Факел

Глава XIV Праздник Аполлона

Когда на следующее утро Гиппократ вышел из дому с дорожной сумкой в руке и направился к воротам усадьбы, было еще темно. Вдруг его пальцы лизнул теплый язык, и во мраке послышалось восторженное повизгивание Бобона. Пока Элаф зажигал факел от масляного светильника, мерцавшего в привратницкой, Гиппократ нагнулся к собаке и принялся поглаживать короткую шерсть на голове и теплом боку.

— Эх, Бобон, Бобон! Как тебе понравится, если я привезу тебе из Книда красивую молодую хозяйку? Не виляй хвостом — надежды на это мало!

Элаф вскинул на плечо сумку своего господина и, высоко подняв факел, вышел за ворота. Гиппократ следовал за ним, стараясь держаться в кругу света, а Бобон уронил голову на лапы и, грустно помахивая хвостом, негромко тявкнул на прощанье.

Наступил первый день знаменитого праздника Аполлона Триопионского. Все жители Коса, сумевшие заручиться местечком на корабле или в лодке, отправлялись сейчас через залив Керамик и вокруг Книдского полуострова в Триопион. Этот обычай возник в незапамятные времена — когда именно, не знал даже их земляк историк Геродот.

Гиппократ и Элаф молчали всю дорогу до гавани. Там Гиппократ велел рабу поставить сумку на землю. Старый привратник с неохотой исполнил приказание. Он чувствовал, что что-то неладно, но не знал, в чем дело.

— Да будут милостивы к тебе боги, — сказал он.

Гиппократ поблагодарил его и долго смотрел ему вслед, пока факел не превратился в огненную точку и не исчез вдали. Его глаза не сразу привыкли к темноте, и несколько минут он ничего не видел. Остро пахло рыбой, и ему вспомнилась Галасарна. Поднялся холодный ветер. Фонари над открытыми лавчонками на берегу раскачивались все сильнее. А между лавчонками он, привыкнув к темноте, разглядел теперь плакучие ветви тамарисков. Они колыхались на ветру, как женские волосы, как одежды плакальщиц, в медленной пляске приближающихся к могиле. Он вспомнил слова, которые десять дней назад сказала ему на прощанье мать: «Впереди ждет беда, а может быть, и трагедия».

— Гиппократ! — окликнул его чей-то голос, и он отозвался. Вскоре из тьмы вынырнула приземистая широкоплечая фигура его брата.

— Вот ты где! — воскликнул Сосандр. — А я решил было, что ты отправился в Триопион вплавь — очень уж рассеянным стал ты за последнее время. Я сказал бы, что ты влюбился, да только я ни разу не видел, чтобы ты хотя бы посмотрел на женщину. Говорят, наша триера стоит на якоре где-то там. Нам пора перебираться на нее — она отплывет, как только солнце встанет над Карийскими горами.

Они пошли по берегу мимо столов, за которыми нарядно одетые горожане ели горячую ячменную похлебку или пили отвар. Небо на востоке посерело, и на островке, замыкающем гавань, возникли черные силуэты колонн. Над водой скользили огоньки лодок, и по гавани разносились зычные окрики гребцов.

— Ну и толпа! — воскликнул Сосандр. — Давно уже игры не вызывали такого горячего интереса. Некоторые утверждают, что Клеомед обязательно выйдет победителем в кулачных состязаниях. А другие говорят, что он перед самыми играми перестал готовиться. Ну, если ему придется встретиться с Пейсиродом с Родоса, внуком Диагора, он, пожалуй, пожалеет об этом. — Помолчав, он продолжал: — Наши земляки очень довольны, что ты снова будешь представлять их и произнесешь речь со ступеней храма, Гиппократ. Они говорят, что ты гораздо красноречивей Эврифона, хотя никак не возьму в толк, откуда это может быть им известно. Но как бы то ни было, про все это я слышал вчера в цирюльне. А Подалирий едет с нами?

— Нет, — ответил Гиппократ. — Он останется здесь принимать больных в ятрейоне и навещать их в городе, если у него хватит времени. Ему будут помогать младшие асклепиады. А вот Пиндар едет.

При этих словах к ним подошел Пиндар, и в ту же минуту раздался крик:

— С дороги! С дороги!

Они отскочили, и мимо них по песку проскрежетала большая лодка, которую, пыхтя и ругаясь, толкали моряки. Лодка скользнула в воду, скрежет прекратился, и якорь с плеском упал на дно.

— Сюда, — сказал Пиндар. — Лодка с триеры города Мерописа вон там, дальше по берегу. Я буду грести — сегодня очень многие горожане, желающие попасть на праздник, вызвались заменить гребцов. Так нам не придется платить за проезд.

Их лодка отвалила от берега, и вскоре перед ними выросла триера с высокими палубами на носу и на корме. В средней части судна тянулись три яруса скамей для гребцов и поднималась тяжелая мачта с поперечными реями. Еще несколько ударов весел — и они увидели металлический рог, торчащий на носу над самой водой. Он заканчивался острым железным наконечником. Городская триера всегда должна быть готова к войне, готова таранить и топить вражеские корабли. Через прорези в борту было видно, что гребцы усаживаются за весла.

— На каждом борту по восемьдесят семь гребцов, — заметил Сосандр. — Но ветер обещает быть попутным, и мы доберемся до места еще до полудня, а гребцы всю дорогу будут сидеть сложа руки.

