Европейское дворянство XVI–XVII вв.: границы сословия

Лорды и лэрды: шотландское дворянство в XVI–XVII в. ^{(Дмитрий Геннадьевич Федосов)}

Сегодня едва ли где-либо столь заметны многочисленные и устойчивые признаки влияния благородного происхождения в повседневной жизни, как в Шотландии. До сих пор по всей стране немало замков и дворцов с окрестными угодьями принадлежат тем же семействам, что и несколько веков назад; во главе каждого клана или отдельной его ветви стоит общепризнанный по старшинству вождь (chief или chieftain); почти без изменений сохраняются средневековые титулы, почетные придворные и государственные должности (так, глава рода Хэй граф Эррол и ныне именуется наследственным лордом-констеблем Шотландии, а вождь Скримджеров ее знаменосцем, причем это звание уже в XX в. пытался оспорить по суду граф Лодердейл); широко и успешно применяется геральдическая система, одна из самых совершенных в Европе; наконец, только в Шотландии родовую принадлежность можно определить по одежде, так как национальный костюм для каждого имени имеет строго установленную по цвету и рисунку клетку (тартан), а на головном уборе обычно красуется значок с нашлемником и девизом главы клана. Все это указывает на давние и незыблемые традиции общественного устройства, и в частности на значение дворянского достоинства.

Впечатления настоящего вполне подтверждаются более ранними свидетельствами, которые единодушно отмечают родовую гордость шотландцев, еще более разительную на фоне другой известной национальной черты бедности. Посол Испании (дворянство которой само может служить образцом сословной надменности) дон Педро де Айала, состоявший при шотландском дворе в 1496–1497 гг., писал о своем новом окружении: «Они тщеславны и высокомерны по природе и тратят все, что у них есть, дабы поддержать свое внешнее обличье… Они почитают себя самым могущественным королевством из сущих на земле»[56]. Айала вращался среди высшей придворной знати, но и менее именитые не уступали ей в сознании своего положения и стремились не уронить его. Англичанин Тэйлор так отозвался о визите к некоему шотландскому дворянину в 1618 г.: «Этот простой домотканый детина (plaine homespunne fellow) содержит 30, 40, 50 или, быть может, больше слуг, каждый день принимая у ворот по 60 или 80 человек, и, помимо всего этого, может давать пышный прием по четыре или пять дней кряду пяти или шести графам и лордам вместе с рыцарями, джентльменами и их свитой, будь их хоть три или четыре сотни на лошадях. Тут они не только едят, но угощаются, не только угощаются, но пируют… Много таких достойных хозяев в Шотландии, и я был принят среди иных, откуда подлинно собрал помянутые наблюдения»[57].

Глубокое ощущение родовой принадлежности постоянно проявлялось в различных формах и было почти всеобщим. По утверждению епископа Джона Лесли, издавшего в 1578 г. «Историю Шотландии», это чувство разделялось «всем народом, а не одним лишь дворянством»[58]. О том же с удивлением говорил в начале XVIII в. английский офицер Берт: «Почти каждый из них является генеалогом»[59].

Те же характерные черты самосознания и поведения сохранялись и даже усиливались, когда, начиная с XV в., выходцы из Шотландии, главным образом мелкие дворяне, во множестве распространились по Европе. Во Франции, Нидерландах, Германии, Скандинавских странах, Польше, России при поступлении на государственную или военную службу они настойчиво добивались признания и повышения своего социального статуса, хотя чаще всего были лишь «младшими сыновьями младших братьев из младших ветвей рода»[60], почти без гроша за душой. В 1670 г. подполковник русской армии Александр Хэмилтон (Гамильтон) получил от Тайного совета Шотландии удостоверение о своем благородстве, и примерно тогда же его однофамильцы были пожалованы царем вотчинами и стали именоваться Хомутовыми[61]. В 1679 г. в Москву из «Шкотские земли» прибыл «граф Давид Вильгельм фон Граам, барон Морфийский» и представил «свидетельствованные листы о породе своей»[62]. Хотя права Граама на графское достоинство неясны (он мог получить его за свою долгую карьеру в Австрии, Швеции, Испании, Польше или Баварии, но очевидно не был прямо связан со старшей линией Грэмов графов и маркизов Монтроз), однако этот титул неизменно употребляется в документах, и Граам, возможно, был первым, кто носил его в России. Располагая вескими генеалогическими доказательствами, подкрепленными во многих случаях личными заслугами, европейские монархи охотно жаловали уроженцев Шотландии привилегиями и чинами.

