Факел

Глава XII Любовь в странном обличии

Вернувшись в Меропис, Гиппократ тут же погрузился в нескончаемый поток чужих забот и страданий — в этом, собственно говоря, и заключается занятие медициной. Едва за ним затворилась входная дверь, как его окликнул Подалирий. Радостно поздоровавшись с ним, он сказал:

— Мне нужна твоя помощь, и как можно скорее. Дело идет о тяжелой болезни и о серьезных семейных неурядицах.

— Голодный способен уделить тебе лишь половину внимания, — ответил Гиппократ. — Позволь мне сначала поесть и умыться. Путь сюда из Галасарны пешком очень долог. Но я не замешкаюсь.

Гиппократ повернулся, чтобы поздороваться с привратником.

— Хайре, Элаф. Что нового? Где Бобон?

— Жена повела его к морю, чтобы выкупать. Он опять убегал. Ему не нравятся зеваки, которые толпами ходят за Эмпедоклом.

Заметив удивленный взгляд Гиппократа, он пояснил:

— Когда Эмпедокл приезжает сюда на своем осле, за ним всегда бежит толпа, и многие остаются на берегу ждать, пока он снова не выйдет. Бобона это пугает, а может, его донимают благовония, которыми щедро умащивают себя близнецы-рабы.

Гиппократ засмеялся и вошел в дом. Когда же он снова вышел, к нему в неуклюжем восторге бросился Бобон и, наверное, сбил бы его с ног, если бы он не успел уклониться. Подбежал Элаф. Посмотрев на Гиппократа, который теперь, умывшись и переодевшись, выглядел очень посвежевшим и совсем молодым, он сказал:

— Жизнь в Галасарне пошла тебе на пользу, господин. Ты опять стал таким же здоровым и сильным, как раньше. Может, ты в свободное время боролся в их палестре?

— Ну, не совсем в палестре, — усмехнулся Гиппократ. — Но мне и правда пришлось бороться, хотя и не по доброй воле.

Из операционной вышел Подалирий и сразу же заговорил:

— Я хотел посоветоваться с тобой вот о чем. Ты, наверное, знаешь Кефала — богатого и еще молодого человека из знатной косской семьи? Один из его рабов заболел, и меня позвали к нему. Но мне ничего не удалось сделать. Сейчас у него началась острая лихорадка. Несмотря на мои усилия, ему становится все хуже. Но дело не только в этом. У Кефала нелады с женой… мне трудно тебе это объяснить. Может, ты сходишь туда со мной?

— Хорошо, — сказал Гиппократ. — А как Эмпедокл?

— Вначале лечение у Сосандра ему очень помогло, но теперь, кажется, опять наступило ухудшение. Ты увидишь его, когда мы вернемся. Да и кроме него тебя дожидается много больных.

Подалирий продолжал свои объяснения на ходу.

— Я попробую рассказать тебе об этой семье. Кефалу лет тридцать пять. Его жена немного моложе. Детей у них нет, но не было и неудачных родов. Этот раб до болезни был очень красив. Муж и жена все время ссорятся. Жена — настоящая красавица, как ты сам увидишь. Но у них с мужем постоянные неурядицы и… ну… когда мы остаемся одни, она держится со мной излишне ласково.

Гиппократ понял, что этот стареющий врач-холостяк несколько растерян, но также, пожалуй, и польщен. Поэтому он ответил общими рассуждениями.

— Если в доме царит вражда, он превращается в подмостки для трагедии. И когда на них появляется врач, жена иногда бывает к нему очень внимательна — для своих собственных целей. Некоторые приписывают это неудовлетворенным плотским желаниям. Но куда чаще она, по моему мнению, просто хочет вызвать у мужа ревность, чтобы обрести над ним былую власть, напомнив ему таким способом о своей красоте.

