Факел

Глава XVI Фаргелия

На следующее утро Дафна поднялась на крышу отцовского дома в Книде. Отсюда ей был виден весь двор между ятрейоном и палестрой. Облокотившись о парапет, она смотрела на полускрытые деревьями ворота, через которые должен был войти Гиппократ. Отец предупредил ее, что он придет, но велел также раз и навсегда выкинуть его из головы. Что же, думала Дафна, она сумеет это сделать, если он и вправду любит женщину, приехавшую из Македонии. Семь дней назад Дафна увидела Фаргелию, которая пришла за советом к Эврифону. Сейчас она с легкой завистью вспоминала ее белокурую красоту, ее манеру держаться так, словно все мужчины были ее покорными рабами. «Наверное, — думала Дафна, — мужчины кружат возле подобных женщин, как пчелы над спелыми плодами».

Дафна прижала пылающую щеку к прохладному мрамору парапета. Ненавижу Олимпию! — думала она. Как мерзко она улыбалась, когда говорила, что Гиппократ, вернувшись из Галасарны, каждый день навещал Фаргелию в ее жилище. Не может быть. Она лгала! Но ведь когда я поцеловала его в то утро в горах, он отвернулся…

Боялся ли он поступить бесчестно? Или между нами встала Фаргелия? А когда мы расстались и я поднялась на корабль, он ничего не сказал. Ничего — только попрощался.

Но если Гиппократ ее не любит, то что же ей делать дальше? Может быть, она все-таки сумеет ужиться с Клеомедом — он ведь в конце-то концов не хуже других… Если бы только он не был таким невыносимо скучным! Но во всяком случае на одно она никогда не согласится: она не будет жить в одном доме с Олимпией. Ни за что! Нет, отцу придется подыскать ей другого мужа — или она так и умрет девушкой. Быть может, она станет поэтессой, как Сафо…

Тут раздался звук, которого она ждала, — заскрипели ворота. Это он!

Во двор вошел Гиппократ. Он держался с таким достоинством, что Дафне невольно вспомнился трагический актер, выступающий на середину сцены, чтобы произнести свой монолог. Он хмурился. Хмурился и ее отец, который вышел встретить его. Они пересекли двор и скрылись в ятрейоне.

Нет-нет, Олимпия солгала! И все же… мужчины ведь не похожи на женщин. Почему он не поцеловал ее, когда она ждала его поцелуя?

Направляясь сюда, Гиппократ по дороге вспоминал тот далекий год, когда он несколько месяцев прожил в Книде, учась медицине у Ктесиоха, бывшего тогда главой книдских асклепиадов.

Эврифон поздоровался с ним очень сухо. Не успели они сесть, как Эврифон начал без всякого предисловия:

— Я пригласил тебя посмотреть Фаргелию. Как тебе, конечно, известно, она была беременна.

— Фаргелия?! — воскликнул Гиппократ. — Нет, я этого не знал. Она говорила мне что-то такое про свою служанку. Тут, наверное, какая-то ошибка.

— Очень странно, — заметил Эврифон. — Эта красавица, несомненно, влюблена в тебя. Она просила меня сделать ей операцию, чтобы она могла вернуться в Македонию вместе с тобой.

— Но ведь я решил не возвращаться в Македонию, — возразил Гиппократ. — Это какое-то недоразумение. Ты уверен, что она беременна?

— Недоразумение! — вспылил Эврифон. — Никакого недоразумения тут нет и быть не может. И я считаю, что заняться этим делом обязан был ты. Олимпия по доброте сердечной пожалела Фаргелию и привезла ее сюда на триере Тимона. Она сказала мне, что после отъезда Дафны ты виделся с Фаргелией каждый день, а теперь ты утверждаешь, будто ничего не знал! — Эврифон засмеялся.

Гиппократ покраснел от гнева и лишь с большим трудом заставил себя сдержаться.

— Я виделся с Фаргелией в те дни только потому, что посещал умирающего раба Кефала, в доме которого она жила. Будь добр, говори яснее.

— Ну хорошо, — ответил Эврифон. — Произошло вот что. Фаргелия приехала сюда незадолго до начала праздника. Она жаловалась на опухоль внизу живота, и мой помощник привел ее ко мне. Она солгала мне — утверждала, что никак не может быть беременна и что ее месячные продолжаются, как всегда. При ощупывании я обнаружил, что матка значительно увеличилась и стала мягкой. И все же я поверил ей. Мне следовало бы вспомнить слова Олимпии о том, что эта женщина была гетерой, подругой многих мужчин при дворе царя Пердикки.

