Этнос в доклассовом и раннеклассовом обществе

С.А. Арутюнов Этнические общности доклассовой эпохи

Предметом рассмотрения настоящей статьи являются этнические общности доклассового типа. Но доклассовыми были многие народы еще в XIX в., а некоторые из них остаются на доклассовом уровне даже в наши дни. Тем не менее, сосуществуя в современном мире рядом со стадиально несравненно более поздними обществами, они не могут не испытывать их хотя бы весьма косвенного влияния. То же самое можно сказать и о тех социальных организмах первобытной периферии классовых обществ средневековья и античности, данные о которых мы можем почерпнуть из дошедших до нас письменных источников. Эти доклассовые общества мы исключаем из рассмотрения в данной статье и будем говорить лишь о тех, которые существовали до эпохи возникновения классов и источники знаний о которых носят исключительно или преимущественно археологический характер. В основном мы будем рассматривать этносы эпохи каменного века, палеолита и неолита, хотя иногда вполне правомерным будет и привлечение сравнительных данных как о доклассовых обществах эпохи раннего металла, так, в ряде случаев, и известных этнографически. Несомненно, что отождествление археологических культур с этническими общностями неизбежно наталкивается на ряд существенных ограничений, хотя в отдельных случаях оно все же оказывается возможным. Более того — возможности извлечения информации этнического характера из археологического материала вообще не очень широки. Тем не менее, хотя определение конкретных этносов на археологическом материале крайне затруднено, это не значит, что следует отказаться от определения некоторых общих характеристик этносов, существовавших в те эпохи, от которых нам достался лишь ископаемый (археологический, палеоантропологический и пр.) материал.

Но, прежде всего, определим некоторые важнейшие черты, присущие вообще этносам как явлению истории.

Этносы, как и культура, — явление чисто человеческое, и в этом, в частности, состоит отличие этнических подразделений человечества от подразделений расовых, которые составляют, прежде всего, явление биологическое. Как правило, в пределах любого более или менее широко географически распространенного вида в разных районах его обитания выделяются более или менее отличающиеся друг от друга группы популяций, которые можно назвать расами[90]. Надо полагать, что различия расового характера имелись и у древнейших людей, и даже у обезьяноподобных предков человека, хотя к этим различиям никоим образом нельзя возводить современные расовые особенности, большинство которых сформировалось в значительно более поздние периоды. Этнических же различий, разумеется, не могло быть у обезьяноподобных предков человека, не могло их быть, очевидно, и у древнейших людей. Дело в том, что в основе этнических различий лежит такое специфически человеческое явление, как культура. Этническая общность — это, прежде всего, общность, связанная определенной общей культурой в самом широком понимании этого слова.

Здесь необходимо заметить, что, говоря о языке, этническом сознании, социальной структуре и прочих категориях социальной и духовной культуры людей эпохи палеолита, мы неизбежно должны прибегать к большому количеству чисто умозрительных построений, которые всегда остаются на уровне рабочей гипотезы. В подобных вопросах мы имеем дело с уравнениями с огромным количеством неизвестных и с очень ограниченным числом известных данных. Поэтому эти вопросы гипотетически могут решаться многими различными способами, которые не противоречат имеющимся фактическим данным. Лишь дальнейшее накопление фактических данных может показать, какое из этих решений ближе к существовавшей некогда действительности. Здесь же возможно лишь изложить одну из многих подобных рабочих гипотез, которая автору представляется наиболее согласующейся с имеющимися фактами.

Культуру в советской этнографической науке чаще всего принято понимать, как совокупность способов, которыми институционализируются различные виды человеческой деятельности[91]. Основные виды этой деятельности по своему содержанию общи для всего человечества, в определенной степени они заданы его биологической организацией и общепланетарной средой его существования, в которой развивалась как бытовая, так и трудовая деятельность человека. Но формы, которые принимает у разных человеческих коллективов эта деятельность, конвенциональны и институциональны.

Наиболее привычно в качестве основного этнического показателя, прежде всего, упоминать язык. Однако язык — это тоже всего лишь институционализованная форма общей для человека речевой деятельности, и как таковая она должна быть включена в наиболее широкое понимание культуры[92]. С самого зарождения трудовой деятельности у предков людей язык был также необходим им для этой деятельности, как и материальные орудия труда, и надо думать, что одновременно с самыми примитивными орудиями эпохи нижнего палеолита возникли уже и самые примитивные зачатки языка[93].

Существующие ныне языки при всем своем крайнем разнообразии характеризуются некоторыми общими чертами. Можно полагать, что эти черты были присущи и тем исчезнувшим языкам, на которых когда-либо говорил Homo sapiens, так как они имеются в равной мере и в языках высокоразвитых, сложных обществ, и в языках самых отсталых племен и, очевидно, выражают тот образ мышления, который заложен в принципах организации разума человека. Всем языкам мира присуще различение именных и глагольных функций слова, обозначений предмета и действия, понятий определяемого и определения, субъекта и объекта действия, субъекта и предиката[94]. Все языки мира способны строить сложноразветвленные, сочиненные и подчиненные предложения, которыми в принципе возможно выразить любую, самую сложную мысль, при наличии лишь определенной договоренности о терминах, т. е. при наличии соответствующей лексики. Однако понятно, что появлению языка такого совершенного типа должна была предшествовать сложная и длительная эволюция. Первичным состоянием звукового языка могло быть лишь его существование в форме отдельных «слов», т. е. звуковых сигналов (команд, индикаторов и т. д.), которые еще не соединялись в синтагматические сочетания. Следующим и решающим шагом в его развитии должно было быть овладение свободной группировкой «слов-сигналов» в парные синтагматические сочетания, от которых уже легок переход к более развернутым предложениям.

Можно при этом предполагать, разумеется, чисто умозрительно и лишь ввиду отсутствия более четких указателей, что так же, как появление первых орудий должно было сопровождаться появлением первых слов, появление составных орудий (древка с наконечником, рукояти с лезвием) также могло быт связано с появлением и развитием синтагматических сочетаний. Опыты с человекоподобными обезьянами показывают, что в естественных условиях им не присущи орудийная деятельность, ни какие-либо намеки на речевое общение, хотя число сигналов у них довольно велико[95]. Однако искусственным обучением от них можно добиться овладения оперированием простейшими синтагматическими сочетаниями преподанных им знаков (которые по своему содержанию, подобно словам, по конкретной определенности стоят выше сигналов) и овладения навыками составлять орудия (опять-таки из готовых данных элементов). Это может служить косвенным подтверждением правильности предположения о взаимосвязи по времени появления между составными орудиями и синтагматическими сочетаниями.

Известно, что между разными популяциями одного и того же вида при общности набора сигналов может существовать настолько сильное различие в исполнении определенного сигнала, что это ведет иногда даже к межпопуляционной «взаимонепонимаемости». Подобные различия в сигнально-речевой деятельности могли быть и в разных коллективах древнейших людей, особенно при попадании в условия относительной изоляции. Но их нельзя отождествлять с различиями в языке. Различия в языке — это различия в правилах оформления синтагматических сочетаний и построения предложений. На этапе, где еще не было этих правил, не было и различий в них.

Из вышесказанного ясно, что ни в сообществах предлюдей, ни в древнейших человеческих коллективах еще не могло быть этнического различия. Еще слишком однородны были формы деятельности, еще слишком неразвиты были ее орудия, чтобы между этими коллективами появились бы целые комплексы различий. Конечно, могли быть различия в отдельных деталях даже самой примитивной культуры. Могли быть различия и в речевых сигналах отдельных человеческих групп, в зачатках их языковой деятельности. Но эти различия в деталях еще не сложились в комплексы различий, между которыми можно было бы провести какие-то более или менее четкие границы в пространстве.

