Факел

Глава V Священная болезнь

В тот же день, ближе к вечеру, Гиппократ, покинув узкие городские улочки, направился домой по берегу моря.

Ступив на прибрежный песок, он вздохнул с облегчением. Позади остались долгие утомительные часы, проведенные у постели больных, которые были не в силах прийти к нему сами. Он взял с собой двух учеников, предполагая, что сможет попутно наставлять их. Но больных оказалось слишком много — мужчины, женщины, дети… и столько разных недугов! Теперь он с досадой вспомнил, что все эти часы он только успокаивал больных и объяснял их родственникам, как за ними ухаживать, и у него не нашлось ни одной свободной минуты, чтобы подумать. И в довершение всего на Косе вновь свирепствовала острая лихорадка. Как же мог он отказать страдальцам, взывавшим о помощи, пусть даже и зная, что не может уделить каждому достаточно времени? А ведь ему еще нужно найти время для занятий и обобщения наблюдений, время, чтобы записывать сведения о новых больных, время, чтобы размышлять и учить.

Больным отказывать нельзя… но нельзя и отказываться от занятий. Он с горечью чувствовал, что попал в туник. И еще одно… возможно, его томит одиночество.

Его отец, думал он, тоже прошел через все это. Вот почему он, наверное, так любил повторять слова Солона: «Во всем нужна мера». Но не так-то просто применить это правило, распределяя время в водовороте будничных забот.

Он поглядел на море. Совсем близко плыли рыбачьи лодка, а в отдалении виднелась триера. Он глубоко вдохнул прохладный морской воздух. Как хорошо вновь ощутить знакомые запахи моря, услышать его музыку!

Волны одна за другой быстро набегали на берег. Они обрушивались на песок, шинели, перекатывали камешки — их стук раздавался то спереди, то сзади. И в душе Гиппократа вновь воцарилось спокойствие.

— Гиппократ!

Он вздрогнул, услышав свое имя. Подняв голову, он увидел, что к нему идет его мать, Праксифея. Она засмеялась, и он обрадовался, что она вышла встретить его. «Какой у нее мягкий музыкальный смех, — подумал он. — И какие румяные щеки! Нет, она еще очень красива, хотя волосы ее уже седеют».

— Я давно смотрю, как ты бредешь по песку, — сказала она. — Ты чуть не споткнулся о перевернутую лодку. Твои мысли были, наверное, где-то очень далеко?

— В пространстве — нет, но во времени — да. Видишь ли, ветер и волны наделяют меня крыльями.

Приблизившись к ограде, за которой находился их дом, они остановились, и Гиппократ посмотрел на храм, венчавший стену по ту сторону пролива. Прошло всего два месяца с тех пор, как по этому проливу плыл корабль, привезший его на родину. Среди колонн храма прогуливались люди, и ветер играл их плащами.

— Греки! — сказал он матери. — Греки, о чем-то говорящие, спорящие, что-то обсуждающие. В этом разница между греком и варваром, между Элладой и Македонией. В Македонии люди не умеют разговаривать. Они только воюют и трудятся — и еще едят, любят и спят. Вряд ли они даже видят сны. Для этого они слишком устают!

Праксифея улыбнулась:

— Обед ждет тебя. Пойдем домой, сынок. Сними сандалии и умойся. Сегодня у нас на обед рыба.

— Все рыба да рыба! В Македонии еда совсем другая.

Ее лицо стало грустным.

— Да, но ведь это твоя любимая барабулька… и к тому же большая, из утреннего улова.

Мать с сыном обедали вдвоем — он возлежал на ложе, а она сидела на скамеечке у его ног. Когда они кончили есть, Праксифея принялась прибирать в комнате, поглядывая на сына. Но он был погружен в глубокую задумчивость. Праксифея поправила широкий фиолетовый пояс своего голубого хитона и пригладила волосы.

— Это тот самый пояс, который ты привез мне из Македонии. Он тебе нравится?

Гиппократ кивнул.

— Я совсем забыла сказать тебе, — продолжала она. — Сегодня здесь был один еврей. Он приехал прямо из Иерусалима. Его зовут Никодим. Он говорит, что поражен священной болезнью. Я сказала ему, что ты посмотришь его вечером, когда будешь беседовать с асклепиадами под платаном. Я правильно сделала?

