Факел

Глава I Консультация

Олимпия, жена Тимона, архонта[1] острова Коса, посмотрела на свое отражение в высоком бронзовом зеркале и принялась расчесывать гребнем один черный локон за другим. Она разговаривала сама с собой, а иногда улыбалась, пока не услышала шлепанье босых ног, доносившееся с внутреннего дворика. Шаги затихли перед ширмой, заменявшей дверь.

— Пришел Гиппократ.

Олимпия раздраженно махнула рукой и хмуро посмотрела на свое отражение. Рабыня повторила свои слова и, не услышав ответа, осторожно проскользнула мимо ширмы в комнату.

Олимпия следила за ней в зеркале.

— Как ты смеешь меня беспокоить?

— Ты велела, госпожа, сказать тебе, когда придет Гиппократ. Остальные врачи тоже здесь.

Олимпия ничего не ответила, и служанка, смущенно хихикнув, продолжала:

— Мы только-только успели помешать Пенелопе. Она уже собиралась влезть в ванну. А ведь старик Эней запретил ей купаться из-за падучей болезни.

Олимпия резко повернулась к ней.

— На моей дочери Пенелопе лежит проклятие богов. Ей никто не может помочь. — Голос у Олимпии был низкий и звучный, хрипловатый, как переливы флейты. — Мужу давно следовало бы это понять. Хоть к нам и приехал Эврифон, ему незачем было приглашать для консультации Гиппократа, да еще в такой день, как сегодня.

— Но ты же знаешь, — робко возразила служанка, — что Эней не сумел вылечить Пенелопу, а я слышала, как Тимон говорил, будто Гиппократ Косский и Эврифон Книдский — самые прославленные целители в Греции.

— Пусть так, но и они не властны над проклятием богов. Да и вообще Эврифон приехал к нам не лечить Пенелопу. Он привез свою дочь, чтобы она могла познакомиться с нашим сыном. Он приехал договориться о приданом и составить брачную запись. — Олимпия подняла с горячей жаровни металлический прут для завивки волос. — От Пенелопы с самого ее рождения мы видим одни неприятности!

Служанка подошла к ней и взяла прут за деревянную рукоятку, а Олимпия принялась накручивать на него длинную черную прядь.

Внезапно она опустила руки и спросила:

— А врачи пошли к Пенелопе?

— У нее Эврифон и Пиндар. Гиппократ сказал, что сперва поговорит с Энеем на террасе.

— Положи прут, — приказала Олимпия, внезапно на что-то решившись. — Сними с меня этот хитон… Осторожнее, не испорть прическу. Достань желтый и помоги мне надеть его.

Переодевшись, Олимпия быстро повернулась к зеркалу.

— Ты проводила дочь Эврифона в ее комнату на галерее?

— Да, я сделала все, что ты велела.

— Она и правда такая красавица, как рассказывал мой сын?

— Да… Но погляди сама! Вон она идёт по галерее.

Над ширмой, заслонявшей дверь, им была видна галерея по ту сторону дворика. Олимпия метнулась к ширме и подвинула ее так, чтобы они могли незаметно следить за происходящим.

По лестнице, ведущей на галерею, спускалась девушка в простом белом хитоне. Вдруг она остановилась, испуганная внезапным шумом крыльев. На плиты залитого солнцем дворика опустилась голубка. Через мгновение около нее уже кружил голубь, и зазвучала его весенняя брачная песня — «Р-рруу-р-рруу-рруу». Опершись о перила, девушка посмотрела в безоблачное голубое небо.

Тут Олимпия увидела, что во дворик через наружную дверь вошел какой-то человек в развевающемся синем плаще. Он стремительно пересек дворик и начал подниматься по лестнице. Незнакомец был молод, высок, широкоплеч. Его лицо окаймляла квадратная черная борода. Опустив голову, он о чем-то сосредоточенно думал, и взгляд его невидяще скользил по ступеням, пока вдруг не остановился на двух маленьких ножках, обутых в легкие сандалии. Тогда он удивленно поднял голову. Девушка засмеялась и посторонилась, давая ему дорогу. Голубой шарф выскользнул из ее руки и, плавно кружась, упал на плиты дворика. Чернобородый незнакомец сбежал с лестницы, чтобы поднять его, но девушка спустилась вслед за ним.

