Европейское дворянство XVI–XVII вв.: границы сословия

Идальго и кабальеро: испанское дворянство в XVI–XVII в. ^{(Владимир Александрович Ведюшкин)}

Особенности развития испанского дворянства по сравнению с дворянством других стран Европы во многом были определены ходом и последствиями Реконкисты. В течение восьми веков на территории Пиренейского полуострова проходила граница между христианством и исламом. Со временем она отодвигалась с севера на юг, так что вся территория Испании раньше или позже, но в течение длительного времени была границей. Походы и сражения сменялись периодами затишья, подчас длительными, войны на всех этапах Реконкисты сочетались с глубокими и разнообразными контактами и взаимовлияниями, однако постоянно сохранялась опасность возобновления широкомасштабных военных действий, мелкие же пограничные стычки были повседневной реальностью. Поэтому общество средневековых государств Пиренейского полуострова, возможно, в большей степени, чем любое другое западноевропейское средневековое общество, было организовано для нужд войны, что не могло не наложить свой отпечаток на облик сословия воинов. И не только этого сословия: экзальтация воина сочеталась с требованиями аналогичных качеств и от остальных общественных слоев.

Конец XV и XVI век ознаменовались глубокими социально-экономическими и политическими переменами. Завершение Реконкисты, разнообразные последствия которой, однако, оставались заметными еще в течение длительного времени, объединение четырех прежде независимых государств (Кастилия, Арагон, Наварра и Гранада) в единое королевство, становление и расцвет абсолютизма, развертывание экспансии в Европе и конкисты Нового Света — все эти и многие другие факторы самым непосредственным образом повлияли и на дворянство. Среди этих факторов особенно следует выделить глубокие изменения в характере и распределении богатств. Экономическая экспансия первой половины XVI в., колониальные авантюры способствовали быстрому и подчас баснословному обогащению предпринимателей и искателей приключений и созданию множества новых состояний. Богатство бросает вызов прежней сословной структуре и оказывает на нее глубокое воздействие. Если в средневековой сословной идеологии богатство выступает как необходимый, но далеко не самый важный спутник главной ценности — знатности, то в новых условиях оно претендует на то, чтобы считаться основой и дворянского статуса, и социальной иерархии в целом, и политического влияния. Не случайно слова «богатый» и «могущественный», «обладающий властью» (ricos у poderosos) все чаще употребляются в XVI в. в одной связке.

Естественно, основные тенденции развития испанского дворянства наиболее явственно проявились в судьбах дворянства Кастилии (в широком смысле, т. е. Кастильского королевства) — важнейшей составной части Испанской монархии, занимавшей большую часть Пиренейского полуострова. Дворянство же Арагона, Каталонии, Валенсии и Наварры, при всей важности и глубоком своеобразии этих региональных вариантов, как бы разделило судьбу самих этих областей, оказавшись в XVI–XVII вв. на периферии основных тенденций развития испанского дворянства и в массе своей будучи обречено — в сравнении со своими кастильскими собратьями — на провинциальное прозябание. Поэтому в дальнейшем изложении, принимая во внимание и ограниченный объем данной работы, скрепя сердце приходится отказаться от рассмотрения дворянства восточных областей Испании, сосредоточившись исключительно на Кастилии.

По данным переписи 1591 г., в Кастилии насчитывалось 134.223 дворянские семьи, которые составляли 10,2 % всех жителей королевства[272] — соотношение для Западной Европы уникальное. Но 10,2 % — это средняя цифра, фактически она справедлива лишь для немногих кастильских провинций. В действительности почти во всех южных и центральных областях (за исключением провинций Мадрид и Толедо) она была намного меньше, колеблясь от 1 до 5 % (впрочем, 5 % — тоже достаточно высокий показатель). Удельный вес дворян резко возрастает в провинциях к северу от Дуэро: 21,4 % в Бургосе, 33,2 % в Леоне, 43,5 % в Понферраде. В Астурии он достигает 75,9 %, в Монтанье — 85,9 %[273], в то время как в Басконии дворянами считались решительно все местные уроженцы.

Феномен «всеобщей идальгии» северных провинций, к сожалению пока почти не исследованный, представляет собой одну из наиболее ярких особенностей развития кастильского дворянства. Поскольку XVI век отмечен значительными миграциями населения с севера на юг, в том числе, естественно, и дворянскими, значение этого феномена выходит далеко за рамки указанных северных провинций. Их жители издавна обладали значительными фискальными привилегиями, обосновывая свой особый статус тем, что именно в труднодоступных горных районах севера при завоевании Испании арабами укрылась готская знать, от которой они и ведут свое происхождение. Эти претензии появились в ордонансах и фуэро Бискайи и Гипускоа уже к концу XIV в. Представления о «всеобщей идальгии» уроженцев этих районов утверждаются и консолидируются во второй половине XV и в XVI в. параллельно с представлениями об их особом территориальном статусе[274]. В XVI в. то королевские финансовые чиновники, то авторы трактатов о дворянстве периодически отрицали эти претензии, но протесты заинтересованных лиц каждый раз были столь яростными, что корона снова и снова была вынуждена подтверждать их. Всеобщая идальгия северян была в какой-то мере суррогатом, родившимся из невозможности найти в трехчастной структуре общества другую подходящую нишу для тех, кто заведомо не принадлежал к податному сословию и мог доказать это[275].

Понятно, что в северных провинциях структура дворянства фактически совпадала со структурой общества в целом. Но и в южных и центральных областях, где дворянство, и прежде всего низшее дворянство, было сравнительно малочисленным, состав его был очень пестрым. Под общим наименованием «дворянство» (nobleza) в Испании на исходе Средневековья и в начале Нового времени понималась совокупность во многом различных — и генетически, и функционально, и по уровню доходов и власти — социальных групп. Понятно, что и термин, служивший для их общего обозначения, не мог оставаться простым и однозначным. Дело не только в иерархии: наряду с «вертикальным» членением в рамках сословия существовали значительные различия «по горизонтали». Однако содержание этого емкого понятия не сводится и к столь широкому социальному спектру сословия: nobleza — это и сословие королевства, и статус дворянина, и благородство как этическая категория. Содержание термина сильно варьирует в зависимости от того, кто рассуждает о нем: богатый или бедный, монах или чиновник, крестьянин или горожанин, архаизирующий эрудит или ренессансо ориентированный литератор. Чтобы понятие выдержало выпавшие на его долю нагрузки, внутри него кастильские авторы уже в XV в. вслед за знаменитым итальянским юристом XIV в. Бартоло ди Сассоферрато вводят градации: знатность теологическая, моральная, политическая, или гражданская. Смена акцентов, вольные или невольные переходы от одной градации к другой призваны были «навести мосты» между сословной схемой классического Средневековья и сильно изменившейся (и продолжавшей меняться) социальной реальностью более поздней эпохи[276].

Вершину сословной пирамиды составляли гранды и титулованная знать, снизу к ним примыкали, со временем пополняя их число, «сеньоры вассалов» — нетитулованные владельцы сеньорий. В конце XVI в. гранды и титулованная знать насчитывали около 100 семей, а «сеньорами вассалов», по данным А. Домингеса Ортиса, именовались 254 человека[277]. Таким образом, в совокупности обе группы составляли лишь около 350 семей, т. е. менее 0,3 % всех дворян. В соответствии с задачами данной работы, я не останавливаюсь на характеристике этих социальных групп, рассчитывая в будущем посвятить им специальные исследования[278].

