила», высказывали предположение, что «мвила» прежде могла означать «племя»[568]. Но что они подразумевали в данном случае под «племенем», никто из них не пояснял. Не поднимался вопрос и о том, являлась ли такая мвила-племя структурной единицей, игравшей когда-то самостоятельную роль в этнической истории Нижнего Конго. Но недавно португальский этнограф Э. Фелгаш сделал такое заключение: мвила некогда состояла из группы кланов, во главе которой стоял коронованный вождь[569]. Обходясь без понятия «племя» и оперируя только понятием «мвила», он утверждает далее, что совокупность таких мвил и составила древнее королевство Конго, правитель которого, Маниконго, был якобы всего лишь одним из коронованных вождей[570].

В действительности структура древнего Конго была намного сложнее. Это политическое образование с централизованной властью было так обширно и многосложно по составлявшим его компонентам, что применение к нему термина «государство» всем авторам казалось всегда вполне правомерным. Мы не можем здесь затрагивать вопроса об его адекватности, равно как и в целом проблемы уровня социально-экономического развития общества Конго на том этапе и характера отношений господства — подчинения, на которых держалось это образование. Все эти вопросы дискуссионны до сих пор, несмотря на обилие научных работ, посвященных истории древнего Конго. Но одно обстоятельство мы считаем необходимым подчеркнуть. Европейцы, восприняв Конго при первом с ним знакомстве (в конце XV в.) как феодальное королевство, в дальнейшем своего представления о нем не меняли, что наложило отпечаток на всю информацию, содержащуюся в письменных источниках XVI–XVIII вв. Еще больше усложняло картину, изображаемую в источниках, то обстоятельство, что португальцы, хозяйничавшие в Конго на протяжении всего XVI и отчасти XVII в., нарушили там многие традиционные устои и привнесли туда некоторые элементы своей культуры. В частности, они навязали там массовую христианизацию и употребление титулатуры по португальскому образцу. В результате, при чтении старинных источников, где повествуется о том, что некий Дон Рамиро д’Агуа Розада, герцог Нсундийский, сверг с престола короля дона Педро, трудно отрешиться от ассоциаций с европейским средневековьем. Все это вместе взятое — и сами авторские трактовки наблюдаемых явлений, и терминология — до недавнего времени, видимо, несколько дезориентировали историков, определявших древнее Конго, как раннефеодальное государство. Только сейчас некоторые ученые начинают с осторожностью относиться к вопросу о наличии в Конго феодальных отношений.

Но даже если бы всестороннее исследование показало отсутствие признаков классовости в социальной стратификации общества Конго и таким образом сняло бы вопрос о классовом характере этого политического образования, для него все равно невозможно было бы подобрать вполне адекватный термин из того арсенала, которым мы сегодня располагаем.

Соответственно институт верховной власти в древнем Конго был гораздо более развит, чем представилось Фелгашу, но, тем не менее, вывод его заслуживает внимания, так как он подсказывает, из каких элементов слагалось некогда политическое образование Конго, или, вернее, те структуры, которые объединил под своей властью Маниконго.

Основатель Конго, как сейчас считается установленным, пришел со своими людьми на левый берег из Майомбе, из «королевства» Вунгу. (В начале XVII в. оно сильно пострадало от нашествия чужеземцев с севера и с тех пор, по-видимому, захирело; этноним «вунгана» — это единственное, что уцелело от него до наших дней.) В левобережной части Нижнего Конго к тому времени (предположительно, XIII–XIV вв.) уже существовал целый ряд как мелких, так и довольно крупных самостоятельных структурных единиц, иногда, видимо, образованных по типу Лоанго и состоявших под властью сакральных правителей. Вряд ли пришельцы в этническом плане сильно отличались от аборигенов, и проникновение их на левобережную территорию встретило сопротивление. Согласно легендам, предводитель пришельцев, так сказать, «легализовал» свое положение там, вступив в союз с виднейшим правителем, наделенным огромным сакральным авторитетом, женившись на его дочери и будучи посвящен им во власть[571].