Подавая ей шарф, он сказал с улыбкой:

— Ты, наверное, дочь Эврифона?

— Да, — поблагодарив его, ответила она, и они расстались.

Он поднялся по лестнице и прошел через галерею, по-прежнему о чем-то размышляя.

Олимпия посмотрела на служанку.

— Кто это?

— Гиппократ.

— Я так и думала, — кивнула Олимпия. — И Дафна. Девушка, которую любит Клеомед, на которой он хочет жениться. Раз он этого хочет, он на ней женится. Все желания Клеомеда должны выполняться, ему ни в чем нельзя отказывать.

Она поставила ширму на место и повернулась к рабыне. Взгляд ее стал холодным и настороженным.

— Дафна уронила шарф нарочно. Мне это не нравится. Мне не нравится, что она встретилась с Гиппократом у нас в доме, еще не повидавшись с Клеомедом; Это плохое предзнаменование… Плохое предзнаменование, — повторила Олимпия, отворачиваясь от рабыни и говоря сама с собой. — А как я могу отвратить беду? Но я кое-что знаю об обычаях врачей. Гиппократ, как и его отец, наверное, связан клятвой не смотреть на жену больного, которого он лечит. А жена или невеста — какая разница? Мне нужно посоветоваться насчет Клеомеда, и вот если бы он…

Рабыня тем временем убрала жаровню на ее обычное место. Протянув руку за прутом для завивки волос, она оглянулась на хозяйку и обожглась. Прут зазвенел, покатившись по каменному полу. Олимпия вскрикнула и ударила рабыню.

— Как ты смеешь меня пугать! — И она принялась осыпать ее ударами, приходя во все большую ярость, пока та в ужасе не выбежала из комнаты. Тогда Олимпия застыла, невнятно бормоча что-то. Однако гнев ее скоро угас, она ненадолго задумалась и вдруг громко рассмеялась.

— Вот-вот! Значит, тогда Гиппократ не будет больше смотреть на Дафну. И, что еще важнее, с его помощью я верну себе былую власть над сыном. Да и разве можно знать заранее? Вдруг этот прославленный молодой асклепиад умеет лечить безумие, даже когда оно в роду? Вдруг он вылечит и моего сына, и его наставника, и меня — вдруг он вылечит нас всех троих?

Она выбежала за дверь и остановилась под колоннадой перистиля, обрамлявшей внутренний дворик и поддерживавшей галерею, на которую выходили все комнаты второго этажа. Плиты дворика заливало ослепительное весеннее солнце, но воздух был еще прохладно-бодрящим. Олимпия поглядела по сторонам, и прислушалась. Ее пальцы беспокойно перебирали завитые спиралью пряди: волос. Шафрановый хитон без рукавов был настолько длинен, что открывал только крашеные ногти ног да щиколотки.

Вдруг она быстро перебежала дворик и стремительно поднялась по лестнице на галерею. Ее ноги, обутые в мягкие сандалии, ступали совершенно беззвучно. Она подкралась к двери рукодельной — комнаты, где перед этим исчез Гиппократ, — заглянула внутрь и вошла.

В глубине была дверь в спальню Пенелопы. Ее закрывал тяжелый занавес. Рукодельная была пуста, все ткацкие станки отодвинуты к стенам: Олимпия распорядилась прекратить работу до отъезда гостей из Книда. Кругом было тихо, только с дворика доносилось нежное воркование голубей, от которого тишина казалась еще более глубокой. Если врачи в комнате ее дочери, то почему они не разговаривают и не двигаются?

И вдруг раздался какой-то новый звук. Олимпия посмотрела на занавес, но он не шелохнулся, и тогда она бесшумно, словно кошка, подкралась к двери и прислушалась, Она услышала долгий всхлипывающий стон, стук упавшего на пол тела и судорожные замедленные вздохи.

Олимпия сжала кулаки. Пенелопа! Опять за прежнее! Ненавистная девчонка!