По веревочной лестнице они поднялись на корму.

— Погоди-ка, Пиндар, — окликнул Гиппократ молодого асклепиада. — Прежде чем идти к другим гребцам, погляди внимательно на восточный край небосвода. Заметь, какого цвета полоса над Карийскими горами — она темно-оранжевая. А теперь посмотри повыше. Небо там фиолетовое, но, переводя взгляд все ниже, ты можешь заметить и другие оттенки: синий, зеленый, желтый, оранжевый. А если ты взглянешь туда перед самым восходом солнца, то увидишь под оранжевой полоской еще розовую и красную. Таким образом, мы видим там все цвета радуги, и расположены они в том же порядке.

— Да, верно, — ответил Пиндар. — Эмпедокл сказал бы, что именно в эти цвета окунула свою кисть Сфайрос, когда она создавала мир и нас. В поэзии Эмпедокла есть глубокий смысл, и я никак не могу забыть того, что он говорил.

— Ты и сам поэт, — ответил Гиппократ. — Но берегись! Не доверяй крыльям поэзии или философии, исследуя природу, человека и болезнь.

Пиндар ушел, а сыновья Гераклида остались стоять на корме под пестрым навесом. Кормчий выкрикивал слова команды. Подняли якорь, весла погрузились в воду, и триера по дуге пересекла гавань, свернула в пролив и вышла в открытое море.

Пока триера плыла по проливу, братьям, стоявшим на высокой корме, вся усадьба была видна как на ладони. Они даже разглядели полускрытые ветвями платана каменные скамьи: листья на дереве еще только начинали распускаться.

— Почему наш отец переселился из Галасарны сюда, а не в старинную столицу острова Астипалею? — спросил Гиппократ у Сосандра. — Она же в те дни была гораздо больше Мерописа.

— Он хотел основать школу, вроде книдской, — ответил Сосандр. — А не бродить с места на место, как это в обычае у врачей в других греческих областях. Астипалейские врачи не хотели, чтобы он строил там ятрейон. А кроме того, он, наверное, опасался новой войны с Персией и хотел, чтобы его семья жила в городе, гавань которого можно оборонять. Ему удалось купить эту усадьбу, и просто удивительно, как быстро к нему стали стекаться ученики. Но боюсь, что в первые годы наши родители здесь почти голодали — мать ведь не принесла отцу большого приданого. Но зато они оба умели быть по-настоящему мужественными. На их глазах Меропис из маленького селения стал большим городом. Предвидение отца оправдалось. Однако его мечты затмить книдскую школу до сих пор еще не осуществились.

Тем временем корабль уже вышел в море. Дул сильный северо-западный ветер. Братья закутались в плащи и облокотились о перила.

— Умирая, — продолжал Сосандр, — он лелеял надежду, что после его смерти ты, его младший сын, сумеешь осуществить то, к чему стремился он.

— Твоя доля в нашем общем труде куда значительнее моей, — сказал Гиппократ. — Именно ты лечишь. А я со времени моего возвращения ничего не добился — только привез из Македонии лживые сплетни. Но они лживы, Сосандр, лживы!

— Я верю тебе, — кивнул косматой головой Сосандр. — Ты мне еще никогда не лгал. Но не понимаю, почему это все-таки не стало правдой. Если бы Одиссей во время своих странствований повстречал Фаргелию, Пенелопа так и не дождалась бы супруга. Просто диву даешься — такая красавица вешается на шею моему младшему брату, а он только и думает, как бы увернуться. Да, я понимаю, что в конце концов вы не сумели бы поладить. Но во всяком случае ты прожил бы несколько незабываемых дней.

Помолчав, Сосандр продолжал уже серьезно:

— Ты так и не сказал мне, что ты собираешься ответить македонскому царю.

Гиппократ выпрямился и повернулся спиной к перилам.

— В тот день, когда начальник триеры передал мне его приглашение, у меня не было времени подумать. Я хотел обсудить это дело с тобой, но ведь вместе с начальником триеры пришла Фаргелия, а потом почти сразу после этого мы узнали, что бабушка сломала ногу. Поэтому я послал сказать начальнику триеры, что отвечу ему, когда он зайдет на Кос на обратном пути из Тира. Ну, а пока я жил в Галасарне, Сосандр, я о многом думал… и о том, не пора ли мне все-таки жениться.

Сосандр удивленно поднял брови, но Гиппократ продолжал, не отвечая на его немой вопрос:

— Это следует хорошенько взвесить, прежде чем решать, принимать ли мне приглашение царя, особенно сейчас, когда в отдалении уже слышатся первые громы войны. Плата, которую обещает царь, сделает меня с женой богатыми до конца наших дней. А что посоветуешь мне ты?

— Посоветую? А что я могу посоветовать, когда в твои дела вдруг таинственно вмешалась Афродита?

Сосандр нередко, начав говорить шутливым тоном, внезапно становился серьезным. Так случилось и на этот раз.

— Не уезжай от нас, Гиппократ! Кто еще может осуществить мечту Гераклида? А ведь она стала теперь нашей мечтой! Без тебя косская школа медицины погибнет. А с тобой… ты только подумай, что мы сможем сделать вместе — все мы! Рассудок подсказывает мне, что ты уедешь. Но сердцем я надеюсь, что ты останешься.

Гиппократ улыбнулся и положил руку на плечо брата, но тут же убрал ее. Они всегда были скупы на внешние выражения привязанности, хотя питали друг к другу нежную дружбу.

