Этнос в доклассовом и раннеклассовом обществе

Я.В. Чеснов Об этнической специфике хозяйственно-культурных типов

В советской этнографии в последние годы ведется интенсивная разработка типологии этносов и этнических процессов, а также всех тех вопросов, которые так или иначе касаются этнических аспектов культуры. Поэтому естественно возникает проблема этнической характеристики хозяйственно-культурных типов, составляющих одну из сторон культуры как таковой. При этом разнообразие хозяйственно-культурных типов, находящееся конечно, в определенном соотношении с разнообразием культур народов, к последнему ни в коем случае не сводится. В самом понятии хозяйственно-культурных типов, впервые четко сформулированном М.Г. Левиным и Н.Н. Чебоксаровым, сделан акцент на конвергентно возникающее сходство у народов, живущих в близких естественно-географических условиях при определенном уровне их социально-экономического развития[289]. Это принципиально правильное положение было ответом на теоретический вопрос о причинах сходства и различия в культуре разных народов, на вопрос, который ставила и решала со своих методологически неверных позиций школа «культурных кругов» и сходные диффузионистские течения.

Проблема соотношения хозяйственно-культурных типов с этническими общностями недавно была снова затронута Г.Е. Марковым. Он подчеркнул, что есть опасность придавать основное значение в комплексах хозяйственно-культурных типов культуре, как компоненту. В таком случае хозяйственно-культурные типы дробятся, теряют четкость границ и вместе с тем имеют тенденцию сливаться с этническими традициями[290].

На конкретном сибирском материале проблема соотношения хозяйственно-культурных типов с этническими параметрами была поставлена и положительно решена акад. А.П. Окладниковым в 1969 г. Он писал: «В действительности, те общие для населения определенных ландшафтных областей элементы культуры, которые так или иначе можно назвать производными от природных условий и обусловленного ими образа жизни и хозяйства (например, войлочная юрта для степей; чум, крытый берестой, в тайге; полуземлянка с каркасом из костей кита и моржа в Арктике), вовсе не безразличны для этнографической „диагностики“»[291]. Без переносных жилищ — чумов, крытых берестой или шкурами, без распашной одежды с передником или нагрудником, ноговицами и обувью типа мокассин, без особого вида детской колыбели характеристика эвенкийской культуры, по мысли А.П. Окладникова, была бы обедненной, неконкретной.

То же самое можно сказать об эскимосах — охотниках на морского зверя. Их полуподземные зимние жилища, глухая меховая одежда в два слоя, техника охоты (знаменитый поворотный гарпун, жировая лампа и т. д.) — все это одновременно черты этнической культуры и хозяйственно-культурного типа. Показательные различия подвижных охотников тайги и приморских зверобоев. Вселенная тунгусских народов олицетворяется космическим лосем, за которым гонится охотник (первоначально — медведь). У эскимосов известен другой образ — морской хозяйки Седны, другая символика, где выражена борьба морских и воздушных стихий. Конечно, «культурно-хозяйственные типы», — продолжает цитируемый автор, — существуют реально, и при этом они свойственны нередко различным по их языку, а также по антропологическому складу группам. Пример тому — сидячие чукчи и коряки, а также эскимосы, с одной стороны, тунгусы и юкагиры — с другой.

То же самое относится к оленеводам — чукчам и корякам. Однако в любом случае этническая характеристика будет неполной, обедненной и даже извращенной, если из нее будут выброшены подобные признаки. Тунгусы уже не будут тунгусами, а юкагиры — юкагирами, если у них отнять берестяной или ровдужный чум, колыбель, приспособленную к езде на олене верхом, «у чукчей — ярангу и жировую лампу, у монголов и казахов — войлочную юрту. Таким образом, нужно принять и включить в понятие этноса все, что входит в понятие хозяйственно-культурного типа. И не просто включить, но положить эти признаки в первичную основу этого понятия, в основу всего комплекса элементов, образующих структуру определенного этнического целого»[292]. Считая такие признаки «признаками первого порядка», А.П. Окладников выделяет далее признаки «второго порядка» в виде специфических черт культуры народов, прямо не выводимых из природы, хозяйства и образа жизни[293].