Она прильнула к крохотной дырочке в занавесе — к дырочке, о существовании которой она, несомненно, знала и раньше. Она увидела рабыню, испуганно прижавшуюся к стене. Трое врачей молча смотрели на Пенелопу, которая билась на полу в судорогах. Лицо девушки было землистым, глаза закрыты, волосы растрепаны. Вдруг тело ее изогнулось, голова запрокинулась, ноги вытянулись, локти прижались к бокам, кулаки стиснулись. Она снова испустила всхлипывающий стон и медленно перекатилась на бок.

Служанка вскрикнула и бросилась к ней, но один из врачей жестом остановил ее. Веки Пенелопы непрерывно подергивались. Потом ее тело вдруг обмякло, и она замерла. Девушка, казалось, потеряла сознание, но как только ее веки перестали дергаться, она чуть-чуть приоткрыла их, и можно было заметить, что белки ее не заведены кверху, как у спящих.

Пиндар, младший и самый высокий из трех врачей, нагнулся и одернул ее сбившийся хитон. Девушка дышала теперь глубоко и свободно, и щеки под спутавшимися черными кудрями окрасились румянцем.

Гиппократ по-прежнему стоял в стороне, но Эврифон подошел к больной и присел возле нее на корточки.

— Ну, Эврифон, — сказал Гиппократ, — припадок, кажется, кончился. Ты видел достаточно, так каков же твой диагноз?

— Я хочу кое-что проверить, — ответил Эврифон, не оборачиваясь.

С этими словами он сильно прижал большим пальцем глазное яблоко больной. Девушка вздрогнула от боли и отдернула голову. Эврифон легко выпрямился.

Это был лысый костлявый человек лет пятидесяти с продолговатым непроницаемым лицом и аккуратно подстриженной бородкой. Держался он очень прямо и поправил плащ размеренным движением, с тем достоинством, какого можно было ожидать от прославленного целителя

— Да, я могу определить болезнь и предсказать ее течение. А выбор лечения я предоставлю тебе, — сказал он Гиппократу. — Пожалуй, нам будет удобнее побеседовать снаружи, — добавил он, взглянув на Пенелопу, все так же неподвижно лежавшую на полу.

Гиппократ помог служанке поднять Пенелопу и положить ее на кровать. Он провел ладонью по лбу девушки, а потом первым вышел из комнаты. Ни в рукодельной, ни на галерее никого не было, но Гиппократу показалось, что за одной из дверей мелькнул шафрановый хитон.

Трое врачей свернули в короткий коридор и очутились на наружном балконе, откуда был виден соседний Лес, возделанные поля и море внизу, и, пока они беседовали там, влажный ветер играл их плащами.

Гиппократ повернулся к Эврифону.

— Архонт в первый раз попросил меня осмотреть его дочь несколько дней назад. Но он упомянул, что ждет в гости тебя и твою дочь Дафну. И тогда я сказал, что хочу прежде посоветоваться с тобой, а потом уже сообщу ему свой диагноз. В Элладе есть много ученых целителей, но первые среди них — асклепиады Книда, а среди них первый — ты. Я счастлив, что могу обратиться к тебе за помощью.

Эврифон почесал короткую бороду большим пальцем. Лицо его по-прежнему оставалось непроницаемым, но глаза улыбались.

— Право, Гиппократ, мы не заслуживаем таких лестных похвал. Ты ведь тоже асклепиад, такой же потомок Асклепия, как и я, а к нам в Книд порой доходят слухи, что асклепиады вашего прославленного островка неодобрительно отзываются о том, как лечим мы, потому что мы, говорят они, лечим признаки болезни, а вы, коссцы, лечите самую болезнь.

Заметив, что Гиппократ хочет его перебить, Эврифон поднял руку и продолжал:

— Погоди. Посмотрим, заслуживаю ли я твоих похвал. Я назову тебе эту болезнь, объясню ее причины и скажу, как ее можно было бы вылечить. Ты видел, как я нажал пальцем на чувствительное место над гладом Пенелопы. Она вздрогнула от боли, и я убедился, что припадок, который мы видели, — это не эпилепсия, не священная болезнь. Иначе девушка не почувствовала бы никакой боли. Ведь после припадка прошло совсем немного времени.