Численно подавляющую часть сословия составляли кабальеро, и особенно идальго. Обе группы, в свою очередь, отличались значительной гетерогенностью. Вплоть до конца XV — начала XVI в. это в особенности относится к кабальеро. Наиболее высоким статусом в рамках данной социальной категории обладали командоры и рыцари военных орденов, а также прошедшие церемонию посвящения в рыцари «кабальеро позолоченной шпоры» (caballeros despuela dorada) и кабальеро-вассалы короля, находившиеся на его жалованье. Однако подавляющее большинство в рамках этой социальной категории составляли кабальеро по королевской привилегии (caballeros de privilegio, или caballeros de albalà), которые первоначально могли быть как знатного, так и незнатного происхождения[279]. Привилегии жаловались им на условиях несения конной военной службы королю; перед началом очередной кампании король призывал их под свои знамена. Это звание было почетным, предполагало дворянский образ жизни и считалось несовместимым с «презренными занятиями» (oficios viles). Несмотря на условность своего статуса, кабальеро по привилегии по прошествии трех поколений фактически становились дворянами по крови[280].

Еще одной категорией кабальеро были так называемые кабальеро куантиосо (caballeros cuantiosos, caballeros de cuantia), получившие распространение в городах к югу от Тахо. Они также получали свои привилегии на условиях несения конной военной службы, но источником их являлось не индивидуальное королевское пожалование, а принудительное включение в соответствующие списки всех незнатных горожан, имевших определенный уровень доходов (cuantia). Они обязаны были содержать в постоянной готовности оружие и боевого коня, что тщательно проверялось на регулярных смотрах (alarde; отсюда и другое наименование этой категории — cavalleria de alarde); утрата коня немедленно приводила к лишению соответствующих привилегий. В военных действиях они выступали не под королевскими знаменами, а в составе городских формирований и использовались главным образом для несения пограничной службы.

В отличие от кабальеро по привилегии, кабальеро куантиосо не обязаны были вести дворянский образ жизни, им не возбранялись занятия любыми ремеслами[281]. Состав этой прослойки не отличался стабильностью, ее численность была подвержена резким колебаниям в зависимости от военной и политической конъюнктуры, но нигде не была особенно значительной. Лишь в немногих городах эта прослойка стала сравнительно влиятельной, как, например, в Куэнке[282]. Четкая фиксация характера привилегий делала невозможным (в отличие от кабальеро по привилегии) последующее аноблирование. В целом приобретение этого статуса не может считаться продвижением по социальной лестнице, а его носители имели лишь чисто внешнее сходство со всеми другими кабальеро.

Во второй половине XVI в. слой кабальеро куантиосо приходит в упадок, что неоднократно отмечалось на заседаниях кортесов[283]: установленного минимума доходов в условиях «революции цен» не хватало для содержания боевого коня и оружия. Многие стремились выйти из состава кабальеро куантиосо, и число их становилось все меньше, пока наконец этот институт не был в 1619 г. окончательно отменен. Попытки восстановить его для нужд войны в середине XVII в. успехом не увенчались.

Значительная гетерогенность характерна и для другой, в XVI–XVII вв. самой многочисленной, категории низшего дворянства — идальгии. В отличие от титула кабальеро, идальгия — это изначально знатность по крови. Однако, наряду с пониманием идальго как определенной сословной группы, с самого начала существовало и широкое понимание идальгии — как синонима всего сословия (иногда с упором на то, что идальгия — специфически испанская форма знатности). Так, автор своего рода толкового словаря начала XVII в. С. де Коваррубиас лишь очень кратко характеризует слово «noble» (знатный, дворянин), завершив этот пассаж словами: «Обыкновенно мы называем знатным того, кто является идальго и принадлежит к хорошему роду»; зато идальгия рассматривается им очень подробно[284]. В основе последующего понимания идальгии лежит ее определение, данное в XIII в. в «Семи партидах» Альфонсо X Мудрого (Вторая партида, гл. XXI, закон 3) и постоянно повторяющееся по крайней мере вплоть до XVII в.: «Идальгия — это знатность, которая приходит к людям по происхождению». В самом этом определении были заложены основы будущего — вплоть до XVIII в. — понимания и способа доказательства идальгии. Ее передача исключительно по происхождению делала формально невозможным непосредственное пожалование ее королем (хотя реально источники фиксируют случаи королевского пожалования идальгии). Однако король мог пожаловать ее привилегии, которые, будучи унаследованы потомками, со временем превращались в собственно идальгию. Лишь древность делала идальгию надежной, и доказывалась она соответствующими привилегиями отца и деда.

Следуя глубоко укоренившимся взглядам, всесильный фаворит Филиппа IV граф-герцог Оливарес в обращенном к королю мемориале разделил всех идальго на три категории[285]: идальго-соларьего (hidalgos solariegos, hidalgos de solar conocido), идальго по привилегии и идальго ноторио. Первая из них — это родовитые идальго, которые могут доказать свое происхождение от владельцев благородной земли или благородного дома (слово «solar» объединяет оба этих значения). Вторая категория, по мнению Оливареса, значительно уступает первой, так как многие из этих идальгий куплены или недавно приобретены какими-либо другими путями (подразумевается, что нечестными), кроме наследования. Группа идальго ноторио занимает между ними промежуточное положение: на солар они сослаться не могут, но их знатность давняя и общепризнанная.

Заметим, что фактически речь идет не о противопоставлении этих категорий, а об их различиях, подчас не очень значительных и зыбких. Так, в источниках иногда фигурируют hidalgos notorios de solar conocido — своего рода гибрид первой и второй категорий в схеме Оливареса. Или еще: статус идальго ноторио, казалось бы, выше, чем идальго по привилегии, но если первый не имеет соответствующих документальных подтверждений своего статуса, а второй ими располагает, то идальго ноторио более рискует потерять свою идальгию и оказывается, таким образом, ближе к нижней границе сословия.

Экономическому положению идальго, как и их статусу в целом, трудно дать однозначную оценку. Оливарес в своем мемориале подчеркивает, что среди идальго многие заслуживают не менее высокой оценки, чем лучшие кабальеро[286]. Но подавляющая часть идальго не отличалась высоким уровнем благосостояния; среди них было немало таких, «чье имущество заключается в фамильном копье, древнем щите, тощей кляче и борзой собаке»[287]. Многие идальго, чье благосостояние покоилось на фиксированных денежных рентах, сильно пострадали от быстрого роста цен и в XV[288], и тем более в XVI в.

Вопрос о соотношении идальго и кабальеро в сословной иерархии XVI–XVII вв. не может быть решен без учета тех глубоких изменений, которые произошли среди тех и других на исходе Средневековья. Для кабальеро эти изменения были обусловлены, прежде всего, их аноблированием и связанным с этим превращением условного характера их привилегий в безусловный. Как и для всех знатных, военная служба становится для них не обязанностью, а актом свободного выбора; отказ от нее более не угрожает их статусу. Реально, однако, они в значительной мере сохраняют и приверженность к военным занятиям, и благородный образ жизни, по-прежнему сторонятся «низких занятий». Сравнявшись, по крайней мере юридически, с идальго в отношении древности происхождения, кабальеро выгодно отличались от них уровнем своего благосостояния и прочными позициями в городском управлении. И если в XII–XIII вв. идальго ценились очевидно выше большинства кабальеро, то к началу XVI в. кабальеро стали уже именовать, без всякой связи с военной службой, наиболее обеспеченных и влиятельных дворян. Тогда-то, видимо, и утвердилась трехчленная схема: титулованная знать как верхушка дворянства, кабальеро как средние слои сословия и идальго в качестве основания сословной пирамиды. Приведем лишь один пример нового соотношения: когда Карлу V понадобилось в 30-е гг. XVI в. наградить конкистадоров — спутников Франсиско Писарро, то он пожаловал идальгию тем, кто прежде не имел дворянского статуса, в то время как идальго получили титул кабальеро[289]. Однако следы прежнего соотношения не вполне изгладились, проявившись, в частности, и в высокой оценке Оливаресом идальго-соларьего, и, напротив, в низком социальном статусе кабальеро куантиосо. Можно согласиться с И. Томпсоном, что простые люди в XVI в. весьма расплывчато представляли себе, чем кабальеро отличается от идальго, и вовсе не были уверены, что дело тут в богатстве и более высоком социальном статусе[290].