Хотя вопрос о прародине человечества еще продолжает оставаться дискуссионным, за последнее время накапливается все больше документов в пользу того предположения, что центр довольно обширной зоны, где происходило очеловечивание наших обезьяноподобных предков, находился в Восточной Африке[96].

У нас очень мало данных, позволяющих судить о том, что представляли собой сообщества обитавших здесь предлюдей — высокоразвитых видов австралопитеков. Строить предположения об организации их стада мы можем лишь по аналогии с организацией сообществ других высокоразвитых приматов, где мы встречаем большой выбор различных типов организации.

Развернутая попытка построения подобной гипотезы в древнейших формах человеческих сообществ по аналогии с сообществами обезьян была предпринята Л.А. Файнбергом на страницах журнала «Советская этнография» и вызвала оживленную дискуссию, в которой принял участие и автор данной статьи[97]. Не излагая дискуссии в целом, здесь мы суммируем те предположения, которые представляются наиболее вероятными с нашей точки зрения.

Структура, наиболее близкая к характерной для современного человека семье, состоящей из супружеской пары с детьми, встречается у гиббонов[98]. Но из всех человекообразных обезьян экология гиббона менее всего похожа на предполагаемую экологию австралопитека, да и помимо этого невозможно считать, чтобы очеловечивание обезьяны могло происходить в рамках столь малых коллективов. Австралопитеки вне всякого сомнения жили гораздо более многочисленными сообществами.

Многие современные ученые склонны сопоставлять сообщества австралопитеков со стадами горилл, и особенно шимпанзе, которые представляют собой довольно лабильные, имеющие непостоянный состав, объединения нескольких самцов и самок, между которыми существуют половые отношения, варьирующие между иерархической упорядоченностью и чем-то вроде промискуитета. Однако опять-таки образ питания и вся экологическая среда крупных понгид, растительноядных по преимуществу обитателей тропического леса, существенно отличается от экологии австралопитеков, уверенно осваивавших мясную пищу и живших в ландшафте относительно открытых сухих саванн.

Такой образ жизни ближе всего к образу жизни некоторых современных собакоголовых обезьян, в особенности бабуинов, с их гаремными семьями и «клубами холостяков». Нам представляется, что именно на основе такой организации скорее всего могли развиваться в процессе очеловечивания обезьяны новые, уже не биологически, а социально детерминированные формы построения коллектива.

Нижеизлагаемая гипотеза о характере обезьяньего стада, в котором происходило становление человеческих социальных отношений, является отчасти развитием концепции, вошедшей в науку под именем гипотезы Дарвина-Аткинсона[99]. Она стала широко известна после того, как ее изложил З. Фрейд в своей работе «Тотем и табу»[100], но, к сожалению, он дал ей весьма произвольную трактовку, создав миф об убийстве первобытного отца — вожака стада — его подросшими сыновьями, откуда и был получен механизм возникновения Эдипова комплекса. В действительности же, хотя между самцами приматов и происходят схватки из-за самок, но они не бывают столь кровопролитными. Конечно, вполне естественно, что с постарением и ослаблением самца он изгоняется из стада приходящими со стороны соперниками, но именно изгоняется, а не убивается. Кроме того, таким соперником скорее должен быть не сын данного самца, а индивид, родившийся в совершенно ином стаде. Во-первых, чисто статистически возможность того, что в данное стадо из большого числа членов «клуба холостяков» вернется на роль вожака именно самец, родившийся в данном стаде, невелика. Во-вторых, естественно думать, что молодой самец предпочтет испытать счастье не в том стаде, где он провел свою юность, не раз получал трепку и был однажды изгнан, а в другом, где ему еще быть битым не приходилось.

В-третьих, даже у обезьян отмечено преобладающее уклонение от вступления в половые сношения между братьями и сестрами, сыновьями и матерями. С переходом от обезьяньего стада к примитивному человеческому сообществу должна была происходить институционализация этого сложившегося в биологических рамках порядка. Стабильной единицей в такой ситуации является сообщество женщин, связанное генетической преемственностью (единством происхождения), родившиеся в коллективе мужчины покидают его с достижением взрослого возраста, а в качестве половых партнеров женщин выступают мужчины, родившиеся не в данном стаде.

Возможно также, что предковые для человека обезьяны не имели стада со столь жестко выраженной гаремной структурой, а жили более лабильными сообществами. Но в любом случае исходные истоки как принципа материнской филиации, так и экзогамии построенного на них сообщества могут быть с достаточной вероятностью выведены еще из биологических форм организации.

По мере того как экология обезьянолюдей приобретала все более человеческий характер, с развитием коллективных приемов охоты все большее значение начинала иметь кооперация мелких стад, безразлично, гаремных или лабильных, в более крупные стабильные объединения, по-прежнему сохранявшие принципы материнской филиации. Такие объединения возникали на базе низовых ячеек популяционной структуры вида, состоящих каждая из нескольких обменивающихся (через самцов) генофондом стад и не менее одного «клуба холостяков». Последние в ходе такой трансформации должны были размываться исчезать (поэтому так называемые «мужские дома» этнографически известных этносов никоим образом не могут быть возводимы к столь давним явлениям), одновременно с этим не моги не исчезать в семейной структуре элементы гаремности, так как коллектив в целом и его осевая часть, т. е. женщины, прежде всего в условиях возрастающего значения охотничьего хозяйства были заинтересованы в возможно большем числе мужчин-охотников в группе. Стремление коллектива вовлечь в свой состав извне максимум мужчин должно было вести к изживанию элементов гаремности, к образованию парных сочетаний (на этом этапе их вряд ли еще можно называть семьями). Возникает вопрос, не вело ли подобное стяжение малых стад (стад-семей) в большое стадо с парными сочетаниями половых партнеров к потере наметившейся экзогамности. Кажется более вероятным (хотя все это, разумеется, лишь рабочая гипотеза), что этого не происходило. Парные сочетания, не будучи еще семьями, вряд ли были особенно стабильны. Они могли распадаться и перекомбинироваться. Таким образом, внутри стада могли иметь место и элементы ограниченного промискуитета, и отдельные сопернические стычки мужчин. Но общий принцип, возникший еще в малом стаде, скорее всего оставался неизменным; родственные отношения, цементирующие стадо, были отношениями между женщинами; мужчины, выросшие в данном стаде, не могли быть половыми партнерами женщин, выросших в том же стаде: такие партнеры брались из других стад.

Конкретная хронологическая привязка этих процессов развития рисуется нам следующим образом. Гаремные или лабильные семьи и «клубы холостяков» — это формы организации обезьян антропоидов, предков человека. Социальная институционализация, осознание форм биологических отношений как социальных норм, пусть еще в смутном виде, начинается у преантропов, предлюдей, как мы можем назвать наиболее высокоразвитых австралопитеков с их так называемой «остеодонтокератической» культурой. Стяжение малых стад в большие, размывание «клубов холостяков», развитие принципов парного полового партнерства относится ко времени становления архантропов, большое относительно экзогамное человеческое стадо бытует как основная форма социальной организации архантропов и, возможно, также палеантропов.

Что касается абсолютных размеров этих объединений, то, анализируя, с одной стороны, данные о численности стад приматов (уступающих, за исключением гориллы, по размерам тела человеку), с другой стороны, данные о численности коллективов бродячих охотников и собирателей[101], мы приходим к выводу, что малое стадо состояло из одного самца и двух-трех самок с детьми, т. е. имело общую численность порядка 10 (несколько больше, два-три самца и 4–5 самок при лабильном стаде).