Гиппократ кивнул, и Эврифон продолжал:

— Нет, она страдает болезнью, которую мы называем истерией. Мы называем ее так, потому что ее вызывают движения утробы, «хистэры», внутри тела. Я заметил, что болезнь эта чаще всего встречается у девушек, особенно у тех, которым давно пора замуж. Книд лежит недалеко от Персии, и многие персы приезжают из-за Карийских гор, ища у нас исцеления от своих недугов. Мы заметили, что болезнь эта поражает персидских женщин, чаще, чем греческих. Ты, наверное, слышал, что их царь приглашал Аминту лечить свою дочь. У нее тоже была истерия. Утроба с большей силой движется у девушек, и особенно в новолуние и полнолуние. — Теперь Эврифон говорил с уверенностью всеми признанного учителя, чьи слова редко подвергаются сомнению (пожалуй, слишком редко). — Я подробно описал эту болезнь в папирусе, который захватил с собой сюда. Больше об этом я пока говорить не буду.

Он потер руки, словно не сомневаясь, что узнать про эту болезнь больше, чем знает он, невозможно. Затем он прибавил:

— Упомяну также, что лучшее лечение в таких случаях — брак и рождение ребенка. — Он помолчал. — Отец Пенелопы все еще считает ее маленькой девочкой, но Афродита уже одарила ее юное тело теми таинственными чарами, которые покоряют мужчин. И конечно, многие отцы давно подумывают о том, чтобы попросить дочь Тимона в жены своим сыновьям. Ведь она принесет с собой большое приданое — очень, очень большое. Ее мать Олимпия была богата. Архонт же, удачливый судовладелец, еще умножил это богатство.

Пиндар все это время только слушал, как и подобает ученику. Эврифон бросил на него лукавый взгляд и, повернувшись к Гиппократу, сказал самым серьезным тоном:

— Обдумав этот случай, я полагаю, что лечение больной следует поручить Пиндару.

Молодой человек покраснел, и Гиппократ поспешил прийти ему на выручку:

— Со многим из того, что ты сказал, Эврифон, я согласен. Брак может принести пользу Пенелопе. Но не сам по себе и даже не потому, что беременность положит конец тем ежемесячным движениям утробы, которые ты нам описал. Выйдя замуж, она уедет из этого дома, освободится от… — Гиппократ умолк, оглянулся и затем продолжал вполголоса: — Какая-то женщина в шафрановом хитоне подглядывает за нами вон оттуда, с крыши. — Потом с улыбкой добавил громко: — С помощью своей матери Пенелопа скоро поправится. Девочка слишком долго просидела в четырех стенах. Ей следует побольше гулять и заниматься гимнастикой. Я согласен с тобой, что у нее нет эпилепсии. Над ней не тяготеет проклятие богов.

Врачи перешли на дальний конец балкона, где могли говорить, не опасаясь, что их услышат, и Гиппократ сказал:

— Из слов Энея я заключил, что Олимпия — очень странная женщина. Мне кажется, она слишком горячо любит своего сына Клеомеда и слишком мало любит свою дочь Пенелопу.

— Ты меня удивляешь! — воскликнул Эврифон. — Олимпия показалась мне прелестной женщиной, просто обворожительной. Я знаю, что длинные, завитые спиралью локоны давно вышли из моды, но мне они нравятся. У нее очень красивые черные глаза, и она умеет выбрать наряд к лицу. Ну что ж, может быть, все это просто признаки запоздалой весны у Олимпии, да и у меня тоже!

В глазах Эврифона мелькнули веселые искорки, и Гиппократ вдруг понял, что этот сухой насмешливый человек нравится ему, несмотря на всю свою самоуверенность.

— Я должен сказать, — заметил Гиппократ, — что Пенелопу уже лечит весьма почтенный асклепиад, и это делает наше положение несколько затруднительным. Он, конечно, поджидает нас внизу на террасе. Это очень хороший человек, весьма благочестивый: он молится богам о здоровье своих больных и применяет очищения и заклинания. Зовут его Эней.