Дальнейший ход событий, в результате которых потомки основателя Конго заняли господствующее положение на всем левобережье, заставив всех окружающих правителей признать свое верховенство, неизвестен. Но когда португальцы впервые высадились в устье Конго, власть Маниконго простиралась на шесть больших провинций и сопредельные с ними «княжества», которые находились в разной степени зависимости от него (Среди этих последних числились даже далекие от Конго правобережные «королевства» Лоанго, Каконго и Нгойо.)

Мы остановимся только на провинциях, составлявших само Конго, поскольку этноним «конго», или «баконго», которому еще только предстояло народиться, имел отношение, прежде всего, к населению именно этих земель.

Провинции имели разный статус, и, судя по всему, предыстория их была различной. Четыре из них Мпемба, Мбата, Мпангу и Нсунди, — как принято считать, представляли собой некие «королевства» до объединения под властью Маниконго, но весьма возможно, что древние структуры лишь послужили ядром образования провинций. Две другие — Сойо, или Соньо, и Мбамба, — возможно, обязаны Конго своим возникновением.

Мпемба, где обосновался Маниконго, построив столицу Мбанза-Конго (впоследствии Сан-Салвадор), превратилась в средоточие всей страны. Название ее со временем исчезло из источников и о бывших ее пределах можно только догадываться. Население вокруг Мбанза-Конго стало именоваться «ашиконго», или «эшиконго». Это самоназвание, сохранившееся до сих пор, весьма примечательно. Префикс «аши» или «эши» имеет здесь форму, более характерную для соседнего языка кимбунду, но по смыслу он равен уже упоминавшейся форме «баси» в самоназвании «баси-кангу». Такой же вариант самоназвания «вили» указан и у Даппера — «мусивири» (правда — в ед. ч. что затрудняет прямую аналогию). Кроме самоназваний по «землям», префикс «баси-» повсеместно в Нижнем Конго употребляется при обозначении своей принадлежности к тому или иному клану[572]. Эта деталь очень важна, так как она сама по себе может служить доказательством, что между этнонимами «ашиконго» и «баконго» нет прямой генетической связи.

Провинцию Мбата можно локализовать достаточно точно: она на западе граничила с Мпембой и доходила на востоке примерно до верховьев притока Конго — р. Инкиси. Как сообщают источники, Мбата добровольно признала власть Маниконго, чтобы покончить с внутренними распрями[573]. Но вряд ли это образование было очень прочным и позднее, так как в XVIII в. южная его половина, получившая название Зомбо, существовала совершенно самостоятельно и была едва ли не самой знаменитой областью Нижнего Конго: все ее жители занимались посреднической работорговлей. К базомбо, — таково название ее жителей, — и сейчас еще остальные конго относятся с предубеждением[574]. Население северной части провинции до сих пор сохраняет наименование «мбата».

К северо-востоку от Мбаты находилась Мпангу, а к северу — Нсунди, которая простиралась и на правый берег Конго. Обе эти глубинные провинции составляли довольно отдаленную окраину Конго, что позволило им пребывать в достаточной обособленности от политических событий, происходивших на остальной территории Конго. Обе они, исчезнув, тоже оставили после себя этнонимы (мпангу и сунди), ареал которых все время сокращается. Как о первой из этих провинций, так и, в особенности, о второй нам предстоит говорить дальше.

От двух последних провинций — Сойо (Соньо) и Мбамба — сейчас не сохранилось даже и таких исторических следов. Северо-западная провинция Сойо, выходившая к эстуарию Конго и к океану, превратилась в морские ворота для португальцев и при их поддержке еще в XVI в. отпала от Конго. В происхождении ее много непонятного: неясно, например, почему население ее называется (и называлось издавна) «солонго»[575], а сама провинция Сойо или Соньо. Есть даже предположение, что название ее есть результат сильного искажения «Сан-Антонио-до-Зайре» — названия порта, основанного португальцами там в начале XVI в. Если это так, то провинция в тот период была еще сравнительно молодым образованием, а этноним «солонго» — это реликт какой-то другой предшествующей структуры. Такое предположение подтверждается и сообщением конца XVI в. что многие из вождей, подчиненных правителю Сойо, прежде были самостоятельными[576].