В вопросе об иерархическом соотношении идальго и кабальеро необходимо, однако, сделать еще как минимум две оговорки. Во-первых, оба понятия могли использоваться и в широком смысле как эквивалент всего дворянского сословия. Титул кабальеро вызывал ассоциации с рыцарством, и для самого высокопоставленного дворянина, если он не имел более высокого титула, не было ничего зазорного в том, чтобы именоваться просто кабальеро. В свою очередь, идальгия считалась первой степенью дворянства, к которой восходят все другие ранги; в этом смысле король — тоже идальго. В документах фискального характера идальгия также часто являлась синонимом дворянства в целом, что объясняется ее первоначальным смыслом знатности по крови; в противопоставлении налогоплательщику — печеро дворянин обычно именуется идальго. Важность именно этой оппозиции в словаре социального описания Кастилии XVI в. трудно переоценить. Очень показательны здесь слова одного из знатнейших грандов Испании герцога Нахеры на кортесах 1538 г. Выступая в связи с попыткой королевской власти ввести новый налог — сису, который дворянство и духовенство должны были платить наряду с печеро, герцог заметил, что вводить сису не следует, так как «разница между идальго и печеро состоит в том, что первый служит лично, а второй — деньгами, и именно этим мы отличаем одних от других»[291].

Во-вторых, в употреблении этих титулов со времен Реконкисты имелись и значительные географические различия. Многочисленные северные дворяне всегда именовались идальго. В южных же провинциях идальго тоже встречались, но гораздо чаще дворяне именовали себя кабальеро.

Наряду со значительной частью идальго и кабальеро к низшим, пограничным с податным сословием, слоям дворянства относились и эскудеро. Потомки оруженосцев рыцарей классического Средневековья, они не часто (и со временем все реже) упоминаются в источниках XVI–XVII вв. — то в качестве солдат, то в составе клиентел знатных сеньоров.

Таким образом, важнейшей характеристикой низшего дворянства в Кастилии, наряду с многочисленностью, являлась его гетерогенность, значительные различия в положении отдельных групп. Поэтому в социальном отношении граница между дворянством и податным сословием была весьма размытой и представляла собой как бы широкую полосу, проходившую через различные социальные группы и затрагивавшую огромную массу дворян. Юридически же требовалась и проводилась по этой полосе значительно более четкая линия, и даже в самой спорной ситуации на ней нельзя было находиться долго, хотя в том или ином направлении ее можно было пересечь. Кто и как проводил эту линию?

Органом, который от имени короля являлся хранителем разграничительной линии между сословиями, с XIV в. являлась высшая судебная инстанция Кастилии — королевская канцелярия. В конце XIV в. в ее рамках была создана специальная палата, занимавшаяся тяжбами за идальгию (Sala de los hijosdalgo). Главными действующими лицами в ней являлись алькальды по дворянским делам. Сначала их было двое, с 1572 г. — трое, а с середины XVII в. — четверо. Кроме них, в состав палаты входили нотарии и писцы. С конца XV в. канцелярия окончательно осела в Вальядолиде[292].

Значительные размеры королевства, с 1492 г. включившего в свои пределы и Гранаду, а также усложнение судебных процедур привели к тому, что Вальядолидская канцелярия стала хуже справляться со своими обязанностями. Поэтому в 1494 г. была создана вторая канцелярия, получившая аналогичные функции в южной части Кастильского королевства. Основанная в Сьюдад-Реале, она в 1505 г. переместилась в Гранаду. Граница между зонами компетенций двух канцелярий в целом проходила по реке Тахо. Формально они были равноправны, но реально вальядолидская считалась важнее: ее юрисдикция распространялась на более обширные территории, которые были отвоеваны у мавров ранее южных, поэтому их статус выглядел предпочтительнее. Перевод чиновника из Гранады на ту же должность в Вальядолиде считался повышением.

Порядок тяжб за идальгию в XVI–XVII вв. определялся серией законодательных актов, принятых кастильскими королями в разное время (начиная с последней четверти XIV в.) и объединенных в «Новом своде законов» Филиппа II и в «Новейшем своде законов» 1801 г. в специальные главы. Всего с 1379 г. до середины XVII в. «Новейший свод законов» включает 35 новых законов и подтверждений уже существовавших[293]. В основном они касаются мелких уточнений в процедуре доказательства дворянства (особенно много их было в середине XVI в.: 9 только за 1548–1554 гг.); выделяются своей важностью Кордовская прагматика 1492 г. и законы Филиппа II 1593–1595 гг.

Несмотря на обилие новых законов, в целом тяжбы за идальгию шли по одним и тем же канонам, не менявшимся со времен Католических королей; менялась, причем достаточно медленно, лишь форма доказательств. В основе подавляющего большинства тяжб были действия консехо города или селения, который вписывал того или иного дворянина в списки налогоплательщиков, что автоматически лишало этого дворянина права на идальгию. Тогда идальго представлял петицию (demanda) в одну из двух канцелярий, в которой высказывал свой протест и просил обязать консехо вычеркнуть истца из налоговых списков и выдать ему соответствующий документ. С этого и начиналась тяжба как таковая. Алькальды по дворянским делам извещали ответчика об иске, а тот в своем письме отказывался признать справедливость петиции. Официально засвидетельствовав непримиримость позиций сторон (хотя вряд ли в этом с самого начала могли быть малейшие сомнения), алькальды предписывали тяжущимся явиться в канцелярию и доказать свою правоту.

Каким образом доказывалась законность идальгии? Ответ на этот вопрос вытекает из самого ее определения: это знатность, которая переходит к людям по происхождению. Необходимо было, следовательно, доказать, что истец, его отец и дед с незапамятных времен, и уж во всяком случае в течение последних 20 лет, считались идальго и пользовались соответствующими привилегиями. Кроме того, истцу требовалось доказать законность своего происхождения.

Основой доказательств в течение всего рассматриваемого периода оставались свидетельские показания. Обычно каждая сторона привлекала не более 10–20 свидетелей, хотя как исключение встречаются и цифры на порядок больше, как, например, 127 свидетелей у Перо Санчеса де Кольянтеса (1527 г., провинция Эстремадура)[294]. Свидетели — как дворяне, так и печеро — преимущественно пожилые, нередко очень старые люди. Это и естественно: они должны были помнить деда или даже прадеда тяжущегося. По мере того как возрастали требования к древности происхождения, увеличивался и средний возраст свидетелей. По данным М.-К. Жербе и Ж. Файяр, в Эстремадуре в начале XVI в. он составлял 61 год, в конце века — 73 года[295].

Решающей стадией тяжбы был допрос свидетелей, в ходе которого предъявлялись и документальные свидетельства, если таковые имелись: копии завещаний, выписки из приходских книг, письменные свидетельства, что истец не был ранее включен в налоговые списки, древние дворянские грамоты и документы прежних тяжб. Свидетелям задавались всегда очень схожие вопросы, лишь немного варьировавшие в зависимости от обстоятельств дела: знали ли свидетели отца, деда и прадеда тяжущегося, платили ли предки истца налоги, имели ли они прерогативы дворянства, «а также гербы, почетные места и погребения в церквах» и «дома на высоком месте, прочные, с укрепленной башней, с оградами и рвами». В случае, если отстаивался статус hidalgo de solar conocido, один из алькальдов по дворянским делам должен был лично посетить место, где стоял такой дом, увидеть его и проверить правдивость показаний свидетелей (vista de ojos)[296].

Ознакомившись со всеми документами и показаниями свидетелей, алькальды выносили решение (sentencia definitiva), составленное всегда в форме ответа на первоначальную петицию. После этого проигравшая сторона могла апеллировать к палате оидоров — вышестоящей инстанции той же канцелярии. Но чаще всего, хотя и не всегда, ее решение подтверждало приговор алькальдов.