— Да, я знаю старика, — кивнул Эврифон. — Он гостил у меня в Книде.

'Гиппократ слегка улыбнулся.

— Я боюсь сказать, что лечить так, как он лечит, Эней научился в Сирне. Ведь Сирна лежит неподалеку от Книда, и вы, книдские врачи, многим ей обязаны.

— Сирна! — рассерженно воскликнул Эврифон. — Асклепиады Сирны — чванные глупцы, упрямо цепляющиеся за старину.

— Ну, Эней не так уж плох, — засмеялся Гиппократ. — Тут он, конечно, ошибся, но с кем этого не случается? Правда, лечил он Пенелопу самым глупым образом — запретил ей принимать ванну, касаться коз и даже козьих шкур, запретил есть рыбу и птиц, особенно голубей, петухов и стрепетов; велел избегать мяты, чеснока и лука из-за сильного запаха и не класть ногу на ногу или руку на руку, чтобы ею не могли овладеть злые духи, и еще много такой же чепухи. Она совсем изголодалась, бедняжка.

— Да, да, — ответил Эврифон. — А если бы из-за такого лечения девушка умерла с голоду, то все сказали бы: «Увы, такова воля богов!» — и он все равно получил бы свою плату. Порой мне кажется, что люди охотнее платят врачу за глупость, с условием, конечно, что она приправлена достаточным благочестием, нем за здравый совет. Пиндар, — добавил он, обращаясь к молодому человеку, — запомни это: чтобы стать богатым, ты должен быть благочестивым и уметь внушать доверие, а если ты допустишь в лечении ошибку, постарайся как можно скорее похоронить ее результаты.

— Я вовсе не хотел сказать, — перебил Гиппократ, — что Эней обманщик. Он обладает всеми достоинствами души, необходимыми для хорошего врача, всеми теми достоинствами, которыми обладаешь ты, Эврифон, хотя и любишь шутить.

Эврифон сделал быстрое движение, словно возвращая что-то.

— Я сообщил тебе мое мнение, Гиппократ, и теперь расстанусь с тобой. Остальное предоставляю тебе. Признаюсь, меня больше интересуют телесные болезни женщин, чем их капризы. У Асклепия было два сына: я, вероятно, произошел от Махаона, хирурга, а ты — от Подалирия, лекаря. Лечи, если хочешь диетой, травами и убеждением, а мне предоставь нож и то, что я могу увидеть и пощупать.

— Однако, — возразил Гиппократ, — Гомер рассказывает, что Махаон вылечил Менелая травами и лекарствами. Нет, чтобы вылечить больного, мы должны использовать все средства, а среди них немалое место занимают диета и режим.

Эврифон пожал плечами и хотел было уже уйти с балкона, но остановился, и в глазах его снова мелькнули насмешливые искорки.

— Мое окончательное мнение таково: лучше всего будет предоставить лечение Пиндару. Когда он ближе познакомится с… э-э… положением вещей, он, несомненно, со мной согласится. Наполни «хистэру», и ты вылечишь истерию! — Он засмеялся и ушел.

Гиппократ поглаживал свою черную квадратную бороду, прикрывая рукой улыбающийся рот. Он заметил, что стеснительный Пиндар не только рассержен, но и явно смущен.

— Как видишь, Пиндар, мы с Эврифоном сошлись во мнениях! Тут важнее всего было правильно определить болезнь. Этот припадок не был эпилептическим, его нельзя считать признаком священной болезни. Когда у тебя будет больше опыта, ты научишься сразу распознавать настоящих эпилептиков, не нажимая на чувствительное место над глазом. Эврифон называет это состояние истерией, пользуйся этим названием, если хочешь, но не позволяй убедить себя, будто причиной болезни является движение женской утробы. Ведь истерия встречается и у мужчин, хотя, должен признать, гораздо реже. Однако Эврифон прав, говоря, что болезнь эта особенно распространена среди персов, а также — мог бы он добавить — среди финикийцев и израильтян. Болезнь Пенелопы, по моему мнению, — это больше болезнь души, нежели тела. Отсюда, однако, не следует, что в нее вселился какой-нибудь бог или злой дух, как считают многие. Наверное, когда она была маленькой, она падала на пол, визжала и брыкалась, И наверное, заметила, что только таким способом может добиться от равнодушных к ней родных того, что ей хочется. Если бы мать любила ее, была к ней внимательна и разок-другой хорошенько отшлепала бы, дело не зашло бы так далеко. Но теперь вылечить ее уже не так просто.