— Она была женой его приближенного, — возразил Гиппократ.

— Да, я знаю, — сухо сказала Эврифон. — Она мне это говорила. Но как бы то ни было, я решил оперировать ее. Возможно, я сделал бы то же, если бы и знал правду, — не могу сказать. Плод оказался живым, в возрасте от двух до четырех месяцев. Фаргелия была влюблена в тебя и тосковала, когда ты уехал из Эг. Это произошло почти четыре месяца назад, не так ли? Быть может, сам того не зная, я оказал тебе услугу.

Гиппократ растерянно глядел на Эврифона, Он был оскорблен и рассержен, но главное было другое: слышала ли обо всем этом Дафна и что она подумала?

— Твои любовные дела, — продолжал Эврифон, — меня не касаются. У многих молодых людей бывают такие истории, но потом они остепеняются. Однако Дафна говорила мне, что она была счастлива в Галасарне. Насколько я понял, ты… как бы это сказать… ты почти объяснился ей в любви. И у меня не укладывается в голове, как ты мог десять дней ухаживать за моей дочерью, а потом, вернувшись в Меропис, ежедневно видеться с этой Фаргелией. И мне говорили, что ты посещал ее тайком. Дафна делает вид, будто не находит в этом ничего особенного, но…

— Так, значит, Дафна знает про Фаргелию? — перебил его Гиппократ. — А ты считаешь Фаргелию моей любовницей? Это неправда. Я лечил ее мужа во время его последней болезни. После его смерти я ее всячески избегал. На Кос она приехала совсем недавно, чтобы лечиться у меня от головных болей. Я люблю твою дочь, Эврифон. Для меня она — единственная женщина в мире.

— Дафна знает, — сказал Эврифон. — Она даже знает, почему я хочу, чтобы ты осмотрел Фаргелию.

— А почему? — спросил Гиппократ.

— Потому что у нее лихорадка. Я думаю, что она умрет.

— Как! — воскликнул Гиппократ. — Бедняжка…

— Да, — согласился Эврифон. — Это очень грустно. Очень. Однако пойдем к ней. Это недалеко. Я поместил ее в доме у одной вдовы, которая часто дает приют нашим больным.

Они вышли в тенистый двор и направились к воротам. Печально покачав головой, Эврифон продолжал:

— Там лежала еще одна моя больная. У нее была лихорадка, вызванная опухолью горла. Она умерла через два дня после приезда Фаргелии. Во время игр в Триопион пришел мой помощник и сообщил мне, что Фаргелии стало очень плохо. Бывают времена, когда боги посылают нам одно несчастье за другим.

— Может быть, тут дело в богах, а может быть, в чем-то другом, — ответил Гиппократ. — Я видел, как то же произошло с женщиной, которая родила вполне здорового ребенка. Она жила в одном доме с мальчиком, который был болен рожей. Он выздоровел, а она умерла. Их обоих лечил один и тот же асклепиад.

Эврифон вдруг остановился и выпрямился во весь рост, что делал крайне редко. И тут оказалось, что он едва ли не выше своего молодого широкоплечего спутника. Глядя на него теперь, трудно было решить, занимался ли он когда-нибудь атлетикой. Плечи у него были сутулые, шея худая и морщинистая, лицо непроницаемое. Обычно ход его быстрой мысли можно было разгадать только по выражению глаз, и лишь порой зажигавшаяся в них насмешливая искорка подсказывала людям, хорошо знавшим старого асклепиада, что он говорит несерьезно.

Но сейчас в них не было веселого блеска.

— Ты не позаботился о своей подружке, — сказал он холодно. — Я же сделал для нее все, что было в моих силах, да и для тебя тоже. А теперь ты, даже не поглядев на нее, торопишься упрекнуть меня за недосмотр.

— Да нет, я имел в виду совсем не…

Но Эврифон властно поднял руку.