Обычно тяжба за идальгию длилась достаточно долго — в конце XVI в. в среднем более 13 лет, а иногда и в течение жизни нескольких поколений[297]. Если истец выигрывал процесс, ему выдавался документ, подтверждавший его идальгию и содержавший резюме всей тяжбы — carta ejecutoria de hidalguia.

Такой документ начинался с обращения от имени правящего монарха ко всем властям королевства; в нем извещалось об имевшей место тяжбе, причем ход ее и свидетельские показания излагались довольно подробно. В финальной части под угрозой штрафа властям предписывалось признать идальгию выигравшего тяжбу и впредь не препятствовать ему пользоваться привилегиями своего статуса.

Именно эти документы обладают наибольшей ценностью при определении того, чем дворянин юридически отличался от печеро. Эти отличия в основном сводятся к трем пунктам. Тяжущийся должен был доказать, что он, во-первых, является законным отпрыском дворянского рода; во-вторых, что он пользуется набором соответствующих привилегий; наконец, что он ведет дворянский образ жизни.

При доказательстве происхождения из знатного рода (linaje) обязательно было продемонстрировать идальгию самого истца, его отца и деда: считалось, что три поколения уже образуют linaje. Однако постепенно память рода удревняется, все чаще говорится об идальгии не только отца и деда, но и прадеда и даже еще более отдаленных предков. Весьма существенным был вопрос о законности происхождения. Не узаконенный бастард, по крайней мере до середины XVI в., похоже, имел мало шансов добиться признания своей идальгии[298].

С середины XVI в. при доказательстве дворянского происхождения быстро утверждается еще одно обязательное требование — чистота крови (limpieza de sangre), ставшая с этого времени важнейшей и уникальной характеристикой кастильского дворянства, да и не только дворянства[299]. Когда речь шла о примеси еврейской или арабской крови, срок давности, похоже, не действовал. Впрочем, Жербе и Файяр показали на конкретном материале, что и явно еврейское происхождение при наличии мощных связей не исключало подтверждения идальгии[300].

Среди дворянских привилегий в тяжбах за идальгию, естественно, на первый план выдвигаются налоговые преимущества. Именно они вызывали наибольшее раздражение консехо, заинтересованных в увеличении числа налогоплательщиков. Дворянин стремился доказать, что сборщик налогов всегда проходил мимо дома его предков, не заходя в него. Возражения консехо чаще всего сводились к тому, что тяжущийся и его предки были освобождены от налогов по причинам, не имеющим отношения к идальгии. Такая позиция имела под собой основания: от уплаты налогов можно было освободиться в силу бедности, занятий определенными ремеслами, исполнения определенных должностей, ученой степени (доктора, магистры и лиценциаты Саламанки, Вальядолида, Алькалы-де-Энарес и испанской коллегии Сан-Клементе в Болонье), в силу службы в свите крупного сеньора, наконец, по королевской специальной привилегии. В эпоху Средневековья наибольшую путаницу вносили налоговые привилегии незнатных кабальеро, которыми они пользовались, в отличие от идальго, только при условии несения конной военной службы. Однако в XVI — начале XVII в., как мы помним, эти различия сохранялись лишь применительно к малочисленной прослойке кабальеро куантиосо.

Хотя особенно информативными грамоты подтверждения дворянства становятся при использовании большого их корпуса, что позволяет выявить динамику процессов и их региональные особенности (именно таким образом работали с ними М.-К. Жербе и Ж. Файяр), однако и по отдельности каждая из них имеет самостоятельную ценность; за каждой стоит судьба дворянской семьи в критический момент ее истории, когда само ее положение в обществе оказывается под угрозой. Этим интересны и несколько грамот подтверждения идальгии, хранящихся в Архиве СПб. филиала Института Российской истории РАН; две из них[301] будут здесь частично использованы.

В 1517 г. добился подтверждения своей идальгии и получил соответствующую грамоту уроженец Сантильяны в Монтанье Хуан де Вилья, переселившийся за несколько лет до этого в Вальядолид и здесь включенный в налоговые списки. Десять привлеченных им свидетелей единодушно показали, что тяжущийся, его отец и дед, а равным образом все их родственники всегда считались идальго, причем относились к числу наиболее влиятельных в Сантильяне; что они не платили характерных для печеро налогов и что «сборщики этих налогов всегда проходили мимо двери указанного Хуана Фернандеса де Вильи» (деда тяжущегося) и Родриго Фернандеса де Вильи (отца тяжущегося); что Родриго несколько раз был избран в Сантильяне на сугубо дворянские должности; наконец, было засвидетельствовано законное происхождение тяжущегося, его отца и деда. Очень явственно в этих показаниях выступает важная роль общественного мнения при доказательстве дворянства. Так, никто из свидетелей лично не присутствовал на церемонии бракосочетания отца или деда тяжущегося, но считает достаточным, что в селении всем известно (es pùblica voz у fama), что она действительно была.

Интересно, что, говоря о Родриго, два свидетеля, знавших его лишь по визитам к сыну в Вальядолид (и, следовательно, не включенных в традицию восприятия этой семьи сельским социумом), подчеркивают, что он выглядел и держал себя как дворянин («era onbre honrado у parescia en el ser hidalgo»; «parescia ser hidalgo porque en tal habito le habia conocido у visto»),

И лишь в самом последнем свидетельском показании мимоходом упоминается, что тяжущийся занимался торговлей. При доказательстве его идальгии такое, казалось бы, не дворянское занятие не имело ровно никакого значения (хотя не исключено, что именно оно спровоцировало консехо начать тяжбу).

История жителя Сеговии Педро Баррона, доказавшего свою идальгию в Вальядолидской канцелярии в 1556 г., содержит обычный набор сведений (что тяжущийся, его отец и дед и все их родственники всегда считались идальго, не платили тех налогов, по которым дворяне отличались от печеро, занимали выборные должности от дворян и т. д.), но имеет и несколько особенностей.

Во-первых, в полном соответствии с характерным для XVI в. удревнением памяти рода наиболее старый из свидетелей, П. Эрнандес де Гинеа, говорит не только об отце и деде, но и о прадеде тяжущегося. Более молодые свидетели прадеда не помнят, но считают нужным сказать об этом.

Во-вторых, отец тяжущегося был внебрачным сыном, и его отец, дед тяжущегося, лишь незадолго до отъезда на Гранадскую войну (где он и погиб) забрал его к себе и, как свидетель слышал тогда от многих, перед отъездом женился на матери своего сына («и даже говорили, что он отправился на войну именно потому, что заключил столь неравный брак»),

В показаниях тех, кто знал Педро Баррона только по его жизни в Сеговии (куда тот переселился из Монтаньи за несколько лет до тяжбы), привлекают внимание сведения о действовавшем там способе различения сословий. Поскольку от обычных разграничительных налогов были освобождены все жители Сеговии, показательным считался специальный сбор (сиса), взимавшийся при покупке мяса и вина только с печеро; свидетели неоднократно видели, как тяжущийся покупал мясо и вино, не платя сисы.

Весьма показательно, что обе тяжбы были начаты против тех, кто сменил место жительства, переехав из селений сравнительно перенаселенных северных провинций с преобладанием дворянского населения (одной из которых была Монтанья) в расположенные значительно южнее крупные города — Вальядолид и Сеговию, где дворян было значительно меньше и где дворянский статус северян на веру не принимался. В этом отношении рассмотренные грамоты адекватно отражают общую тенденцию: очевидное влияние заметно возросших миграций населения Испании с севера на юг на частоту тяжб за идальгию[302].

Насколько эффективно такие судебные разбирательства позволяли провести границу между подлинными дворянами и узурпаторами? Примем во внимание, что пройти через тяжбы должны были и те и другие. Какая-то часть тех и других оставалась в составе дворянства, остальные попадали в ряды печеро. Но какая именно часть? От выигравших тяжбы остались их грамоты, но беда в том, что подлинных идальго, отстоявших свою идальгию, очень часто трудно, если вообще возможно, отличить от удачливых узурпаторов. Если с помощью фальшивых документов и ложных свидетельских показаний они сумели убедить чиновников XVI века, то лишь редкая удача может позволить историку XX века выявить этот обман. Проигравшие же и вовсе уходят из поля зрения исследователей. Похоже, что и будущие разыскания вряд ли внесут ясность в решение количественной стороны вопроса. Остается удовлетвориться выявлением основных тенденций развития.

