Факел

Глава XIII Эмпедокл и боги

На другой день к вечеру сыновья Гераклида вместе шли по саду.

— Эмпедокл просил, чтобы мы собрались под платаном раньше обычного, — сказал Гиппократ. — Он хочет прийти туда, чтобы попрощаться. Я не совсем понял, что он, собственно, имел в виду.

— У него нет больше сил терпеть, — покачал головой Сосандр. — Злокачественная болезнь его позвоночника все усиливается, и мы ничем не можем ей помешать. Я пригласил его к себе домой, и у него вдруг начались страшные боли. Моя жена слышала, как он стонал, и теперь рвет и мечет, что мы позволяем ему страдать и дальше. Я не стал бы говорить этого перед учениками, но тебе признаюсь, что я и сам не раз подумывал: а не простят ли нас боги, если мы все-таки дадим ему яд, которого он так настойчиво требует?

Они подошли к асклепиадам, собравшимся в кружевной тени платана. Заметив, что Эмпедокла среди них еще нет, Гиппократ ответил брату так, чтобы слышали все остальные:

— Наша обязанность — спасать жизнь, а не прекращать ее. Может быть, богам и дано право перерезать нить жизни по собственному произволу. Но если ножницы возьмет врач, то дело может зайти слишком далеко. Вот о чем еще следует упомянуть в клятве врачей, когда мы решим ее обновить.

Сосандр кивнул в знак согласия, но все-таки добавил:

— И все же бывают случаи, когда выбор между жизнью и смертью зависит от нас. Из жалости к страданиям больного мы можем и не прибегнуть к лечению, которое хотя и продлит срок его жизни, но не принесет ему исцеления и не облегчит его мук. Можно ли ждать, что боги разрешат нам большую свободу? Мы горделиво заявляем, что греки мыслят свободно, в то время как другие народы склоняются перед царями или жрецами.

— Погоди! — возразил Подалирий. — Мне кажется, что мы вовсе не так уж свободны. Мы обязаны защищать государство, соблюдать законы, подчиняться судьям, почитать богов. Мы страшимся мести олимпийцев, если нарушаем божественный запрет, наложенный на кровосмешение, непочитание родителей и убийство.

— Пусть так, — ответил Сосандр, — но сравни нашу судьбу со жребием египетских врачей. Занимаясь лечением, они обязаны во всем следовать наставлениям «Книги мертвых»,[12] и если хоть немного отклонятся от них, то могут поплатиться за это жизнью. Более тысячи лет медицина там топчется на месте. И то же относится ко всем видам искусства. Погляди-ка на тамошние скульптуры и картины и сравни их с нашими! Вся разница в том, что наши боги дали нам свободу развиваться и искать лучших путей.

— Может быть, мы сядем, пока ждем Эмпедокла? — вмешался Гиппократ и добавил, обращаясь к брату: — Расскажи-ка нам, Сосандр, что говорит о богах Геродот. Ты ведь читал список его последней книги.

Сосандр улыбнулся и кивнул.

— Геродот утверждает, что греческих богов создали в своих творениях Гомер и Гесиод. Он очень ясно показывает, как это произошло. Он написал историю богов.

Тут его горячо перебил юный Дексипп:

— Если мы сами создали своих богов, то почему мы должны им подчиняться? И почему ты не можешь дать Эмпедоклу яд? Мы ведь все знаем, что он просил его у тебя!

Все немного растерялись — этот вопрос в устах младшего из асклепиадов прозвучал почти вызывающе. Они посмотрели на Гиппократа, но тот указал на Сосандра.