Большое стадо архантропов могло представлять собой коллектив, насчитывающий несколько десятков особей, но вряд ли, даже в самых благоприятных условиях, более 50, включая детей. Скорее всего это преимущественно было бродячее стадо. Хотя и известны такие пещерные стоянки архантропов, как Чжоукоудянь, вряд ли их можно рассматривать как показатель определенной оседлости. В условиях бродячего существования, как показывают этнографические данные, невозможно функционирование дислокального брака, и надо думать, что на этой стадии развития человечество его не знало. Но брачными отношениями каждое стадо было связано с несколькими соседними стадами. Следовательно, надо предположить, что популяции архантропов были и крупнее популяций австралопитеков и антропоидов, и имели более диффузное распределение, что соответствовало общей демографической ситуации эпохи первичного освоения ойкумены.

Сама по себе эта диффузность, непрерывность и генетических, и культурных связей уже снимает вопрос о возможности каких-либо этнических делений в столь отдаленную эпоху. Это не противоречит возможности некоторых различий как в культуре (в том числе — в формах орудий), так и в языке (который в то время, вероятно, был еще весьма примитивен и не приобрел еще свойств членораздельной речи, т. е. речи, построенной на синтагмах, с четкими синтаксическими и морфологическими правилами, а скорее оставался набором сигналов и отдельных речений очень комплексного и нечетко определенного содержания). Однако все эти различия были включены в цепь культурной и языковой непрерывности, в культуре и языке любых двух соседних коллективов заметной разницы наблюдаться не могло.

Заключительный этап эпохи существования палеантропов, археологически совпадающий с поздними формами леваллуа-мустье, ознаменовался чрезвычайно значительными явлениями революционного характера, связанными с сапиентацией, т. е. со становлением нового типа человека, не отличающегося от современного, человека разумного, неоантропа. Произошла сапиентация человека. Именно с сапиентацией современная наука склонна связывать не только переход от нижнего (или среднего) к верхнему палеолиту, но и становление членораздельной речи, оформленной в синтагмы (в материальной культуре, как говорилось выше, параллель этому мы видим в освоении человеком умения делать составные орудия), а также окончательное формирование пришедшей на смену стаду предлюдей экзогамной родовой организации. Все это были предпосылки для оформления человечества как совокупности этносов.

Есть еще одно соображение, скорее философского характера позволяющее связывать появление этносов с эпохой завершения сапиентации. Поскольку культура является специфическим для человека механизмом адаптации к среде, внебиологическим по своей сути, но выполняющим те же адаптивные функции, которые в остальной живой природе выполняются механизмами биологической эволюции, постольку и этносы, как формы культурной вариабильности, могут рассматриваться как адаптивные механизмы, изоморфные различным видам биологической вариабильности. Поскольку и ароморфическая и адаптивно-специализационная эволюция человека практически прекратилась после сапиентации, тогда как до нее она протекала в очень интенсивном темпе, можно считать, что именно в это время биологические адаптационные механизмы должны были смениться изоморфными им культурными механизмами.

Особо важное значение для рассматриваемой нами темы имеет еще одно явление, также впервые сложившееся у человека в эпоху позднего мустье и начала верхнего палеолита. Это переход на относительно оседлый образ жизни[102]. Как пещерные жилища юга Франции, так и палеолитические жилища из костей и шкур в тех районах, где пещер не было (в южной Сибири, на Украине), показывают, что это не были кратковременные стоянки. Палеолитические охотники имели возможность, благодаря охоте на крупную дичь, жить на одном месте долго, годами.

Охота на крупную дичь была возможна не во всех районах палеолитической ойкумены. Там, где никогда не было крупной дичи, не могло (вплоть до возникновения земледелия) идти и речи об оседлости. Но уже в это время появилась известная неравномерность в темпах развития человечества. Области, где была возможна охота на крупную дичь, где была возможна относительная оседлость, стали областями наиболее интенсивного развития человечества, областями, где вырабатывались такие прогрессивные формы культуры, материальной, духовной и социальной, которые получили затем универсальное, всемирное значение и распространение.

Тогда как при бродячем охотничьем образе жизни дислокальный брак вообще не был возможен, при относительно оседлом образе жизни соседних коллективов (матрилинейных относительно экзогамных стад) такая возможность появилась. Можно представить себе и факторы, которые могли привести к ее реализации. Действительно, еще на предшествующем этапе включению молодого мужчины в неродственное ему матрилинейное стадо должен был предшествовать какой-то период пробных встреч, прежде чем могло образоваться сколько-нибудь длительное парное сочетание.

В этнографически известных обществах бродячих охотников-собирателей такие пробные встречи и заключение браков происходили в определенные сезоны, когда несколько бродячих коллективов временно объединялись или располагались стоянками неподалеку друг от друга, на одной территории. При относительно оседлом образе жизни, связанном с охотой на крупную дичь, женская часть стада была заинтересована в том, чтобы юноши-добытчики дольше оставались в составе стада. Эта тенденция совместно с оседлостью может создать условия для возникновения ячейки типа сусу, вполне убедительно проанализированной Ю.И. Семеновым[103].

Брак при этом, естественно, дислокален, в браке состоят два проживающих по соседству коллектива. Два коллектива — это минимум при котором возможны дислокальный брак и функционирование сусу. В то же время в условиях палеолита это и максимум.

Во-первых, три и более коллектива не могли позволить себе селиться в близком соседстве, им не хватало бы кормовой территории. Численность таких коллективов вряд ли могла быть более 100 человек, при этом расстояние между соседними коллективами можно ориентировочно оценить примерно в 40–50 км, это же и диаметр основной охотничьей территории[104], это и максимальное расстояние, которое можно преодолеть пешком за светлое время суток. Следует также помнить, что в отличие от шахматной системы расселения, характерной для оседлых земледельческих равнинных обществ и отражающейся, как это показал А. Леруа-Гуран, в их концентрической картине мира, для обществ охотников характерна линейная, маршрутная картина мира и линейная схема расселения. Поселения при этом располагаются цепочкой вдоль одной определяющей линии ландшафта — речной террасы, или полосы предгорий, или берега водоема[105]. В этих условиях у каждого коллектива только два соседа. При этом, поскольку условия задачи об осле Буридана в реальной жизни не встречаются, один из соседей неизбежно будет — ближним, а другой — дальним. В таких условиях неизбежно должна была возникать коалиция из двух соседних экзогамных, матрилинейных, дислокально-брачных коллективов. Иными словами, возникала дуальная организация, включающая в свой состав два материнских рода.

Для обозначения такого коллектива наиболее подходит название предплемени[106]. Предплемя, будучи относительно эндогамной единицей, является низовой единицей популяционной структуры раннего сапиентного человечества[107]. В то же время предплемя является его первой и пока единственной этнической единицей. Дело в том, что сближение диффузно расселенных стад-протородов в предплемени попарно, установление в паре стад (затем родов) особо тесных отношений означало появление нарастающей дискретности в сети прежде диффузных человеческих популяций. Если ранее все коммуникационные связи между коллективами людей были равнозначны, то теперь одни связи стали гораздо теснее, другие за счет этого, если не прервались полностью (контакт между разными предплеменами не мог не осуществляться), то стали значительно слабее. Поскольку этот процесс (назовем его этногонией) совпадал более или менее в хронологических рамках с процессами сапиентации и с завершающей фазой глоттогонии, т. е. первичного становления членораздельных языков, то создались условия для того, чтобы эти языки, все еще находясь в состоянии первобытной языковой непрерывности, постепенно стали бы развиваться каждый в своем направлении, наращивая черты различия в рамках отдельных предплеменных языков. Эта же ситуация способствовала и ходу расовой дифференциации, началу становления расового многообразия человека современного вида.