Мбамба прилегала к срединной провинции Мпемба с юго-запада и, если верить ранним источникам, в XVI в. простиралась вдоль побережья далеко на юг, едва ли не до Луанды[577]. Но последующие войны Анголы с Сойо и с Конго должны были сильно сократить ее территорию, так как именно здесь происходили все сражения. В XVIII в. это была лишь скромная область южнее Сойо, разделившаяся к тому же на два разных «герцогства»[578]. Можно догадываться, что эта область всегда и составляла собственно провинцию, а все отпавшие от нее южные земли (так называемые «сеньории») раньше были лишь полунезависимыми или условно зависимыми политическими единицами, состоявшими под прямым протекторатом Маниконго. В понятие же «Мбамба» их могли включать потому, что оно по смыслу означает «граница», «отграничивать», «ограждать»[579] и они представляли собой как бы защитную зону против самых опасных для Конго соседей с юга. Не зря правитель Мбамбы, страж этого участка границ, числился главным военачальником страны[580].

Такая трактовка структуры этой провинции помогает объяснить, почему после нее не осталось не только соответствующего этнонима, который свидетельствовал бы о прежнем единстве, но и в понятие «баконго» вошла лишь небольшая, северная часть населения бывшей Мбамбы. Этот последний факт объяснить чисто этническими причинами нельзя: здесь как раз пролегает зона постепенного перехода от языка киконго к кимбунду[581] (а иные признаки дифференциации тем более трудноуловимы). В этой же зоне, находятся, к примеру, и базомбо, которые считают себя истинными баконго.

Следует сказать еще о составе самих провинций. Внутри каждой из них авторы источников выделяют многочисленные «сеньории», или «маркизаты», «дистрикты», правители которых подчинялись правителю провинции. На периферии провинции эти местные правители чувствовали себя весьма самостоятельными, меняли своих «сюзеренов», а иногда становились в прямую зависимость от Маниконго. Можно полагать, что они являлись вождями мвил и что «сеньории» представляли собой те же самык «нси» — земли, которые в Лоанго составили провинции (но в структуре Конго Лоанго уже само являлось бы провинцией). Если принять такую версию, то тогда весь процесс распада Конго не будет казаться столь хаотичным, каким он представляется до сих пор.

С той поры как португальцы проникли в Конго, политическая обстановка там никогда не была стабильной. Страну постоянно сотрясали междоусобные войны. Борьба за верховную власть, которой способствовали интриги португальцев и в которую были втянуты правители провинций; раскол внутри самих провинций; отпадение от Конго полузависимых земель; полное падение авторитета верховной власти — таков в самом общем виде ход исторических событий на протяжении XVI–XVIII вв. Во второй половине XVIII в. один из европейцев пишет: «В настоящее время король Конго очень беден, и его вассалы ему едва подчиняются или не подчиняются вовсе, и каждый держит себя как абсолютный господин»[582]. А его современник, пытаясь описать территориальное деление Конго, насчитал там четыре «королевства», управляемых родичами «короля», и 22 провинции[583].

К XIX в. Конго попросту рассыпалось. От него остался лишь район вокруг Мбанза-Конго. Об этом периоде, вплоть до конца XIX в., нет почти никаких известий. Когда после образования колоний европейцы появились на территории бывшего Конго, они обнаружили там только россыпь кланов. Лишь при более внимательном рассмотрении можно было обнаружить, что они группируются в некие социальные сгустки. Несомненно, это и были остатки мвил. Следует думать, что Конго, в конце концов, распалось на свои базовые компоненты — на мвилы. (В этом смысле можно полностью присоединиться к мнению Э. Фелгаша, что Конго представляло собой объединение мвил.) Но и мвилы в то время уже не являлись целостными структурами: внутри них шло обособление отдельных кланов и ослабевала власть над ними коронованного вождя (т. е. шел тот же самый процесс, что и в «нси» на берегу Лоанго).

Столь подробно на процессе распада Конго и структурных преобразованиях в общественном устройстве мы останавливаемся не случайно. Эти вопросы, как представляется, прямо связаны с историей происхождения этнонима «баконго» (конго).

Этот этноним, всего вероятнее, имеет довольно позднее происхождение[584]. Авторы источников XVI–XVIII вв. обходились в своих описаниях вообще преимущественно без местных этнонимов как таковых, а население, проживавшее на территории Конго, называли «туземцами», «черными» или же «конгами» (os congos и т. п.). В то же время в их сочинениях встречается название «ашиконго», которое якобы относится только к потомкам первопришельцев в Конго[585]. Однако в конце XIX — начале XX вв. этноним «баконго» был зафиксирован в качестве самоназвания у населения большого района на левом берегу Конго, а остальные жители левобережья, хотя и имели собственные названия, вместе с тем признавали себя «баконго».