Лицо Сосандра просветлело, и он медленно и задумчиво произнес:

— Мудрецы верят в богов и молятся им. Однако люди мыслящие знают, что, поднявшись на вершину Олимпа, они не найдут там богов; и точно так же они знают, что греческие боги все же существуют, ибо они — лишь различные проявления одного вечного бога, различные его лики. Греческие боги помогают грекам и выслушивают их молитвы. Отрицать их существование было бы нечестием, и не думай, будто я его отрицаю. Но глупо, когда разумные люди не понимают их истинной природы. Грекам дано право понимать, лишь бы они сами этого хотели. Посмотрите для примера, что сделали греческие сказочники с нашим предком Асклепием. Теперь он стал богом и в его честь построили сотни храмов, где люди поклоняются ему и приносят ему жертвы. А ведь он был лишь искусным лекарем, и именно так его описывает Гомер. Но через Асклепия, бога-врачевателя, люди видят один из ликов вечного бога.

Сосандр теперь расхаживал взад и вперед, возбужденно размахивая руками: эта тема живо его интересовала.

— Греки, — воскликнул он в заключение своей речи, — должны благодарить греческих богов за свою свободу! Когда я говорю, что греки сочинили мифы о богах Олимпа и создали их, это вовсе не значит, что на самом деле боги не существуют. Не скажешь же ты, что такая-то истина не существует, только потому, что ее открыл грек!

— Великолепный довод! — воскликнул Гиппократ. — Будь тут Сократ, мы обсуждали бы эту тему до утренней зари. А вот если бы ты жил в Афинах, Сосандр, афиняне, наверное, приговорили бы тебя к изгнанию или дали бы тебе выпить цикуты, чтобы ты не учил молодежь богохульствовать. Пиндар, что это за свиток ты держишь?

— Этот папирус дал мне Эмпедокл, — ответил Пиндар. — Наверное, учитель, он хочет преподнести его тебе как прощальный дар. Часть его написана им самим, и он хранит этот свиток с тех дней, когда он в школе пифагорейцев был учеником Алкмеона.

Гиппократ хотел было развернуть свиток, но передумал и спросил:

— Ты прочел его, Пиндар?

— Да.

— Расскажи нам, о чем он повествует.

— Этот свиток, — со спокойной уверенностью начал Пиндар, — содержит подробное описание скрытого строения сердца и присоединенных к сердцу вен, которые содержат кровь. Кроме того, Эмпедокл описывает здесь пневму, или воздух. Он доказывает, что эта субстанция присутствует во всем сущем, там, где, как казалось людям, нет ничего. Он, например, указывает, что в водяных часах воздух занимает все пространство, не занятое водой. В человеческом теле, говорит он, воздух через сердце и вены проходит во все его члены.

— Это очень важные сведения, — кивнул Гиппократ. — И почему только он не захотел на этом остановиться? Почему ему понадобилось тут же перейти к недоказуемым гипотезам?

— Да, — продолжал Пиндар, — свиток содержит и учение, которое ты называл неверным. Он утверждает, что источником врожденного огня является сильный левый желудочек сердца. Врожденный огонь и ум, уверяет он нас, это одно и то же. Меня очень удивляет, почему Эмпедокл остается глух к доказательствам, которые приводишь ты относительно того, что приютом ума, обиталищем мысли является мозг. Тем более, что учитель самого Эмпедокла, Алкмеон, придерживался в этом вопросе того же мнения, что и ты. Пока тебя не было, я много беседовал с Эмпедоклом. Впрочем, — поправился он с улыбкой, — вернее будет сказать, что я подолгу его слушал. В отличие от тебя он не интересуется точкой зрения других людей. Но теперь я научился восхищаться им, как восхищаются им многие другие, и… жалеть его. Не знаю, известно ли тебе, что на улицах Мерописа за ним следуют целые толпы, требуя, чтобы он сотворил чудо, умоляя исцелить их. И еще одно… Только я, наверное, и так говорил уже слишком долго.

— Нет, — улыбнулся Гиппократ. — Продолжай.

— Так я хотел сказать вот что: когда я гляжу на него внимательным взглядом врача, я замечаю, как он исхудал и ослабел. Опухоль на спине заметно увеличилась. И у него начали пухнуть ноги. Он уже не может сам сесть на осла — его приходится сажать в седло и снимать…

Гиппократ предостерегающе поднял руку.

— Вот он.