Обрисованные нами процессы не везде получали полное выражение. Однако условия для них имелись по крайней мере, в обширной полосе умеренной зоны Евразии, отчасти и в саванновых районах Африки, а также в значительной части Австралии, где до эпохи термического максимума существовала обильная фауна дипротодона, не уступавшего как объект охоты мамонту и другой крупной дичи Евразии. В этих благоприятных, прогрессивных условиях и сложились, очевидно, те довольно сложные формы социальной организации, которые были унаследованы охотничьими племенами последующего периода. В Евразии это были племена эпохи мезолита, вынужденные перейти вновь к бродячей охоте на мелкую дичь вследствие истребления крупной (бизонов, мамонтов), в Австралии та же судьба ожидала аборигенов с истреблением дипротодона и наступлением термического максимума. Именно с этой эпохой, в Евразии соответствующей мезолиту, нам представляется возможным связать появление отцовского рода, который характерен почти для всех современных обществ бродячих охотников и собирателей.

В условиях, когда вновь стал невозможным дислокальный брак, он должен был стать вновь унилокальным. Но уксорилокальным он стать не мог — этому препятствовала сложившаяся традиция, при которой мужчины оставались в своем коллективе, в рамках сусу. Она поддерживалась и сохраняющейся и ставшей еще более острой заинтересованностью коллектива в сохранении в своих рядах мужчин-охотников. Следовательно, брак должен был стать вирилокальным, что вело к переходу рода от матрилинейности к патрилинейности. В этих условиях сохранение крупных хозяйственных единиц — предплемен и оседлых родов — было невозможным. Наиболее часто встречающаяся, почти повсеместная численность коллектива бродячих охотников — около 25 человек[108]. Разумеется, такой коллектив не может быть племенем. Обычно он не совпадает и с отцовским родом. Но племя, состоящее из таких коллективов, каждый из которых нуждается при самых благоприятных условиях не менее, чем в 400–500 кв. км охотничьей территории, а чаще всего территории в 2–3 раза большей, не может быть ни спаянным, ни многочисленным. В то же время новая технология индивидуальной охоты на мелкую дичь допускает расселение на новые территории, непродуктивные с точки зрения облавных охотников за крупной дичью.

Патрилинейность и патрилокальность обществ этого периода нам представляется практически несомненной. Достаточно детальный анализ, произведенный Дж. Стьюардом[109], убедительно показал, что определенный набор предпосылок, а именно — охота на дичь немигрирующего типа как основа хозяйства, отсутствие вьючных животных и повозок как средств транспорта, низкая плотность населения и экзогамная структура общества — практически неизбежно должны вести и в действительности неизменно ведут к патрилокальности брака и связанной с ней патрилинейности счета родства. Кажется вполне ясным, что мезолитические охотники почти повсюду отвечали указанным характеристикам.

Поскольку хозяйственные коллективы у бродячих охотников по необходимости были мельче, чем у оседлых, одновременно происходили процессы интенсивного дробления предплемен: на смену тенденции к интеграции из первоначальной диффузной среды, определявшей процессы первичной этногонии, пришли процессы дифференциации; процессы, определявшие становление мелких общностей — племен эпохи мезолита. Конечно, мелкими их можно назвать лишь относительно, так как по абсолютным размерам эти племена, вероятно, были даже больше палеолитических предплемен. По крайней мере этнографические данные говорят, что племя бродячих охотников тяготеет к средней численности в 500 человек (при сильном превышении этого предела оно разделяется)[110]. Но в отличие от оседлых предплемен развитого палеолита, такое племя представляет собой лишь диалектно-культурное, но не социально-экономическое единство; входящие в него локальные группы слабо связаны между собой, оно легко дробится и рекомбинируется, более проницаемо для внешних информационных связей. Характерно, что этнографически известные примеры племен оседлых охотников (например, азиатских эскимосов) меньше по размерам (около 200–300 человек), но несравненно теснее спаяны и представляют собой закрытую систему.

В отличие от предплемен мелкие племена эпохи мезолита, многие из которых, возможно, осознавали общность своего происхождения и сохраняли определенное культурное и языковое единство, целесообразно рассматривать не как независимые общности, а в составе более крупных общностей, соплеменностей, на уровне которых в основном и реализовалась этническая специфика.

Нам представляется, что именно в это время картина этнической структуры классического первобытнообщинного общества с присваивающим хозяйственно-культурным типом приобрела те черты, которые продолжала сохранять в целом во все последующие эпохи — иерархию соплеменностей, племен и родов (как правило, с отцовской филиацией), конкретную структуру локальных групп, чаще всего не совпадающую или неполно совпадающую с родовой структурой, но в целом вполне укладывающуюся в племенную, и другие характерные особенности.

В связи с этим надо отметить, что этнографические данные XIX–XX вв. никак не могут служить основой для реконструкции этнических структур эпохи палеолита; некоторые отдаленные экологические аналогии, возможные с обществами оседлых охотников на морского зверя, типа эскимосских, для этого явно недостаточны. Для мезолита, напротив, привлечение сравнительного материала по австралийским аборигенам, бушменам, некоторым племенам американских индейцев в принципе представляется допустимым, тем не менее, необходимо всегда помнить как необычно экстремальный характер экологии всех этих групп, так и то, что их предки в течение ряда тысяч лет обитали на одной планете с высокоразвитыми цивилизациями, и даже весьма высокая степень изолированности не может гарантировать стопроцентного отсутствия косвенного воздействия этого фактора на рассматриваемые общества.

Трудно решить, насколько отчетливо этнические различия эпохи палеолита и мезолита могут быть прослежены в локальных археологических культурах. Культуры эти, имеющие, как правило, весьма широкое распространение (например, от северной Японии до Аляски), не могут быть сопоставлены ни с предплеменами, ни даже с соплеменностями. В эту эпоху нельзя еще говорить об историко-этнографических областях[111], вряд ли можно говорить и о хозяйственно-культурных типах. Хозяйственно-культурный тип для всего человечества был один — первобытные комплексные охотники и собиратели. Он подразделялся на бродячих и относительно оседлых, имел локальные вариации в зависимости от ландшафтно-климатических зон, но в основе своей, в материальной культуре, орудиях труда, предметах быта не мог не быть достаточно однороден для всего человечества. Зональные различия определялись, прежде всего, условиями среды, в том числе даже характером каменного сырья; показателями именно таких зональных различий и являются археологические культуры этого времени.

Следует особо выделить две огромные зоны в ойкумене того времени — западную и восточную. Они довольно четко различаются не только по палеолитическому каменному инвентарю, но и связаны скорее всего с формированием двух основных (как расовых, так и языковых) делений древнего человечества — восточного и западного[112].

Темпы изменения физического типа человека медленнее, чем темпы культурных изменений; многие общности не раз меняли свой язык за известный нам период их истории. Поэтому неудивительно, что некоторые народы нашего времени, физический тип которых в основном характеризуется «восточными» чертами, говорят на языках «западного» происхождения, приобретенными ими в ходе их позднейшего распространения на земле. Однако в целом и в наши дни на этнической карте мира можно отметить обширные зоны, заселенные в основном народами либо «восточного», либо «западного» происхождения.

В языковом отношении к «западным», очевидно, относятся языки Африки, прежде всего, банту и «бантоидные», а также различные суданские и семито-хамитские языки. Последние включаются в одну огромную надсемью языков, распространенных в Передней и Южной Азии, Европе и Северной Евразии, так называемую ностратическую, или бореальную, надсемью. Совсем другая, очевидно, никак генетически не связанная с западной восточная древняя языковая общность представлена так называемым тихоокеанским языковым стволом, куда должны быть отнесены языки большинства народов Восточной и Юго-Восточной Азии — сино-тибетские и аустрические, т. е. аустро-азиатские (мунда и мон-кхмерские) и аустронезийские (малайско-полинезийские). Совершенно неясен вопрос о соотношении с тихоокеанским языковым стволом языков австралийских и папуасских.