— Недавно, — сказал Гиппократ, — я с большим волнением прочел свитки, над которыми работал отец незадолго до смерти, — те, которые он называл «Афоризмами». Многое из написанного им просто замечательно. Но они остались незаконченными. Как и папирус о лихорадках. Мне очень хочется довести их до конца, но прежде надо еще очень многое узнать, приобрести гораздо больше опыта.

Сосандр кивнул.

— На это и надеялся отец. Он ведь знал, что я ни на что подобное не способен. — Он вытянул перед собой огромные волосатые руки и раскрыл ладони. — Эти руки и пальцы созданы для гимнастики, для массажа и операций, а не для того, чтобы держать камышовое перо. Да и моя голова не годится для философии.

— Не говори глупостей. Ты лучший философ среди нас всех. А что касается лечения больных, то я еду на твоей спине, как… как Анхиз на спине Энея.[14]

— На моей спине! — с легкой горечью усмехнулся Сосандр. — Моя спина — это спина осла. Наверное, на ней можно было бы вынести человека из стен горящей Трои. Но как часть человеческого тела, она искривлена и безобразна — мишень для шуток богов!

Тем временем парус был поднят и ветер быстро увлекал корабль вперед, так что гребцы болтали, смеялись и шутили, а высоко поднятые весла в кожаных уключинах оставались неподвижными. Триера пересекала залив Керамик с севера на юг, и Книдский полуостров казался пока лишь зазубренной цепью голых скал. На этой длинной и узкой полоске суши было только две плодородные долины, и обе на южном берегу. Книд, главный город, находился в большей из них, расположенной в центре полуострова. К западу от него, во второй долине, лежал Триопион. Триопион славился храмом Аполлона, рядом с которым были построены гимнасий и стадион, где проводились атлетические игры пяти восточных дорийских городов.

Когда косская триера обогнула скалистый островок у оконечности полуострова, Сосандр, отходивший поболтать со своими многочисленными приятелями, отыскал брата, который стоял теперь в одиночестве на носу корабля.

— Кормчий держится ближе к берегу, чем обычно, — заметил Сосандр. — Но море тут очень глубоко. — Посмотри, вода за островком неподвижна, точно зеркало.

Едва они очутились с подветренной стороны полуострова, как парус заполоскал и повис. Но заработали весла, и триера продолжала плавно скользить вперед.

— Какую чудесную гавань можно было бы устроить под защитой этой горы, встающей из моря! — продолжал Сосандр.

Гиппократ рассеянно кивнул и заговорил о своем:

— Если бы я мог отказаться от завтрашней речи! Я написал ее, но получилось плохо. У меня не лежит к этому сердце. Но Тимон решил устроить состязание ораторов: первым будет говорить Геродот, потом Эврифон и, наконец, я. Просто удивительно, как ему удалось добиться, чтобы Геродот приехал сюда из самой Италии. Он ведь много лет не осмеливался показаться на своей родине. Но наш Тимон сумел уговорить даже тирана галикарнасского, и тот пригласил Геродота посетить родной город.

— Я очень рад, что мне удастся услышать его, — заметил Сосандр. — Ведь я читал его труды. Мальчишкой я знавал его, только он был старше. Ты, наверное, знаешь, что он читал свою историю на Олимпийских играх, и его пригласили потом читать ее в Афинах. Так что никто не будет сравнивать твою речь с его речью, а только с речью Эврифона.

— В том-то и беда! — воскликнул Гиппократ. — Я не хотел бы говорить лучше Эврифона, даже если бы мог. Но я не хочу уронить и честь Коса.

Сосандр хмыкнул.

— Произносить речь, — сказал он, — это все равно, что метать диск. Ты делаешь, что можешь, а потом ждешь результатов. Рукоплескания слушателей укажут победителя.

Гиппократ уныло покачал головой, и Сосандр недоуменно посмотрел на него.

— Ну хорошо, — краснея, сказал Гиппократ, — я объясню тебе, почему победа над Эврифоном может обернуться для меня несчастьем. У него есть дочь; ее зовут Дафна.

Сосандр присвистнул.

— Зевс Громовержец! Так вот в чем дело! Но ведь Дафна, кажется, нареченная Клеомеда? Разве брачная запись не составлена?

— Нет, — ответил Гиппократ. — И Эврифон обещал, что не будет ее принуждать. Однако отказать Тимону нелегко, а Клеомед молод, красив и богат.

Сосандр кивнул, и лицо его стало серьезным.

— Да, Крат, я понимаю. — Сам того не заметив, он назвал брата, как в детстве, уменьшительным именем. — Я понимаю. Эврифон хороший врач, но он любит деньги. Ему нравится богатство и нравятся богатые люди. Говорят, что на книдскую агору он является в сопровождении раба, а то и двух. Он любит поважничать. А мы ведь всего лишь смиренные жители Коса — ты и твой горбатый брат. Так что не будет ничего удивительного, если он изберет в мужья своей дочери Клеомеда.

Откинув голову, Сосандр посмотрел на брата с угрюмой улыбкой и продолжал:

— Быть может, Крат, у Дафны найдется младшая сестренка, для которой и мы сгодимся! Однако, говоря серьезно и как старший брат, я могу посоветовать тебе только одно: не кланяйся Эврифону слишком низко. Вовсе ему не кланяйся!