Очевидно, линия, разделяющая признаки первого и второго порядка, проходит не в одном и том же месте в разных хозяйственно-культурных типах, у разных народов, в разной культурно-исторической обстановке. Этот вопрос был затронут в одной из работ С.И. Вайнштейна, который обратил внимание на историческое соотношение этнической специфики с хозяйственно-культурным типом кочевых скотоводов умеренного пояса Евразии. На этапе формирования названного типа в I тысячелетии до н. э. и в первые века н. э. в степях Евразии с колоссальной быстротой распространялись сходные виды упряжи, орудий труда, жилища, одежды и пр. В процесс освоения таких инноваций были вовлечены народы разного происхождения. С середины I тысячелетия н. э. на этапе сформировавшегося типа распространение инноваций замедлилось, да и сами они передвинулись из сферы кардинальных основ кочевого хозяйства в сферу сравнительно второстепенных элементов культуры. На этом этапе С.И. Вайнштейн отмечает возрастание этнической специфики. В то же время общий хозяйственно-культурный тип создавал благоприятные условия для ассимилятивных процессов: «…на его основе возникли крупные, но недостаточно устойчивые этнические общности. На раннем этапе ХКТ кочевников-скотоводов умеренного пояса Евразии был представлен в значительной мере среди ираноязычных племен степной зоны, а на позднем этапе — среди тюрко-монгольских народов этой же зоны. Для монголов поздний этап ХКТ стал характерен лишь в начале II тысячелетия н. э., причем распространение тюрок-скотоводов привело к сравнительно быстрой ассимиляции их предшественников — степных ираноязычных и др. племен»[294]. В основе убедительной, на наш взгляд, картины, нарисованной С.И. Вайнштейном, лежит плодотворная идея зонального разделения скотоводческих хозяйственно-культурных типов и обособления типа кочевых скотоводов умеренного пояса Евразии.

Тенденция географического сужения хозяйственно-культурных типов вместе с увеличением их числа отчетливо проявляется в последние годы. Это видно в работах Б.В. Андрианова и Н.Н. Чебоксарова[295], Т.А. Жданко[296], И.И. Крупника[297] и др. Теоретическое обоснование вырисовывающейся тенденции заключается в проведении различия между типом хозяйствования и хозяйственно-культурным типом. Как правило, типы хозяйствования — более широкая категория. И так же, как ручные (мотыжные) или пашенные земледельцы представлены несколькими хозяйственно-культурными типами, так и кочевые скотоводы в разных ландшафтных зонах образуют особые хозяйственно-культурные комплексы[298]. Сама по себе такая тенденция не может не способствовать общей постановке проблемы соотношения хозяйственно-культурного типа и этнической характеристики.

Проблема, рассмотренная в плане этноса в целом позволяет прийти к выводу, что на таком уровне тот или иной хозяйственно-культурный тип в раннюю эпоху своего формирования или же в особых, в том числе в экстремальных условиях, может быть этнически характерен. Такое явление, когда конкретный хозяйственно-культурный тип песет важные этнодифференцирующие и этноинтегрирующие свойства, следует назвать его этнизацией. Принципиальная возможность этнизации основана на широкой базе культурного единства этнической общности, которое нельзя свести к совокупности отличительных свойств. «Ведь в таком случае, пишет акад. Ю.В. Бромлей, — из сферы проявления культурного единства того или иного этноса оказываются автоматически исключенными все те компоненты культуры, которые, во-первых, характерны для всего человечества; во-вторых, присущи всем этносам данного хозяйственно-культурного типа; в-третьих, являются общей принадлежностью соответствующей историко-этнографической области. В конечном счете этнос характеризует все его культурное достояние»[299].

Понятие этнизации чрезвычайно необходимо при переходе от общетеоретической постановки вопроса к конкретно-исторической, потому что оно отражает разный удельный вес элементов хозяйственно-культурного типа в совокупности культурного достояния этноса в разные исторические эпохи. Вряд ли может вызвать сомнение, что, начиная с промышленной революции и до современности, значение этих элементов непрерывно падало с одновременной их трансформацией. Зато в доклассовые и раннеклассовые эпохи специфика хозяйственно-культурного типа довольно часто, хотя и не во всех случаях, определяла основные черты культуры этносов. Сошлемся на различные группы охотников, рыболовов и собирателей, живущих как правило в жарком тропическом поясе в окружении народов-земледельцев и отличающихся от них своим хозяйственно-культурным типом (аэта и тасадаи Филиппин, мрабри и семанги Индокитая, бушмены Африки и т. д.), также буйволоводов тода в Нильгирских горах на юге Индии, а также на уже названные общества северной части Евразии.

В современную эпоху (в историко-этнографическом смысле примерно последние 100 лет) черты этнизации наиболее выражены у народов, еще до недавних пор ведших более отсталое хозяйство по сравнению с соседями и часто находящихся в неблагоприятной среде.