Конкретные исследования показывают, что в отдельных случаях узурпации могли принимать очень широкий размах. Так, А. Домингес Ортис приводит пример небольшого города близ португальской границы, где менее половины дворян пользовались своим статусом по праву[303]. Так или иначе, королевская власть в конце XVI в. была очень серьезно обеспокоена узурпациями. С целью исправить это зло был принят королевский указ (Céduda Real) от 5 августа 1593 г.[304] Указ сразу же привлек к себе внимание депутатов кортесов, которые уже через три месяца откликнулись на него обширным мемориалом[305]. В соответствии с указом предполагалось несколько усовершенствовать практику доказательств, действовавшую со времен Кордовской прагматики 1492 г., а также провести сплошную проверку всех идальгий, которые были подтверждены обеими канцеляриями в течение предыдущих 20 лет, с целью выявить достигнутые незаконными путями.

Авторы мемориала решительно становятся на защиту дворянства, ведь его заслуги, по их мнению, в это время столь велики, что было бы справедливо не пересматривать старые идальгии, но, напротив, жаловать новые; указ же, как они считают, принесет дворянству огромный вред.

Занесение в налоговые списки, как отмечается в мемориале, обычно находится в руках печеро, а они питают «естественную ненависть» (odio natural) к идальго и при малейшей возможности вписывают их в падроны. В результате «бедный, каким бы идальго он ни был, теряет свою идальгию, не имея возможности вести за нее тяжбу, либо становится вечным рабом всех печеро, лишь бы они не беспокоили его в его владении [идальгией]»[306]. И если бедные идальго, а таких, по мнению составителей мемориала, большинство, теряют свой статус, то зажиточные дворяне в попытках отстоять его нередко разоряются.

Особенно остро эта проблема стояла в северных районах Кастилии (Галисия, Астурия, Монтанья, Баскония). Северные дворяне, славившиеся древностью своего происхождения, «не имеют дворянских грамот и никогда не вели тяжб за них, считая лучшим доказательством своей идальгии ее очевидность»; если от них требовать грамот и письменных свидетельств, вовлекая их в тяжбы, то они неминуемо лишатся идальгий, ибо «состояния двадцати человек не хватает для одной тяжбы»[307].

Заметим, что в оценке имущественного положения простых идальго выводы М.-К. Жербе и Ж. Файяр[308] сильно расходятся с мнением авторов мемориала. Возможно, что депутаты кортесов действительно чрезмерно сгущали краски, что им, вообще говоря, было свойственно. Но примем во внимание, во-первых, то обстоятельство, что сведения Жербе и Файяр относятся в основном к выигравшим тяжбу; столь же подробные данные о проигравших, видимо, внесли бы коррективы в выводы исследователей. Во-вторых, они оперировали исключительно материалами Эстремадуры, где удельный вес обедневших идальго был несомненно меньше, и значительно меньше, чем на севере страны. Сошлемся также на многочисленные указания на бедность идальго Новой Кастилии, содержащиеся в материалах переписи 1575–1580 гг.[309]

Немалое внимание в мемориале уделяется роли алькальдов по дворянским делам. Их обязанности обременительны, расходы велики, а жалованье незначительно, поэтому они плохо справляются с ролью судей в столь важном деле, а при усложнении процедуры доказательства идальгии (которое предполагал королевский указ) будут справляться еще хуже[310].

Другой важный вопрос, привлекший внимание депутатов, — это сама совокупность доказательств идальгии. В королевском указе впрямую об этом ничего не сказано, однако авторы мемориала опасаются возможной унификации всех доказательств идальгии на основе налоговых привилегий и категорически с этим не согласны. «По причине больших размеров этих королевств (со времен классического Средневековья некоторые составные части Кастилии также именовались королевствами. — В. В.) невозможно, чтобы во всех них обычаи были одинаковы», поэтому и при доказательстве идальгии в разных местах следует иметь возможность использовать различные средства. Налоговые привилегии годятся для этой цели не везде, поскольку в Мурсии, в значительной части Андалусии и в многочисленных кастильских бегетриях идальго платят прямые налоги наравне с печеро. В то же время население некоторых крупных городов (в мемориале из них названы Бургос, Толедо, Гранада и Саламанка) целиком освобождено от уплаты соответствующих налогов. В обоих случаях для проведения границы между сословиями требовались иные критерии, и авторы мемориала настаивают, что все они должны использоваться в полном объеме. Среди них избрание от дворянства и участие в выборах должностных лиц в местном управлении в соответствии с обычаем «половины должностей» (mitad de oficios), внесение в составленные с той или иной целью списки дворян, освобождение, в силу дворянского статуса, из долговой тюрьмы, членство в дворянских корпорациях и т. д. Все эти моменты должны быть важным подспорьем при доказательстве идальгии, «ведь благодаря им создается общая репутация и человек считается идальго», а общественное мнение, отмечают составители мемориала, является определяющим и даже более важным, чем доказательство пользования налоговыми привилегиями в трех поколениях (которого можно достичь и незаконным путем)[311].

Последнее, на чем останавливаются авторы мемориала, — это предусмотренный указом пересмотр всех идальгий, приобретенных за предыдущие 20 лет. Делать этого, на взгляд депутатов, ни в коем случае нельзя, ведь тяжб за это время было очень много, а благодаря бракам эти дворянские грамоты «касаются ныне бесконечного числа лиц», можно даже сказать, что всего дворянства, и пересмотр их может вызвать широкое недовольство и новые несправедливости[312].

Как объяснить такую позицию кортесов, яростно и последовательно протестовавших против продажи идальгий (см. ниже), но осудивших и указ 1593 г., как будто способствовавший обратному процессу — утрате дворянами своих идальгий? А. Домингес Ортис, анализируя деятельность сложного бюрократического аппарата, предназначенного блюсти границу между сословиями, пришел к выводу, что «механизм функционировал плохо, фильтр не фильтровал»[313]. Однако указ 1593 г. был объективно направлен против бедных дворян, идальгия же богатых, даже незаконная, была надежно защищена их богатством. Пополняли ряды дворянства одни люди, теряли идальгию — другие. Если перефразировать Домингеса Ортиса, то можно сказать так: старый фильтр износился, и его заменили новым, другим. В результате его работы несколько смягчалось, хотя далеко не устранялось, очевидное противоречие между богатством и привилегированным статусом.

Что же касается позиции депутатов кортесов, то их консерватизм явно противостоит унифицирующим и модернизаторским стремлениям королевской власти. Кортесы всячески отговаривали короля от введения каких-либо новшеств и считали, что для выявления незаконно приобретенных идальгий вполне достаточно уже имеющихся законов и обычаев. Апелляция к традиции покоилась на вполне рациональной основе: оставить идальгии тем, кто их уже приобрел, ведь богатые дворяне все равно найдут способ сохранить приобретенное, а если бедные дворяне свои идальгии потеряют, то налогов платить все равно не смогут; и постараться не допускать нового аноблирования, которое шло главным образом за счет верхушки податного сословия и существенно уменьшало число тех, кто был еще в состоянии платить налоги.

Создание столь разработанной системы различения сословий было обусловлено массовым стремлением печеро пересечь границу, отделяющую привилегированное сословие от податного. Контроль над аноблированием и обеспечение, в той или иной форме, обратного движения — из дворянства в ряды печеро — становится для королевской власти все более необходимым.