— Погоди, — сказал он. — Мне очень жаль, что это дело затрагивает тебя как человека. Меня же оно затрагивает как асклепиада. Дафна, вероятно, была потрясена, хотя она мне ничего не говорила. Однако оставим в стороне наши личные взаимоотношения. Как врачи, мне кажется, мы понимаем друг друга. На празднике Аполлона некоторые из моих друзей не поняли твоей речи. Они решили, что ты сошел с ума и поносишь книдских асклепиадов. Но я тебя понял. Я знал, что ты говоришь искренне. Ты высказывал мои собственные мысли, говорил о пути, которому я был бы рад следовать, если бы мог. Мы в Книде тоже способны на дерзание, и у нас тоже есть свои возвышенные мечты.

В это время из ятрейона по ту сторону двора вышел высокий сгорбленный старик с длинной седой бородой. Гиппократ узнал прославленного врача Ктесиоха, у которого когда-то учился. Вслед за ним из ятрейона вышла группа молодых учеников.

— Вон идет наш бывший наставник, — сказал Эврифон. — Теперь, когда я, сменив его, стал главой здешних асклепиадов, он больше не живет тут, но часто приходит сюда беседовать с учениками, и я рад этому. Сначала я хотел бы показать тебе, как живут, лечат и учат книдские асклепиады сейчас. Я заходил к Фаргелии совсем недавно, и она спала. Последний раз ты был здесь еще в юности, так разреши, я покажу тебе, какие изменения я тут произвел.

Ятрейон и все прочие здания располагались на плоской вершине небольшого холма, которая была обнесена высокой стеной. Стоя спиной к воротам, Эврифон указывал на различные строения и пояснял:

— Вон там, справа, дом, в котором живем мы с Дафной. Операции и некоторые другие виды лечения по-прежнему производятся в ятрейоне. Слева палестра, она осталась такой же, какой ты видел ее когда-то.

Они направились к палестре и заглянули в открытую дверь.

— Мы реже лечим гимнастикой, чем твой брат Сосандр. Мы предпочитаем массаж и многого добиваемся с помощью растирания оливковым маслом, к которому добавляем различные лекарства. Масло хранится вот в этих амфорах. Мы переливаем его вон в тот чан и подсыпаем туда нужные снадобья. Если ты помнишь, на месте этого строения за палестрой прежде был дворик при доме Кте-сиоха. Мы его перестроили и теперь храним там наши папирусы. Это наша библиотека, где и ученики и асклепиады могут спокойно заниматься чтением. — При этих словах взгляд Эврифона оживился, а в голосе зазвучала гордость. — У нас собраны здесь все труды Алкмеона и много других сокровищ. В доме, примыкающем к хранилищу, где прежде жил Ктесиох, теперь живет его сын Ктесиарх с больной женой и единственным сыном. Вон он как раз бежит сюда. Видишь, одна из дверей их дома выходит в библиотеку, и когда она не заперта, мальчик часто прибегает к нам, чтобы поиграть с Дафной… Что это у тебя, Ктесий? Покажи-ка.

Ктесий с гордостью показал зажатую в руках черепаху.

— Мы с Дафной нашли ее вчера на лугу. — Лицо мальчика расплылось в улыбке. — Я вчера вечером принес ее потихоньку к себе в комнату, так что матушка не видела, и привязал за лапку около моей постели. Но она отвязалась и все кругом обмочила. Матушке она совсем не понравилась, и ей придется теперь жить до самой смерти во дворе у Дафны. Мы с Дафной построим ей домик. Хотите ее подержать? Только осторожнее, а то еще обмочит. Дафна говорит, что она носит свой домик на спине. Раз так, то построим ей второй домик — для хранения папируса.

Эврифон и Гиппократ улыбнулись, а Ктесий побежал через сад к двери Эврифона и что-то крикнул. Дверь распахнулась, и сердце Гиппократа вдруг замерло: на пороге стояла Дафна. Она приветственно помахала рукой, и дверь закрылась.

— Конечно, — говорил Эврифон, — мальчику дома скучно, ведь его мать совсем не встает. У нее отнялись ноги. А я был бы рад иметь такого сына, как Ктесий. У меня ведь нет сыновей. — Выражение его глаз изменилось, и он посмотрел на свой дом. — У меня есть только моя дочь…

Эврифон помолчал, а потом заговорил другим тоном:

— Больше всего я горжусь этой библиотекой и еще прекрасными результатами, которых нам удается достичь с помощью массажа и оливкового масла. Как ты полагаешь, могут ли лекарства проникать через кожу в кости? Однако сейчас не время для таких разговоров. Нам пора к Фаргелии.