Был уже почти полдень, когда триера, обогнув еще один мыс, приблизилась к островку, за которым лежала гавань Триопиона. Пенистые волны сменились сверкающей зыбью. Время от времени перед триерой взметывались в воздух стайки летучих рыб — поддерживаемые большими, похожими на крылья плавниками, они описывали длинную пологую дугу, снижались и вновь взмывали вверх, сильно ударив хвостом о поверхность воды.

Какое зрелище представляла собой в этот день триопионская гавань! Гордые корабли, всевозможные суденышки, лодки — все скользили по лиловому морю к золотому песку пляжа, изгибавшегося, как хорошо натянутый лук. Их снова призвал сюда Аполлон. На них плыли греки, гордившиеся своей дорической кровью, гордившиеся тем, что их «обоюдоокруглые корабли» в далекую старину принимали участие в осаде Трои.

Весь этот многочисленный флот устремился в Триопионскую бухту. Суда поменьше двигались прямо к пляжу — еще немного, и, вытащенные на желтый песок, они будут лежать там, недосягаемые для волн. Триеры и другие большие корабли сворачивали налево, укрываясь от ветра позади серповидного островка. Его дальний конец был соединен с сушей каменным молом длиной в четыре-пять стадиев, за которым можно было чувствовать себя в безопасности, даже когда налетали неистовые южные бури.

Триера из Мерописа Косского свернула парус, и ряды весел ритмично поднимались и опускались под размеренную команду кормчего: «Оп-о-оп! Оп-о-оп!» А гребцы отвечали ему: «Рап-па-пай! Рап-па-пай!» Когда триера приблизилась к берегу, пассажиры, стоявшие на носу, заиграли на флейтах старинную песнь гребцов, чтобы торжественно возвестить прибытие корабля в гавань. А толпившиеся на берегу любопытные дружно прокричали приветствие Меропису Косскому.

Затем кормчий навалился на рулевое весло. Вода зашипела на его лопасти, и триера, описав красивую дугу, подошла к островку с подветренной стороны. Бросили якорь — и корабль замер.

Каждый праздник Аполлона Триопионского вспоминался в течение многих лет. События, происходившие во время игр, помогали жителям всех дорийских городов на берегах Эгейского моря до конца жизни отличать один минувший год от другого.

Дожидаясь лодки, пассажиры смотрели на зеленую долину, поднимавшуюся вверх, туда, где сверкали на солнце белые колонны храма. Им была видна ровная площадка рядом с ним, а ниже — ступенчатый склон над стадионом. Казалось, боги нарочно поместили над долиной этот холм, как величавое основание для храма, чтобы люди могли смотреть оттуда на зеленые склоны и синюю морскую даль.

Когда лодка подошла к берегу, вокруг пассажиров сгрудилась целая толпа: торговцы наперебой предлагали всевозможные съестные припасы, солнечные зонтики, подушки и покрывала, а погонщики ослов убеждали, что взбираться на гору к священному храму легче верхом, чем на своих ногах. Однако братья Гераклиды и Пиндар пошли пешком. Полчаса они подымались по склону мимо виноградников и сельских усадеб и наконец достигли крутой лестницы, которая вела в самый город.

Вечером, незадолго до заката, Гиппократ вместе с другими судьями явился в гимнасий. Там в небольшом помещении их приветствовал главный судья.

— Выслушайте мой отчет, — сказал он затем. — Я вычеркнул из списков одного атлета, так как было доказано, что его мать — не гречанка. Остальные же почти все упражнялись очень старательно. Некоторое время один из кулачных бойцов, Клеомед, пренебрегал упражнениями и дважды покидал Триопион, хотя говорил, что все равно продолжает готовиться. Я думаю все же, его следует допустить к состязаниям — не потому, что он сын Тимона Косского, который внес большую сумму на празднества и деятельно помогал нам всем в их устройстве, но потому, что молодой человек изменил свое поведение и последние десять дней упражнялся очень усердно. Вы, конечно, помните, что Пейсирод с Родоса два года назад стяжал венок победителя в кулачных боях среди юношей и что этому искусству его обучает Ференика, его мать, дочь Диагора, славнейшего кулачного бойца Греции, и сестра Акусилая, Дамагета и Дорея, которые все стяжали венки победителей на Олимпийских играх. Семья Диагоридов не имеет себе равных во всей истории греческих игр. Возможно, вы также слышали, что и сам Пейсирод стал победителем среди юношей на последнем Олимпийском празднике и что эта замечательная женщина, его мать, переодевшись мужчиной, присутствовала на играх вместе с другими наставниками атлетов. Хотя этому и трудно поверить, но она сама — великолепный кулачный боец. Я ее видел. Ну, а о том, что произошло тогда в Олимпии, мне, наверное, незачем рассказывать.

Судьи закивали и обменялись улыбками. Эту историю в Греции знали все. Кто не слышал о том, как олимпийским судьям было доложено, что наставник Пейсирода — не мужчина, а переодетая женщина? С нее сорвали одежду и приговорили к смерти, которой подлежит любая женщина, осмеливающаяся присутствовать на играх, посвященных Зевсу. Но она умело защищалась, ссылаясь на то, что она — дочь Диагора и сестра трех олимпийских победителей. Судьи смягчились и простили ее, но постановили, что с этих пор в Олимпии все наставники атлетов должны ходить нагими, как и сами атлеты.