Общности, которые выделяются в первую очередь спецификой своего хозяйственно-культурного типа, было предложено считать переходными в смысле положения между консолидированными этносами и такими исторически возникавшими группами, которые объединяются общностью территории, хозяйствования и т. д.[300] Несмотря на такую переходность некоторые из этих общностей обладают большой устойчивостью, так как их характеризуют одновременно другие особенности вплоть до расовых, как, например, особые антропологические типы у бушменов и семангов. Что касается негритосов-семангов, то они включали иногда в свой состав обедневших крестьян из окружающего малайского населения. Это обстоятельство подчеркивает то, что хозяйственно-культурный тип охотников, собирателей и рыболовов влажных лесов тропического пояса у семангов этнизирован. Естественно, что явление этнизации хозяйственно-культурного типа само по себе было бы невозможно, если бы последний не являлся бы в своем конкретном виде частью культурного достояния этноса.

Этнизация проявилась в силу причин неодинакового характера. У аэта, тасадаев, мрабри и семангов, живущих в Юго-Восточной Азии, в сильной мере сказывается адаптация к особым условиям влажного тропического леса. Приспособление к южноафриканской пустыне, вызванное переселением туда под давлением более сильных соседей, характеризует бушменов. Специализация тода на буйволоводстве находилась под явным воздействием индийского кастового строя. Военизированный быт монголов древности и периода империи носил несомненный отпечаток их кочевого хозяйственно-культурного типа и в свою очередь способствовал его стабилизации. В этнизации рассмотренных хозяйственно-культурных типов проявляется их особое состояние, вызванное, с одной стороны, внешними причинами, а с другой — специализацией (часто в силу внешнего давления) в особой экологической среде. Близко к этим причинам стоит также адаптация к экстремальным условиям у народов севера Евразии и Америки. Характерная черта этнизированных хозяйственно-культурных типов — их всеобщая распространенность в границах этноса.

Эта сторона вопроса заслуживает особого рассмотрения. Здесь же следует отметить особую роль хозяйственно-культурного типа как средства идентификации членов этноса, их групповой солидарности. Как средство идентификации хозяйственно-культурный тип может равно выступать в отсталом и развитом обществах, причем в последнем эта его роль, очевидно, выражена сильнее.

Имеет смысл проанализировать намеченные стороны проблемы этнизации хозяйственно-культурных типов не на уровне этноса в целом, а на более низком, т. е. рассмотреть вопрос в эмпирических ситуациях, где на первый план выдвигаются социально-бытовые коллективы, прежде всего, — семья и община.

Анализ на микроуровнях, подводит нас вплотную к исследованию этнических стереотипов, особенностей передачи этнокультурной информации, включая передачу установок через обучение и воспитание в семье и общине. Формирование этнического сознания, которое естественно предполагает общение между народами, также удобнее всего рассматривать на микроуровне. Обращение к микроуровню направлено на изучение обыденного сознания, которое, как это было отмечено Ю.В. Бромлеем, имеет тенденцию абсолютизировать культуру в качестве комплекса этнических символов[301].

Удовлетворение человеком жизненных потребностей, обеспечение биологических условий его жизнедеятельности теснейшим образом связывает его с окружающей средой. Социальное развитие общества накладывает отпечаток на характер этих потребностей. В эпохи доклассового и раннеклассового строя это воздействие осуществлялось через социально-бытовые коллективы, из которых наиболее важны род, племя, община и семья. Семья и община наиболее универсальные социально-бытовые ячейки общества, проходящие сквозь ряд доклассовых и раннеклассовых формаций. В эпоху первобытнообщинного строя социально-бытовые организмы были в сущности единственной формой социального организма, включавшей все сферы деятельности, в первую очередь производство и воспроизводство[302], в дальнейшем, по мере усложнения социальной структуры и укрупнения социальных организмов происходила дифференциация, в результате чего семейно-бытовые структуры оказались включенными в укрупненные социальные организмы. Последние в классовом обществе монополизируют экономические и политические функции. Но и тогда семья, как социально-бытовой организм, не утрачивая производственного аспекта своей природы, играет важную роль в обеспечении людей жизненными средствами.