Что же касается языков Нового Света, весьма разнообразных в типологическом отношении и распадающихся на много семей индейских языков, то скорее всего их генезис происходил уже в Новом Свете, в условиях постоянной дифференциации расселяющихся по огромным пространствам Американского континента человеческих коллективов, происходящих от сравнительно небольшой группы первоначальных засельников Америки, попавших сюда в самом начале верхнего палеолита, около 30 тыс. лет назад, а может быть, и раньше[113]. Поэтому сейчас проследить какое-либо материальное родство большинства языков Нового Света с языками Старого Света уже не представляется возможным.

В любом этногенетическом процессе всегда наличествует баланс двух диалектических противоположностей: этнической интеграции и этнической дифференциации. Соотношением этих двух тенденций, собственно, в основном и определяется специфика любого конкретного этногенетического процесса. На пресапиентной стадии развития человечества преобладали тенденции его дифференциации, еще не только и не столько культурной и социально-этнической, сколько биологической, что и сражалось в огромной пестроте известных нам неандертальских форм (хотя, конечно, нам известна пока лишь ничтожная часть реально существовавшего их многообразия)[114]. Что касается интеграции, то она проявлялась преимущественно в распространении на довольно больших пространствах общих черт, свойственных отдельным, пока еще очень простым, культурным достижениям, в частности, отдельным типам каменной индустрии.

Сапиентация, т. е. распространение на все человечество новых биологических и тесно с ними взаимосвязанных культурно-социальных черт, сама по себе была явлением интеграционного плана, причем первостепенной важности. Собственно, именно эта интеграция определила принципиальное единство человечества, сохраняющееся и по сей день. Преобразование стад в роды, образование предплемен было одновременно и интеграцией (стяжение парных сочетаний родов в предплемена) и дифференциацией (уменьшение диффузности популяционной сети, возрастание различий между предплеменами). В мезолите вынужденное дробление относительно крупных и относительно оседлых предплемен — коллективов охотников на крупную дичь на мелкие бродячие коллективы охотников на мелкую дичь — явно должно было обусловить преобладание дифференциационных тенденций. Совокупность таких мелких коллективов, восходящих к общему предковому предплемени или к нескольким близко родственным предплеменам, говорящим на близких диалектах, составляет уже зародыш соплеменности или группы родственных племен. При благоприятных условиях, беспрепятственном росте, распространении на ранее незанятых территориях, из такой мезолитической или позднепалеолитической совокупности мелких бродячих коллективов непосредственно могла вырасти подлинная соплеменность (группа родственных племен), а при дальнейшем расселении последней уже могла образоваться и целая группа родственных соплеменностей, т. е. суперэтническая категория, этнолингвистическая семья. Не исключено, что некоторые этнолингвистические семьи аборигенов Австралии или американских индейцев могут иметь именно такое происхождение. Но такое однозначное, чисто дифференциационное развитие этногенетических процессов, следует подчеркнуть, могло происходить только в исключительных условиях, при освоении необитаемых до этого территорий. Нормальное же течение этногенетических процессов определялось балансом дифференциации и интеграции, их чередованием. Но лишь начиная с эпохи неолитической революции такое взаимодействие двух тенденций могло приобрести вполне развитые формы.

На протяжении же всей эпохи палеолита, как нам представляется, существовали в большей мере условия для дифференциации, нежели для интеграции. Подлинная этническая интеграция предполагает наличие какого-то консолидирующего центра, имеющего определенное превосходство (численное, культурное, экономическое, политическое или какое-либо другое) над остальными компонентами этногенетического процесса. Однако в условиях палеолита нормально функционирующие этнические коллективы во всех этих отношениях должны были быть в силу единства палеолитического хозяйственно-культурного типа примерно равны, а ослабевшим коллективам скорее предстояло вымирание, чем интеграция с более крупными. Надо полагать, что в ходе этнической дифференциации в палеолите образовывалось немало таких ветвей, которые в силу каких-либо неблагоприятных обстоятельств заканчивались в основном тупиком, вымиранием, и лишь небольшая часть их членов могла выжить, примкнув к более сильным коллективам. Акты такого примыкания нельзя отождествлять с актами этнической интеграции в подлинном смысле слова, в которых участвуют всегда полноценные, жизнеспособные и многочисленные этнические коллективы.

С другой стороны, та же общность палеолитического ХКТ в принципе для всей ойкумены существенно облегчала возможности таких спорадических примыканий небольших осколочных групп людей к более крупным коллективам, причем в условиях крайне низкой плотности населения и его линейной схемы расселения вдоль наиболее благоприятных природных рубежей при наличии обширных незаселенных пространств, дистанции миграций таких осколочных групп могли быть очень дальними. Это помогает понять значение некоторых трудно объяснимых находок в палеолитических стоянках, таких, например, как Костенки, Мальта, сочетаний далеко отстоящих друг от друга расовых форм или культурных мотивов.

В период, исчисляемый временем примерно от 15 до 12 тысяч лет тому назад, произошло событие первостепенной важности в истории человечества, получившее введенное Гордоном Чайлдом и общепризнанное теперь в науке название неолитической революции[115]. Процесс этот, хотя и растянулся на несколько тысячелетий, по сравнению с десятками тысячелетий предшествовавшего существования сапиентного человека действительно был революционным, взрывным скачком. Достаточно будет сказать для оценки взрывного характера этого процесса следующее.

Так называемый «демографический взрыв» современности привел человечество к численности, измеряемой миллиардами для планеты в целом и десятками миллионов для ее отдельных крупных территорий (стран). В эпоху неолита население исчислялось десятками миллионов для планеты в целом и сотнями тысяч — миллионами — для отдельных стран. В эпоху же палеолита оно исчислялось немногими десятками тысяч для планеты и зачастую всего лишь сотнями индивидов — для отдельных стран. Таким образом, если от неолита до современности рост населения произошел на один-два порядка, то между палеолитом и неолитом — на два-три порядка, т. е. рост по меньшей мере в десять раз более интенсивный, чем пресловутый современный «демографический взрыв»[116].

Ранее всего отмеченная в странах Ближнего Востока «неолитическая революция» в своей полной форме обозначалась более или менее одновременным освоением земледелия и животноводства с последующим появлением керамики и шлифованных каменных орудий и ряда сопряженных более частных культурных достижений. Там, где могло получить широкое развитие производящее хозяйство, это означало освоение новых, ранее не обитаемых человеком пространств, переход от линейно-маршрутной схемы расселения вдоль наиболее благоприятных природных рубежей к шахматно-точечной схеме расселения по площади. При этом как земледелие, так и животноводство открывали возможности хозяйственного освоения каждое своих, ранее недоиспользованных ландшафтных зон. Но и там, где хозяйство продолжало оставаться присваивающим, новая технология, новые, более совершенные орудия труда, идея которых заимствовалась из центров производящего хозяйства, позволяли повысить эффективность использования ресурсов территории путем специализации хозяйства в рыболовецком, сезонно-поколочном, морском зверобойном направлении. Освоение человечеством территорий, находящихся в зоне высоких широт, в зоне субарктики и арктики тоже не могло стать прочным иначе как благодаря этой революции. Резкий взлет численности человечества, коренные изменения в производстве и культуре, естественно, не могли не сопровождаться качественно новыми явлениями в этнической картине мира, ее динамике. И хотя прямо об этих явлениях, как и об явлениях предшествующих эпох, мы сведений не имеем, по косвенным данным мы все же можем представить их себе с достаточной долей вероятности.