— Пейсирод, — продолжал главный судья, — в этом году будет оспаривать венок в состязаниях мужчин. Я предупредил эту женщину, что ей нельзя присутствовать на играх, посвященных Аполлону. Согласны ли вы со мной?

Раздался смех, послышались шутки, но никто не стал возражать главному судье.

— Однако я позволил ей и дальше заниматься с сыном, ибо упражняются бойцы не в присутствии бога. Да к тому же все три родосских города просили меня об этом.

Судьи вышли все вместе и остановились под аркой на верхней площадке широкой каменной лестницы. Внизу под ними расстилался огромный двор, со всех сторон окруженный крытой колоннадой. Во дворе и среди колонн повсюду стояли нагие мужчины и юноши — их было несколько сотен. При появлении судей наставники атлетов вышли из своего помещения и направились к своим ученикам. Юноши выстроились по одну сторону двора, а мужчины по другую, разбившись на группы по виду состязаний — бегуны, прыгуны, метатели диска, метатели копья, борцы. С ними соседствовали участники пятиборья, которым предстояло меряться силами и в беге, и в прыжках, и в метании, и в борьбе. Далее стояли кулачные бойцы, участники бега на длинную дистанцию и бега в полном вооружении и, наконец, участники жестокого панкратиона, сочетавшего борьбу с кулачным боем.

Судьи все вместе обошли двор, останавливаясь перед каждой группой. Каждый наставник называл имя своего ученика, его отца и матери. Сопровождавший судей писец тщательно сверял его слова с тем, что было занесено в свиток.

Когда они подошли к кулачным бойцам, Гиппократ с любопытством посмотрел на дочь Диагора. Она была одета точно так же, как и остальные наставники, а ее волосы были коротко подстрижены. Он усмехнулся про себя, заметив жесткие черные волоски на ее верхней губе и подбородке. Природа как будто хотела помочь ей в ее стремлении походить на мужчину. Черты лица у нее были грубые, выражение вызывающее. Очень широкие плечи и плоская грудь также делали ее непохожей на женщину. Мышцы длинных рук были прекрасно развиты. Ее мягкая походка напомнила Гиппократу движение тигрицы, которую он видел в Македонии. В ее сыне чувствовалось то же гибкое неторопливое изящество.

Когда Ференика назвала имя своего сына и имена его родителей, главный судья, повернувшись к кулачным бойцам и борцам, сказал так, чтобы его услышали все:

— В оде Пиндара, начертанной золотом на стене храма Афины в Линде, дед этого молодого человека назван «честным бойцом», который «идет прямым путем, далеким от дерзкого высокомерия». Так пусть же все, кто собирается здесь бороться или биться на кулаках, будут биться и бороться честно, как Диагор.

Следующей была очередь Клеомеда. Буто выступил вперед, сжимая в руке жезл с развилкой — знак наставника.

— Клеомед, сын… — тут Буто басисто кашлянул —…сын Тимона и Олимпии, живущих в Мерописе. Оба родителя — греки.

Когда наконец все были опрошены и писец сверил свои списки, наставники ушли из гимнасия, а участники игр столпились вокруг главного судьи. Поднявшись по ступенькам лестницы, он обратился к ним:

— Вы все допущены к состязаниям. Если вы упражнялись с усердием, достойным Триопионских игр, и если вы не повинны ни в каком бесчестном поступке, то смело покажите, на что вы способны. Вы будете состязаться в присутствии Аполлона Триопионского. Итак, посвятите ему все силы, не жалея себя. Это — Арете.[15] Арете особенно угодна Аполлону.

После этого молодые люди разошлись по своим раздевальням. Глядя им вслед, Гиппократ любовался красотой их обнаженных загорелых тел. Их движения были изящны и уверенны, в них чувствовалось упоение жизнью.

Вечером он вместе с братом и Пиндаром отправился посмотреть официальное открытие праздника. Празднество начиналось бегом с передачей факела. Участников расставили на определенном расстоянии друг от друга, и первым из них были вручены зажженные факелы. Задача заключалась в том, чтобы бежать как можно быстрее и в то же время не погасить факела. И вот огненные точки замелькали по стадиону, поднялись по ступеням акрополя, пересекли площадь перед храмовой лестницей и, мелькнув на ней, исчезли в храме. Тот, кто донес туда горящий факел первым, зажег священный огонь на алтаре Аполлона.

На следующее утро трое косских асклепиадов шли по улицам Триопиона, которые заполнили съехавшиеся на праздник гости. На этот час были назначены состязания в музыке и ораторском искусстве, атлетические же игры начинались после полудня. На утренних состязаниях женщинам разрешалось присутствовать, и они толпились повсюду. Но здесь ли Дафна? — подумал Гиппократ. Впрочем, она непременно придет послушать речь своего отца.

На всех углах давали представления фокусники и акробаты — и почти все это были женщины. Показывали свое искусство глотатели ножей и пожиратели огня; торговцы громко расхваливали свои товары, их осаждали покупатели. Клянчили милостыню нищие, глазели по сторонам крестьяне, богатые и бедные, там и сям в густой толпе шныряли воры. Даже больные и увечные явились сюда, надеясь на чудесное исцеление в ближнем храме Асклепия.

На несколько минут они присоединялись к зевакам, теснившимся вокруг пяти женщин-акробаток, которые, танцуя, жонглировали невероятным количеством мячей. Однако Пиндара больше всего поразила женщина, которая, стоя на руках, ногами натянула лук и пустила стрелу.