С берега до них донеслись крики, а вблизи зазвенели лиры. К ним приближался какой-то человек. Это был Эмпедокл, но его одежда и манера держаться претерпели странное изменение. Его красивое лицо сияло. На нем, словно на царе, был золотой венец и золотой пояс. Плащ его был пурпурным, а в набалдашнике посоха горел большой драгоценный камень. Когда он приветственно поднял руку, лиловый сапфир в перстне ослепительно сверкнул.

Все молча ждали его приближения. Гиппократ встал со своего сиденья у ствола платана и жестом предложил его гостю. Эмпедокл медленно, с трудом опустился на него. Торжественная музыка зазвучала совсем близко. Рабы-близнецы остановились на краю тени от могучих ветвей платана. Солнце, пробивавшееся сквозь листву сада, золотило их желтые хитоны и льняные волосы.

Гиппократ сел рядом с другими асклепиадами, и все они ждали, что скажет человек, сидящий на месте учителя. Эмпедокл обвел их взглядом.

— Я пришел проститься с вами. Я просил исцеления или смерти, но недуг мой неизлечим, а боги не дозволяют вам дать мне испить смертоносный напиток — во всяком случае, так считаете вы. Что же, вы сделали для меня все, что, по-вашему, могло принести мне пользу. Ваша доброта облегчила мой страдальческий путь, и вы прибегли ко всем средствам, известным медицине. Но никакое желание, пусть самое горячее, и никакое искусство не могут обновить это разрушенное жилище.

— Чепуха! — воскликнул Сосандр. — Мы ведь еще только начали. Ты же сам знаешь, Эмпедокл, что тебе стало гораздо легче разгибать спину.

Эмпедокл грустно усмехнулся.

— Да, Сосандр, ты сделал все, что мог. Но моя трагедия приближается к завершению. Герой удаляется, и хору остается только пропеть заключительные строфы.

Ветер шелестел в ветвях огромного платана над их головами, и коробочки с прошлогодними семенами раскачивались, будто безмолвные бубенчики на истершихся нитях. Гиппократ следил, как крылатые семена опускались на одежду Эмпедокла и его венец, обещая, что за смертью последует новое рождение. Ему пришло в голову, что царственная осанка философа, который занял сейчас его место, не была простой ужимкой безумца, как это могло показаться на первый взгляд. Быть может, Эмпедокл сам уверовал в то, что он — бог? Или он сознательно притворяется, надеясь, что в его божественность поверят потомки? Вдохновение и безумие как будто имеют много общего, и гениальный ум продолжает творить, даже когда помутится.

— Подобно Прометею, — говорил Эмпедокл, — я — бог, обреченный на страдания. Подобно ему, я щедро одарил людей. И в наказание за этот древний грех я обречен скитаться в вечности, становясь то человеком, то зверем, то деревом. Я должен прожить сотни жизней и умереть сотнями смертей, а моя душа облекается во все новые и новые одежды, которые скоро изнашиваются и сбрасываются.

— Эмпедокл, — сказал Пиндар, — ты рассказывал нам о четырех элементах, из которых слагается все сущее: о воздухе, воде, земле и огне. Но ты еще говорил, что все это боги — Зевс, Гера, Айдоней и Местис. И еще ты говорил, что силы, которые управляют всем сущим, — любовь (филиа) и ненависть (нейкос) — тоже боги. Так, значит, твоя философия утверждает бытие и еще одного бога, превосходящего величием и Зевса, и Аполлона, и Афродиту? Бога, наделенного высшей властью?

Поглядев на остальных, Гиппократ заметил, что этот вопрос им понравился. Улыбнувшись про себя, он снова устремил взгляд на Эмпедокла. Пиндар, как всегда, задал обоснованный и логичный вопрос. Всякому, выступающему в этом кругу, следует ожидать подобных вопросов.

— Да, — ответил Эмпедокл. — Сферическое бытие, обнимающее все, — вот величайшая богиня. Мы можем называть ее Сфайрос. Парменид называл ее Дике.