К сожалению, именно столь важные вопросы, как аноблирование и утрата дворянского статуса, остаются крайне недостаточно исследованными в историографии. С серьезными трудностями сталкивается прежде всего исследование количественной стороны вопроса. Доступные источники все же дают возможность рассмотреть некоторые аспекты проблемы аноблирования, однако окончательный ответ на многие вопросы был бы преждевременным.

Для XI–XIII вв. в отечественной историографии отмечалась незавершенность формирования дворянского сословия в Испании, относительная легкость перехода из одного сословия в другое[314]. Однако и позже значительное по масштабам аноблирование было нормой общественного развития. Так, по данным М.-К. Жербе, в провинции Эстремадура из 1093 дворянских семей начала XVI в. 186 (более 17 %) получили титул идальго или кабальеро в 1454–1504 гг. Однако число тех, кто в это же время утратил свою идальгию, было еще больше[315], чему немало способствовало принятие ряда законов, затруднявших ее доказательство (в 1398, 1436, 1492 гг.). Но эти законы, как и последующие, не прекратили и не могли прекратить последующего аноблирования.

В XVI–XVII вв., как и прежде, граница между дворянством и третьим сословием отнюдь не была непреодолимой. Немалую роль в этом сыграли, в частности, брачные союзы между дворянами и представителями податного сословия. О распространенности смешанных браков в Севилье свидетельствуют, в частности, авторы второй половины XVI в. Алонсо Моргадо и Томас Меркадо[316]. Обычным делом были они и в других городах. Повсеместно заключались брачные союзы между представителями дворянства и высшей бюрократии[317]. О том, что они не были редкостью, в какой-то мере свидетельствует и тот факт, что в 1563 г. смешанные браки были осуждены кортесами[318].

Разумеется, смешанные браки сами по себе не могут считаться путем аноблирования, однако несомненно, что такие браки делали границу между сословиями менее четкой и этим облегчали другие возможности аноблирования.

До конца XV в. важнейшим путем пополнения дворянского сословия были королевские пожалования за военную службу. Так, из 140 идальгий, пожалованных в Эстремадуре в правление Фернандо и Изабеллы, 114 приходится на короткий период завоевания Гранады[319]. И в XVI в. европейские войны Испании и ее активная колониальная политика предоставляли для этого пути аноблирования широкие возможности, однако, судя по имеющимся данным[320], его удельный вес по сравнению с временами Реконкисты заметно сокращается.

Покупка сеньории в Испании лишь в той или иной мере приближала к идальгии, но сама по себе не приносила ее. Что же касается аноблирования с помощью покупки должности в государственном аппарате, вполне принятого во Франции, то в Испании, напротив, многие должности могли занимать только дворяне.

В XVI в. появляется принципиально новый путь аноблирования — продажа идальгий. Если раньше обязательным условием пожалования идальгии было совершение каких-либо «видных деяний» на королевской службе, то в условиях все увеличивавшихся финансовых нужд короны сторонники продажи идальгий считали наличие денег для оплаты этих нужд вполне достаточным «деянием»[321]. Продажа идальгий, призванная пополнить королевскую казну в периоды особенно острой нужды в деньгах — интереснейший феномен испанской истории Золотого века. В общем виде о ней упоминали едва ли не все ведущие специалисты по социально-экономической истории Испании XVI–XVII вв., однако опирались они при этом на изолированные высказывания источников, и прежде всего на гневные протесты кортесов. Вслед за депутатами кортесов историки считали продажи одной из причин усугубления и без того неравномерной тяжести налогов, обострения на этой основе социальных противоречий («ибо знатные видят, что с ними уравниваются лица, столь отличные от них по своему положению, и что знатность принижается; люди же простые видят, что только благодаря наличию денег им противопоставляются те, кто по происхождению ничем не лучше их»[322]), нарастания кризисных явлений в деревне и падения сельскохозяйственного производства, отлива капиталов из сферы производства и обмена, ослабления еще толком не сложившейся буржуазии и укрепления за ее счет феодального дворянства, которое несет изрядную долю ответственности за экономический упадок страны.

Лишь сравнительно недавно в работах И. Томпсона[323] проведен систематический анализ всей совокупности основных источников по теме — королевских патентов о пожаловании идальгии, в форму которого была облечена покупка (cartas de privilegio), и составленных претендентами обоснований. Таких документов, централизованно хранящихся в Генеральном Архиве Симанкаса, оказалось на удивление немного: лишь около 250 за период 1552–1700 гг.[324] При этом периоды сравнительно частых продаж (например, 1567–1575 гг. и особенно 1629–1632 гг., когда за четыре года было продано больше идальгий, чем за все долгое правление Филиппа II) сменялись периодами приостановки или временного запрета продаж. Но в целом для столь длительного периода и обширной территории их было ничтожно мало. Почему? Ведь корона готова была продать гораздо больше идальгий; ее финансовые агенты настойчиво искали по всей Кастилии подходящих кандидатов. Предложение было, не было спроса. «Никто не торопится выложить за идальгию хоть один реал, и я не думаю, что кто-нибудь здесь даст его или будет вести переговоры об этом деле», — сообщал в 1557 г. чиновник, занимавшийся этим вопросом, из Толедо.

Невысокий спрос на идальгии отчасти был связан с тем, что их стоимость была достаточно высокой и не учитывала колебаний конъюнктуры. Во второй половине XVI в. она составляла 5–6 тыс. дукатов[325]; такую покупку могли себе позволить очень немногие. По подсчетам И. Томпсона, чисто экономически покупка идальгии могла окупиться лишь через несколько поколений[326]. Сторонники продажи идальгий неоднократно советовали королю продавать их дешевле, чтобы быстрее собрать необходимую сумму. Однако эта точка зрения не учитывала ни других причин недостаточного интереса к продаваемым идальгиям, ни неизбежных последствий предлагаемых ими мер. Поскольку многие кастильские города, и прежде всего крупнейшие (в которых главным образом и предполагалось продавать идальгии), не платили многих налогов, то для их жителей теряло смысл важнейшее экономическое преимущество идальгии — налоговые привилегии. Власти одного из таких городов следующим образом объясняли отсутствие спроса на дорогостоящие идальгии: «Так как этот город освобожден от уплаты всяких налогов и его жители думают оставить здесь своих сыновей и присвоить себе титулы кабальеро с пользой для своих богатств, то они не стремятся покупать идальгии»[327]. Как видно, отказ от покупки идальгии еще не был отказом от аноблирования. К тому же окружающие могли расценить факт покупки идальгии как косвенное признание отсутствия каких-либо иных прав на нее. Анонимный трактат 1632 г., цитируемый А. Домингесом Ортисом, подчеркивает, что идальгии, приобретенные с помощью денег, ценились невысоко[328]. Вместе с тем, как свидетельствует автор XVI в. X. Арсе Оталора, некоторые муниципальные должности (рехидоров, хурадо, писцов) также могли приносить их владельцам налоговый иммунитет[329]. Эти должности могли быть куплены с правом передачи по наследству и вплоть до XVII в. стоили обычно дешевле, чем идальгии. Их законность не могла быть поставлена под сомнение, и при этом их владельцы обладали несомненным преимуществом доступа в местные органы власти.

Аноблирование богатых представителей податного сословия не обязательно было связано с пожалованием или покупкой идальгии и могло идти как бы естественным путем: в общественном мнении богатство и дворянский образ жизни естественно дополнялись идальгией. Однако гораздо чаще имела место узурпация, вызывавшая протесты дворян старинного происхождения. Так, в поданной в кортесы в первой половине XVII в. петиции дворян по крови города Талавера де ла Рейна указывается, что печеро, сговорившись между собой, с помощью лжесвидетельств подделывают налоговые списки и доказывают, что являются идальго, в результате чего идальгия дискредитируется в общественном мнении. Это становится возможным, поскольку многие печеро в этом городе богаче дворян, пользуются большим уважением и занимают важные должности[330]. Аналогичную картину нарисовал и Б. Морено де Варгас, который был особенно возмущен фактами использования для узурпации идальгии чужих дворянских грамот[331].