Они спустились в город, миновали гавань и по крутой улочке добрались до маленького домика, ютившегося на склоне горы. Когда они остановились перед дверью, Гиппократ сказал:

— А ты не спрашивал Фаргелию, от кого она была беременна?

Лицо Эврифона снова стало суровым.

— Да, спрашивал. Но она ничего не захотела мне сказать. Я настаивал, и она в конце концов сказала: «Это человек, который превосходит всех других».

Пожав плечами, Эврифон постучал в дверь и докончил:

— Я решил, что она намекает на тебя, Гиппократ. В ее глазах ты, несомненно, превосходишь всех.

— Клянусь богами! — воскликнул Гиппократ. — Я никогда не был ее любовником, хотя не отрицаю, что она мне нравилась, как понравилась бы любому мужчине.

— Ну, допустим, — холодно отозвался Эврифон. — Я никого ни в чем не обвиняю. А чему я верю — это мое дело.

Дверь им открыла сама вдова Ликия, краснощекая и толстая.

— Вот хорошо-то, что вы пришли, — сказала она. — Ей, по-моему, очень худо. Жалуется, что голова страшно болит, а от самой так жаром и пышет.

Эврифон кивнул и повернулся к Гиппократу.

— Я пойду к ней один и сделаю все, что найду нужным. А потом ты ее осмотришь, и мы обсудим ее болезнь. Так ей будет легче.

Гиппократ наклонил голову в знак согласия и, заметив, что домик очень тесен, сказал:

— Я подожду здесь, на улице.

Когда дверь захлопнулась, он принялся расхаживать взад и вперед перед домом. Его бесил тон Эврифона и то явное недоверие, с каким старый асклепиад выслушивал все, что бы он ни говорил. Так вот почему Эврифон не пожелал здороваться с ним в Триопионе. А Фаргелия? Неужели она лишь красивая и расчетливая гетера? И он позволил, чтобы его, врача, так ловко провели!

Однако больше всего его мучила мысль о Дафне. Что она подумала? А раз она знает, чему верит Эврифон, то как ей должно быть сейчас тяжело! Нет, он настоит на том, чтобы Эврифон позволил им поговорить. Она непременно поверит ему, хоть ее отец ему и не поверил. И все же сначала он должен помочь Фаргелии, которая здесь одна среди чужих, быть может, ожидает смерти.

Он поглядел туда, где под обрывом расстилалась гавань. К молу медленно подходила триера; ее бурый парус был свернут и подтянут к рее, ряды весел ритмично подымались и опускались. Он услышал крик кормчего, приказывавшего поднять весла на правом борту и сильнее налечь на левом. Корабль повернулся, и даже сюда донесся всплеск упавшего в воду носового якоря.

И вдруг Гиппократ узнал в этом корабле косскую триеру, хозяином которой был архонт Тимон. Женщина в малиновом плаще на корме, наверное, Олимпия, а невысокий человечек рядом с ней — уж несомненно Тимон. Они, конечно, приехали из Триопиона, чтобы узнать решение Эврифона, чтобы еще раз попросить Дафну в жены своему сыну Клеомеду. Гиппократа душил бессильный гнев.

Тут его окликнули, и, оглянувшись, он увидел на пороге домика вдову Ликию.

— Эврифон просит тебя войти, — сказала она, а когда он проходил мимо, добавила: — Хорошо, что ты приехал: Фаргелия только о тебе и говорит.

Выражение ее пухлого лица рассердило Гиппократа, и к тому же она укоризненно покачала головой, словно говоря: «Это все твоя вина». Ему вдруг захотелось ударить ее. Но он ничего не ответил и мгновение спустя уже стоял на пороге комнатки, выходившей во внутренний дворик.

Перед ним на постели лежала Фаргелия — лицо ее пылало, белокурые косы разметались по подушке, синие глаза пристально смотрели на него. Его гнев сразу исчез, и, подойдя к ней, он прижал руку к ее лбу, даже не заметив Эврифона, который, стоя в ногах кровати, внимательно наблюдал за ними.

Фаргелия закрыла глаза и прошептала:

— Наконец-то, наконец-то ты приехал… — Она открыла глаза и посмотрела на него. — Я боюсь, Гиппократ. — Тут ее голос стал громче. — Я боюсь, что умру, а я так хотела быть здоровой, чтобы… чтобы мы могли вместе вернуться в Эги.

— Глупости, — сказал Гиппократ. — Мы скоро поставим тебя на ноги.