— Да.

После некоторого молчания Праксифея снова заговорила:

— Что нового в доме архонта Тимона?

— Дочь Эврифона, — ответил он, — выходит замуж за Клеомеда, сына архонта. Ее зовут Дафна. То есть она выйдет за него, если он ей понравится. Он должен был приехать сегодня утром, чтобы они могли познакомиться перед помолвкой, но почему-то не приехал.

— Так-так! — воскликнула она. — Вот это и вправду новость. А невеста красива?

Гиппократ несколько секунд собирался с мыслями, а потом ответил:

— Рост средний, кожа загорелая, мускулатура хорошо развита. Волосы черные, лицо своеобразное — лоб и нос удивительно прямые. Любой ваятель пришел бы от нее в восторг. Они всегда выискивают такие профили. Глаза, по-моему, синие, но в этом я не уверен. Грудь и бедра развиты нормально. Здоровье, насколько я мог судить, превосходное…

— Гиппократ! — воскликнула его мать. — Иногда тебе следует забывать, что ты врач. Эта Дафна — женщина, а не твоя больная и не лошадь. — Праксифея покачала головой и продолжала после паузы: — Я знаю, Гиппократ, как велико бремя, которое ты взял на себя, заменив здесь отца. Тебе нужна помощь. Ну, конечно, твой брат Сосандр умело лечит гимнастикой, а твой родич Подалирий будет помогать тебе, как он помогал твоему отцу. Хорошо еще, что они любят и уважают тебя, как старшего, хоть ты и моложе их. Ни тот, ни другой не могли стать преемниками Гераклида. Ведь надо же и наставлять учеников, и распознавать болезни, и уметь обращаться с больными — только ты обладаешь достаточной мудростью и решимостью для этого. Но тебе нужна помощь любящей жены. Она откроет тебе вторую половину жизни, которой ты сейчас не знаешь. Оставаясь одиноким, ты обкрадываешь себя. Твой отец любил повторять: «Во всем нужна мера». Это относится и к врачеванию, и к занятиям, и даже к помощи, которую ты оказываешь из сострадания.

— Когда мы встретились с тобой на берегу, я как раз вспоминал эту поговорку.

Она кивнула.

— Раз ты живешь здесь и носишь его мантию, ты часто будешь слышать его… как я часто слышу.

Она отвернулась и быстро вышла из комнаты. Гиппократ глядел ей вслед, понимая ее тоску. Вскоре она вернулась и, посмотрев на сына, продолжала, словно ничего не произошло:

— Никто не знает тебя так, как я. Обычно ты бываешь веселым, разговорчивым, шутливым. Но когда ты ломаешь голову над какой-нибудь нерешенной загадкой, ты становишься совсем другим: ты окружаешь себя стеной, вот как сегодня. Жена, настоящая подруга-жена, сумеет проникнуть за эту стену и помочь тебе. Тебе нужен кто-то, с кем ты мог бы делиться своими мыслями. А я уже, наверное, для этого слишком стара. Ты меня не видишь и не слышишь. Сколько раз я говорила твоему отцу, чтобы он подыскал тебе жену, но он все отвечал, что пока рано об этом думать. Ты хотел учиться — еще, и еще, и еще!

Гиппократ вскочил с ложа, обнял мать, а потом принялся расхаживать по комнате.

— Быть может… если бы мне удалось найти женщину, похожую на тебя… Я видел много красавиц, но, когда оказывалось, что им не интересно то, что интересует меня, мне становилось с ними скучно. Я, конечно, хотел бы иметь сыновей, но… — Он улыбнулся ей и не договорил.

Приближались сумерки, а с ними час, когда Гиппократ наставлял учеников и беседовал с ними о медицине. И мать с сыном направились к двери. Остановившись на пороге, Праксифея смотрела, как он шел посаду к большому платану, где его ждали ученики. Сколько раз она вот так же смотрела вслед его отцу! Быстро подойдя к скамье под деревом, она тяжело опустилась на нее. Потом она тихо заговорила, словно обращаясь к кому-то невидимому:

— Как может одинокая вдова найти женщину под стать такому сыну? Она должна быть близка ему не только телом, но и духом. А как я найду ее?