Голос Эмпедокла стал еще более звучным, и асклепиады наклонились вперед.

— Некогда был золотой век. Я описал его в одной моей поэме:

Солнце, и земля, и воздух, и море, четыре корня, были связаны воедино. И удерживала их вместе власть Афродиты, власть любви. Но хотя ничего нельзя было уничтожить или отнять, изменения все же были возможны. И вот так Сфайрос создала все. Пропитав свою кисть всеми оттенками красок, она написала деревья и мужчин, женщин и зверей, рыб и птиц, и долговечных богов. Некоторые формы, которые она создала, были нежизнеспособными, а другие изменялись с течением времени. И вот в результате долгого развития жизнеспособные формы стали тем, что нас сейчас окружает, и нами самими. Мы — результаты этого развития, сохранившиеся потому, что были того достойны. Но золотой век миновал, и теперь мы вступили во времена горя и вражды. Злая сила раскалывает мир, ненависть раскалывает сферическое бытие. Любовь удаляется, и растет раздор.

Эмпедокл встал и произнес торжественно:

— Вот все, что может быть открыто смертным…

Голос его вдруг прервался. Он склонил голову, застонал, и вновь опустился на сиденье — но лишь на миг. Он заставил свое скрючившееся тело разогнуться и медленно поднялся. Поддерживая его под руки, Гиппократ и Сосандр помогли ему дойти до ворот. Там они бережно усалили его на мула, которого подвели близнецы, и поправили седло, чтобы ему было удобнее.

— Свиток, который ты дал мне, — сказал Гиппократ, — мы будем хранить вместе с драгоценнейшими нашими папирусами. Он будет памятником того, что ты сделал для медицины.

Эмпедоклу эти слова доставили явное удовольствие. Он снял с головы венец и, с улыбкой посмотрев на асклепиадов, сказал:

— Это были счастливейшие годы моей жизни — годы юности, которые я отдал медицине. Но теперь я говорю — прощайте. Вы помните слова Эсхила:

Гиппократ смотрел, как Эмпедокл выехал за ворота. Тут же раздались крики невидимой толпы.

— Когда мы, наконец, научимся убивать боль, не убивая человека? — сказал он Сосандру. — Когда мы научимся лечить злокачественные опухоли?

Затем он повернулся к Пиндару.

— Эмпедокл, как я узнал, едет в Пелею. Отправляйся за ним туда — боюсь, ему может понадобиться твоя помощь. Ты сможешь остановиться у старика Энея.

Когда на следующий вечер асклепиады собрались под платаном, Пиндар еще не вернулся. Однако к концу беседы он появился в саду.

— Да, — сказал он в ответ на вопрос Гиппократа, — я принес вам новости. Но хорошие или дурные — судите сами. Вчера я добрался до Пелеи вскоре после Эмпедокла. Его, как почетного гостя, поместили в тамошнем акрополе. Но когда я на заре пошел туда повидать его, мне сказали, что он в сопровождении близнецов и проводника отправился на гору позади Пелеи. Туда, объяснили мне, ведет тропа, и его мул может подняться до самой вершины, где есть уступ, на который часто взбираются те, кто хочет полюбоваться морем на юге. Я последовал за ним и, немного не доходя до вершины, увидел проводника и близнецов с мулом Эмпедокла. Он велел им подождать его там. Я пошел дальше за ним по тропе. Она кружила между скал, но вскоре вывела меня на уступ. Там лежала его одежда — аккуратно сложенный хитон, сандалии, а сверху — посох, пояс и золотой венец… — Голос Пиндара прервался.

— И все? — спросил Гиппократ. — Ведь ты же, наверное, стал искать его?