Различные способы удовлетворения потребностей в жизненных средствах можно рассматривать в качестве особых систем жизнеобеспечения. Классики марксизма-ленинизма уделяли большое внимание теоретическому анализу понятия жизненных средств. Ф. Энгельс, имея в виду стоимость рабочей силы, равную стоимости жизненных средств, необходимых для поддержания ее владельцев в нормальном состоянии трудоспособности писал: «Эти жизненные средства регулируются климатом и другими естественными условиями и уровнем жизни, исторически установившимся в каждой стране. Они изменяются, но для данной страны, для данной эпохи они — величина данная. Кроме того, они включают и жизненные средства для заместителей изнашивающихся рабочих, для их детей, чтобы этот особый вид товаровладельцев мог увековечить себя. Они включают, наконец, для квалифицированного труда затраты на обучение»[303]. В приведенных словах Ф. Энгельса характеризуются жизненные средства рабочих как класса капиталистического общества, но это определение имеет и более широкое значение. К. Маркс, Ф. Энгельс и В.И. Ленин включали в понятие жизненных средств (средств существования, средств потребления) предметы ежедневного потребления, т. е. пищу, одежду, жилище, утварь и т. д. Такие предметы, входящие в конкретно-исторические системы жизнеобеспечения, — традиционный объект этнографического изучения. Однако этнография, сделав немало в изучении материальной культуры и быта, редко обращалась к анализу способов обеспечения общества жизненными средствами. Иными словами, не изучались системы жизнеобеспечения в целом. Требование такой целостности сводится, на наш взгляд, прежде всего, к рассмотрению способов удовлетворения потребностей в жизненных средствах в рамках различных социально-бытовых организмов.

Особенность большинства доклассовых и раннеклассовых обществ состоит в том, что в единении с окружающей природной средой находятся не только жизненные средства, но и средства занятости, т. е. возможности приложения труда, предоставляемые природой и обществом. Потребности в предметах ежедневного потребления удовлетворяются за счет местных ресурсов. Но эти же ресурсы, т. е. охотничьи угодья, рыболовные тони, пашни или пастбища и т. д., дают одновременно и средства занятости. Они же служат источником для добывания предметов, предназначенных для обмена. В рассматриваемые эпохи природа — важный, если не основной, источник богатства, которое в отношении к земледельческому обществу было охарактеризовано К. Марксом в качестве подарка природы труду[304]. Целенаправленная ее эксплуатация стимулируется обменом и разделением труда, которые служат факторами стабилизации особых направлений хозяйства и культуры, т. е. хозяйственно-культурных типов[305]. Поэтому системы жизнеобеспечения и хозяйственно-культурные типы взаимосвязаны, причем последние выступают как таксономически более высокая единица.

По сравнению с хозяйственно-культурными типами системы жизнеобеспечения более органично отражают этническую специфику. Разные этносы предпочитают особую пищу, по-разному одеваются и т. д. Поэтому можно сказать, что в системах жизнеобеспечения этнические особенности являются составной частью, а хозяйственно-культурные типы обретают их лишь в условиях этнизации.

В доклассовых и раннеклассовых обществах социально-бытовые организмы являются ячейками, воспроизводящими в нерасчлененном виде ту культуру, в которой этнографы находят элементы хозяйственно-культурных типов, этнических характеристик, историко-культурных общностей, выделяют в ней пласты традиций, заимствований, инноваций и т. д. Среди функций социально-бытовых ячеек традиционного общества различных типов семей и общин одна из важнейших — регулирование численности коллектива, чему служит механизм брачных связей. Социально-бытовой организм во всей совокупности своих черт был удачно охарактеризован В.П. Алексеевым: «Жители одного селения или группы расположенных рядом селений не только уже сложившаяся (или потенциальная) популяция, но и хозяйственный коллектив, связанный общим комплексом трудовых операций, сезонностью работы и т. д. Этот хозяйственный коллектив (в зависимости от числа своих трудоспособных членов и характера хозяйства) занимает определенную территорию и оказывает на нее постоянное преобразующее воздействие»[306]. Тенденция к образованию замкнутых небольших популяций выражена у специализированных охотников, рыболовов и на ранних ступенях общества с производящим хозяйством. Поэтому состояние, обрисованное В.П. Алексеевым и названное им антропогеоценозом, может характеризовать либо этап становления хозяйственно-культурного типа, либо его крайнюю специализацию в особых, в том числе и в экстремальных условиях. Для развития нового хозяйственного направления с присущим ему комплексом материальной и духовной культуры требовался разрыв со старой традицией и естественно, что он мог успешнее протекать в изолированных общинах. Недаром еще Н.И. Вавилов писал, что горные долины своей изоляцией способствовали успеху экспериментов ранних земледельцев[307]. Современные, широко развернувшиеся раскопки на Ближнем Востоке на практике демонстрируют большое разнообразие направлений хозяйства и комплексов культуры в зонах перехода к производящему хозяйству[308].

Этнизация хозяйственно-культурного типа происходит и тогда, когда небольшая группа мигрирует в среду населения с иным хозяйственно-культурным типом. Но и этот случай обусловлен особой ситуацией, а не внутренними свойствами типа.