— О нет, — ответил Подалирий. — Тут это гораздо глубже. Я и прежде бывал у них в доме, а кроме того, лечил ее еще до замужества. Она уже тогда заметила, что я не похож на других мужчин, — по крайней мере, так она говорит теперь. И должен признаться, она внушает мне симпатию. Мне ее очень жаль. Очень.

Гиппократ посмотрел на своего спутника, а потом перевел взгляд на дома, тесно обступившие узкую улочку. Он понимал, что в Подалирии, опытном и чрезвычайно добросовестном враче, неожиданно проснулся доверчивый мальчик, который таится в душе большинства мужчин.

Дом Кефала был белым одноэтажным квадратом, внутри которого находился большой открытый двор, а также несколько двориков поменьше. В одном из них они столкнулись с самим Кефалом. Он расхаживал взад и вперед, угрюмо поглаживая вьющиеся черные усы.

— Я рад, что ты пришел, Гиппократ, — сказал он. — Мой бедный раб уже больше не узнает меня.

Гиппократ оставался в комнате больного необыкновенно долго — так по крайней мере показалось Кефалу. Наконец асклепиад вышел, но лицо его было мрачно.

— Тело больного больше не в силах противиться лихорадке, — сказал он. — С ним остался Подалирий, он сделает все, что в человеческих силах, но боюсь, что юноша должен умереть.

Кефал долгое время молчал. Потом он хрипло сказал:

— Мой раб был очень красивым юношей, и к тому же хорошо образованным. Ты и представить себе не можешь, какая это для меня потеря.

Они продолжали беседовать; Гиппократ искусно перевел разговор на прошлое и стал расспрашивать Кефала о его юности и женитьбе. В конце концов Кефал рассказал Гиппократу о всех своих надеждах, разочарованиях и горестях. Умирающий от лихорадки раб был не первой его такой привязанностью. Он женился потому, что хотел изменить свою жизнь, хотел иметь сыновей. Но все получилось иначе. Он жаловался, что жена его неразумна и сварлива, между ними постоянно вспыхивают ссоры, в которые к тому же вмешивается теща. Кефал откровенно обрадовался, когда Гиппократ предложил, чтобы обе женщины пришли к нему в ятрейон.

К тому времени, как к ним подошел Подалирий, Кефал заметно повеселел. Провожая врачей до наружной двери, он сказал Гиппократу:

— Теперь я могу исполнить очень приятное для меня поручение. Мне даже жалко, что я сам не врач! Ты должен навестить Фаргелию — она сняла у меня вон тот домик. Ведь вы в Македонии были большими друзьями, не так ли? Вон ее служанка. — Он указал на улицу. — Она поджидает тебя у дверей и уж не даст тебе пройти мимо!

Кефал, покручивая усы, смотрел, как служанка заговорила с Гиппократом, и громко захохотал, увидев, что тот последовал за ней в дом, а Подалирий быстро пошел по направлению к ятрейону.

Однако зеваки, слонявшиеся по улице, заметили, что Гиппократ вышел из маленького домика спустя всего несколько минут. Вернувшись к себе, он увидел поджидавшего его Подалирия.

— Надеюсь, ты простишь меня, — заметил тот, — если я скажу, что ты поступил мудро, не задержавшись у Фаргелии. На улице много глаз. Но я хотел спросить тебя, почему ты так уверен, что раб непременно умрет?

— Войдем в приемную, — сказал Гиппократ и продолжал, когда они сели. — Убедило меня в этом лицо раба. Такие лица я видел и прежде, так же как и ты. Однако полагаться на такие признаки можно, только зная все течение болезни. Этот раб не страдал никаким хроническим недугом, из-за которого его лицо могло бы так осунуться, не было у него также ни бессонницы, ни сильного расстройства желудка, ни недостатка в пище. Если бы его лицо сделалось таким по одной из этих причин, то с заключением об опасности его болезни надо было бы подождать еще день и ночь. Если же ничего подобного нет, то это признак смертельный. Лицо человека при приближении смерти говорит само за себя, но я заметил еще и следующие признаки: если у больного при острой лихорадке, или при воспалении легких, или при френите, или при болезни головы руки носятся перед лицом, что-то напрасно ищут, собирают соломинки из подстилки, щиплют покрывало или шарят по стене, то все это предвещает смерть.