Мы уже говорили выше, что поступательное развитие этногенетических процессов, характеризуемых балансом дифференциации и интеграции, их чередованием, именно начиная с эпохи неолитической революции, очевидно, смогло приобрести вполне развитые формы. Община (племя), перешедшая от присваивающей экономики к производящей, к земледелию и скотоводству, естественно, получает и реализует возможности для быстрого численного роста.

Переход к производящему хозяйству, особенно земледелию, влияет на демографию населения через ряд механизмов. Наиболее очевидный из них — это резкий прирост количества пищи, получаемый с единицы площади, следовательно, возможность прокормиться на ней для гораздо более плотного населения. Но не менее важно и другое: при бродячем образе жизни каждая женщина могла позволить рожать не чаще чем один раз в пять-шесть лет, когда предыдущий ребенок уже сможет самостоятельно ходить на большие расстояния, так как при перекочевках нести более одного младенца (плюс различный хозяйственный груз) она была не в состоянии. Для земледельцев (да и для кочевников, обладающих вьючным транспортом, и для оседлых животноводов), это ограничение снимается, и появляется возможность для каждой женщины полностью реализовать свои способности к деторождению. Это означало, что прирост населения у оседлых производящих обществ, их способность к демографической экспансии становились в пять-шесть раз выше, чем у бродячих присваивающих.

Однако этот фактор в отличие от роста количества пищи не является исключительной принадлежностью производящего хозяйства — он в равной мере присущ и хозяйству оседлых охотников на крупную дичь. «Видимая в дальней исторической перспективе „стабильность“, „замедленность темпов роста“ скрывает здесь истинную динамичность развития, т. е. чередование периодов сокращения численности населения в моменты хозяйственно-экономических кризисов, войн или эпидемий, но и столь же быстрого „скачкообразного“ ее роста в благоприятные периоды существования»[117].

Существенный этногенетический вывод из вышесказанного: оседлое земледельческое население оказывает демографическое давление на бродячую периферию практически постоянно, оседлое охотничье население способно к этому в экономически благоприятные периоды, бродячее охотничье население может расширяться, притом относительно медленно, лишь на незанятые территории, в целом же тяготеет к сбалансированному отношению со средой, к поддержанию стабильной численности (нулевому приросту).

Постоянная демографическая экспансия земледельческих общин в начальном периоде их формирования сопровождается процессами вовлечения в свою орбиту, втяжения, присоединения мелких соседских коллективов. Происходит интеграция мелких соседских коллективов, слияние их в более крупное единство, что сопровождается и укрупнением, снижением дробности диалектов, гомогенизацией культуры и языка. Такой рост продолжается до тех пор, пока не будет достигнут уровень, который Н.А. Бутинов предлагает назвать максимальной хозяйственной функцией. Значительное превышение этого уровня ведет уже вновь к дифференциации, к почкованию общин, с последующим образованием у отпочковавшихся общин вновь своих специфических диалектов, своих культурных и языковых особенностей[118].

Судя по археологическим данным, максимальная хозяйственная функция древнейших земледельцев выражалась весьма высоким числом: поселки древних земледельцев насчитывали по несколько сот, иногда даже тысяч жителей. В современной науке общепризнанно, как это уже отмечалось выше, что недопустима прямая экстраполяция, например, на общества охотников палеолита и мезолита современных этнографических материалов, полученных у нынешних охотников и собирателей типа бушменов, австралийцев или огнеземельцев. Во-первых, дело в том, что современные охотники и собиратели живут, как правило, в гораздо более скудных, экстремальных маргинальных условиях, нежели охотники палеолита и мезолита; во-вторых, современные отсталые племена прошли многотысячелетний путь развития, и многие их социальные и культурные институты могли быть первоначально выработаны в совершенно иных условиях. Точно так же и тем более мы не можем экстраполировать на общества древнейших земледельцев современные этнографические данные по примитивным земледельческим племенам. Зона обитания древнейших земледельцев давно стала зоной развитого пашенного земледелия, а зоны современного мотыжного земледелия в большинстве своем осваивались гораздо позже, в иной природной обстановке и на другом историческом этапе.

Некоторые археологические данные по культурам древних земледельцев позволяют предположить, что у них продолжала существовать дуально-фратриальная организация. Так, в неолитической культуре яншао (Северный Китай) можно выделить определенные специфические черты в орнаментации керамики каждого отдельного поселения. Кроме того, керамика отдельного поселения распадается часто на два комплекса, каждый — со своей орнаментацией (в орнаменте одного комплекса присутствует одно животное, в орнаменте другого — другое)[119]. Таким образом, есть основания считать поселки культуры яншао соответствующими племенам, каждое из которых состояло из двух родов-фратрий, со своими определенными тотемами. В определенных условиях преобразование культуры под влиянием последствий неолитической революции вновь приводило к появлению оседлых поселений на смену прежним бродячим охотничьим общинам даже там, где земледелие было невозможно. Поселки охотников на морского зверя или специализированных рыболовов сопоставимы по своей социальной экологии с поселками ранних земледельцев. Здесь также можно отметить на ранних этапах развития некоторые индикаторы двухфратриальной организации[120] и предположить, что каждый такой поселок этнически представлял собой небольшое племя, в целом же совокупность поселков данной археологической культуры может быть предположительно отождествлена с соплеменностью, по крайней мере, в некоторых случаях. Но ситуация тождества поселка и двухфратриального племени, как правило, возможна лишь на начальных этапах их формирования. В исключительных случаях, в условиях физико-географической изолированности, такая ситуация может развиваться далее в тех же географических рамках, и возможно, что таково происхождение некоторых так называемых «одноаульных народностей» Дагестана. Однако в нормальных условиях обычно дальнейший рост поселков, их почкование и распространение, а также перегруппировка и слияние приводят к усложнению родового состава отдельных поселков, к постепенному вытеснению кровнородственных принципов общинной организации принципами соседской, к ослаблению племенной структуры и даже к ее полному исчезновению.

Эти процессы могут привести в конечном счете к ситуации, описанной Бартоном на примере ифугао, когда уже нет племен, но существует соплеменность, популяционная структура которой состоит из отдельных демов — поселков, автономных соседских общин, взаимоотношения между которыми варьируют от дружественных между соседними поселками до враждебных между отдаленными. Дальнейшая языково-культурная дивергенция, накопление своеобразных черт в диалектах отдельных поселков может привести и к ослаблению единства и самосознания соплеменности, к превращению ее в «конэо», описанную Н. Бутиновым на примере папуасов Новой Гвинеи, в рамках которой наблюдается языковая непрерывность между диалектами[121]. Однако при этом следует иметь в виду, что наблюдаемая на Новой Гвинее языковая непрерывность не может быть отождествлена с гипотетически реконструируемой первобытной языковой непрерывностью, а представляет лишь ее вторично возникшее подобие. Первичная языковая непрерывность как говорилось выше, скорее всего должна была начать распадаться уже в момент образования предплемен, в момент стяжения соседних стойбищ в двухфратриальные группы.

Ныне наблюдаемая непрерывность лишь похожа на первичную и позволяет нам ее нагляднее представить, но не более чем перепончатое крыло летучей мыши похоже на перепончатое крыло птеродактиля: между ними нет преемственности. Как показывают более детальные исследования, на Новой Гвинее непрерывность, если и существует, то в рамках отдельных, достаточно четко выделяемых лингвистических групп, а отнюдь не в рамках всего острова. Именно эти группы или их подразделения и соответствуют этническим общностям типа конэо.