Гиппократ остановился, чтобы взглянуть на синий пролив, отделяющий Кос от материка. Карийские горы горели розоватым золотом, а у их подножья он различал обращенный к Косу вход в Галикарнасскую гавань и крохотные белые храмы, озаренные закатными лучами. Сколько раз в дни своего беззаботного детства созерцал он эту несказанную красоту. Тогда жизнь была полна надежд. Все казалось возможным и достижимым — завоевать венок победителя в атлетических играх, постичь все глубины литературы, философии, медицины…

А теперь он ставит перед собой только одну задачу, одну цель: освободить медицину от слепой веры в сомнительную мудрость прошлого и сделать ее наукой. Ведь удалось же это другим людям в иных областях знания! Пифагор претворил линии и числа в подлинную науку. Греки создали искусство, театр, поэзию. В Афинах он видел, как Фидий превращал глыбу мрамора в воплощение красоты — с помощью резца и молотка он высекал вечную истину. Он слушал, как Сократ, обличая фальшь и нечестность в сердцах людей, открыл человеческую душу — разум и совесть. Но еще ни один асклепиад не пытался сделать то, что задумал сделать он.

А если он допустит в свою жизнь женщину? Не помешает ли она его трудам? Или, наоборот, поможет ему, как считает его мать? Он снова увидел перед собой глаза Дафны — она смотрела на него тогда, словно оценивая… Да, в одном его мать права: Дафна — женщина, а не его больная… Вдруг он вспомнил еще одну женщину, которую знал в Македонии, — Фаргелию. Она тоже была красива и привлекательна…

Он стоял неподвижно. Сад был охвачен глубокой тишиной, и только маленькая птичка распевала свою звонкую песню. Вон она — на ветке олеандра: длинный хвост, красные крылья, зеленовато-коричневая грудка. Гиппократ посмотрел на аккуратные белые здания внутри ограды: его дом, где на скамье сидит его мать и смотрит на него, палестра, ятрейон — отделенные от всего мира, открытые только морю и больным. Этого достаточно. Здесь, с помощью своего резца и молотка, он попробует найти истину.

И Гиппократ направился в дальний угол сада. Там под платаном стояла небольшая группа людей, которые что-то оживленно обсуждали. Пиндар горячо спорил с Подалирием, старшим асклепиадом, который с тех пор, как Гиппократ себя помнил, всегда был помощником Гераклида. А теперь он стал старшим помощником Гиппократа — все такой же сдержанный, добросовестный, неутомимый, серьезный.

Низкорослый силач Сосандр заметил Гиппократа и поспешил ему навстречу. У старшего сына Гераклида была большая красивая голова с высоким лбом, мохнатые брови и аккуратно подстриженная квадратная борода. Но эта голова была всажена в самые плечи короткого изуродованного туловища. Длинные сильные руки и ноги делали его похожим на корявый древесный ствол с могучими ветвями. Однако те, кто узнавал его поближе, скоро забывали о безобразном горбе, покоренные ясным умом, добрым, отзывчивым сердцем и веселым остроумием этого человека.

Братья обнялись, а затем Сосандр положил огромную ладонь на плечо Гиппократа и, прищурясь, посмотрел на него снизу вверх.

— Нам сегодня пришлось без тебя трудно. У меня в палестре перебывало много больных — даже в Селимбрии, где я учился гимнастике у Геродика, я не часто видел столько людей, одновременно проделывающих лечебные упражнения. Твоя слава привлекает на Кос жителей дальних областей, а когда они попадают сюда, я вылечиваю их за тебя своей гимнастикой! — Улыбнувшись брату, он воздел к небу руки, длинные и волосатые, как у огромной обезьяны. — Уезжая, они поют тебе хвалу, а обо мне помалкивают. А затем торопятся принести богатые жертвы в храме Асклепия, так ничего нам и не заплатив!

— Пожалуй, ты прав, — засмеялся Гиппократ. — Я беседую и пишу, ты лечишь, а похвалы и вознаграждение достаются нашему предку Асклепию. Однако твоя гимнастика излечивает далеко не от всего. Сегодня утром я как раз наблюдал такой случай. Две женщины — признаки болезни заметны у дочери, но причину ее, как мне кажется, надо искать в матери.