— Да, — сказал Подалирий. — Я много раз видел такие движения и такие лица. Больные эти умирали, но не всегда. Я хорошо помню, что некоторые из них выздоровели. Однако, — тут он ударил себя кулаком по ладони, — ведь у этих же больных было сильнейшее расстройство желудка! Клянусь богами, ты прав, Гиппократ! Я старше тебя и видел гораздо больше больных, и все же ты умеешь выводить общие правила, а я — нет.

— Наверное, дело в том, — скромно сказал Гиппократ, — что я хоть и коротко, но записываю историю каждой болезни. А потом эти записи помогают мне делать общие выводы.

— Учитель, — запинаясь от смущения, сказал Подалирий, — не уезжай в Македонию. Останься с нами.

И Подалирий, стыдившийся любого проявления чувств, быстро отвернулся и отдернул занавес на двери.

Увидев бежавшего через двор Никодима, он окликнул его.

— Этот юноша, — объяснил Подалирий Гиппократу, — очень прилежно занимается гимнастикой с того самого времени, как ты говорил с ним в первый раз.

— Я чувствую себя гораздо лучше, — перебил его Никодим и бросился к Гиппократу, собираясь поцеловать ему руку, однако тут же спохватился и выпрямился.

— Я чувствую себя лучше! — воскликнул он. — Я становлюсь сильнее. Я точно соблюдаю предписанную тобой диету, и припадки у меня теперь случаются реже и проходят легко, — иногда я только чувствую, как что-то давит на живот, и ощущаю тяжелый запах. А потом все проходит, и я не теряю сознания.

Гиппократ одобрительно посмотрел на него. Никодим расстался с плащом: на нем была только короткая юбочка, и тело его уже покрылось темным загаром. Гордо откинув красивую голову, он продолжал:

— Я учусь глубоко дышать и заставляю свои мышцы работать так, как мне указывает твой брат Сосандр. — Он расправил плечи. — Но больше всего мне помогает мысль, что в меня не вселялся никакой злой дух. Надо мной не тяготеет никакое проклятие, и можно не бить себя в грудь, не рыться в памяти, стараясь обнаружить забытые грехи. Благодарю тебя от всего сердца. Мысленно я целую тебе руки и кланяюсь тебе. Но только мысленно — я ведь сейчас в Греции и учусь вести себя по-гречески. Я стою прямо, точно герма. Я хожу не опуская головы — вот как Подалирий. Придет день, и я сумею увидеть богов на вершине Олимпа, если только они и вправду существуют. — Он засмеялся. — Но скоро я совсем избавлюсь от припадков. Тогда я смогу вернуться к моим землякам, поклоняться Иегове и быть таким, как все люди.

Когда Никодим вышел, Гиппократ усмехнулся.

— Он над тобой подшучивает? — спросил он Подалирия.

— Нет, — ответил тот без тени улыбки. — Никогда. Но он очень много говорит, чаще всего разную чепуху. Порой у него бывают припадки беспричинного гнева.

— Да, — сказал Гиппократ. — Люди, страдающие этой формой эпилепсии, отличаются большой неуравновешенностью.

До конца дня перед Гиппократом прошла целая вереница больных. Он подбирал нити многих жизней, по очереди сосредоточивая внимание на каждом пациенте, чтобы тут же забыть его ради следующего, испытывая мимолетное удовольствие от успешных исцелений и благодарностей, но подолгу взвешивая причины неудач или обдумывая решение какой-нибудь непонятной загадки.