Шотландские роды в других странах, как правило, сохраняли свои гербы или включали их во вновь пожалованные. Существуют любопытные факты об использовании гербов «русскими шотландцами» (Гордоны, Менезии, Лесли, Брюсы и др.) в XVII начале XVIII в., т. е. еще до становления родовой геральдики в России[63].

Оказавшись на иностранной службе, сменив подданство, а порой и веру, шотландцы за несколько поколений полностью осваивались в стране проживания, но все же долго не теряли связи с родиной. Одним из условий этого было их неистребимое свойство держаться друг друга, не только этническая, сословная, конфессиональная, но и родовая сплоченность. Списки первого полка «иноземного строя», набранного для русского царя полковником Александром Лесли в ряде стран Запада в начале 1630-х гг., полны соотечественников-однофамильцев: трое Крофордов, по четверо Китов и Каров, пять Кармайклов, шесть Гордонов и восемь Лесли; такие имена, как Енс и Юрген, показывают, что некоторые из них родились или давно жили за пределами Шотландии[64]. Когда в 1720 г. в Петербург явился молодой Хенри Брюс наследник шотландского лордства Клэкмэннан, русский генерал Яков Брюс определил его прапорщиком к своему кузену, родившемуся в Германии, капитану царской армии Петру Генриху Брюсу[65].

Объяснение описанных выше явлений, казалось бы необычных для небольшой, окраинной, малонаселенной и бедной страны, заключено в весьма своеобразных особенностях ее исторического развития. Вопрос о взаимодействии клановой и феодальной систем слишком необъятен и сложен, чтобы рассматривать его здесь подробно. Многие историки и ныне довольно резко противопоставляют их друг другу, но я бы присоединился к тем, кто указывает на общность двух укладов. В самом деле, несмотря на все различия, они складывались параллельно, и между ними, как и между «горной» (Highlands) и «равнинной» (Lowlands) Шотландией, никогда не пролегало четких рубежей ни географических, ни политических, ни экономических, ни социальных. Клановая система сложилась в Средние Века и была клубком родовых и феодальных связей, а феодальные отношения, в свою очередь, испытывали определенное влияние гэльского родового строя. В документах XVI–XVII вв. жители как северо-запада, так и юго-востока страны назывались «клановым людом» (clannit men). Как справедливо заметил шотландский историк Т. К. Смаут, «различия в общественной структуре между… Highlands и Lowlands состояли большей частью в акцентах «горное» общество основывалось на родстве, преобразованном феодализмом, а «равнинное» общество на феодализме, смягченном родством»[66].

Итак, Шотландия в эпоху позднего Средневековья и Раннего Нового времени была страной и феодальной, и клановой, причем до самого XVIII в. не проявилось почти никаких признаков упадка или отступления этих отношений. Феодальная иерархия причудливо сочеталась с родовой организацией, которая восходила к древнему общественному строю кельтов. Обе социальные системы, пронизывая все слои общества по вертикали и по горизонтали, взаимно укреплялись.

Понятие клана как обширной родственной группы, происходившей от одноименного полулегендарного предка, означало, что любой из сотен или тысяч его членов, независимо от своего реального экономического или общественного статуса, состоял если не в действительном, то во мнимом родстве с клановым вождем и мог рассчитывать на его покровительство, а также на свою долю его земли, имущества и знатности. Представители клана Мак-Лэйн, делившегося к началу XVI в. на пять ветвей (Дуарт, Лохбюи, Колл, Ардгур и Кингэрлох), одного из самых влиятельных в Западной Шотландии любили повторять: «Если я и беден, зато благороден. Слава Богу, что я Мак-Лэйн!»[67] Такой же смысл имела поговорка Камеронов, взятая эпиграфом к настоящей статье.