Тут он наконец увидел Эврифона, который, пожав плечами, сказал:

— Я оставлю вас вдвоем… вспомнить прошлое. Когда ты кончишь осмотр, ты найдешь меня в экусе.

После его ухода Фаргелия сказала:

— Пожалуйста, не отнимай руки. У меня болит голова. Так болит! — Помолчав, она продолжала: — Ты ведь уже знаешь, какую операцию делал Эврифон? Я надеялась, что мне удастся скрыть от тебя все, и Олимпия посоветовала мне прибегнуть к этому способу. Она была очень добра ко мне и привезла меня сюда. Они спрашивали меня об отце ребенка, и я слышала, как Олимпия говорила Эврифону, что я была твоей любовницей… А я только хотела ей быть. Это очень дурно? — добавила она, помолчав.

Ее веки медленно закрылись, но не сомкнулись совсем; она лежала неподвижно. Опытная рука Гиппократа почувствовала, что жар очень велик. Кожа была совсем сухой. Височная артерия под его пальцами билась часто и напряженно. Синие глаза вновь открылись, но взгляд их был смутен.

— Я умру? У меня было время о многом подумать. Я пыталась выиграть. Я поставила все свое счастье на один бросок игральных костей. И проиграла… Так что, может быть, моя смерть и к лучшему. — Ее веки медленно сомкнулись. — Нет, я не сплю. Мне надо тебе все рассказать, пока еще не поздно. Я любила тебя. Я хотела стать женщиной вроде… вроде твоей матери. Женщиной, которую ты мог бы полюбить на всю жизнь. Когда ты уехал из Македонии, я хотела поехать за тобой. Но для этого нужно было позволение царя. Я просила его, умоляла. В конце концов он послал за мной, и мы заключили сделку. И поклялись Афродитой — и он и я — хранить ее в тайне. Так что ты никому не рассказывай. Я исполнила то, что он хотел, а он приказал начальнику триеры отвезти меня на Кос. И только тогда я узнала, что он и так давно уже решил послать за тобой. Плаванье было очень долгим, и в пути я поняла, что беременна. Я проиграла. Отец моего неродившегося сына — царь Пердикка.

Она вновь открыла глаза, и по ее щекам поползли слезы.

— Теперь все это позади, — сказал Гиппократ. — Мы с Эврифоном поможем тебе. Ты поправишься.

Она улыбнулась и сказала нежно:

— Только ты можешь пробудить во мне желание жить. Ведь, кроме тебя, у меня больше никого нет.

Погладив ее по руке, он спросил.

— У тебя где-нибудь болит?

Она указала на низ живота. Он сунул руку под покрывало и пощупал стенку живота. Она была напряженной и твердой.

— Открой рот и покажи язык. — Он поглядел и кивнул головой. — Что ты ела и пила? И какие лекарства принимала?

— Последние два дня — ничего, кроме воды и гидромеля. Ведь Эврифона не было, и вдова без него сама решала, что будет лучше.

Гиппократ вышел в экус, и вдова оставила его наедине с Эврифоном.

— Она тебе его назвала? — спросил Эврифон.

— Да. И просила никому не открывать его имени.

— Я так и думал, — холодно и зло ответил Эврифон.

Гиппократ покраснел, но сдержался.

— То, что она сказала тебе о нем, было чистой правдой.

Эврифон удивленно посмотрел на него.

— Однако, — продолжал Гиппократ, — сейчас следует думать о других, более важных вещах. У нее сильный жар, и, к несчастью, последние дни она ничего не ела. И не принимала никаких лекарств.

Выражение глаз Эврифона предупредило его, что лучше не продолжать.

— Извини, — сказал он. — Я согласен с тобой, что она скорее всего умрет. Но тем не менее нам следует использовать все средства, которые могут ей помочь.

Эврифон встал и, подойдя к двери, позвал вдову Ликию. Когда она вошла, он сказал:

— А теперь, Гиппократ, может быть, ты расскажешь нам подробно, как ее надо лечить.