Каким образом могло возникнуть и на чем должно было держаться сознание единства у столь обширной общности, что она вряд ли имела представление о своих границах и о своем составе? Когда могла сформироваться идея единства, если на протяжении, по крайней мере, двух предыдущих столетий все события в стране как будто бы определялись сепаратистскими тенденциями? И почему этноним «баконго», достаточно абстрактный, сохраняется до сих пор, тогда как этнонимы более низкого уровня — следы от прежних провинций, казалось бы, более близкие и чаще употребляемые, — уже на грани исчезновения?

Обычно считается, что самоназвание возникает при наличии оппозита. Но в случае с Конго отсутствовала прямая, очевидная антитеза[586]. Политическое влияние Конго во времена его расцвета на юге выходило далеко за пределы Нижнего Конго, а на севере охватывало почти полностью все правобережье. Что касается этнических различий, то они, как уже говорилось, тоже нарастали лишь постепенно. Антитеза была опосредствованной и крылась она в области идеологии.

Ранее уже упоминалось, что все правители в Нижнем Конго, от «короля» и до коронованных вождей, обладали сакральной властью. Сакральное могущество различалось по своей предполагаемой магической силе соответственно рангу носителя власти и, следовательно, соответственно тому, кто наделял его властью, ибо вышестоящий наделял властью нижестоящего. Наивысшим сакральным могуществом обладал верховный правитель Конго, и на признании его сакрального главенства были построены его отношения с правителями смежных с Конго зависимых земель. Этот же аспект, несомненно, играл ведущую роль и при формировании самого Конго, но попытки централизованного управления провинциями придали отношениям господства — подчинения уже скорее политический характер.

Когда Конго стало распадаться, то, насколько можно полагать, каждый правитель отколовшейся части той или иной провинции стремился узаконить свое правление, получив власть и все положенные по этому случаю священные регалии прямо из рук Неконго (такую форму приобрело со временем имя-титул «короля»). Так, например, если в Мбамбе, расколовшейся надвое, сидели два «великих герцога»[587], то нет сомнения, что каждый из них получил санкцию на власть от самого Неконго. Труднее сказать, каким образом легализовали свое право на самоуправление вожди мвил, отказавшиеся признавать свою зависимость от вышестоящих правителей. Для утверждения авторитета своей власти им необходимо было, если и не получить посвящения от Неконго, то по крайней мере, иметь возможность сослаться на предков, получивших его некогда вместе со священными регалиями. Это должно было упразднять их положение инфериорности по отношению к другим вождям, чья родословная удостоверяла, что они действительно получали посвящение еще от самого́ великого Неконго.

Как показывает поздний этнографический материал, священные атрибуты власти коронованных вождей согласно традициям считались ведущими свое происхождение из легендарного Конго-ди-Нтотила — из самого средоточия древнего Конго, где господствовал великий властитель[588]. Очень любопытные данные по этому поводу приводит Ж. Мертенс в своей монографии о восточных конго. В 30-е годы XX в., когда он собирал свой материал, институт коронованных вождей там явно находился в последней стадии деградации. У каждой клановой ветви имелся свой коронованный вождь, власть которого распространялась иногда на одну деревню, но каждый из них владел в качестве главнейшего атрибута власти, в качестве доказательства своих прав на сакральный сан, реликварием — корзиной с останками предков-вождей и их браслетами. Любая из этих корзин считалась происходящей из Конго-ди-Нтотила, хотя Мертенсу были известны случаи, когда содержимое корзин делили при разделении клана или даже просто фальсифицировали[589]. Но лишившийся корзины терял и право на власть.