Затем они поднялись по лестнице, к воротам акрополя, но войти туда не смогли — слишком уж много народа собралось, чтобы послушать состязающихся музыкантов. Вскоре раздались громкие рукоплескания, судьи вручили награды победителям в игре на флейте, арфе и лире, и толпа разошлась.

Затем раздался голос глашатая, возвещавшего, что те, кто хочет услышать Геродота, Эврифона и Гиппократа, должны собраться в портике перед лестницей, ведущей в храм Аполлона. К Гиппократу подошел вестник и предупредил, что распорядитель празднества скоро вызовет его. Когда любители музыки разошлись, а их место заняли любители красноречия, на лестницу храма поднялся косский архонт Тимон. Он потребовал тишины, а затем позвал Геродота.

Когда Геродот поднялся на ступени, загремели рукоплескания. Затем на верхней площадке лестницы появился жрец Аполлона.

— А ведь я его знаю, — шепнул Гиппократ Сосандру. — Я боролся с ним на юношеских состязаниях. Он из Книда — прекрасный был борец. А потом он некоторое время учился медицине у Ктесиоха. Я слышал, что занятия эти он бросил, но то, что он стал жрецом, не знал.

Ветер развевал длинные волосы и белое одеяние жреца. Посмотрев на стоящих внизу, он сказал:

— Добро пожаловать, Геродот! Мы рады опять видеть тебя на Триопионском празднике.

Затем он передал Тимону лавровый венок, точно такой же, какой был на нем самом, и Тимон возложил его на голову Геродота, а тот повернулся к толпе и начал речь.

— Сегодня я буду говорить с вами, как Геродот Галикарнасец, хотя теперь я стал гражданином Фурий — далекого города на самом западе Италии. Там я пишу историю, дабы спасти от забвения деяния славных мужей. Человеческая память коротка. Даже подвиги героев скоро забываются, если кто-нибудь не воспоет их, как это сделал Гомер. Вот и я описываю великие и удивительные деяния греков и варваров, дабы они навеки получили свою законную долю меда славы. Розыски мои были тяжелы, путешествия долги, но мой труд вознаградили Афины, и я был почтен на Олимпийских играх; а ныне я радуюсь тому, что вы почтили меня своим вниманием перед ликом Триопионского Аполлона. Я, как и вы, происхожу из Дориды Заморской, ибо я родился здесь, в городе Галикарнасе. Дорийские греки с Пелопоннеса основали Галикарнас и те пять городов, которые ныне справляют этот праздник. Как свидетельствует история, этот восточный берег подарил Элладе ее величайших вождей. Под ним я подразумеваю не только побережье и острова нашей Дориды, но также берега и острова Ионии и Эолии к северу от нас. Врачи — асклепиады, которые прослеживают свое благороднейшее происхождение от Асклепия Фессалийского, усовершенствовали свое искусство здесь, в Карии. Теперь они обучают медицине всех греков, стекающихся в их древнюю школу, на Книде и, как мне сказали, в более новую — на Косе. Но ни один дорийский город здесь, на востоке, как бы ни гордился он своими предками, не остался чисто дорическим. Ваши предки женились на кариянках. Ученость нашей Дориды Восточной разделяют ионийские города к северу от нас, а также величайший из всех городов Ионии — Афины. Перикл, их прославленный первый гражданин, сказал недавно, обращаясь к своим соотечественникам: «Мы занимаемся философией, не утрачивая мужества». Он доказывал, что ионяне, обитающие к северу от нас, стали изнеженными и женственными под влиянием персов. Я же говорю ныне, что мы, доряне, сохранили мужество и не уступим в нем афинянам. И мы имеем также право утверждать, что учим всю Грецию, показываем ей, какими должны стать история и медицина в наши дни. История доказывает, что ученость распространялась с востока на запад. Недалеко к северу отсюда, в устье реки Меандр, лежит Милет, а разве не там Фалес, зачинатель философии, открыл ее миру? Я рассказал в своих трудах, как он сто пятьдесят лет назад предсказал затмение солнца. И не утверждал ли Анаксимандр, его ученик, что наш мир вместе с другими мирами вращается в пустоте? Разве Пифагор не родился на близлежащем острове Самосе? Он увел своих последователей далеко на запад, через море, в Италию, в Кротон. Однако теория чисел, арифметика и геометрия, которые они развили, — разве все это не возникло здесь, на востоке? Разве не был Гомер родом с острова Хиоса, а Сафо — с Лесбоса?

Мужчины и женщины, собравшиеся под колоннадой портика, носили дорогие одежды. Это все были люди весьма образованные, и они слушали Геродота с величайшим интересом. Внимательно следил за его речью и Гиппократ, пока не было упомянуто имя Сафо, но после этого он уже ничего не слышал. Оратор, храм, люди вокруг — все исчезло, и он видел только Дафну, слышал только слова Сафо: «Яблочко, сладкий налив, разрумянилось там, на высокой ветке» — и шепот Дафны: «Ах, Гиппократ!»

Он отвернулся и посмотрел на море. Но вместо моря он вдруг увидел живую Дафну и встретил ее взгляд. Дафна улыбнулась и тут же опустила глаза. Она стояла у дальнего конца портика, прислонившись к перилам, отделявшим его от стадиона внизу.

— Вот она! — шепнул Гиппократ брату и, к немалому его удивлению, начал поспешно пробираться сквозь толпу. Однако это удивление сменилось радостью, когда Сосандр увидел Дафну, рядом с которой остановился Гиппократ.