Отношения внутри клана выглядели в значительной мере семейными, патриархальными. Это, конечно, не значит, что каждый бедняк считался ровней титулованной знати; напротив, он глубоко чтил главу рода и его приближенных, хотя и без присущих простолюдину внешнего подобострастия и скрытой враждебности. В то же время каждый член какого-либо древнего и сильного клана притязал на благородство уже потому, что носил свое имя, и с этими притязаниями считались не только его однофамильцы или другие роды, но и верховная власть, в том числе в государствах за пределами Британии.

Имя в Шотландии являлось важнейшим символом и критерием знатности, высокого происхождения. Фамилии повсеместно установились в юго-восточной, более развитой и населенной части страны уже в XV в.[68], а затем и в горных и островных гэльских областях. Понятия «клан» (или род) и «фамилия» оказались тождественны. Человек по фамилии Мак-Дональд непременно входил в одну из ветвей одноименного клана, даже если степень его родства с клановой верхушкой была отдаленной и не поддавалась никакому определению; в 1590 г. лорд Грант воспринял убийство двух других Грантов как личное оскорбление, поскольку в его глазах они принадлежали к его роду или «по крайней мере к его имени»[69]. В 1654 г. юный Патрик Гордон (впоследствии русский генерал), скитавшийся по Польше без средств к существованию, повстречал соотечественника, который прежде всего спросил его о родителях и, услышав ответ, воскликнул: «Гордон и Огилви! Это два великих клана ты, должно быть, джентльмен!»[70] Англичанин Керк, посетивший южную Шотландию в 1677 г., оставил еще одно свидетельство: «Всякий мелкий дворянин (mean laird) имеет шесть, или десять, или более приверженцев, помимо других того же имени, кои ему подчинены; им подобает сопровождать его, так же как и сам он обязан своему господину (superior) того же имени, и все они сопровождают вождя…»[71]

Даже для небольшого населения страны (около одного миллиона человек в конце XVII в.) число «благородных» фамилий или кланов, представители которых владели почти всей землей в королевстве, было очень невелико всего две или три сотни. Из этого отнюдь не следует, что все принадлежавшие к «благородному» имени обязательно были дворянами, а представители «простых» имен, вроде Смитов, Бернсов и Симпсонов, не могли ими быть. Но само наличие «благородных» имен в Шотландии не подлежит сомнению, как и их неразрывная связь с дворянским достоинством.

Шотландская история дает сколько угодно примеров падений и взлетов того или иного из знатных домов вообще, со всеми их ветвями и сородичами. Во второй половине 20-х годов XVI в. Арчибальд Дуглас, граф Энгус, который фактически держал в неволе несовершеннолетнего короля Джеймса V и правил королевством, расставил на все придворные и правительственные посты членов своего клана. «Никто не дерзал посягнуть на Дугласа, ни на людей его», говорил об этих годах хронист[72]. Вырвавшись из-под «опеки», король осадил Энгуса в его замке, причем не стал призывать в войско рыцарей по имени Дуглас для борьбы с вождем их рода. Вскоре граф бежал в Англию, а Дугласы лишились своих должностей и подверглись конфискации имущества. В правление королевы Марии весь род Хэмилтонов, противившийся ее браку с лордом Дарнли, пострадал за участие в мятеже 1565 г., но несколько месяцев спустя вышел указ о прощении, в котором были перечислены не менее 157-ми Хэмилтонов разных рангов и из разных районов страны[73]. При Джеймсе VI (1567–1625) целый клан Мак-Грегоров был объявлен короной вне закона, благодаря проискам их извечных врагов Кэмпбеллов.