— Понимаю, учитель, — сказал Пиндар, а сам с удивлением подумал, какими понятными становятся в устах Гиппократа самые сложные вещи.

Пиндар не был обычным учеником врача. Он происходил из знатного фиванского рода и одно время занимался ваянием. В конце концов он, однако, решил посвятить себя медицине и стать учеником какого-нибудь асклепиада, и его отец заплатил за его обучение отцу Гиппократа, Гераклиду, который умер несколько месяцев назад.

Пока они шли по балкону, Пиндар глядел на своего учителя, думая о том, что ни один ваятель, высекая из мрамора красивую голову Гиппократа, слегка откинутую в минуту размышлений, не смог бы передать это проницательное выражение глаз, эту умную улыбку.

Пройдя по короткому коридору, они остановились на галерее и посмотрели вниз, во дворик. Затем Гиппократ сбежал по лестнице и, обойдя алтарь Зевса, направился к хозяину дома. Именно его убежденность в своей правоте, подумал Пиндар, внушает такое доверие людям. Но ведь эта убежденность порождена знаниями, честностью, простотой.

Невысокий толстяк, архонт Тимон, ждал их в тени перистиля. Волосы его на висках уже седели, бороду он подстригал клином и держался очень важно. Он провел Гиппократа и Пиндара под колоннадой в парадную комнату, где их с нетерпением поджидал дряхлый асклепиад Эней, сохранивший, впрочем, для своего возраста еще немалую живость. Когда они вошли, Эней затряс седой бородой и стукнул тростью по плитам пола.

— Гиппократ, ты, видно, долго и тщательно осматривал больную, очень долго и очень тщательно. Но все же почему ты так медлил? Ну, что ты скажешь о бедняжке? Какое горе, что единственная дочь архонта поражена священной болезнью! Но такова воля богов. А я — я сделал все, что в человеческих силах.

Гиппократ улыбнулся старику и сказал архонту:

— Да, Эней много сделал для твоей дочери. А теперь, раз ты попросил меня лечить ее, оставь нас пока одних, чтобы Эней мог рассказать мне все, что он узнал о ее болезни.

Возвращаясь через некоторое время в парадную комнату, Тимон и Пиндар еще в перистиле услышали шамкающий голос старика:

— Может быть, ты и прав, Гиппократ, но если злые духи здесь ни при чем, то почему она падает, стонет и трясется? Почему?

При их появлении Эней умолк. Потом, выпрямившись, насколько позволяла ему дряхлость, он с достоинством сказал Тимону:

— Беседа наша была очень поучительна, но теперь я вас покину. Одной овечке нужно не больше одного пастуха, а… может быть, этот юноша и прав. Во всяком случае, мой старинный друг Гераклид вырастил достойного сына, и с его возвращением наш остров приобрел асклепиада не только мудрого, но и доброго. Жалею, что у меня нет такого сына. — С этими словами он семенящей походкой вышел из комнаты.

Гиппократ как мог понятнее объяснил архонту причины болезни его дочери и обещал, что скоро она будет совсем здорова, но при условии, что ее освободят от тиранической власти матери. Тимон просиял и радостно закивал. Нетрудно было догадаться, что болезнь дочери сильно его огорчала. Затем они все трое вернулись в спальню Пенелопы. Она лежала на кровати грустная, очень бледная и ослабевшая.

Тимон обнял ее.

— Ты скоро поправишься, моя маленькая… — Но тут голос его прервался, и, отвернувшись к высокому окну, он сделал вид, что смотрит на небо.

Затем он вышел, сказав Гиппократу:

— Я поговорю с ее матерью перед тем, как она отправится в гавань встречать нашего сына Клеомеда.