Рассматривая социально-бытовой (хозяйственный) коллектив, В.П. Алексеев справедливо подчеркнул значение эндогамии. В нашей литературе ряд авторов уделяет ей нужное внимание, как фактору стабилизации этноса. Теоретически в наиболее полной форме этот вопрос поднят Ю.В. Бромлеем. Касаясь семьи, как важнейшего канала передачи традиционной культурной информации, он пишет: «Действие эндогамии как своеобразного „стабилизатора“, „защитного механизма“ этноса связано с тем, что замкнутость круга брачных связей обеспечивает ему сохранение семей однородного этнического состава»[309].

В.И. Козловым было обращено внимание на то, что для докапиталистических эпох характерна тесная связь особенностей естественного воспроизводства населения с этносом. Народная культура, быт, традиции, природные условия этнической территории, специфика хозяйственной деятельности, религия, даже антропологические особенности и т. п. — все это отражается на той или иной форме семьи и демографических процессах[310].

Этнографические примеры дают возможность охарактеризовать значительную роль близости по хозяйственно-культурному типу между народами для брачных контактов. Материалы Б.О. Долгих показали довольно резкое избегание нганасанами браков с иноэтническими группами. Он пишет: «При ближайшем рассмотрении практики нганасан в этом отношении выясняется, что существовавшее эндогамное ограничение, охватывающее нганасан и тундровых энцев, было обусловлено определенными причинами, вытекавшими не из идеологических принципов, а из условий их материального существования. Дело в том, что нганасаны практически вступали в брак лишь с теми энцами, которые по условиям быта были близки к ним (нганасанам). В 1926–1927 гг. все нганасаны жили в определенного типа чумах, одевались в одинаковый национальный костюм, сохраняли специфические порядки в домашней жизни, приготовлении пищи, личной гигиены и т. д. Оказалось, что они вступали в брак только с теми из энцев, которые сохраняли в своем быте именно эти же черты, жили в таких же чумах, одевались в ту же национальную одежду и т. д. Выбор жен нганасанами только в своей среде и среди живших одинаковым с ними бытом энцев был вполне оправдан с точки зрения хозяйственной целесообразности. Жена стоила дорого. Если уж брали жену, то такую, которая могла вести домашнее хозяйство традиционным образом, могла шить мужу его привычную национальную одежду и переносить все трудности старого нганасанского быта»[311]. Аналогичную картину у чукчей наблюдал В.Г. Богораз: их браки с иноплеменниками не нарушали общей эндогамии[312]. У киргизов в прошлом оседлые избегали отдавать девушек в семьи кочевников[313].

Значение хозяйственного уклада для установления брачных связей в свое время было показано В.В. Бартольдом на материалах Рашид-ад-дина. Последний писал о лесном народе урянхитах, расселенных к востоку от Байкала, что они вели подвижный образ жизни звероловов. Основное занятие состояло в охоте на горных баранов и горных быков. Рашид-ад-дин сообщал, что урянхиты были убеждены, что их жизнь лучше всякой другой и что нет на свете людей счастливее их. Разведение домашних баранов казалось им столь же невыносимым, как кочевнику-скотоводу в свою очередь казалось невыносимой жизнь оседлого земледельца. И, наконец, примечательный факт, касающийся браков у урянхитов: «Когда родители были недовольны дочерью, они грозили ей отдать ее замуж за человека, который заставит ее ходить за баранами; эта угроза казалась настолько страшной, что могла довести девушку до самоубийства»[314].

Рассмотренные данные об эндогамии показывают, что хозяйственно-культурные типы могут обладать этнознаковой функцией, которая диктуется семьей (большой или малой) как социально-бытовым организмом. В условиях, когда семья является производственной ячейкой, она особенно прочно консолидирует вокруг себя функционально разные блоки культуры. Это и естественно, ибо тогда семья выступает не только, как основная ячейка потребления жизненных средств, но и как производственный коллектив. Такой характер семьи делает ее структурообразующим фактором в традиционных системах жизнеобеспечения.

Специфика систем жизнеобеспечения, базирующихся на семье, заключается не только в тесном взаимодействии людей с окружающей природной средой, но и в таком взаимодействии, когда производительные силы позволяют осуществлять его отдельной семьей. Это состояние, как известно, нашло свое отражение в формировании территориальной общины. Исследователи, называющие ее по-разному (соседская, земледельческая и пр.), хорошо изучили ее производственный характер как формы организации труда. Но такая община выступает одновременно, как форма общежития, как социально-бытовой коллектив. Культурные параметры в общине менее интегрированы по сравнению с семьей. В общине могут быть семьи с разной культурной традицией. Но все же культурная монолитность территориальной общины сильно выражена. На поздних этапах доклассового и в раннеклассовом обществе экономическое и культурное значение территориальных общин исключительно велико. Ю.И. Семенов пишет об особой надстройке экономического базиса крестьянской общины, собственной материальной и духовной культуре, отличной от материальной и духовной культуры классового социального организма[315]. В рассматриваемые нами эпохи это была основа всей традиционно-бытовой культуры.