Наряду с узурпацией идальгий источники отмечают и незаконное присвоение многими незнатными людьми почетного титула «дон», который до XVI в. был весьма престижным, а затем постепенно становится всеобщим и теряет значение. От собственно узурпации действия этих «псевдознатных» отличались своим авантюризмом. Они не выдержали бы никакой проверки, расчет был лишь на сложность ее организации в больших городах. Наличие этой прослойки, близкой к литературному типу пикаро, сыграло определенную роль в создании социально-психологического климата, способствующего социальной мобильности.

Таковы были основные пути аноблирования в XVI–XVII вв. Всем им присуща одна общая черта: получали идальгию, как правило, люди состоятельные. Вопрос же о масштабах аноблирования остается открытым.

Можно полагать, что не менее заметной была в это время и обратная тенденция: утрата дворянами своих идальгий и переход их в ряды печеро. Важные сведения об этом процессе содержит мемориал кортесов, составленный в ответ на королевский указ 1593 г. (см. выше). Однако на основании этого мемориала, к сожалению, совершенно невозможно судить о степени распространенности тяжб за идальгию. Отчасти этот пробел можно возместить за счет материалов переписи 1575–1580 гг. в Новой Кастилии. Анализ соответствующих пунктов донесений по четырем провинциям (Мадрид, Толедо, Сьюдад-Реаль и, частично, Гвадалахара) дает следующие результаты. Из более чем 400 охваченных переписью селений примерно в 160 имеются данные о наличии дворян. Среди них лишь в 10 случаях речь идет об идальго старинного происхождения, чья знатность очевидна для всех и не может быть поставлена под сомнение. В то же время примерно в 60 случаях говорится об идальго по привилегии и по королевской грамоте, идальгия которых ставилась под сомнение в первую очередь. В 28 случаях опрошенные свидетели в той или иной форме выразили сомнение в законности тех или иных идальгий (иногда оно касалось практически всех дворян данного селения). В 27 случаях имеются указания о тяжбах за идальгию, которые дворяне вынуждены были вести. При этом следует иметь в виду, что тяжбы за идальгию не фигурировали в вопросах, на которые должны были отвечать свидетели, поэтому весьма вероятно, что данные о тяжбах в донесениях не отличаются полнотой.

Вопрос о социальном облике аноблированных тесно связан со многими проблемами социально-экономической истории Испании XVI–XVII вв. Основная часть кастильских «новых идальго» относилась, видимо, к городской верхушке или к наиболее богатым жителям селений. Представители данной социальной группы в это время активно приобретали земли и селения (что в условиях «революции цен» было весьма надежным и перспективным вложением капитала), становились сеньорами, основывали майораты, стремились вести дворянский образ жизни. Аноблирование как таковое было лишь одним из звеньев этой цепи.

Процесс аноблирования верхушки податного сословия невозможно рассматривать в отрыве от параллельного процесса втягивания дворянства в предпринимательскую деятельность, который, однако, не получил большого распространения и проявился лишь в условиях наиболее благоприятной экономической конъюнктуры и привилегий, предоставленных королевской властью (например, колониальная торговля в Севилье и производство сукна в Сеговии). Аноблирование, в свою очередь, не послужило стимулом для втягивания нового дворянства в торговую и промышленную деятельность. Напротив, оно оказалось тесно связанным с изменением формы экономической деятельности, отказом от деловой активности и приобретением земельных владений, рент и должностей. Следствием этой переориентации, которую Ф. Бродель назвал «изменой буржуазии», было укрепление дворянства и, с другой стороны, ослабление буржуазии, которая была, по выражению Броделя, со всех сторон подточена дворянством[332].

Что же касается утраты идальгии теми, кто прежде был или считался дворянином, и перехода их в ряды печеро, а то и бродяг-пикаро, то этот процесс, выводя за пределы дворянского сословия хотя бы часть обедневших дворян, в целом также способствовал его укреплению. Вместе с тем идальго, потерявшие и состояние и дворянский титул, не могли так просто утратить присущую их сословию систему ценностей, в этом смысле оставаясь в «пограничной зоне» между сословиями. Их умонастроения и предрассудки, распространившись на весьма широкие слои кастильского общества, стали одним из факторов экономического упадка Испании.

Несмотря на глубокие различия в положении разных категорий дворянства, всех их официально объединяло в одно сословие исполнение военной функции и пользование, на этом основании, набором соответствующих привилегий, закрепленных за ним юридически[333]. Эти привилегии, крайне беспорядочно изложенные в законодательных сводах, были систематизированы в трактатах о дворянстве. Подробно излагает их, в частности, автор начала XVII в. Б. Морено де Варгас[334]. По его мнению, первая, и важнейшая привилегия дворянства — занимать почетные должности, быть командорами и кавалерами духовно-рыцарских орденов; только дворяне могли быть послами в других государствах. Как свидетели в суде, дворяне имели право быть допрошенными у себя дома. В церквах им были отведены наиболее почетные места. У дворян-должников нельзя было в счет их долга отобрать их дом, одежду, оружие и лошадей, их нельзя было посадить в долговую тюрьму (за исключением тех случаев, когда речь шла о долгах королю), для них существовали специальные тюрьмы, меньшие наказания за преступления[335], им не грозили позорные наказания (кроме случаев измены или ереси), лишь в виде исключения при расследовании к ним могли быть применены пытки. Идальго были свободны от всех платежей, какого бы рода они ни были, «за исключением тех, которые служат общему благу и в которых они сами заинтересованы» (например, починка мостов и городских укреплений), были свободны они и от всякой личной службы; их нельзя было принудить идти на войну, если только король не вел ее лично. Наконец, дворяне были освобождены от постоев и обязаны принимать у себя только короля, королеву и принцев.

Я сознательно сохранил при перечислении тот же порядок, что у Морено де Варгаса. Характерно, что наиболее важные привилегии экономического характера в этом перечне находятся далеко не на первом месте. Как видно, все эти привилегии считались достаточно существенными.

Вопрос о том, насколько действенными были все эти привилегии, вряд ли может быть решен однозначно. Неоднократные протесты кортесов против нарушения дворянских привилегий[336] и частые подтверждения их в законодательных актах не являются достаточным критерием, поскольку за ними может стоять как массовая практика нарушений, так и единичные случаи. Видимо, наиболее часто привилегии нарушались тогда, когда ставились под сомнение сами права дворянина на идальгию.

Особого рассмотрения заслуживает важнейшая часть привилегий дворянства — налоговые привилегии. В XVI–XVII вв. в налоговой системе Испании произошли существенные изменения. Карл V и его преемники, постоянно нуждаясь в деньгах, вводили все новые налоги. Не посягая на сословные привилегии, королевская власть в то же время стремилась добиться более пропорционального участия дворянства в уплате налогов, а для этого замораживала прямые налоги, от которых дворяне были освобождены. Прежде всего это касалось сервисьо, который имел большое символическое значение: во многих местах дворяне и печеро различались именно по спискам для сервисьо. Одновременно вводились общие для всех косвенные налоги, а также специальные дворянские налоги (lanzas), которые считались почетными, но от этого не становились менее обременительными[337].

Участие дворянства в уплате некоторых важных налогов было давней традицией. Так, судя по материалам переписи 1575–1580 гг., дворяне Новой Кастилии во многих местах (не исключено, что везде) платили алькабалу[338].

Во второй половине XVI в. попытки привлечь дворян к уплате наиболее важных налогов становятся более интенсивными. В частности, на дворян были возложены большие материальные расходы для подавления восстания морисков 1568–1571 гг. Наиболее ожесточенными были дебаты начала 90-х годов об участии дворянства в уплате налога «миллионы». Представители многих городов в кортесах требовали этого в качестве одного из условий вотирования налога, однако сильны были и обратные тенденции. Часто дворяне не соглашались на это прежде всего потому, что боялись прецедента. Так, дворяне Аранды де Дуэро просили короля подтвердить, что этот налог не позорит их и не распространяется на будущее[339]. Бремя расходов было возложено даже на титулованное дворянство, к которому король обратился со специальной просьбой о денежной помощи[340]. Наименование этой помощи (donativo) не должно вводить в заблуждение: фактически она была обязательной. Наибольшие расходы в пользу государства выпали на долю дворянства во второй четверти XVII в., когда постоянно растущие военные расходы вынуждали корону искать все новые источники доходов.