— Женщины! — проворчал Сосандр. — Советую тебе не ломать голову над этим случаем. Человек может сравняться в философии с Анаксимандром и Сократом. Может превзойти в математике Пифагора, а во врачевании — Алкмеона, но о женщинах он все равно ничего знать не будет. Есть вещи, недоступные пониманию мужчин. Так мне сказала утром жена.

Смеясь, сыновья Гераклида приблизились к кружку, расположившемуся под развесистыми ветвями платана. Все сразу замолчали.

— Привет вам, — сказал Гиппократ. — О чем вы спорили?

Подалирий, крупный мужчина с коротко подстриженной седой бородой, весьма серьезно относившийся к своим обязанностям старшего асклепиада, сказал:

— Видишь ли, Гиппократ, Пиндар говорит о священной болезни такие вещи, которым я просто не могу поверить. Кроме того, учитель, в приемной тебя ждет молодой чужестранец, он хотел бы, чтобы ты поговорил с ним сегодня. Он приехал к тебе из Иерусалима лечиться от этого самого недуга.

— Сначала выслушаем его, — сказал Гиппократ, — а к вашему спору вернемся позже.

Он опустился на скамью своего отца, прислонившись к огромному стволу. Подалирий и Сосандр сели возле, а остальные расположились на каменных скамьях, поставленных полукругом. Когда слуга привел чужестранца, Гиппократ улыбнулся ему и сделал знак приблизиться.

— Стань вот здесь и расскажи нам о себе: на что ты жалуешься, как начался твой недуг. Мы поможем тебе, если это будет в наших силах.

Молодой человек послушно стал на указанное место, и его осветили последние лучи заходящего солнца. Он поклонился низко, как кланяются на Востоке, коснувшись земли полой богато украшенного плаща. Черты его лица были грубоваты, но красивы, черная борода подстрижена по персидской моде.

Подалирий, подойдя к нему, сказал:

— Сними плащ и отдай его мне.

Молодой человек повиновался, и старший асклепиад продолжал:

— А теперь сними хитон. — И заметив, что тот заколебался, добавил резко: — Варвары стыдятся наготы, а греки нет… Вот так-то лучше. Набедренной повязки можешь не снимать, если тебе так удобнее. — Тут Подалирий кивнул и закончил почти с улыбкой: — А теперь расскажи учителю, что с тобой и как ты заболел.

Молодой человек, на чьих щеках проступил румянец гнева, теперь произнес медленно и с достоинством:

— Вы, греки, называете варварами всех, кому греческий язык — не родной. Но у нас, евреев, были пророки и мудрецы задолго до Гомера. Я не закрываю глаз на величие Эллады. Но я книжник и помню также о нашем прошлом величии, помню, что наш народ избран Иеговой.

— Прекрасно сказано, юноша, — заметил Гиппократ. — А теперь расскажи мне подробно про свою болезнь. Только говори попроще.

— Мне двадцать два года, зовут меня Никодим, — ответил молодой чужестранец, выговаривая греческие слова чуть гортанно, с восточным акцентом. — Я приехал из Иерусалима. Мы, люди колена Иудина, вновь воздвигаем его стены и храм господа нашего. Может быть, ты знаешь, что мы вернулись в родную землю после ста сорока лет пленения. Когда я был еще мал, мой отец оставил персидскую столицу и последовал за великим пророком Неемией а Иерусалим. Он взял меня с собой. Путь был долгим и трудным, и еще в дороге я вдруг заметил, что время от времени ощущаю какой-то дурной запах. И очень удивился, узнав, что, кроме меня, никто его не чувствует. Иногда после этого я испытывал мучительный страх и что-то начинало давить вот здесь. — Он провел ладонью по животу снизу вверх. — А в тот день, когда мы добрались до Иерусалима, я потерял сознание и упал на землю — это рассказал мне отец. Сам же я помню только, что вновь ощутил это таинственное зловоние и страх. А дальше — мрак. Перед этим я очень устал. Нам негде было ночевать. Люди колена Иудина, вернувшиеся раньше нас, не обрадовались нам, как вновь обретенным братьям. После этого у меня было много припадков. Первосвященник сказал, что в меня вселяется злой дух. Говорят, я иногда хожу и совершаю странные поступки, но я не сознаю, что совершаю их. Может быть, я согрешил против бога. Может быть, он карает меня за это. Так утверждают все. Но я молился об исцелении и не был исцелен. После возвращения в Иерусалим мой отец разбогател, торгуя с Тиром, и я побывал во многих городах, но им одни врачеватель не сумел меня вылечить. Наконец один мудрый милетский лекарь сказал: «Поезжай к Гераклиду и его сыну, прославленному Гиппократу». — Тут молодой человек посмотрел прямо в лицо Гиппократу. — И вот я приехал. Помоги мне! Люди сторонятся меня, словно я нечист или опасен. Я отвержен, я проклят.