Культура, создаваемая семьями внутри территориальной общины, строго подчинена нормативным требованиям — престижная цель деятельности людей в этих условиях состоит не в достижении отличия, а в достижении подобия. Здесь господствует принцип «как у всех», «как у людей». В русской крестьянской общине понятие «народ» распространялось на соседей, членов общины. Этот смысл слова родствен понятию «народ» в широком, этническом значении[316]. В языках многих народов мира члены территориальной общины, соседи именуются терминами, переводимыми «люди», «народ», что одновременно является этнонимом. Очень часто этническое самоназвание одного человека звучит так же, как «односельчанин». Например, Л.Я. Штернберг отмечал, что самоназвание нивхов «нивух» (имеющее значение «человек»), в более узком смысле означает также «односельчанин», «из моей деревни», а слово «нани» в самоназвании нанайцев имеет значение «из этой земли», «здешний»[317]. Самоназвание нганасанов «ня» означает «свои», «товарищи» и лишь в общем смысле «люди», «народ». Семантика этих терминов развивается от конкретного к общему.

Характерное явление этнонимики многих доклассовых и раннеклассовых обществ — ограничение термина «человек» не общеродовым его значением, а более узким («человек» или «люди» такой-то местности, с такими-то чертами культуры и т. п.). Семантическая мотивированность таких этнонимов позволила нам выделить среди них большую группу этнонимов по хозяйственно-культурному типу[318]. Психологическое различие по принципу «мы» и «они», «свои», и «чужие» наделяет знаковостью культурные особенности, распространяет эту знаковость и на черты хозяйственно-культурного типа.

У ряда тунгусо-маньчжурских народов в их этнонимах подчеркивается занятие оленеводством — многие из них восходят к слову оро (орон, или ула), обозначающему «домашний олень». Это относится к названию сахалинских ороков и их самоназванию ульта («оленные»). Среди эвенков, особенно в южной части их этнической территории (от Забайкалья до Зейско-Учурского района), широко бытовало самоназвание орочён («оленные»). Расселенные в лесостепи и степи конные тунгусы, существенно отличающиеся укладом жизни от оленных, назывались мурчены («конные»). Оседлые эвенки, живущие по побережью Охотского моря, называют себя мэнэ, мэнэл («живущие на одном месте»), а своих соседей, кочующих с оленями — орочел («оленные»). Эвены, первоначальная территория которых находилась на Охотском побережье, устойчиво сохраняют за собой название ламуты («приморские жители»). Одна из тунгусских групп — негидальцы, освоившая оседлый рыболовческий образ жизни, получила это название от своих сородичей эвенков, кочевавших по отрогам Станового хребта (дунканов — «жителей сопок»). В основе этнонима негидальцев положен термин нгегида («береговой»). Часть эвенков на Амуре в силу характера их занятия получила название кумачен (от кума «нерпа» по-эвенкийски). Та же картина на северо-востоке Азии. Этноним ительменов происходит от глагола ителахса — «жить, обитать», т. е. ительмен — «житель». Ближайшие соседи ительменов — оленные коряки называли их вместе с приморскими коряками нымылын («житель селения»). Оленеводы коряки называли себя — чавчывав («оленные»). Приморские чукчи, занимающиеся охотой на морского зверя, называют себя анкалыт («морские жители»), а тундровые чукчи-оленеводы именуют себя чавчуват (почти так же, как называют себя оленные коряки).

Категория этнонимов по хозяйственно-культурному типу выражена и у других народов Сибири. Так, долганы в районе Норильска называют себя тыа кисите («лесной человек»). Одно из самоназваний лесных энцев — муггади, что означает «лесные». Этноним селькупов имеет смысл «таежный человек».

Как правило, этноним по хозяйственно-культурному типу относится к сравнительно небольшим группам, довольно четко ограниченным этнически. Но иногда под таким этнонимом, когда он возникает в иноэтнической среде, могут подразумеваться разные этносы. Так, это свойственно названию остяк, которым русское население называло хантов, часть манси, кетов и селькупов. В писцовых книгах начала XVII в. остяками именовали также башкиров лесных камских районов. «Это название охватывало целую группу сходных по культуре народностей; в нем можно видеть термин, применявшийся тюрками для соседнего им населения лесной полосы, возможно восходящий к какому-либо древнему этнониму»[319].