Когда Тимон ушел, Гиппократ нагнулся к Пенелопе и взял ее за руку.

— Почему ты лежишь в постели?

— Потому что, — ответила она, запинаясь, — потому что… ну, что же мне еще делать?.. У меня ведь священная болезнь… — Тут она всхлипнула. — И мать говорит…

— Забудь об этом, — перебил он. — Лучше объясни мне, почему ты думаешь, что больна священной болезнью?

— Ею болен один наш раб, — ответила Пенелопа, — и я видела, как он падает и…

Гиппократ бросил на Пиндара многозначительный и очень довольный взгляд, а затем снова посмотрел на Пенелопу.

— И поэтому ты решила, что тоже больна?

Девушка кивнула и снова всхлипнула.

Гиппократ выпрямился.

— Пойдем со мной, Пенелопа. Не надевай сандалий.

Рука об руку они прошли по коридору на наружный балкон.

— Пенелопа, — сказал Гиппократ, — у тебя нет этой болезни. Вы все ошибались. А теперь ты должна постараться вернуть себе утраченные силы. Принимай ванны и ешь побольше, Пиндар составят для тебя диету. Три раза в неделю ты в сопровождении служанки будешь ходить пешком в город и обратно. Первые семь раз можешь иногда садиться на своего ослика, чтобы дать отдых ногам, но потом больше не бери его с собой. — Он указал вниз, туда, где лежал город. — Видишь, вон там, над кровлями, капители колонн по ту сторону гавани? Посмотри от них направо, к храму. Чуть ниже храма, за деревьями, по эту сторону входа в гавань, находится ятрейон, где я осматриваю и лечу больных, а рядом с ним палестра, где мой брат Сосандр будет заниматься с тобой гимнастикой.

— Да, да, — воскликнула Пенелопа, — я знаю, где это!

Заметив, что ее хитон порван, она стянула прореху исхудавшей рукой и посмотрела на Гиппократа с радостным ожиданием.

— И делай еще вот что, — сказал он. — Видишь родник, который бьет вон там, в саду? Ты знаешь, что эта вода течет из Воринской пещеры, расположенной выше на горе? В те дни, когда ты не будешь посещать моего брата Сосандра, ты должна подниматься на гору к пещере, и пить эту воду там, где она выбивается из земли. В мире нет ничего целительнее ключевой воды — если пить ее из самого источника.

Гиппократ приподнял ее длинные черные косы и заметил, как исхудали ее щеки, но сказал только:

— У тебя очень красивые волосы.

Он обвил косы вокруг ее головы и одобрительно кивнул. На темные глаза Пенелопы навернулись слезы, но она улыбнулась. После ее ухода Гиппократ подозвал к себе Пиндара, который во время их разговора стоял поодаль.

— Ты убедился, Пиндар? Никакие злые духи в нее не вселялись. Она даже не больна, но для ее состояния есть причина, хотя заключена она не в утробе и даже вообще не в ее теле. Пенелопа как-то видела, как у раба начался настоящий эпилептический припадок, и его стоны и судороги очень напугали ее. В это время она, вероятно, чувствовала себя несчастной, была кем-то обижена, возможно, своей матерью, и вот она подумала: «Будь у меня священная болезнь, люди, наверное, были бы добрее ко мне». Она попробовала подражать тому, что увидела, и еще больше испугалась, вообразив, будто и вправду заболела. А потом обнаружила, что может вызывать эти припадки по собственному желанию. Так было и сегодня утром. Человек же, действительно страдающий священной болезнью, не способен на это, как бы ни старался.

— Я понял, — кивнул Пиндар.

— А чтобы вылечить Пенелопу, — продолжал Гиппократ, — нет никаких особых средств; мы можем только помочь ей разобраться, что с ней происходит, укрепить ее силы, занять ее ум, освободить ее от непонятных страхов, о причине которых нам надо будет еще хорошенько подумать. — Он поглядел на молодого человека. — Сейчас ты можешь вернуться к своим занятиям, но вечером еще раз побывай здесь. Я уже говорил тебе, какие диета и режим ей нужны. Последи, чтобы твои указания выполнялись.