— Она испытывает боль ниже грудобрюшной преграды, — сказал Гиппократ. — Поэтому для размягчения желудка я дал бы ей черной чемерицы, смешав ее с чем — нибудь душистым, вроде горного укропа, тмина или аниса. Следует также по-прежнему давать ей гидромель, пока не пройдет острая лихорадка. Ты, конечно, приготовляешь свой гидромель из лучшего меда, просто разводя его водой? В таких случаях он действует, как легкое мочегонное. С другой стороны, оксимель, даже изготовленный из чистейшего уксуса и меда, для нее не годится, ибо уксус, по мнению многих, вызывает у женщин боли в матке. Я не стал бы пускать ей кровь или делать припарки — пользы от этого не будет. Однако, раз она долго ничего не ела, вначале ей следует давать только ячменный отвар, а потом и хорошо проваренную похлебку.

— Лучше бы Гиппократу остаться здесь, пока Фаргелия не поправится, — сказала вдова.

— Да, — кивнул Эврифон, — останься и лечи ее. Я не стану вмешиваться в твое лечение.

Гиппократ не знал, что ответить. Согласиться? Но тогда Эврифон совсем утвердится в своих подозрениях. А ведь он так надеялся, что сможет поговорить с ним о Дафне! Однако это придется отложить. Ведь он и правда способен облегчить страдания Фаргелии, а может быть, даже и спасти ее. Как печально она сказала: «Только ты можешь пробудить во мне желание жить. Ведь, кроме тебя, у меня больше никого нет».

Он кивнул.

— Я останусь до тех пор, пока это будет нужно.

Эврифон встал.

— Ну, так объясни вдове, что надо делать, — и с этими словами он быстро вышел из комнаты.

Однако Гиппократ догнал его у входной двери. Они остановились, глядя друг на друга, — сдержанный, с непроницаемым лицом Эврифон и побагровевший от гнева и смущения Гиппократ.

— Я так и полагал, — заметил Эврифон, — что ты останешься, не заботясь о том, как могут люди это истолковать. За это я тебя во всяком случае уважаю. — Он смотрел прямо в глаза Гиппократу, а на его губах не было и тени усмешки.

— Эврифон! — воскликнул Гиппократ. — Ты должен мне поверить. То, что я сказал тебе о Фаргелии, — правда, а теперь я хочу поговорить с тобой о Дафне. Пусть она не осудит меня, не выслушав. Если она любит Клеомеда и если ты считаешь, что брак с сыном архонта принесет ей счастье, то я, разумеется, не скажу ни слова. Я хочу только счастья Дафны. А Клеомед сумел достойно перенести свое поражение в Триопионе. Я знаю, сейчас не время предлагать себя в женихи твоей дочери. Но раз вы с Дафной говорили о нашей с ней дружбе в Галасарне, то молчать я не могу. Если ее брак с Клеомедом окончательно расстроится, я попрошу ее у тебя в жены. Я люблю ее. И прошу тебя сказать ей об этом, ведь сам я молчал.

— Хорошо, — сказал Эврифон. — Остановимся на этом. Но не пытайся видеться с Дафной. Не ищи встречи с ней, пока мы тебя не известим.

Он повернулся, чтобы уйти, но Гиппократ снова остановил его.

— Еще одно, — сказал он. — У меня здесь будет много свободного времени. Так не разрешишь ли ты мне посещать вашу библиотеку? Ты говорил, у вас есть труды Алкмеона.

Эврифон невольно улыбнулся.

— Конечно. Если хранилище будет заперто, привратник даст тебе ключ.

Гиппократ вернулся в дом вдовы, подробно обсудил с ней приготовление ячменного отвара, гидромеля и лекарств и объяснил, как надо ходить за больной. Потом, оставив вдову и ее служанку на кухне, он снова вошел в комнату Фаргелии. Она спала, и он тихо сел возле ее постели.

Он ощутил тонкий запах ее благовоний, и ему вспомнились их прежние встречи. Она была все так же хороша: болезнь пока еще не испортила ее красоты. Жар только разрумянил ее щеки, а сон придал чертам лица спокойное достоинство. Не изменились ни лебединая шея, ни нежные плечи, ни грудь, лишь наполовину скрытая шелковой простыней. «Эти тонкие простыни она привезла с собой», — объяснила ему на кухне Ликия, и в ее голосе послышалась зависть.

Фаргелия пошевелилась и, еще не совсем проснувшись, тихо всхлипнула, как маленькая девочка. Потом глаза ее открылись.