Все традиции кланов, записанные этнографами уже в XX в., гласят, что клановые предки, под водительством того или иного легендарного вождя, пришли в места нынешнего своего обитания из Конго-ди-Нтотила или же прямо из Мбанза-Конго[590] — из этой Мекки Нижнего Конго. Такое стереотипно легендарное оформление получило стремление каждой отдельной социальной группы и ее вождей утвердить свой престиж. Ни одна из них не хотела выглядеть неполноценной рядом с другими, и каждая с помощью своей родословной как бы удостоверяла свою прямую историческую причастность к прошлому великого Конго, уже обратившемуся в миф. Стереотипный элемент со ссылкой на Конго-ди-Нтотила можно обнаружить в традициях кланов, обитающих сейчас в долине р. Ниари[591], в Народной Республике Конго, т. е. на территории, очень далекой от священной земли Конго-ди-Нтотила. Более того, даже жители Майомбе претендуют на то, что их предки якобы пришли из Конго[592]. А на берегу Лоанго в позднейших легендах о происхождении Лоанго, Каконго и Нгойо основание всех трех «королевств» приписывается правителям Конго[593].

Приведенные факты, думается, дают основание сказать: название «баконго» возникло не как результат осознания своего единства всей совокупностью населения на территории бывшего Конго, а как отражение сознания отдельными группами своей идеологической связи с древним Конго-ди-Нтотила, священной землей Маниконго.

Близкое к этому предположение можно высказать и относительно этнонима «сунди». Оно еще более труднодоказуемо, но поможет объяснить некоторые загадки, связанные с сунди и с провинцией Нсунди.

О границах Нсунди известно еще меньше, чем о границах прочих провинций Конго. Из ранних сообщений (конец XVI в.) следует, что она тянулась вдоль левого берега Конго[594] (предположительно — до притока Инкиси). Но в «Описании» О. Даппера, всего примерно через полстолетия, встречаются упоминания о «сонди», живущих в глубинных землях правобережья[595]. В дальнейшем авторы источников стали распространять понятие «Нсунди» и на правый берег реки, но северного его предела никто не знал. Между тем, К. Ламан, изучавший сунди в начале XX в., обнаружил в правобережной части Нижнего Конго целый ряд как будто бы разрозненных группирований сунди. Самая большая из групп, центральная, тянулась широкой полосой от правого берега р. Конго до р. Ниари, охватывая таким образом и дапперовских «сонди», и тех, кто населял берег прямо против левобережных жителей бывшей провинции Нсунди. Если же внимательно посмотреть на этническую карту, то создается впечатление, что остальные группы с востока и с запада тяготеют к этой центральной или даже смыкаются с ней. В таком случае остается согласиться, что провинция Нсунди некогда занимала примерно половину правобережья, а в общей сложности, вместе с левобережной частью, составляла площадь, едва ли не равную всему остальному Конго.

Учитывая, что переправа через р. Конго не была простым предприятием, невозможно предположить, чтобы подобная провинция представляла собой хотя бы слабо организованное образование. В это тем более трудно поверить, что даже левобережная Нсунди согласно источникам всегда, т. е. с конца XVI в. состояла из разных, полунезависимых «сеньорий»[596]. Если же обратиться к легендам сунди, то в них трудно найти признаки давнего единства между сунди с разных берегов Конго[597].

Весь этнографический материал по сунди, и в частности — легенды и клановые традиции, принадлежит К. Ламану, но, будучи опубликован уже после его смерти, он, к сожалению, очень пострадал, так как издатель смешал вместе все данные по разным группам сунди. Распутать сейчас весь клубок клановых традиций с одинаковыми названиями кланов и именами-титулами вождей, повторяющимися на левом и на правом берегу, иногда просто невозможно. Но несколько обобщенных заключений по ним сделать можно.

Во всех легендах и преданиях старейших кланов в качестве первопредка или первого вождя фигурирует лицо, в имени которого присутствует слово «Нсунди». Ламан, очевидно, на этом основании пишет: «Сунди происходят от древнего клана Нсунди»[598]. По его мнению, этот клан, в очень давние времена разделившись, частью ушел с левого берега на правый. Возможно, Ламан слишком серьезно воспринимал миф о происхождении человечества от Адама и Евы, но весь этногенез сунди представлялся ему как беспрерывное размножение и разветвление одного и того же древнего клана с последовательным его расселением.

В клановых традициях очень большое место занимают рассказы о переселениях, переправах с берега на берег Конго, перемещениях больших отделившихся групп на далекие расстояния. Даже принимая во внимание специфику таких традиций, где «исход» откуда-нибудь является непременным составным элементом, все равно упоминания о перемещениях слишком часты, особенно у правобережных сунди. Видимо, в этом районе населению издавна была свойственна недостаточная стабильность местообитания.