Пиндар кивнул и, с усилием овладев собой, продолжал:

— Да. Сначала я прислушался. Потом позвал его. Но ничего не услышал. Тогда я пошел дальше по уступу и вдруг увидел его — чуть было не споткнулся о его тело. Я подумал сперва, что он умер: он лежал ничком, совсем нагой, подстелив на острые камни свой пурпурный плащ. Я тихо окликнул его по имени, и тогда он приподнялся на локте и спокойно поглядел на меня. Глаза его горели странным огнем, но сказал он только: «Что же, Пиндар, вот ты и пришел». Повернув голову, он посмотрел на море — он лежал возле самого обрыва. «Я вспоминал эту мою жизнь, — сказал он, — годы юности и возмужания. Это была хорошая жизнь, великолепная жизнь, пока меня не изгнали и пока моя жена… но к чему рассказывать тебе об этом?» Я попытался уговорить его уйти, хотел помочь ему встать, но он сказал, чтобы я не трогал его. Утро было очень холодное, хотя солнце уже поднялось из-за Книдских гор и осветило уступ. А Эмпедокл лежал там — нагой и неподвижный. Потом он посмотрел на меня и добавил: «Мне еще осталось что сказать, а я ведь всегда любил, чтобы меня было кому слушать, ты, верно, заметил? — Тут он улыбнулся, а затем продолжал: — Асклепий послал меня на Кос, но Гиппократ не смог исцелить мою болезнь. На то не было воли богов. И вот это мое тело умрет — но не я, ибо я буду жить дальше… Как ты думаешь, Пиндар, кем я стану теперь? Окажусь ли я в теле человека, зверя или какой-нибудь ползучей твари? Или я, наконец, вновь обрету свободу на Олимпе?» Он прижался лбом к земле и умолк. Но вскоре он застонал от внезапной боли и попросил: «Принеси мне мои сандалии, Пиндар. Я не могу идти — камни режут мне ноги». Я побежал за ними как мог быстрее, но едва взял их, услышал громкий крик. Я бросился к месту, где оставил Эмпедокла, но его уже не было. — Пиндар опустил голову, словно рассказ его был окончен.

— Не было? — воскликнул Сосандр. — Как так — не было?

— Плащ лежал на прежнем месте. Я долго звал. Но ответа не получил. Позади меня, внизу, на склонах над Пелеей, звенели колокольчики пасущихся овец, а затем раздались звуки лиры. Это близнецы, повинуясь приказанию своего господина, заиграли гимн, чтобы помочь ему найти путь. Обрыв в сторону моря очень высок и крут. Море было далеко внизу, и я не заметил на нем ни единого паруса.

— Ты больше ничего не видел? — спросил Гиппократ.

— Ничего. Только змею, которая скрылась при моем приближении. Да еще по уступу ползла большая черепаха.

Асклепиады молча переглянулись. Наконец Гиппократ заговорил:

— На закате жизни наступает миг, когда огни позади тускнеют, а впереди чернеет смерть. И тогда каждый человек один встречает своих богов.

Когда Гиппократ вернулся к себе домой, он увидел, что у двери его поджидает Никодим. Молодой человек поклонился.

— Можешь ты поговорить со мной? — спросил он. — Я хочу проститься с тобой и от всего сердца поблагодарить тебя за помощь. Скоро сюда должен зайти корабль, направляющийся в Тир, а ты, как мне сказали, завтра уезжаешь на Триопионские игры.

— Да, — ответил Гиппократ. — И пробуду там не меньше четырех-пяти дней. Говорят, Никодим, тебя очень заинтересовало учение Эмпедокла?

— Да, — подтвердил молодой человек. — В Иерусалиме отец хотел сделать из меня священника. Я уже начал учиться, и только мои припадки помешали этому. Я ходил за Эмпедоклом и слушал, как он беседует с людьми. Видишь ли, на Косе у меня нет друзей, и мне не с кем было разговаривать.

— Мне жаль огорчать тебя, но больше ты его не услышишь. Эмпедокл умер.

— Какое горе! — воскликнул Никодим. — Для меня это большая потеря.

Увидев на его глазах слезы, Гиппократ ласково сказал:

— Наверное, тебе здесь иногда бывает тоскливо?.

— Да.