— Как она хороша! — прошептал он про себя. — Как хороша!

Пиндар, который видел эту сцену, тоже все понял.

Но Гиппократ, казалось, не замечал никого, кроме Дафны. Когда он приблизился, она смутилась и растерянно указала взглядом налево. Только тут он обнаружил, что рядом с Дафной стоят Эврифон и Олимпия. Эврифон посмотрел на него, но даже не кивнул, словно они не были знакомы. Олимпия улыбнулась ему любезнейшей улыбкой и что-то шепнула Эврифону.

Гиппократ повернулся к оратору, но слова Геродота по-прежнему не доходили до его сознания. Несколько минут спустя он наклонился к Дафне и прошептал так, чтобы услышала она одна:

— Яблоко на высокой ветке по-прежнему самое румяное, по-прежнему самое сладкое, но садовник рядом с тобой сердито хмурится и ничего не говорит.

Дафна быстро посмотрела на него.

— Зачем ты… — Ее щеки вспыхнули, губы задрожали, а на глазах блеснули слезы. Она отвернулась.

Гиппократ отошел, мысленно упрекая себя за опрометчивость. Люди вокруг громко смеялись. Видимо, Геродот не скупился на шутки.

— Да, — вновь услышал он голос оратора, — вы, восточные доряне, горды и держитесь особняком. Вы не позволяете другим грекам молиться в вашем храме. Вы не допускаете других греков к участию в ваших атлетических играх. Не то видим мы в остальной Греции. Любой свободнорожденный грек может выступить на играх в Олимпии, в Дельфах, в Немее, в Коринфе, но только не здесь, не на пышном празднике Аполлона Триопионского. Кулачный бой родился здесь, и вы посылали могучих кулачных бойцов и панкратиастов завоевывать победные венки на всех общеэллинских играх. Много лет назад этот союз из дорического шестиградия стал дорическим пятиградием. Гали-карнас был исключен из него только за то, что один из наших атлетов увез с собой треножник, полученный им в награду, а не посвятил его Аполлону, как того требовал закон. Сейчас я прочту вам из моей истории, как все произошло на самом деле, ибо об этом рассказывают по-разному и часто неверно. «Один галикарнасец, по имени Агасикл, одержал на состязании победу, но нарушил правило: треножник унес к себе домой и там повесил на гвозде. За эту вину пять остальных городов, Линд, Ялис, Камейр, Кос и Книд, исключили шестой город Галикарнас из участия в общем святилище».[16]

Среди слушателей послышался ропот, но Геродот поднял руку, призывая к молчанию.

— Я вовсе не хочу сказать, — воскликнул он, — что вам следует вернуть Галикарнас в свой союз или же допустить к участию в ваших играх весь свет. Это ваше дело. Но, говоря как историк, я хотел бы добавить еще одно: вы горды, но не будьте также и слепы, вы, жители островных городов и жители Книда, считающие свой полуостров почти островом. Берегитесь, говорю я вам. Времена былой безопасности прошли, и над вами также нависает угроза завоевания. История минувшего — это не история грядущих дней. Персы научились наносить удары с моря. Переносите свои города. Берите пример с Коса. Стройте укрепленные гавани, которые можно будет оборонять от нападения с моря — от нападения нынешних грозных военных кораблей! Я кончил.

И под оглушительные рукоплескания Геродот сошел со ступеней храмовой лестницы.

Вскоре, прервав гул оживленных споров, Тимон снова поднялся на ступеньки и позвал Эврифона. Снова на верхнюю площадку вышел жрец и Тимон надел лавровый венок на голову Эврифона, который тут же начал свою речь. Сначала он, видимо, волновался, но через минуту-две уже говорил размеренно и ясно. Он рассказывал историю карийских асклепиадов и довольно пространно описал свои собственные труды в Книде, а также труды своих родственников Ктесиарха и Ктесиоха.

Под шум рукоплесканий, которыми наградили Эврифона слушатели, Сосандр шепнул Пиндару:

— Он даже не упомянул о косских асклепиадах… Ты видишь Гиппократа?

— Да, — ответил Пиндар с высоты своего огромного роста. — Я время от времени посматривал на него. По-моему, он не слышал ни слова из этой речи.

Тимон уже вновь поднялся на лестницу и теперь тщетно поджидал следующего оратора. Дафна повернулась к Гиппократу и сказала:

— Тимон ждет тебя. — Но Гиппократ посмотрел на нее непонимающим взглядом, и она добавила: — Теперь твоя очередь говорить… Я хочу, чтобы ты отличился, — закончила она после паузы.

— А! — ответил он словно в бреду.

— Гиппократ! — позвал Тимон.

Толпа расступилась, и Гиппократ, пройдя по этому живому коридору, поднялся на ступени. На верхней площадке его уже ждал, улыбаясь, жрец Аполлона. Он даже спустился к нему и сам надел на него лавровый венок.

— Некогда как борец, — воскликнул он, — а теперь как асклепиад ты радуешь Аполлона Триопионского.

В толпе раздались громкие приветственные крики: пока Гиппократ жил при македонском дворе, слух о его прославленных исцелениях прокатился по всем городам пятиградия.

Гиппократ, повернувшийся к портику, улыбался, услышав эти нежданные возгласы. Словно вернулись былые дни, когда он боролся в палестре. Несколько мгновений он молчал, вдруг сообразив, что не знает, о чем говорил Эврифон. Наконец он высоко над головой поднял зажатый в руке свиток.