Традиции говорят и еще об одном: на правом берегу был также великий вождь Мансунди, носивший титул «нтину», как и левобережный[599]. Его резиденция Мбанза-Мвембе-Нсунди находилась неподалеку от берега реки (там и сейчас еще существует округ под названием Мбанза-Мвембе[600]). В подчинении этого Мансунди находились области, лежащие в Майомбе, причем в подчинении не просто ритуальном; он сам назначал туда правителей из членов своего клана, братьев или племянников. Однако же, с идеологической точки зрения, его власть должна была мыслиться, как своего рода побег от одного общего корня: легенда утверждала, что священная глина для «помазания» коронуемых правителей принесена пришельцами сунди из Конго[601]. Трудно решить, что́ конкретно подразумевается здесь под Конго, то ли Конго-ди-Нтотила, то ли южная Нсунди. Чем более по́зднее происхождение имеет легенда (или чем поздне́е претерпела она переработку), тем вероятнее, что речь идет не о Нсунди.

Все это вместе взятое наводит на такое предположение: вожди самоуправляемых групп сунди были охвачены системой зависимостей, подобной той, что сложилась и в Конго, и так же, как там, степень и формы зависимости варьировали от зависимости, условно говоря, политической, до сугубо ритуальной. Очагом ее зарождения была, всего вероятнее, Мбанза-Нсунди на левом берегу. Каким путем система зависимостей была перенесена на правый берег, сказать невозможно, но по-видимому, при этом был перекинут «идеологический мост» с одного берега на другой, т. е. некто, первым короновавшийся там как нтину, получил санкцию на власть и священные регалии у Мансунди. Принадлежал ли он действительно к клану Мансунди или принял это имя-титул вместе с регалиями, установить, конечно, нельзя. В дальнейшем же на правобережье сложилась своя подсистема, которая не могла быть очень стабильной, учитывая миграционные тенденции населения. Но, тем не менее, для каждого вождя было притягательно вступить под покровительство носителя священной власти, так как сень этой власти, таким образом, падала и на него, поднимая его престиж. Быть может, даже, что в каких-то случаях отношений зависимости не было вовсе, но все же было стремление приобщиться к тем, кто стоял под сенью. Традиции же переосмыслили эти идеологические связи как генеалогические.

Сознание единства не могло присутствовать даже только у отдельно взятых правобережных сунди. Они говорят на трех разных диалектах киконго, в их социальной организации и духовной культуре весьма заметны различия: у западных сунди, живущих в Майомбе или на его окраине, намного сложнее социальная структура и идеологические представления. По всем этническим признакам они ближе к йомбе и даже к населению берега Лоанго, чем к восточным группам — к тем, кто соседствует с теке. Южная же группа сунди, которая говорит на четвертом диалекте киконго, отличается своими особенностями культуры, обусловленными во многом влиянием Конго и неоднократными попытками христианизации страны.

Для значительной части населения «сунди», возможно, никогда и не являлось самоназванием, оставаясь жить лишь в сфере идеологии. По данным последних десятилетий всего несколько групп называют себя сейчас «сунди». В левобережной части Нижнего Конго это — население, группирующееся вокруг Мбанза-Нсунди, бывшей священной столицы, расположенной на левом берегу Инкиси, притока Конго. Это — потомки подданных последнего Мансунди, который там правил примерно до середины XIX в. В правобережной части это название пока сохраняют жители округа Мбанза-Мвембе (где раньше находилась резиденция Мансунди), а также окраинные группы на западе и на востоке. И то, и другое можно считать вполне объяснимым. Обе резиденции — важнейшие центры социальной и духовной жизни, длительное время поляризовали вокруг себя население, представляя собой символ его единения, и потому здесь сознание общности должно быть наиболее устоявшимся. Окраинные же группы находятся в положении оппозита к тем, кто не является «сунди», а потому используют это название как различительное средство.