Магнаты имели возможность упрочить свое политическое и личное влияние разнообразными способами. Порой они предоставляли землю в качестве фьефов своим родственникам или соседям. На северо-востоке возвышение Гордонов графов, маркизов и герцогов Хантли в XV–XVII вв. сопровождалось усилением всех младших линий рода и появлением массы мелких держателей по фамилии Гордон в графствах Эбердин и Бэнфф. Грэм оф Гартмор автор, живший в XVIII в., писал, что в горной Шотландии «земли раздаются землевладельцем людям, называемым благородными (Duine Uasail), которые выше по положению, чем простолюдины. Поскольку сей обычай древний, большинство фермеров и коттеров относятся к имени и клану собственника (земли)»[74]. Еще чаще лорды обещали своим вассалам в обмен на их лояльность и вооруженную поддержку не землю, а защиту и покровительство, что находило отражение в так называемых «договорах о преданности».

«Договоры о преданности» (bonds of manrent[75]) как особый род документов и как социальное явление получили большую известность в Шотландии в середине XV начале XVII в. От данного периода их уцелело более семисот со всех концов страны, и участниками их выступают представители почти всех сколько-нибудь видных кланов. По форме и церемонии заключения в виде присяги на Евангелии[76] такой договор напоминал процедуру оммажа, но не был сопряжен с феодальным пожалованием. Смысл соглашения состоял в том, что магнат становился патроном человека, дававшего ему обязательство пожизненной или наследственной личной службы. В ряде случаев стороны были равны по знатности и положению и вступали в равноправный союз, иногда же «договор о преданности» скреплялся между однофамильцами или дальними родственниками, чтобы упрочить клановые узы. Однако большинство подобных актов было призвано в интересах магнатов распространить «семейные», клановые отношения на тех, кто не был охвачен ими, на представителей других родов и таким образом подчинить их своей воле. Не случайно в тексте самих договоров при описании обязательств сторон неизменно встречается слово «kindnes» (родство). В 1491 г. графы Хантли и Ботуэлл выразили взаимное намерение быть «близкими, родными и верными (tendir, kynde and lele), как подобает быть отцу, сыновьям и братьям»; в другом договоре Хью Роуз и Александр Фрэйзер клялись Уильяму Кэмпбеллу из Кодора, что будут относиться к своему лорду как его кровные сыновья, а тот обещал защищать их словно кровный отец[77]. Случаи присяги на верность более чем одному лорду почти неизвестны, хотя, разумеется, были примеры предательства и перехода от одного покровителя к другому.

«Договоры о преданности» показывают, насколько общественное положение всех слоев шотландского дворянства зависело от отношений патроната. Сочетание последних с клановыми и феодальными связями обеспечивало почти нерушимую сплоченность дворянских клик, соперничавших за власть в отдельных областях и в стране в целом. Они достигли особенного могущества в XV–XVII вв. при частых кризисах авторитета короны: с 1437 до 1587 г. каждый Король Скоттов вступал на престол в детском возрасте, и за этот период в течение ста лет государством управляли регенты из высшей знати, а в 1637–1651 гг. Шотландия была охвачена революцией и войнами.

Могущество лорда выражалось не только в громких титулах, в размере и доходности бароний, но и в количестве следовавших за ним сородичей, вассалов и клиентов, на верность которых он мог рассчитывать. Последнее обстоятельство даже считалось современниками определяющим. В конце XVI в. граф Монтроз слыл «графом не слишком сильным, имевшим [в подчинении] лишь несколько дворян его имени», тогда как лорд Огилви представал «мужем не весьма состоятельным, но с большим числом землевладельцев его имени, кои увеличивают его власть в [графстве] Энгус»[78]. Получение поместья или титула на пути продвижения дворянина было лишь первыми шагами, которые должны были подкрепляться его клановыми интересами, «договорами о преданности», выгодными брачными союзами и другими средствами.

Шотландское дворянство вначале было довольно однородным, хотя по благосостоянию отдельные его группы очень расходились между собой. Постепенно структура сословия усложнялась, появлялись новые категории и ранги.