С жестом отчаяния он упал на колени и поцеловал руку Гиппократа. Тот мягко отнял ее и покачал головой.

— В тебя не вселяется злой дух. И никакие обряды тебе не помогут. Не жди от нас чудес. Но мы сделаем для тебя все, что в наших силах. А теперь иди.

Никодим встал.

— Что же мне делать? — спросил он.

— Ты должен есть полезную пищу, — улыбнулся ему Гиппократ. — И не пить вина. Ты должен спать как можно больше. Ты снимешь спою щегольскую одежду и будешь усердно заниматься гимнастикой с моим братом Сосандром — вот с ним. Мышцы у тебя дряблые. После этого мы внимательно обсудим, чем еще можно тебе помочь. А сейчас иди.

Повернувшись к Подалирию, он добавил:

— Кликни слугу. Впрочем, погоди. — И, попросив Никодима подождать, Гиппократ подозвал к нему остальных асклепиадов.

— Поглядите на этого человека внимательно, — сказал он. — Когда он говорит или улыбается, правая половина его лица движется меньше левой. А правая рука чуть-чуть меньше левой. Ты левша? — Никодим удивленно кивнул, и Гиппократ продолжал: — Заметьте также, что у него на левой ноге след глубокого ожога… Ты упал в костер?

— Да, учитель. Мне сказали, что во время припадка я сел прямо в огонь. Но боль я почувствовал, только когда очнулся.

— Еще один вопрос. Что рассказывал тебе отец о твоем рождении и младенческих годах?

— Он говорил, что я родился заморышем и долго не мог пошевелить правой рукой. Но когда мне исполнился год, я уже стал крепким и здоровым ребенком. Если бы я родился в семье грека, отец, возможно, бросил бы меня в лесу. Мне повезло, что я еврей! — С этими словами он посмотрел на Подалирия.

— Хорошо сказано! — засмеялся Гиппократ. — Ты себя в обиду не дашь, как я погляжу. А теперь иди.

Но Никодим не тронулся с места. Его глаза стали странно неподвижными. Он стоял, глядя в пространство, и лицо его исказилось, словно от ужаса.

— Наблюдайте внимательно, — сказал Гиппократ, вставая.

Никодим прижал ладони к животу. Он чмокал губами, как будто стараясь что-то проглотить. Потом стал дергать набедренную повязку и сдвинул ее, а изо рта у него потекла слюна. Вдруг ноги его подкосились, он тяжело опустился на землю и замер. Все молчали.

Через некоторое время Никодим поглядел по сторонам и сделал неуклюжую попытку подняться. Подалирий помог ему встать. Молодой человек бормотал:

— Я сам… я сам… не трогай меня. — Он осмотрелся, начиная понимать, что произошло. — Я… у меня… у меня был припадок. Вы видели?

— Бедняга… Да, мы видели, — ответил Подалирий, уводя его.

Гиппократ молча расхаживал взад и вперед под деревом. Затем он остановился и поглядел на остальных.