— Так войди же. Сегодня я один. Если ты не ужинал, то поужинай со мной.

Они вошли в дом.

— Отхожее место вон там, — сказал Гиппократ. — А вот тут ты найдешь воду, чтобы омыть руки и ноги. Сними свои сандалии и надень эти красные туфли. Такие ведь носят на Востоке, правда? Я буду ждать тебя в экусе — вон там, на той стороне дворика. А пока я распоряжусь, чтобы стол накрыли на двоих. Пища у меня самая простая, но, надеюсь, ты останешься доволен.

Когда они кончили есть и Гиппократ налил вино в чаши, он повернулся к Никодиму.

— Объясни, — попросил он, — почему оттого, что тебя готовили в жрецы, ты заинтересовался Эмпедоклом?

— Он показался мне, — ответил Никодим, — человеком вдохновенным, провидцем. История Израиля знает много таких людей. Некоторых из них называли пророками, а других побивали камнями, потому что их учение противоречило нашей религии.

Гиппократ с любопытством посмотрел на него.

— Твой народ сохранил свою древнюю религию?

— Да, — ответил Никодим, — еврейская религия не изменяется. И не может измениться — разве только в вопросах толкования — благодаря священным книгам. Мы называем их Писанием. И сохранили их даже во время вавилонского пленения. А теперь, вернувшись в Иерусалим, мы снова можем говорить о Писании открыто. Оно составлено пророками, поэтами, писцами и всякими другими людьми, которым вещал сам бог. Многое я знаю наизусть.

— Ну, а что сказали бы твои единоверцы о рассказах Эмпедокла про сотворение мира и богов?

— Позволь, я отвечу тебе словами Писания, — сказал Никодим. — «В начале сотворил бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и дух божий носился над водою. И сказал бог: да будет свет. И стал свет».

Гиппократ задумчиво посмотрел на своего гостя, но ничего не сказал, и Никодим продолжал:

— Давид, поэт и царь евреев, писал: «Господи! Ты нам прибежище в род и род. Прежде нежели родились горы, и ты образовал землю и вселенную, и от века и до века ты — бог. Ибо пред очами твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел, и как стража в ночи».

Гиппократ одобрительно улыбнулся.

— Так значит, ваш бог, — спросил он, — подобен человеку и создан по образу людей?

— Нет. Но сказано, что человек был сотворен по образу и подобию бога, а Давид пел о нас, как об овцах, пасомых пастухом: «Господь — пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим. Подкрепляет душу мою; направляет меня на стези правды ради имени своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что ты со мной; твой жезл и твой посох — они успокаивают меня».

— Прекрасно! — заметил Гиппократ. — Но раз он пастух, то значит, вы видите его и слышите его голос?

Глаза Никодима блестели от удовольствия — эта беседа ему очень нравилась.

— Иегова, — сказал он, — еще и веяние тихого ветра. Написано, что Илия поднялся на высокую гору и воззвал к господу: «И вот, господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы перед господом, но не в ветре господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении господь; после землетрясения огонь, но не в огне господь; после огня веяние тихого ветра, и там господь».

Гиппократ кивнул.

— Сократ, — сказал он, — учит, что у людей есть души и что они каким-то образом сообщаются с духом бога. Он, конечно, стал бы допытываться, откуда ты все это знаешь, но думает он примерно то же, если не ошибаюсь.

Проводив Никодима до дверей, он вышел вслед за ним во двор и остановился, глядя на звезды. «Надо помочь этому молодому человеку и в будущем справляться с его болезнью», — подумал он и заговорил с Никодимом о его отце и о дальнейших планах.

— У всех людей, — сказал он, — есть свои несчастья, и надо уметь жить с ними и преодолевать их. Такова и твоя эпилепсия — не больше. Я думаю, теперь ты будешь чувствовать себя лучше. Но как бы то ни было — у тебя впереди вся жизнь. Найди себе дело. Попробуй, когда вернешься, принять участие в постройке стен нового Иерусалима.