Трудно сказать, насколько тяжелыми были налоги для дворянства в целом. Несомненно, положение печеро было намного тяжелее. Но, думаю, можно говорить и о некоторой тенденции к выравниванию налогового бремени дворянства и податного сословия.

Рассмотренные выше привилегии относились ко всему дворянству. Однако некоторые сословные группы, прежде всего обладавшие наиболее высоким статусом, имели дополнительные привилегии, выделявшие их внутри сословия. Как правило, эти привилегии, хотя и были весьма престижными, не добавляли их владельцам реальной власти (право рыцарей носить позолоченные шпоры, право грандов сидеть и не снимать шляпу в присутствии короля и т. д.). Подлинные преимущества социально-экономического и политического характера, которыми пользовались эти группы, достигались не на основании общих для всей группы законов, а в результате индивидуальных королевских пожалований (в частности, права на основание майората).

Не все привилегии в равной степени требовались дворянину в повседневной жизни. Какими-то из них (например, судебными) он мог ни разу в жизни не воспользоваться. Но если ситуация предполагала возможность пользования привилегией, то она немедленно оборачивалась необходимостью. Любой случай неиспользования привилегий мог послужить (как сразу же, так и через много лет) доказательством того, что допустивший такое отступление от правил на самом деле не является дворянином.

В какой мере все эти привилегии были исключительной прерогативой дворянства? В совокупности их список выглядит достаточно внушительно, но при более близком рассмотрении картина оказывается далеко не столь однозначной. Так, ключевые должности в местном управлении отнюдь не были гарантированы дворянам; за них шла ожесточенная борьба. Компромиссным результатом ее было установление во многих местах обычая «половины должностей», в соответствии с которым ключевые должности поровну делились между двумя сословиями независимо от численного соотношения дворян и печеро[341].

Наиболее «размытыми» оказались важнейшие привилегии дворянства — налоговые. С одной стороны, как мы видели, дворяне все чаще привлекаются к уплате наиболее обременительных налогов, с другой же — многие печеро получают от королевской власти освобождение от уплаты всех или некоторых налогов (esención), что с фискальной точки зрения приравнивало их (в случае полного освобождения) к дворянам. Такое освобождение могло быть как коллективным (все жители того или иного города, района или целой провинции, все члены той или иной корпорации и т. д.), так и индивидуальным, как унаследованным от предков, так и недавним. Трудно сказать, насколько такие пожалования были распространены, но уж во всяком случае редкими их назвать нельзя. За полным отсутствием цифр общего характера приходится обратиться к конкретным случаям. Один из таких случаев — исследованный М.-К. Жербе список (padrón) королевских пожалований и подтверждений званий идальго и кабальеро, а также освобождений от уплаты налогов. Составленный в конце XVI в., он содержит сведения о тысяче с небольшим пожалованиях и подтверждениях, в основном за период с 1465 г. до второго десятилетия XVI в. 135 из них (13 %) приходится на освобождение от налогов[342].

Случаи коллективного освобождения от налогов время от времени фигурируют в материалах переписи 1575–1580 гг. Наконец, в некоторых местах дворяне должны были платить все налоги на равных с печеро.

Изначально основанием для предоставления дворянам соответствующих привилегий было исполнение ими своей основной функции — военной. Однако уже во времена Альфонсо Мудрого между идальго и кабальеро существовали в этом отношении значительные различия. Идальго, будучи дворянами по крови, не обязаны были нести за свой статус военную службу (хотя реально война оставалась для них одним из основных занятий). Напротив, привилегии кабальеро были первоначально жестко привязаны к его конной военной службе. К XVI в., однако, у кабальеро эта связь фактически исчезла, и вполне закономерно, что ее сохранение в случае с кабальеро куантиосо выводило последних за рамки дворянского сословия.

Несмотря на необязательность военной службы, многие дворяне по-прежнему считали военную карьеру лучшей сферой приложения своих сил. Однако со временем (и в связи с наступлением поры политических и военных неудач) таких становилось все меньше. В то же время развитие наемничества привело в армию многих печеро; военная служба все более теряла свой дворянский характер.

В связи с соотношением функций и привилегий дворянства большой интерес представляет вопрос о возможном приложении сил дворянства в сфере производства и обмена. В старой историографии существовало расхожее представление о полной несовместимости дворянского статуса и собственноручного труда. Некоторые основания для такого представления имелись: в трактатах XVI–XVII вв. постоянно подчеркивается, что дворянину необходим определенный уровень благосостояния (иначе он не сможет поддерживать присущий дворянину образ жизни), но что все его состояние должно быть приобретено не собственноручным трудом и не путем купли-продажи, а унаследовано от предков или получено в вознаграждение за военную службу.

На практике в эпоху Средневековья в этом вопросе также существовали значительные различия между идальго и кабальеро. Первые могли, не рискуя своим статусом, заниматься чем угодно, и источники XIV–XV вв. содержат сведения, хотя и отрывочные, о занятиях идальго теми или иными ремеслами, даже такими, которые считались наиболее презренными. Напротив, условный характер владения статусом кабальеро (за исключением кабальеро куантиосо) был несовместим с такого рода деятельностью[343], однако вышеохарактеризованные изменения в статусе кабальеро на исходе Средневековья освободили их и от этого ограничения.

В XVI–XVII вв. сфера юридического приложения идеи несовместимости была уже сравнительно узкой, распространяясь главным образом на членов духовно-рыцарских орденов и некоторых дворянских корпораций, но никак не на простых идальго. Так, идальго-ремесленников упоминают, хотя и не часто, материалы переписи 1575–1580 гг.[344] Множество примеров такого рода собрано в статье А. Фигероа-и-Мельгара[345]. Но наиболее яркие примеры нарушения принципа несовместимости дает Севилья, где неслыханные прибыли привели в колониальную торговлю весь цвет местной знати[346]. Что же касается оптовой торговли и крупных финансовых операций, то они повсюду вполне сочетались не только с идальгией, но и с членством в духовно-рыцарских орденах. В северных провинциях по понятным причинам проблема несовместимости практически никогда не вставала; в редких случаях, когда она все же возникала (при приеме в ордены), решение фактически всегда принималось в пользу дворянина. Таким образом, и в отношении профессиональной деятельности границы дворянского сословия размывались, сохраняясь в полной мере лишь в отношении высших слоев дворянства.

Таким образом, дворянское сословие в Испании XVI–XVII вв. отличалось заметной неоднородностью, чему весьма способствовала его уникальная для Западной Европы многочисленность. Границы этого сословия в социальном отношении были весьма расплывчаты, а юридически довольно легко переходимы. Однако существовала еще одна, не менее значимая в социальном отношении граница, которая выделяла внутри сословия собственно господствовавший слой, составлявший меньшую часть дворянства.

В состав этого слоя входили те, кто по тому или иному признаку выделялся на фоне «простых» дворян. Это могли быть члены духовно-рыцарских орденов и престижных дворянских корпораций, владельцы государственных и муниципальных должностей, но прежде всего это были люди состоятельные. В отличие от тех, кто находился на нижних границах сословия, им не грозила утрата идальгии. Именно они составляли наиболее надежную опору королевской власти. И если вообще возможно сравнивать для рассматриваемого периода степень влияния дворянства в различных европейских государствах, то часто постулируемое особое могущество испанского дворянства достигалось не благодаря, а скорее вопреки его беспрецедентной многочисленности — за счет прочности положения верхушки и средних слоев сословия.