— Это было одно из проявлений «священной болезни», которая имеет много форм. Вы наблюдали легкий припадок с начала до конца. Когда этот юноша чмокал губами и дергал свою повязку, он ничего не сознавал. Если бы он в это время упал в костер, то боль почувствовал бы, только очнувшись. Но огонь все равно опалил бы его и оставил бы след — вроде того, который вы видели у него на ноге. Несомненно, у него бывают и более сильные припадки — тогда он падает на землю, дергается, испускает изо рта пену и мочится прямо под себя. Вы еще не видели подобных припадков и могли бы подумать — как с незапамятных времен и думают люди невежественные, — что в него вселился злой дух. Но это не так. Действительно, на первый взгляд может показаться, что он подчиняется чьей-то власти, так как вдруг перестает быть самим собой. Называйте же это состояние «захватом» — эпилепсией. Но, употребляя это слово, помните его истинный смысл. Эта болезнь представляется мне нисколько не божественнее и не священнее остальных. Как и они, она объясняется естественными причинами. Если вы скажете, что все хорошее и все дурное происходит по воле богов, я не стану спорить. В этом смысле любую болезнь можно считать проклятием богов. Однако эпилепсия не более священна, чем все остальные болезни. Люди, которые в наши дни берутся лечить ее очищением, заклинаниями и магическими средствами, — это, попросту говоря, маги, шарлатаны и обманщики, делающие вид, будто они превосходят благочестием и знаниями всех других. Болезнь эта проявляется по-разному, и невежественные лекари в разных случаях приписывают ее гневу разных богов. Если больной подражает козе, если он мычит и при этом повергается на правый бок, они называют как причину этого матерь богов. Если же он кричит громче и пронзительнее, его уподобляют коню и винят Посейдона. Если он испускает изо рта пену и топает ногами, то виною Арес. Причина священной болезни, как и безумия, заключается в том, что мозг перестает быть нормальным, — скорее всего, из-за остановки воздуха и присутствия вредной слизи. Но об этом мы поговорим в другой раз. Некоторые люди утверждают, что мы мыслим сердцем и что именно оно чувствует печаль и заботу. Эмпедокл старается уверить нас, что наше разумение находится в крови, которая, по его словам, обтекает сердце. Но я вслед за Алкмеоном утверждаю, что это не так. Мы мыслим с помощью мозга. Мозг является вестником разумения. Ибо когда человек втягивает в себя воздух, он прежде всего несется в мозг, а затем рассеивается в остальное тело, оставив в мозгу свою силу и все то количество разумения и ума, которое в нем было.

— Ну, а где же, — раздался голос, — находится мозг?

Спрашивал Дексипп, самый младший из учеников — асклепиадов. Раскрасневшись от волнения, он всем телом подался вперед.

Гиппократ прижал руки к голове.

— Мозг находится вот здесь — от шеи до лба, под защитой костяного свода черепа.

Последовали новые вопросы, началось оживленное обсуждение, но тут практичный Подалирий спросил:

— А чем лечить этого чужестранца? Только тем, о чем ты уже говорил?

— Нет, — ответил Гиппократ. — Болезнь порождают естественные причины. Поэтому ее можно излечить — во всяком случае, иногда, — произведя перемены в теле и в том, что его окружает. Однако добиться излечения этого недуга очень трудно. Ведь мы еще слишком мало знаем о мозге.

Пиндар слушал молча. Он знал, что эта замечательная гипотеза о назначении мозга была плодом длительного размышления, выводом, к которому Гиппократ пришел постепенно, наблюдая различные эпилептические припадки и записывая свои наблюдения.

— Учитель, — сказал он. — Я запишу твои слова, а когда ты исправишь мою запись, я перенесу ее на папирус для наших дальнейших занятий.

Гиппократ ничего не ответил, но Сосандр сказал:

— Обязательно сделай так, Пиндар. У тебя хорошая память и светлый ум — ты сумеешь записать правильно.

Все это время Гиппократ стоял, чуть улыбаясь и не слушая их.

— Людям полезно знать, — продолжал он, словно его не перебивали, — что именно от мозга, и только от мозга, возникает у нас удовольствие, радость, смех и шутки, так же, как и печаль, тоска, скорбь и плач. Именно с его помощью мы мыслим, видим и распознаем постыдное и честное, худое и доброе, приятное и неприятное. От него мы безумствуем и сумасшествуем, и от него нам являются страхи и ужасы — одни ночью, другие днем; в нем причина бессонницы, тяжких ошибок, бесцельных тревог, рассеянности, необычных поступков. И все это случается у нас от мозга, когда он нездоров.