В эпоху неолитической революции и в последующий за ней период взаимодействие интеграционных и дифференциационных тенденций в развитии языковой ситуации ойкумены стало чрезвычайно сложным и напряженным. Хотя некоторые языковые семьи, в основном на дальней окраине ойкумены, как говорилось, могут восходить к общностям еще мезолитического времени и ранее, тем не менее, основная масса ныне известных языковых семей начала формироваться именно в период неолита и энеолита. Концепция классического сравнительно-исторического языкознания, рисующего глоттогенетический процесс в виде древа, вырастающего из некоторой исходной точки и затем многократно ветвящегося, от единства к множеству, и концепция Н. Марра, изображающего этот процесс в форме пирамиды, от множества к все большему единству, вовсе не противоречат друг другу: они обрисовывают две стороны единого процесса, находившиеся постоянно в сложном переплетении. Представляется очень заманчивым увязать формирование крупнейших языковых надсемей Старого Света (таких, как ностратическая) именно с началом неолитической революции, хотя прямых доказательств этому и нет. Происходившие при этом процессы рисуются нам примерно следующим образом.

Район начала неолитической революции и предполагаемый район, исходный для распространения ностратических языков, в общем совпадают или близки. Поэтому можно предполагать, что древнейшие земледельцы и скотоводы Переднего Востока говорили именно на праностратических диалектах. Последовавшее за первичным освоением производящего хозяйства его лавинообразное распространение по всему миру повлекло за собой как непосредственное расселение носителей нового хозяйственного типа (и одновременно носителей ностратических языков), так и распространение новых культурных достижений от соседей путем заимствования, без непосредственных переселений людей.

Однако предметы и явления культуры обычно заимствуются параллельно со словами, их обозначающими. В данном же случае заимствовался настолько обширный и мощный культурный комплекс, что, как правило, вместе с ним не мог не заимствоваться и столь же обширный комплекс понятий. При относительно большей простоте и соответственно большей проницаемости для заимствований древних языков по сравнению с современными распространение ностратических языков могло быстро охватить огромный ареал.

Существенно противоречит такому предположению тот факт, что общий ностратический словарный фонд как раз не включает тех слов, которые должны были бы заимствоваться в первую очередь (т. е. обозначений новых культурных явлений, свойственных неолитической стадии развития), а в основном содержит понятия более древнего слоя самого общего характера. Но дело в том, что именно этот слой особенно стабилен во времени, тогда как обозначения культурных явлений подвержены более частой замене. Распространение предметов материальной культуры — практически то единственное, о чем могут сказать археологические остатки — может происходить в различных формах в зависимости от конкретных исторических обстоятельств. Это может быть просто заимствование культурных явлений без перемещения самих людей и без существенных изменений в языке. Оно может сопровождаться также распространением элементов языка, или физического типа, или того и другого.

Абстрагируясь от Нового Света, Центральной и Южной Африки и Австралии, как от районов, которые либо не были затронуты сколько-нибудь существенно влиянием неолитической революции, либо пережили ее позже и независимо от Евразии, либо, наконец, отличались большим своеобразием в ее восприятии, и рассматривая в основном евразийский материал, можно отметить следующее. Как ранее в процессах сапиентации, так и теперь в процессах неолитизации, отчетливо выделяются два центра — ближневосточный и дальневосточный. Вопрос о том, развивались ли в них процессы неолитизации вполне независимо и конвергентно или же дальневосточный центр является все же вторичным по отношению к ближневосточному, на современном уровне наших знаний остается открытым, но большое значение именно двух этих центров для всей Евразии можно считать несомненным. При этом, если в западном центре процессы неолитизации происходили среди населения, европеоидного по своему физическому типу и предположительно говорившего на праностратичееких диалектах, то в восточном центре эти процессы происходили на фоне монголоидного населения, говорившего на языках, которые можно объединить понятием тихоокеанского языкового ствола (безразлично, признавать ли за этим понятием значение генетического единства или же только определенную типологическую близость).

Однако ни на современной этнолингвистической карте, ни даже на наиболее древних реконструируемых схемах границы распространения европеоидов и монголоидов, ностратических и тихоокеанских языков, наконец, границы преобладания культурных явлений восточного и западного происхождения (среди них наиболее показательной является граница употребления в пищу молочных продуктов), не совпадают. Очевидно (можно впрочем сказать, что это даже самоочевидно), что закономерности формирования и распространения физического типа, языка и этнокультурной специфики в области неязыковой культуры различны и во многом не совпадают. Однако столь же очевидно, что все эти процессы тесно связаны с этническими процессами, протекают на их основе и в какой-то степени являются их частью. Для того чтобы разъяснить это кажущееся противоречие, воспользуемся понятиями этнической мембраны и этнического осмоса, впервые введенными, насколько нам известно, Ф. Бартом[122]. Стык двух разных этнических общностей образует более или менее дискретную этническую границу. Такая граница почти никогда не бывает сплошной и непроницаемой, через нее проходят линии связей. Однако, подобно мембране, такая граница может быть проницаема для одних связей и непроницаема для других, она может быть проницаема в одном направлении и непроницаема в другом (явление осмоса). Все это зависит от конкретных, исторически сложившихся условий, от различий в уровне развития соседних этносов, условий среды и других факторов.

Характер этнических взаимоотношений, этногенетических процессов со времени завершения неолитической революции и до начала образования классовых обществ, очевидно, принципиально не многим отличался от характера тех весьма многообразных форм этнических отношений, которые можно было наблюдать этнографам XIX–XX вв. при изучении так называемых первобытных обществ, т. е. народов, в значительной мере сохранявших первобытнообщинные отношения. Поэтому моделирование первых путем интерполяции последних в принципе возможно при условии постоянной поправки на то обстоятельство, что ни одно первобытное общество нового времени, очевидно, не было полностью изолировано от влияния классовых обществ.

В частности, для случая, когда этническая граница-мембрана проходит между соплеменностями, не различающимися резко по уровню развития и направлению хозяйства, приложимы данные, например, хантско-ненецких отношений на Обском Севере. В этом случае брачные связи, перемещения индивидов и групп могут легко проходить в обоих направлениях через этническую мембрану. Ненцы, попадающие в преимущественно хантскую среду, ассимилировались ею, как оненечивались и ханты, попадавшие в ненецкую среду. В составе одного народа могли быть группы и целые роды, происходящие из другого народа. В то же время сама этническая граница остается достаточно стабильной, не происходит существенной ассимиляции, слияния этносов или расширения одного этноса за счет другого, достаточно стабильно сохраняется языковая и культурная специфика каждого этноса, тесно связанная с его ведущим хозяйственно-культурным типом. В то же время в силу физической проницаемости этнической мембраны антропологический тип соседствующих этносов не может постепенно не сближаться.

В свете изложенного вполне возможно, что распространение языков ностратической надсемьи у народов, для которых характерен монголоидный физический тип, происходило разными путями. Это могло быть и простое заимствование нового языка вместе с более высокой культурой, и выравнивание физического типа соплеменностей, близких по уровню культуры, но различных по языковой принадлежности. Не исключено, что именно последний процесс сыграл определенную роль в формировании физического типа континентальных монголоидов.

Такая ситуация, относительная стабильность этнической мембраны, когда просачивание черт проходит избирательно, но равномерно по обе ее стороны, вообще нередка среди этнических процессов первобытности, но, как правило, требует, чтобы соседящие этносы были близки по уровню развития и направлению хозяйства, иными словами, принадлежали бы к пусть не идентичным, но близким хозяйственно-культурным типам. Соотношение хозяйственно-культурных типов играет исключительно большую роль для этнических процессов первобытности, и не случайно, что именно со времени неолитической революции эти процессы приобретают многообразие и интенсивность.