До XV в. в королевских хартиях было принято собирательное обращение «ко всем достойным людям» (omnibus probis hominibus); в среде светских феодалов грамоты выделяли только графов и баронов[79]. Для средних веков термин «барон» и в источниках, и в литературе подразумевает владельца бароний, т. е. крупного феодала вообще, и как низшая степень в иерархии британских пэров он стал употребляться много позднее. Долгое время в Шотландии существовал единственный почетный титул графский. Графы произошли от древних областных наместников (мормеров), и в XII середине XIV в. их было не более пятнадцати. В этот период все они на правах непосредственных вассалов короны владели большими компактными территориями, которые совпадали с историческими провинциями страны (так, графу Сатерленду принадлежала одноименная северная область)[80]. Но с конца XIV в. достоинство графа стало утрачивать территориальную основу; возникли и новые титулы, не связанные с земельными держаниями и носившие чисто личный, почетный характер. В 1398 г. лорд Линдсей был удостоен графства Крофорд, хотя его владения никак не относились к этой исторической области, лежавшей на другом краю страны. В том же году были впервые введены герцогские титулы (Ротсей и Олбени), а с 1410-х годов к старшим сыновьям графов применялось звание «мастера». В течение XV–XVI вв. тенденция присвоения старых и новых титулов, не основанных на реальных земельных владениях, заметно усилилась. Правда, в Шотландии она проявилась гораздо позже, чем в Англии.

Становление иерархии шотландского дворянства в целом завершилось при Джеймсе VI Стюарте, который с 1587 г. начал править самостоятельно, а в 1603 г. унаследовал и английский трон под именем Джеймса I. При учреждении новых пэров[81] он часто возводил их в прежде почти неизвестные ранги маркиза и виконта. Общее количество пэров при Джеймсе удвоилось: до его прихода к власти их было 49, в качестве Короля Скоттов он создал 14, а после 1603 г. еще 29 шотландских пэрств[82]. Столь быстрый рост высших титулов неизбежно вел к некоторому их «измельчанию». Политика Джеймса VI была направлена на обуздание всесильных магнатов и вождей кланов, что достигалось среди прочего выдвижением их соперников из числа преданных короне лордов, особенно после отъезда королевского двора в Лондон. Но решительный натиск на привилегии магнатов начался раньше. Например, в 1591 г. была ограничена численность их свиты: отныне графу дозволялось выезжать ко двору или в королевский суд в Эдинбурге в сопровождении не более 24 человек, а лорду, в зависимости от положения, от 10 до 16.

В 1611 г. британский король изобрел титул «баронета», шедший следом за пэрами и неизвестный в континентальной Европе. Целью этого нововведения было и расширение социальной опоры Центральной власти, и поощрение колонизации Ольстера, и пополнение казны, поскольку за баронетство причитался вступительный взнос. Баронетами становились в основном члены старинных нетитулованных родов, чьи поместья оценивались не менее чем в тысячу фунтов. Дальнейшие шаги по умножению рядов высшего дворянства сделал сын и преемник Джеймса Чарлз I (1625–1649). В год своей коронации он, следуя замыслу отца, учредил особый «орден» шотландских баронетов для освоения североамериканской провинции Nova Scotia; до начала XVIII в. патенты на звание баронетов Новой Шотландии получили около 280-ти человек, хотя в 1632–1713 гг. она состояла под суверенитетом Франции[83]. И до и после начала революции и гражданских войн в Британии, вплоть до своей казни, Чарлз щедро расточал должности и титулы своим приближенным.

После реставрации монархии Стюартов в 1660 г. один из первых актов короля Чарлза II, касающихся Шотландии, определяет три высших категории дворянства как «пэры, баронеты и рыцари». Он же приводит и более подробную классификацию с перечислением суммы, которую при повышении в сане «должно платить всем шотландцам в пределах владений короля и всем англичанам, кои возымеют какую-либо почесть или достоинство в королевстве Шотландском: за герцога 260 фунтов; маркиза 220 ф.; графа 180 ф.; виконта 120 ф.; лорда 80 ф.; рыцаря-баронета 60 ф.; рыцаря 40 ф.; все в шотландской монете»[84]. В этом и других документах ясно отражена структура верхнего слоя шотландского дворянства XVI–XVII вв., но вопрос о его низших слоях или границах с остальными сословиями в силу социальных особенностей Шотландии куда более запутан и трудно разрешим.