Когда же наступил вечер, он отправился побродить по берегу моря, чтобы в одиночестве поразмыслить о своей жизни. Он был уже не тем человеком, который десять дней назад поспешно уехал отсюда лечить сломанное бедро старухи бабушки. Теперь в нем жило странное щемящее чувство, и он старался разобраться в нем. Помещалось оно, насколько он мог судить, в груди, под нижними ребрами. Короткое облегчение можно было получить, глубоко дыша или вздыхая. Диагноз было поставить нетрудно: так его тело отвечает на то, что произошло в Галасарне, и называется это — влюбленность. Раньше он и понятия не имел об этом тоскливом томлении, об этой жажде. Для излечения, решил он, было бы достаточно находиться поблизости от Дафны. Через десять дней он поедет в Триопион на праздник и, может быть, увидит ее там. Но предсказать дальнейшее течение своей болезни он не решался.

Все следующие дни Гиппократ был очень занят. Уступив настойчивым просьбам Кефала, он ежедневно посещал его дом. И каждый раз во дворе Кефала его поджидала Фаргелия, как будто заранее зная, что он придет.

Сразу же после смерти раба Кефал, как они условились, привел в ятрейон жену и тещу. Гиппократ долго беседовал с молодой женщиной. Затем он осмотрел ее и уговорил согласиться на операцию — очень болезненную, хотя он сделал ее быстро и с большим искусством.

Затем Гиппократ поговорил с Кефалом.

— Когда твоя жена оправится после операции, супружеский акт не будет больше причинять ей боль, как раньше. Она ведь не притворялась, хотя и не могла понять, в чем дело, так же как и ее мать. Теперь я им все объяснил. Постарайся быть с ней поласковее. Я думаю, она станет теперь тебе хорошей женой и будет хорошей матерью, когда у вас родятся дети. Не давай ей поводов к ревности. Ее поведение, которое казалось тебе таким вздорным, порождалось тем, что вы не понимали друг друга, и глубокой потребностью быть любимой.

— Я впервые увидел ее только в день нашей свадьбы, — сказал Кефал. — Она принесла мне хорошее приданое, и я думал, что полюблю ее. Но с первой ночи она не подпускала меня к себе и не хотела объяснить почему. Поэтому я и привязался так к рабу. Теперь я твердо знаю одно: в доме есть место только для одной любви. Мы с женой о многом переговорили с тех пор, как ты побывал в моем доме, с тех пор, как мы начали понимать, в чем дело. Мне очень жаль, что я причинил ей столько страданий. Я хочу иметь сыновей, которые продолжили бы наш род. Мы очень тебе благодарны.

Гиппократ встал, надеясь, что его посетитель уйдет, но Кефал продолжал говорить:

— Да, чуть было не забыл: сегодня утром Фаргелия уехала в Книд. Уехала совершенно неожиданно, ничего не объяснив нам. Но с ней поехала Олимпия, и она намекнула мне, что Фаргелия уезжает по причине, связанной с ее здоровьем, по причине, которая тебе известна. Ведь я только по просьбе Олимпии позволил Фаргелии переехать в наш домик, где ты, навещая моего раба, мог видеться с ней так, чтобы об этом никто не догадывался.

— Клянусь Зевсом и всеми богами Олимпа! — воскликнул Гиппократ. — Мы с ней просто знакомы, и ничего больше. На что ты намекаешь?

— Ну, конечно, — ответил Кефал. — Само собой разумеется.

Когда в этот вечер настал час беседы с асклепиадами, Гиппократ и Подалирий вместе шли по саду, размышляя каждый о своем. Подалирий тяжело вздохнул. Нет, думал он, больше жена Кефала не будет присылать ему тайные весточки, не будет обращаться к нему с милыми просьбами. И очень хорошо, конечно. Однако ее нежные взгляды были ему приятны, — он наконец признался себе в этом.

Когда они приблизились к платану, Гиппократ обвел взглядом ожидавших его асклепиадов. Они против обыкновения молчали. Да и он сам предпочел бы в этот вечер не вести с ними беседы, но знал, что они будут разочарованы. Вопреки своему обыкновению, он даже не обдумал заранее, о чем будет говорить. Он посмотрел на Сосандра — не придет ли тот на помощь, — но брат стоял к нему спиной.