У центральной группы иное положение — ей не нужно никому противопоставлять себя в качестве «сунди». Там давно уже, собственно, с тех самых пор, как появились европейцы, известны свои обиходные названия: «камба», «дондо», «маньянга» и «бвенде». Их принимают, как правило, за племенные названия, обозначают на картах границы «племен», хотя Ламан утверждал, что и камба, и дондо, и бвенде ведут свое происхождение от сунди[602] (названию «маньянга» он, видимо, вообще не придал значения, так как оно тогда было меньше распространено). Но происхождение этих названий за исключением «бвенде» совершенно прозрачно, и их трудно расценивать как «племенные». «Бакамба» означает «низинные жители» и относится к жителям долины Ниари, а «бадондо» — «горные жители», и называют так обитателей горного плато южнее Ниари. «Маньянга» произошло от названия крупного торжища на берегу Конго, которое славилось в XIX в. и привлекало к себе торговцев из отдаленных мест. Стоит отметить притом следующее: «маньянга» — не самоназвание, так зовут на большом участке жителей обоих берегов около Маньянги их соседи, хотя сами они, судя по опросным данным, считают себя просто «конго»[603]. Еще более примечательно, что они не называют себя и «сунди», хотя они на западе соседствуют с сунди из Мбанза-Мвембе, а левобережные маньянга почти вплотную соприкасаются с группой сунди на р. Инкиси.

Что касается этнонима «бвенде», то он имеет, видимо, древнее происхождение и носители его никогда «сунди» в качестве самоназвания не употребляли. В то же время в их преданиях присутствует в той или иной форме отсылка к Мансунди. (Так, в некоторых легендах, например, фигурирует прародительница Бвенде, жена Нсунди[604], что можно интерпретировать как идеологическое оформление притязаний бвенде на причастность к клану Мансунди).

Еще более своеобразно сложилась современная этнонимика на противоположном берегу Конго. Когда в конце XIX в. там появились европейцы, они обнаружили, что широкая полоса населения вдоль левого берега от излучины Конго до самой р. Инкиси лишь признает себя «конго», а в обиходе различает себя лишь по клановым именам. (Исключение составляла только группа сунди на р. Инкиси.) Европейцы поначалу сочли их племенем «истинных» конго[605]. Но затем среди окружающего населения закрепились в практике два названия: «бома» или «мбома» — для западных обитателей этой полосы и «ндибу» — для восточных. Оба они сразу были зафиксированы колониальной администрацией, поскольку облегчали обозначение территориальных подразделений. Правда, само население, обозначаемое этими названиями, и сейчас признает их неохотно.

Происхождение этнонима «бома» туманно, но если учесть, что в стороне от местообитания бома, в устье Конго находится крупный населенный пункт Бома, который в XIX в. являлся важнейшим центром торговли с европейцами, то можно согласиться с таким вариантом объяснения: так назвали народ, живущий на пути в сторону Бомы[606] (Иными словами, название образовалось по тому же принципу, что и «маньянга»). Относительно «ндибу» существует следующее объяснение: это — прозвище, которое местные жители получили от чужаков, согнанных в район Тисвиля в 90-е годы XIX в. на постройку железной дороги[607]. Кто же предки бома и ндибу? Вероятно, в настоящее время любой клан убежден, что предки пришли из Конго-ди-Нтотила. Историки спорят сейчас о том, входила ли территория современною их обитания в провинцию Нсунди или часть ее относилась к Мпембе[608]. Но клановые традиции подсказать ничего не могут: это звено в истории кланов уже утеряно.

Очень коротко остановимся еще на этнониме «мпангу». Как уже было сказано раньше, он исчезает, причем с той же самой последовательностью, что и «сунди» — от периферии к центру бывшей Мпангу, располагавшемуся на правом берегу р. Инкиси, примерно напротив Мбанза-Нсунди. Его заменяет название «нтанду» которое может означать «верховые» или «глубинные» жители. Первоначально так называли жителей верховьев р. Нселе, притока Конго, но оно стало распространяться вниз по течению, так как всякая деревня считала себя верховой по отношению к лежащей ниже[609]. А затем оно уже стало расходиться дальше без какой бы то ни было привязки к верховьям Нселе и сейчас даже включает в себя некоторые мелкие группы, никогда не считавшиеся мпангу[610].

Очень краткий и выборочный обзор этнонимики Нижнего Конго позволяет выделить в ней три совершенно разных по своей природе типа названий.