В любом обществе, во всяком случае в Европе, ни одно сословие, включая дворянское, не отличалось абсолютной замкнутостью. Однако в Шотландии, где также в определенной мере различимы знакомые по другим странам сословия, границы между ними, как и между отдельными прослойками внутри них, были крайне зыбкими и неуловимыми. Непосредственный владелец и пользователь земли в материальном и социальном плане стоял гораздо ближе к ее собственнику, чем в большинстве стран, а горизонтальная (клановая) структура общества часто оказывалась прочнее вертикальной (феодально-иерархической). Бурная история средневековой Шотландии, исполненная жестоких политических, религиозных, родовых междоусобиц, практически не знала сословно-классовых крестьянских или городских движений, столь обычных в иных местах. Шотландский парламент редкий пример среди представительных собраний Европы не делился на сословные курии и всегда оставался однопалатным; фригольдеры и горожане восседали в нем рядом с герцогами и прелатами. Расплывчатые границы сословий открывали большие возможности для перемещений во всех направлениях, и уровень социальной мобильности в шотландском обществе был очень высоким.

Некоторые англоязычные, в том числе шотландские, историки сужают понятия «nobles» и «nobility», ограничивая их исключительно высшей знатью, аристократией[85]. Но поскольку дворянство нигде не состояло из одних магнатов, такой подход вряд ли оправдан, тем более в Шотландии, где, как уже отмечено, не было отчетливых социальных преград, а лордов и мелких дворян разделяла меньшая дистанция, чем пэров и джентри в Англии или грандов и идальго в Испании. К тому же источники, в частности ранние (до середины XV в.) парламентские акты Шотландии, упоминают совместно о «графах, баронах и фригольдерах» либо, вместо последних, о «прочих дворянах» (other nobles)[86].

В документах, начиная с позднего Средневековья, и в трудах историков последних столетий средние и мелкие дворяне обозначаются общим термином «лэрды» (lairds). Это шотландское слово произошло от английского lord, но получило совсем иной смысл; вместе с тем термин «лорд» был сохранен в Шотландии в его обычном значении крупного землевладельца, барона или магната, а также в качестве почетного титула.

Социальный и политический вес средних и мелких феодалов в XVI–XVII вв. стремительно возрастал. На «Реформационном парламенте» 1560 г., который вывел шотландскую церковь из-под юрисдикции Рима, запретил служение мессы и одобрил протестантское «Исповедание веры», присутствовало более сотни лэрдов, хотя прежде мелкопоместные дворяне редко вызывались в парламент[87]. Лэрды оказались решающей военно-политической силой не только в ходе реформации, но и в революционных событиях 1637–1651 гг., что еще более укрепило их социальную роль. Поддержки лэрдов в равной степени добивались и короли, раздавая им земли, должности и титулы, и магнаты посредством клановых связей и «договоров о преданности».

Состав слоя лэрдов на пороге Нового времени был весьма пестрым. Крупнейшие из них по богатству и положению состязались с магнатами. Кроме того, лэрдами именовались вожди некоторых горных кланов[88]. С другой стороны, наиболее многочисленную низшую группу составляли «боннет-лэрды» (bonnetlairds)[89] — промежуточный слой между дворянами и крестьянством, несколько сходный с английским йоменри. Боннет-лэрды имели маленькие держания от короля или магнатов и обрабатывали их с помощью небольшого числа слуг либо даже лично. Они владели своими наделами наследственно и иногда пользовались правом полного распоряжения ими. Боннет-лэрды населяли в основном Гэллоуэй, Стрэтклайд и другие юго-восточные районы, где преобладали очень мелкие держания, но встречались и в других областях. То, что боннет-лэрды принадлежали к землевладельческому классу, явствует и из самого их названия, и из налоговых списков и актов мировых судов графства Мидлотиан (вокруг Эдинбурга) за 1650-е годы. Более того, в этом источнике ряд мелких держателей, арендаторов и служителей крупных лордов (дворецкие, управляющие и др.) значатся «джентльменами», и их именам предпослано учтивое обращение «мистер»; соответственно они вносили и больший по размеру налог[90]. Хотя разрыв между лордом и держателем мог быть очень велик, очевидно, какая-то часть зависимых держателей по своему статусу располагалась ближе к землевладельцам, нежели к крестьянству.