Много таких же фактов можно привести из других стран мира. Особенно обильно категория этнонимов по хозяйственно-культурным типам представлена в Индокитае (мон-кхмерские народы зоны лесов, именующие себя бру, брао и т. д. — «лесные»), в Индостане (тоже в зоне лесов и на границах с Тибетским нагорьем, где «люди долин» вроде лепча отделяют себя от скотоводов плоскогорий), в Африке с широко представленными там дихотомиями «речных людей» и «лесных людей», «людей зерна» (или «каши») и «людей скота». Зато этнонимов этой категории встречается мало в древнейших центрах производящего, особенно земледельческого хозяйства (в Передней Азин, на Кавказе, на юге Европы). Их больше там, где крупные земледельческие цивилизации еще не закончили освоение всей экологической среды (в маргинальных областях Индии, в лесах Юго-Восточной Азии).

Есть этнонимы по хозяйственно-культурному типу, еще более ясно указывающие на него, вроде названия «ройдигнии», обозначавшего древнегерманское племя, занимавшееся подсечно-огневым земледелием (die Rodung), название срэ — «люди поливных полей» во Вьетнаме.

Но многие этнонимы этой категории, отмечающие топографические черты мест обитания, по существу опосредствованы хозяйственно-культурным типом, развившимся в данном ландшафте. Таковы многочисленные этнонимы со значением «люди леса» или «люди гор» (т. е. «ведущие подсечно-огневое земледелие в лесах»), «люди степи», «степняки» (т. е. «занимающиеся скотоводством в степи»), «люди моря» (т. е. «занимающиеся охотой на морского зверя») и т. д. Негидальцы (от негида — «береговой», «житель берега») не потому себя так называют, что расселены по берегам бассейна Амура, а, прежде всего, потому, что занимаются преимущественно рыболовством и живут оседло в отличие от близкородственных эвенков, которые в этой же местности могут заниматься охотой. Характерная черта этнонимов по хозяйственно-культурному типу — их типологические звенья, где пара этнонимов взаимосвязана и обозначает контрастирующие по образу жизни группы населения.

Большое число этнонимов по хозяйственно-культурным типам в Сибири закономерно связано с непрерывными хозяйственными изменениями на ее территории, как правило, шедшими в направлении с юга на север. Один из ярких таких процессов — распространение оленеводства[320]. Становление одной из его отраслей — крупнотабунного оленеводства заканчивалось в XVIII и даже в XIX в.[321] Очевидно, обилие этнонимов со значением «оленные» в Сибири связано с относительно поздним проникновением туда хозяйственно-культурных типов с оленеводством. Э.В. Шавкуновым было прослежено появление на Дальнем Востоке новых этнонимов, в том числе и название орочен, на месте старых племенных названий в связи с экспансией с II–III вв. оленеводческого хозяйства[322].

Этнонимы по хозяйственно-культурным типам показывают, что они возникают в среде, где коллективы осознают свои культурные различия. Эта среда является не чем иным, как историко-этнографической областью того или иного ранга. Такая область объединяет народы, живущие в условиях длительных связей взаимного влияния и разделяющие общую историческую судьбу[323]. В границах историко-этнографических областей протекают процессы распространения хозяйственно-культурных типов. Так, Н.Н. Чебоксаровым на примере Прибалтики было показано внедрение земледельческо-скотоводческого комплекса, принесенного древними балтийскими племенами, в среду аборигенных финских охотников и рыболовов[324]. Таким образом, можно сделать вывод, что важнейшим условием взаимодействия традиционных обществ с природой выступает историко-этнографическая область, образующая историко-культурную среду для развития хозяйственно-культурных типов и облегчающая переход от низших типов к высшим[325]. Особенность историко-этнографических областей, как среды для хозяйственно-культурных взаимосвязей народов, в том, что эти области дают рамки для территориально-зонального разделения труда, которое основано на обмене предметами производственного и непроизводственного потребления.

Рассмотрение этнической специфики, эндогамии и этнонимики подтверждает вывод, что в эпоху становления и бурного развития хозяйственно-культурных типов наблюдается процесс их этнизации. Последующая стабилизация хозяйственно-культурных типов связана с оформлением сходных комплексов, приуроченных у разных народов к ландшафтно-климатической среде. Такая деэтнизация, сопровождающаяся разделением комплекса хозяйственно-культурных черт и этнической специфики, — явление, наиболее широко наблюдаемое на позднем этнографическом материале. Обнаружение исторических тенденций этнизации и деэтнизации дает возможность яснее представить эпоху возникновения того или иного хозяйственно-культурного типа. Разнообразные данные показывают, что возникновение хозяйственно-культурных типов происходит в условиях мобилизации не только хозяйственно-адаптивных факторов, но и факторов этнических.