— У нас есть обычай, — сказал Гиппократ, садясь на свое место, — время от времени обсуждать с младшими асклепиадами правила, которым должен следовать врач, когда он посещает больных у них дома. — Он повернулся к Подалирию. — Ты много лет занимаешься врачеванием, Подалирий. Во многих здешних семьях тебя считают близким другом и советчиком. Ты и начни эту беседу.

Подалирий медленно поднялся со своего сиденья рядом с Гиппократом. Он знал, что тот имеет в виду семейную жизнь Кефала, но знал также, что упоминать о ней нельзя. О некоторых вещах не следует рассказывать даже в тесном кругу товарищей врачей, связанных обещанием хранить тайну этих бесед.

— Асклепиад, — начал он, — которого призывают лечить больного у него дома, ни в коем случае не должен рассказывать о том, что он там видел и слышал, если это может быть неприятно хозяину дома. Вот чего требует от нас древняя клятва асклепиадов. К тому же хозяин дома будет щедрее с врачом, умеющим молчать.

Тут Подалирия перебил Сосандр, сидевший по другую руку Гиппократа:

— Некоторые нарочно приглашают врача домой, хотя это стоит дороже, лишь бы обеспечить себе его молчание. Его-то, в отличие от здоровья, можно купить всегда.

Он засмеялся, а вслед за ним и все остальные, кроме Подалирия. А тот только выпрямился во весь рост, и закатное солнце превратило серебро его волос и бороды в золото.

— Самое лучшее, — продолжал он, — чтобы врач, приходящий в дом, был глух и слеп ко всему, что не касается его больного. И заплатят ему или нет, он должен забыть все, что случайно мог узнать.

Подалирий внезапно сел. Гиппократ улыбнулся.

— Это еще далеко не все, — сказал он. — В древней клятве асклепиадов не упомянуто очень многое. Я думаю, что настало время написать ее заново.

Он посмотрел на брата, который одобрительно кивнул, и продолжал:

— Врач должен хранить в тайне все, что должно оставаться тайной. Однако, входя в дом, он обязан навести тщательные справки обо всем, что может иметь отношение к болезни, которую он лечит. В конце концов врачу проще изменить то, что окружает больного внутри его дома, нежели погоду или движение звезд. Причиной болезни и причиной тоски часто оказываются не только климат, не только время года, воздух или местность, но и какие-то особенности домашней жизни больного.

Он умолк, и один из младших асклепиадов сказал:

— Я давно хотел спросить тебя, как ты определишь, что такое любовь.

— Это очень трудный вопрос! — воскликнул Гиппократ. — От него пришли бы в восторг софисты — им его хватило бы до конца самого длинного пира.

— И в конце ты все равно не услышал бы ясного ответа, — добавил Сосандр. — Но зато после ты крепко уснул бы, и тебя посетили бы очень приятные сны.

Гиппократ задумался, а потом сказал:

— Таинственное тяготение, которое испытывает мужчина к одной-единственной женщине, — вот это и есть любовь. Она — порождение не только тела, но и духа. И узы ее остаются крепкими, даже когда о теле забывают совсем. Можно сказать, что любовь — это взаимное влечение, которым Афродита одаряет мужчин и женщин, и цель его — брак и дети. Но, возможно, женщина определила бы любовь по-иному, чем я, мужчина.

— Но как же так? — не отступал молодой асклепиад. — Мне приходилось слышать о чувственных удовольствиях, которым женщины предаются между собой или даже в одиночестве. И мужчины тоже. Так что же это — любовь?

Гиппократ пожал плечами.