Обладание землей, угодьями, «баронскими бургами» (принадлежавшие лордам города, во множестве основанные в XVI–XVII вв.), другой собственностью было важным признаком дворянского статуса, и в Шотландии, как и всюду, человек мог подняться по социальной лестнице разными путями, сделав состояние на придворном, военном, церковном или торговом поприще. Но если в Англии каждый, кто достигал определенного уровня годового дохода, «имел возможность получить звание эсквайра и влиться в ряды джентри, то в Шотландии не было столь прямой зависимости материальных и социальных обстоятельств, да и ранг эсквайра почти не применялся. Правда, в 1587 г. в ответ на петицию своего парламента и, видимо, под некоторым английским влиянием Джеймс VI постановил, чтобы впредь в представительных ассамблеях участвовали по два депутата от каждого графства (от малых графств Кинросс и Клэкмэннан по одному); они должны были избираться «малыми баронами и фригольдерами», под которыми понимались непосредственные вассалы короны с доходом не менее 40 шиллингов в год[91] еще одно доказательство того, что фригольдеры являлись дворянами. В то же время нет никаких поводов считать, что указанный ценз строго отделял дворянина от крестьянина. Бесспорно, среди мелких лэрдов находились и коронные держатели с меньшим и вассалы магнатов с большим доходом, обделенные избирательным правом. Если учесть к тому же, что, ввиду экономического неравенства двух стран, шотландский фунт к 1560 г. упал до 1/5, а к 1600 г. остановился на 1/12 доле английского[92], то 40 шиллинговый ценз покажется почти ничтожным. В Шотландии, конечно, встречались именитые вельможи, возглавлявшие роды Стюартов, Гордонов, Хэмилтонов, Дугласов или Кэмпбеллов, которые по образу жизни соперничали со своими собратьями в Англии и на континенте, но типичным воплощением шотландского дворянина служит все же скромный лэрд, чье материальное положение часто ничем не отличалось от крестьянского достатка в иных странах или даже уступало ему. Из многих причин, побуждавших шотландцев покидать родину, первой всегда была бедность.

Все названные общественно-экономические факторы чрезвычайно затрудняют определение нижних сословных границ шотландского дворянства. Сколько-нибудь полное юридическое оформление дворянских привилегий, ограничительное классовое законодательство в сущности отсутствовало. Сама процедура аноблирования, в смысле пожалования дворянского достоинства, не практиковалась. Монарх посвящал в рыцари, даровал всевозможные должности, привилегии и саны, но знатность как бы была заложена изначально в среде «благородных» кланов и семейств. В XVI–XVII вв., как уже отмечено, росло влияние класса лэрдов, распределялось много новых титулов и постов, расширялся государственный аппарат. Однако «новым» шотландское «дворянство мантии» являлось лишь отчасти, так как в большинстве своем члены новой служилой элиты относились к тем же громким фамилиям (Хэй, Драммонд, Керр и др.), что и старые аристократы, с которыми они состояли в родстве. Одна из младших ветвей прославленного рода Хэмилтонов осела в Эдинбурге и занялась юриспруденцией; Томас Хэмилтон, адвокат в четвертом поколении, сделал блестящую карьеру при Джеймсе VI, став государственным секретарем, лордом-президентом верховного суда, графом Мелроз и Хэддингтон. Два его брата также заседали в верховном суде в звании лордов.