В ходе всемирной истории этнизацию хозяйственно-культурных типов в их начальный этап можно обнаружить в различные эпохи. Так, Г.Е. Марковым вскрыт процесс возникновения культуры древнейших подвижных скотоводов в горно-степной полосе Передней Азии к рубежу II и I тысячелетия до н. э.[326] В более раннюю эпоху, очевидно, еще не было этнического обособления скотоводов. По словам Х. Кленгеля, во II тысячелетии до н. э. в Месопотамии бродячие скотоводы, которые находились продолжительное время на положении полукочевников в укрепленных поселениях на возделанной территории, обычно не выделяются в хозяйственных документах, как члены того или иного племенного объединения, а обозначаются, как жители данного поселения[327].

С.П. Толстовым было показано возникновение ислама не только в связи с развитием у арабов кочевнического хозяйственно-культурного типа в сложных политических условиях кризиса ранних государств в Малой Азии, Сирии и на севере Африки, но оно охарактеризовано также на фоне консолидации и экспансии арабского этноса[328]. (В более поздних исследованиях арабистов подчеркивается также значение ассимиляционного воздействия оседлых цивилизаций северо-западной Аравии и Йемена).

Другой пример — туареги, скотоводческий народ берберского происхождения. Становление их хозяйственно-культурного типа в такой пустынной области, как Сахара, было вызвано их стремлением уйти от арабского политического господства и арабизации, что отмечается в работах А.И. Першица и Л.Е. Куббеля[329].

Относительно происхождения венгров теория, опирающаяся на концепцию хозяйственно-культурных типов, была разработана П.Т. Верешем. Согласно его данным, дифференциация по хозяйственно-культурным типам способствовала вычленению предков венгров из угорской общности в Западной Сибири[330].

Итак, мы приходим к следующим общим выводам относительно этнических черт в системе хозяйственно-культурного типа.

1. Этническая специфика по-разному выражена в ранние и поздние периоды существования хозяйственно-культурного типа В периоды своего формирования хозяйственно-культурные типы тесно сопряжены с этническими общностями. В сформировавшихся и давно существующих типах происходит обособление этнических параметров культуры. Это состояние хорошо наблюдается в древних центрах производящего хозяйства, где хозяйственно-культурные типы деэтнизируются. И не случайно, что там этнонимы по хозяйственно-культурному типу очень редки. Зато их много у народов со специализированными хозяйственно-культурными типами, а также с хозяйственно-культурными типами, сложившимися в экстремальной экологической обстановке (крайний север, а также влажные тропические леса). Об этническом аспекте хозяйственно-культурного типа следует говорить как о процессе, который может идти в одних условиях и не идти в других.

2. Все сказанное позволяет рассмотреть проблему с точки зрения системности хозяйственно-культурного типа. Связь этнических параметров культуры с хозяйственно-культурным типом наиболее тесна в периоды формирования хозяйственно-культурных типов. Естественно, что в эти решающие периоды происходит консолидация действия хозяйственно-культурных и этнических факторов. Возникает этнокультурная макросистема, основанная на хозяйственно-культурном типе. Будучи локализованной, она образует конкретный этнокультурный ареал. Исторической этнографии хорошо известны такие ареалы, образованные народами на основе динамических, преимущественно скотоводческих хозяйственно-культурных типов в их ранний период. Они были созданы протоиндоевропейцами, скифами, арабами, тюрками, монголами, тунгусскими народами.

3. В период стабилизации хозяйственно-культурного типа он продолжает оставаться системой, но только на микроуровне — в социально-бытовых организмах. На более высоких уровнях тип уже не является системой — его раздробленные ареалы среди разных народов теряют связь друг с другом. Это ведет к возрастанию различий в вариантах хозяйственно-культурного типа. Особенно велики они у древних типов, таких, как тип пашенных земледельцев, насчитывающий, например, в Месопотамии многотысячелетнюю историю.

4. Особый вопрос связан с малыми народами, ведущими охотничье, рыболовческое и собирательское хозяйство по соседству с более развитыми обществами с производящим хозяйством. Довольно велика категория таких хозяйственно-культурных типов в субтропическом и тропическом поясе на морских побережьях и в зоне лесов (кубу, пунаны, аэта, «морские кочевники», семанги, сенои, юмбри, андаманцы, ведды, пигмеи Итури и пр.). Хозяйственно-культурные типы этих народов очень тесно связаны с культурой окружающих их развитых народов и постоянно несут этноразличительную функцию. Можно сказать, что такие хозяйственно-культурные типы находятся в состоянии перманентной этнизации.