— Любовь — это нечто гораздо большее, чем простое удовлетворение плотских желаний. Эмпедокл сказал бы, что любовь — это сила, пронизывающая всю природу и соединяющая противоположности: мужчину и женщину, сухость и влагу, жар и холод. Вражда или ненависть, согласно ему, есть сила, обратная любви. Она сближает подобное и разъединяет противоположное. Кто-то из моих больных сказал мне недавно: «В семье есть место только для одной любви». Эти слова во многом справедливы. В семье есть место только для любви мужчины к женщине и женщины к мужчине. Такая любовь и создает семью. Любовь между родителями и ребенком, конечно, очень сильна и имеет большое значение. Но ее следовало бы называть как-нибудь иначе — нежностью или привязанностью. А чувство, соединяющее остальных ее членов, опять-таки следует называть по-другому: дружбой, товариществом. При естественных условиях ничего другого не бывает. Тайные способы удовлетворения своих страстей не свойственны обычному порядку вещей. Можно заметить проявления полового любопытства у молодых животных. Оно исчезает с наступлением зрелости. То же относится и к человеку — оно исчезает при наличии достаточных физических упражнений, занятости, естественного образа жизни.

Сосандр одобрительно хмыкнул. Потом, заметив, что все молчат, откашлялся и заговорил:

— Условия жизни в армии далеки от естественных. Условия жизни в некоторых семьях также бывают неестественными, особенно если хозяин дома находится в долгой отлучке или ищет развлечений на стороне. Тогда любовь уходит, и ее место занимает вражда. Да, Эмпедокл нашел очень удачное слово! Когда мужчина в армии или в семье обращается к мужчине, а женщина к женщине или же они обращаются сами к себе, это всегда следствие неестественных условий. Я согласен, что все это не подпадает под определение любви. И не могу определить ее лучше, чем это сделал Гиппократ. Правда, он определил ее с точки зрения мужчины и сказал, что взгляд женщины может быть иным. Но ни одна женщина, как бы хорошо она ни понимала, что такое любовь, не станет ломать голову над ее определением.

— Однако, — продолжал Сосандр, многозначительно глядя на брата, — у этого вопроса есть и еще одна сторона, о которой никто не упомянул. Когда врач входит в дом больного, он неизбежно подвергается серьезной опасности — опасности быть оклеветанным. Даже когда он держится безупречно, как, например, держался ты, Гиппократ, в доме македонского вельможи, он превращается в добычу злых языков. Тебе следует узнать, что о тебе и Фаргелии ходят разные сплетни. Рассказывают даже нелепую историю о драке между тобой и ее мужем.

Гиппократ рассмеялся:

— Жаль, что ты не видел старика: не слишком-то грозным он был противником!

Сосандр хлопнул себя по колену огромной ладонью.

— Хотел бы я знать, кто распускает эти сплетни!

Гиппократ укоризненно покачал головой, но остановить Сосандра было не так-то просто.

— Я знаю, ты хочешь, чтобы мы не обращали на них внимания Я знаю, что ты ничего сделать не можешь. Но зато мы можем — мы все. Мы можем опровергать эти лживые измышления, если услышим их. — Он вскочил и зарычал: — Если я изловлю того, кто первым сочинил эту ложь, я своими руками задушу его… или ее!

Внезапно он бросился прочь, и все молча смотрели, как он сердито шагает через сад. Они были бы рады громко выразить свое согласие с ним, но положение было слишком щекотливым и требовало большого такта. И вот, не зная, что сказать, они не сказали ничего и потихоньку разошлись, храня неловкое молчание. Гиппократ, изумленный и растерянный, остался сидеть один под платаном, глядя в сгущающиеся сумерки.

Через несколько минут он услышал шаги и, обернувшись, увидел возвращающегося Пиндара.

— Эти сплетни — нелепая бессмыслица, учитель. Никто в Мерописе им не верит. Забудь о них.

— Постараюсь, Пиндар, — ответил Гиппократ. — Есть много куда более важных вещей. До триопионского праздника осталось только два дня… Кстати, скажи мне, как продвигается лечение Пенелопы.