Тесные, нерасторжимые связи объединяли шотландских дворян с представителями других сословий духовенством, горожанами. Социальные перемещения между ними следовали встречными путями, которые нередко пересекались. Многие клирики католические прелаты и настоятели монастырей до Реформации, пресвитерианские епископы и старосты после нее происходили из знатнейших родов и владели обширными поместьями. Некоторые лэрды охотно приступали к новым формам политической и хозяйственной деятельности. Уильям Форбс, прозванный «купцом Вилли», вел оживленную торговлю в Данциге и на вырученные средства построил один из красивейших замков Европы Крэйгивар; рыцарь Джордж Брюс из Куросса (ок. 1550–1625) занимался аграрными усовершенствованиями, выпаривал из морской воды соль и оборудовал оригинальную подводную шахту для добычи угля. Дворяне оседали в бургах и руководили городским управлением: дядя канцлера Джеймса Стюарта графа Эрран и кузена короля, был провостом (выборным городским головой) небольшого бурга Дамфрис; представители видного рода Мензис оф Питфоделс на протяжении 114 лет между 1423 и 1635 г. занимали должность провостов Эбердина[93]. В свою очередь приобретали крупные поместья и горожане, вроде эдинбургских коммерсантов Синклера и Бэйлли, но и они тоже носили известные «благородные» фамилии. «Смешанные» межсословные браки были обычным явлением, и в семьях иных лэрдов старший сын наследовал отцу, другой принимал духовный сан, третий перебирался в город и заводил какое-либо дело, четвертый искал счастья в военной службе в Британии или на континенте, пятый становился юристом либо врачом. Так, Роберт Эрскин, или Арескин (1677–1718), шестой сын сэра Чарлза Эрскина из Алвы и кузен графа Мара, стал лейб-медиком Петра I и начальником Аптекарского приказа в России.

В горной Шотландии благородными считались некоторые профессии и ремесла, которые передавались из поколения в поколение. Из таких документов, как земельная перепись полуострова Кинтайр начала XVI в., следует, что барды-сказители, арфисты, волынщики, а также порой и врачи, законники, кузнецы, плотники и каменщики получали землю от вождей клана и находились в привилегированном положении. Складывались целые «профессиональные» кланы, например Мак-Вурихи (Карри) и Мак-Криммоны, служившие бардами и волынщиками у ряда гэльских вождей в XIII–XVIII вв. Это явление восходит к древним ирландским законодательным памятникам VII–VIII вв., где выделялась категория aes dana буквально, «одаренных людей», которые причислялись к знати[94]. Правда, столь почтительное отношение к ремеслу не было присуще юго-восточным областям Шотландии. Благородство, знатность, а с ними и дворянское достоинство нашли в Шотландии гораздо более широкое распространение и признание, чем в других странах. Накануне унии двух британских королевств в 1707 г. население Англии пятикратно превышало шотландское, но пэров в обеих странах было почти поровну (164 и 154 соответственно). Если английская титулованная знать кроме пэров состояла лишь из немногих баронетов и рыцарей, то в Шотландии признанными короной титулами владели, кроме того, все клановые вожди и многие лэрды, которых насчитывалось более 10 тысяч. В целом же, по расчетам сэра Томаса Иннеса шотландского Короля Гербов, один из каждых сорока пяти человек в стране принадлежал к одному из таких знатных домов![95] Что же касается «простой» знатности, то на нее претендовало чуть ли не более половины шотландцев.

Благодаря уникальным особенностям общественного развития Шотландия может притязать на звание самой дворянской страны в Европе. Это подтверждает и поразительный ряд русско-шотландских кланов, получивших дворянство от русских государей в XVII–XIX вв. Только из титулованных родов назовем князей Барклаев де Толли, графов Брюс, Фермер и де Бальмен, баронов Рутерфурд, Сутерланд и Стюарт и баронета Вилье[96] (не считая лиц, использовавших в России ранее полученные титулы, вроде графов Граама и Дугласа, и финляндских баронов). Для сравнения: из англичан титула удостоился один лишь барон Димсдаль, который в России не задержался. А ведь были и не имевшие титулов российские дворяне Гордоны, Гамильтоны-Хомутовы, Лермонтовы, Томсоны-Фаминцыны, Грейги, Кары, Лесли, Огилви, Манзеи и другие. Не случайно многим казалось, что в Шотландии живут «одни господа».