До начала неолитической революции существовал принципиально один хозяйственно-культурный тип, тип первобытных охотников и собирателей. Разумеется, он подразделялся на целый ряд довольно четко оформленных подтипов: материальная культура и хозяйство охотников приледниковой полосы, тропических охотников и собирателей, собирателей приморских побережий существенно отличались, но между ними были и полосы постепенных переходов и главное — разные типы хозяйства не могли существовать в одной ландшафтно-климатической зоне. Лишь с наступлением неолитической революции стала возможной ситуация, когда бок о бок и чересполосно, в разных урочищах одного большого ареала, могли селиться такие различные по направлению хозяйства общества, как мотыжные земледельцы и лесные охотники, поливные земледельцы и скотоводы-полукочевники; полуоседлые морские зверобои и рыболовы и сезонно кочующие охотники на дикого оленя (а позднее и оленеводы); поливные земледельцы тропических долин и суходольные подсечно-огневые земледельцы соседних нагорий.

Как и ранее, в единстве археологической культуры на этом уровне может выражаться единство хозяйства ряда различных этносов. Так, если в культуре яншао или ее субвариантов, возможно, и выражен некий этнос, то в понятии культуры расписной керамики, при поразительной внешней близости таких ее вариантов, как, скажем, яншао и триполье, выражается именно хозяйственно-культурный тип. В то же время пестрота археологических памятников может отражать именно чересполосицу таких типов, как в раннем неолите Восточной Европы[123]. Следует отметить, что в ряде случаев и на территории, где господствует единый хозяйственно-культурный тип, мы можем выделить несколько определяемых типом культуры (т. е. очерчиваемых изопрагмами) ареалов, границы которых сохраняют свою стабильность на протяжении весьма длительного времени, несмотря на смену конкретных археологических культур в каждом ареале или даже на развитие и видоизменение общего для всей данной территории типа хозяйства. Такая стабильность ареальных границ зафиксирована для многих неолитических комплексов Америки, а в Старом Свете ее примером может служить четкое деление неолитической Японии на протяжении более чем семи тысячелетий ее развития на Западную и Восточную, с четко фиксированной границей, которая даже в наши дни совпадает с границей западной и восточной диалектных групп японского языка[124].

На территории Восточной Грузии, начиная с эпохи поздней бронзы, исследователи выделяют несколько четко прослеживаемых археологических ареалов, причем их границы совпадают с границами племенных групп, зафиксированных в древнейших грузинских письменных источниках, отражающих ситуацию первых веков н. э., т. е. на полтора тысячелетия позже[125].

В ряде предыдущих работ автор совместно с Н.Н. Чебоксаровым[126] уже указывал на то, что этническое единство обусловливается и поддерживается единством поля информационных связей, а границы такого поля очень часто могут быть обусловлены природными рубежами или, наоборот, природными факторами, способствующими коммуникациям. Это не обязательно должны быть важнейшие элементы орографии или гидрографии, напротив, большую роль могут играть микротопографические и ландшафтные особенности, как правило, не отражаемые картографически и познаваемые лишь опытно. Тем не менее, они весьма реальны, стабильны во времени и весьма существенны для развертывания или ограничения внутриэтнических и межэтнических контактов. Они образуют естественный фон для сложения конфигурации сети информационных истоков у населяющих данную территорию людей, и эта конфигурация может оставаться неизменной весьма долго, пока ее не нарушат какие-либо внешние или внутренние факторы. Среди последних, разумеется, наиболее существенны факторы классообразования, возникновение государств, письменности, цивилизации.

Понятно, что такие стабильные ареальные границы не обязательно всегда должны трактоваться как этнические. Они не менее часто могут обозначать границы небольших, сложных по этническому составу историко-культурных областей, спаянных, однако, единством ХКТ и ряда локальных культурных традиций. Когда соседствуют этносы с ХКТ разных уровней, то направление этнического воздействия бывает преимущественно односторонним, от высшего к низшему, хотя возможны и исключения в зависимости от специфики природной и исторической обстановки. Как правило, чем выше развиты в ХКТ данного этноса черты производящего хозяйства по сравнению с присваивающим, тем выше способность данного этноса к ассимиляции других.

На обширных пространствах лесостепной и таежно-тундровой Евразии проходила и в конечной стадии зафиксирована этнографически ассимиляция скотоводами и оленеводами племен охотников, сопутствуемая укрупнением и гомогенизацией этносов; стиранием их племенных делений (достаточно вспомнить исключительную племенную дробность юкагиров и сменившую ее однородность, отсутствие племенных делений чукотского этноса). Под знаком поглощения земледельческими этносами племен охотников и собирателей проходили этногенетические процессы поздней первобытности на великих низменностях континента — восточноевропейской, индо-гангской, китайской. Поздненеолитические и энеолитические протояпонские племена, две с половиной тысячи лет назад мигрировавшие в Японию из Кореи, несмотря на свою относительную малочисленность, быстро ассимилировали и консолидировали разрозненные айнско-индонезийские племена Южной Японии, очень пестрые по своей культуре, но принадлежавшие к одному хозяйственно-культурному типу комплексных горных и прибрежных охотников, собирателей и примитивных земледельцев. Напротив, взаимодействие земледельцев банту и охотников пигмеев в Центральной Африке привело к ситуации симбиоза без ассимиляции, с очень ограниченным культурным взаимодействием. Сходные отношения земледельцев со специализирующимися на лесных промыслах собирательскими племенами сложились и во многих районах Южной и Юго-Восточной Азии[127].

Для последней в высшей степени характерно также явление параллельного сосуществования равнинного поливного рисосеяния и вторично ответвившегося от него подсечно-огневого земледелия (с собирательством) в горах[128]. Возникающая граница двух типов хозяйства может разделить некогда единый этнос на два (кинь и мыонг). Группы, переходящие от горного хозяйства к равнинному (или путем смены места обитания, или только путем смены форм хозяйства), сливаются с равнинным этносом, тогда как группы, уходящие из равнин в горы, обособляются в отдельные новые малые этносы (некоторые народы Филиппин, горные чамы). Сходные явления наблюдаются и в других районах взаимодействия горных и равнинных хозяйственно-культурных типов.

Весьма сложны этнические процессы, возникающие при взаимодействии кочевых и полукочевых скотоводов и оседлых и полуоседлых земледельцев, и других обществ с высоким уровнем оседлости. Это может быть первичная номадизация, ответвление возникающих скотоводческих обществ от исходных земледельческих, которое часто сопровождается дроблением, почкованием этноса. Затем, это — оседание, седентаризация части кочевого этноса, которая обычно не ведет к полному делению этноса, но приводит к образованию внутри него субэтнических подразделений, сохраняющих свою этническую специфику, однако в большей степени, чем остающиеся кочевыми группы, пропитанных воздействием контактирующего оседлого субстрата (например, чукчи). Обратный седентаризации процесс представляет собой частичная номадизация оседлого населения. Оседлый этнос при этом обычно существенно не уменьшается, не размывается, лишь отдельные его представители вливаются в состав кочевников, как это можно видеть на примере взаимодействия оседлых негров фур и кочевых арабов баггара в Судане, но этот процесс одностороннего осмоса может объяснить пути довольно быстрых и подчас парадоксальных изменений в физическом типе кочевых народов[129].

Все указанные процессы активно протекали в рамках первобытнообщинного строя, хотя еще большую интенсивность они приобрели на конечной стадии его существования, в эпоху разложения первобытнообщинного строя и генезиса раннеклассовых отношений.