1. Самоназвания по «землям», т. е. те, которые с полным правом можно рассматривать как племенные; они символизировали идею единства происхождения, сплоченность на своей земле вокруг своего вождя и выполняли вместе с тем различительную функцию.

2. К этнонимам второго типа относятся такие самоназвания, как «лоанго», «каконго», «мпангу», «сунди» и «конго». В целом все их можно условно охарактеризовать, как знак признания своей принадлежности к тому или иному политическому объединению. Но чем обширнее было это объединение, чем сложнее в нем была иерархия господства — подчинения, а соответственно, — чем опосредованнее связи периферии с центром, тем медленнее формировалось сознание единства. Самоназвание же возникало еще позднее (так, например, оно не успело, вероятно, сложиться в провинциях Сойо и Мбамба). Но зато, укоренившись, оно могло, если позволяли исторические условия, жить очень долго после распада объединения. Однако же, если такое объединение было чересчур обширно и связи, его образующие, очень слабы, то в условиях крайней коммуникативной недостаточности представлению о всеобщем единстве просто не из чего было возникнуть. Названия «сунди», и в особенности «конго», можно рассматривать только, как производные от сложных идеологических представлений, связанных с сакральной властью, и путь их превращения в самоназвания не прям.

Исходный импульс при возникновении такого самоназвания это стремление к уподоблению, тенденция к интеграции, а не стремление отмежеваться от кого-то, это движение к чему-нибудь, а не от чего-нибудь. Различительная функция такого этнонима выступает как превалирующая, когда уже исчезла причина, его породившая.

3. К третьему типу этнонимов относятся такие названия, как «маньянга», «ндибу», упоминавшееся ранее «йомбе» и др.; сюда же, с известными оговорками, следует отнести и «вили». Всех их объединяет то, что это не самоназвания тех или иных общностей. Они рождены не потребностью одной группы отличать себя от другой, а потребностью говорящего выделить один какой-то интересующий его объект из ряда однородных по своей сути. На этой потребности, собственно, основано всякое называние, обозначение объекта речи определенным, только ему принадлежащим именем. Но как обозначить в обиходной речи конкретную группу населения, если особого названия у нее нет и невозможна никакая ее географическая привязка, поскольку нет топонимов? (Напротив, этнонимы сами очень долго у всех народов служили средством ориентировки вместо географических названий). В таком случае используется описательная характеристика или что-нибудь наподобие прозвища: «те, с верховьев», «горды», «те, которые живут на пути к Маньянге».

Такой способ названия используется в быту и в применении к своим же ближайшим соплеменникам, и к совершенно чужим народам в зависимости от того, какую территориальную группу требуется обозначить. Так, известно, что жители берега Лоанго именовали все население области Майомбе «нситу», «лесные жители», а все остальное население хинтерланда — «нтанду», «глубинные». В свою очередь их самих называли, кроме «вили», еще и «умбу», «береговые»[611]. Но в долине Конго, при явном отсутствии у населения потребности дифференцироваться по «племенам», подобные прозвища оказались возведенными в ранг этнонимов. Таким образом, теперь возник замкнутый круг, в котором повинна магия этнонима: ведь принято считать, что коль скоро есть этноним, то есть и разные этнические общности, ими обозначаемые.

Вот что заявил в 1962 г. законодательному собранию республики Заир президент провинции Центральное Конго (эта провинция представляет собой срединную часть Нижнего Конго, отошедшую в свое время, при колониальном разделе к Бельгийскому Конго) «Я хочу подчеркнуть, что население Центрального Конго — это единый народ. Мы все — сыны Неконго. Такие названия, как маньянга, байомбе, беси-Нгомбе, бандибу, бавойо, басолонго и пр. у нас ничего не значат»[612]. В дальнейшем, сказал президент, будут приняты меры к искоренению этих названий, чтобы не было противопоставления племен (tribus) друг другу[613]. Вероятно, воспитанное колониальной этнографией предубеждение против понятия «племя» заставило президента начать кампанию за искоренение всяких намеков на «первобытность». Однако же утверждать сегодняшнее единство, опираясь при этом на мифы предков, — это тоже не современный способ решения проблемы. А названия территориальных групп упразднить из обихода невозможно до тех пор, пока не войдет в практику какой-либо новый способ их обозначения.