— Я записал то, что собирался сказать вам. Но теперь я понял, что нужно другое. Эврифон, говоривший передо мною, — глава книдских учителей медицины, как я — глава косских, хотя мой брат Сосандр старше и мудрее меня. Пригласив меня сегодня говорить тут, чего хотели вы от меня, люди дорийского пятиградия? Чтобы я состязался с Эврифоном? Доказал бы, что Кос превосходит Книд? Обогнал бы его, поборол бы его словами, бросил бы копье моих мыслей немного дальше его? Некогда на этом прославленном празднике я боролся перед Аполлоном, стремясь опрокинуть соперника на землю, напрягая всю силу своей юности. Но, поднимаясь сейчас на эти ступени, я вдруг понял, что те дни прошли безвозвратно и что мне следует сказать перед лицом Аполлона простую правду, посвятить ему нечто большее, чем телесную ловкость и напряжение всех сил. Разные люди по-разному почитают Аполлона. И мои слова я посвящаю Аполлону Врачевателю. Но как же мне начать?

Стараясь собраться с мыслями, он посмотрел туда, где стояла Дафна.

— Я врач, а не атлет. Я не философ, который мог бы подробно изложить перед вами недоказуемую теорию болезней. Я не жрец Асклепия, который исцеляет божественным благословением, и не чудотворец. Я не изгоняю злых духов, которых люди, заблуждаясь, считают источником всех недугов. И я не обманщик, торгующий бесполезными снадобьями. Я врач и учитель молодых врачей. Слово, которым греки теперь называют врачей, новое, и происходит оно от слова «физис» — природа. Значит, для врачей настало время искать новые пути. Врач — это естествоиспытатель, человек, стремящийся постичь природу, а особенно природу человеческого тела в здоровье и росте, в болезни и смерти. Это человек, который с помощью своих знаний старается исцелить больных. Некоторые обращаются к занятиям медициной, побуждаемые алчностью, пустым любопытством или распущенностью. Такие люди — шарлатаны, даже если они и научились кое-чему от целителей прошлого. Берегитесь их! Медицина — это искусство. Оно передавалось от учителя к ученику со времен Асклепия. Асклепиады, живущие здесь, на берегах Карии, ревностно хранили тайны древней медицины и открывали их только тем, кто давал клятву оберегать их от непосвященных. Но в том учении, которое дошло до нас, истина смешана с ложью. И правильный путь сулит нам не древняя медицина, а наблюдения над природой и над болезнями. Существует много искусств, и греки, занимаясь ими, открыли истины, неведомые учителям древности. Это мы видим и в ваянии, и в живописи, и в музыке, и в поэзии, и в философии. Только что Геродот рассказал нам о новом искусстве истории. Пифагор сотворил из чисел и линий искусство иного рода — точное знание, науку. Настало время, чтобы и врачи добавили что-нибудь новое к медицине. Настало время проверить догадки и суеверия прошлого пробным камнем сомнения и наблюдений. Что приводит достойного ученика к врачу-целителю? Чаще всего сочувствие к страданиям и желание облегчить их. И еще, конечно, любознательное стремление постичь тайны человеческого тела и сущность болезней. Со временем он выучивается помогать больным и утешать их. Он служит людям, но он не подвластен им, как раб подвластен своему господину. За все, что он делает, как врач, он отвечает перед богами. И хороший ученик, став врачом, испытывает уже не только сострадание. Его влечет сила, более могущественная, чем поиски наслаждения или надежда на счастье, сила, более могущественная, чем любовь к женщине. Узнав, сколько есть еще неизвестного, сколько непонятого, он начинает стремиться к тому, чтобы открыть в природе новую науку. Вы можете спросить меня: а что такое — наука? Знать — вот что такое наука. Верить, что можно знать, не ища и не проверяя, учить прошлому, не пытаясь удостовериться в его истинности, — это невежество. И сейчас я даю обет посвятить мою жизнь искусству врачевания, медицинской науке. Вместе с теми, кто думает так же, я начинаю подъем на вершину, который в конце концов приведет нас к скрытой тайне жизни. Будет ли это угодно Аполлону? Достаточно ли этого, когда искусство так огромно, а жизнь так коротка?

Гиппократ умолк. Никто не хлопал. Все молчали. На верхней площадке снова показался жрец.

— Ищи истину, — сказал он. — Ибо истина лучше победы. Иди путем, который ты избрал, Гиппократ, и знай, что впереди идет Аполлон.

Гиппократ и Сосандр вместе с толпой прошли через большие каменные ворота в конце портика и спустились по лестнице, которая, следуя за изгибом склона, вела к стадиону.

— Мне очень жаль, — сказал Гиппократ, — что я говорил так плохо. Но когда я поднялся туда, в моих мыслях вдруг воцарилась полная ясность, и я сказал все, что думал.

— Понимаю, — кивнул Сосандр. — Во всяком случае, мне кажется, что я понимаю.

У подножия лестницы их поджидал Пиндар. Он сказал только:

— Учитель, это было чудесно!

— Нет, — сказал Гиппократ. — Не в этом дело. Просто я вдруг понял, что останусь на Косе и буду учить медицине; и понял — почему.

— Да, — ответил Пиндар. — Я почувствовал, что твои слова означали и это.

— Да, — добавил Сосандр, — и мы благодарим за это богов.