— Гиппократ! Это ты… это и правда ты! Ты был со мной в моем сне. — Она попробовала приподняться, но тут же бессильно откинулась на подушку и положила ладонь на его локоть. — Но вот я проснулась, а ты здесь и наяву… Я видела такой сон! — Она тихонько засмеялась и повторила: — Такой сон! Будто я попала в улей. Наверное, я была царицей пчел. Я бродила по крохотным комнаткам. И в каждой был мужчина. И каждый пытался схватить меня. Ускользать от них было нелегко, и порой они делали мне очень больно. А потом я вошла в комнатку, где был ты. Я начала молить тебя, чтобы ты вывел меня из улья. Даже, кажется, заплакала… и проснулась — а ты рядом! Ликия сказала, что ты обещал остаться в Книде и лечить меня. Все стало совсем другим, потому что ты не захотел меня покинуть. Теперь я не боюсь умереть. Но не знаю, если дело обернется по-иному, хватит ли у меня мужества жить.

Она посмотрела на него с печальной улыбкой и продолжала:

— Я должна умереть? Но все равно ты мне, наверное, правды не скажешь. Ты молчишь. Ты просто сидишь рядом. Но в моих мыслях ты говоришь со мной! У меня было время подумать об очень многом. Когда ты вернулся из Галасарны, я поняла, что проиграла. Проиграла этой девушке, Дафне, которая последовала за тобой туда. Она красивее меня? Или просто ближе тебе, больше похожа на твою мать? Мне хотелось бы увидеть ее прежде, чем меня не станет. Ах, если бы у меня были отец и мать, как у нее! Но я никогда не знала их. Кто-то оставил меня, совсем беспомощного еще красного младенца, в глиняном сосуде в святилище богини любви. И поэтому мой приемный отец посвятил меня науке Афродиты. Мой ум образовывали наподобие мужского, чтобы со временем я преуспела в ремесле гетеры, подруги мужчин. Но я не знала материнских объятий, не знала отцовской ласки. Я слышала, что есть любовь, не похожая на сделку, непродажная. Я мечтала о ней. Я жаждала ее. И мне казалось, что с тобой я ее обрету.

Ее глаза медленно закрылись, но несколько минут спустя она продолжала:

— Нет, я не буду спать. Быть может, я говорю слишком много и уже надоела тебе. Но я все время думаю, и мне хочется, чтобы ты узнал мои мысли… Да, умереть — это лучший выход. Ребенок, которого я носила под сердцем, мертв. Я не сумела выиграть. А для гетеры проигрыш хуже смерти. Проигрыш означает страшную жизнь портовой шлюхи. Прав был Софокл:

И я готова заплатить. Но хороший игрок должен быть способен на большее: он должен уметь равно смеяться и над проигрышем, и над выигрышем. — Она улыбнулась ему. — Вот будет хорошо, если ты останешься со мной до конца и я смогу сказать себе, что Гиппократ — мой… на всю мою жизнь!

Она засмеялась.

— Нет, у меня не помутилось в голове от жара. Тебе это покажется странным, но я счастлива. Приведи сюда Дафну, чтобы она увидела мое торжество. Конечно же, она не захочет лишить меня этих нескольких дней твоей дружбы.

Она коснулась его руки, но он по-прежнему молчал.

— Что сказала Антигона, когда ее уводили в могильный склеп? Ты помнишь? Начиналось так:

Она посмотрела на него, и он произнес следующую строку:

Фаргелия опять засмеялась.

— У тебя на глазах слезы, Гиппократ. И я все-таки заставила тебя заговорить. Да, теперь ты мой навеки — до конца той жизни, которая мне осталась, и всю мою смерть. — Что ждет нас за могилой? — спросила она, помолчав. — Ты ведь, наверное, сидел у постели многих людей, когда они уходили в неведомый край.

— Об этом мы ничего не знаем, — ответил он. — Тебя, я полагаю, ждет покой и, может быть, любовь более высокая, чем та, которую ты испытала.

— Да, именно ее я и искала — любви, более высокой, в которой есть место не только телу. Но когда тела не останется вовсе… что тогда? Будет ли бог любить меня? Впрочем, ты говорил о покое и о более высокой любви, и, значит, может случиться и так. По-моему, я начинаю видеть сны.

Глаза ее сомкнулись, дыхание вскоре стало ровным и сонным. Гиппократ осторожно положил ее руку на шелковую простыню и на цыпочках вышел из комнаты. Поговорив с вдовой Ликией, он покинул ее дом и принялся бесцельно бродить по улочкам старинного города. Грустное и спокойное мужество Фаргелии глубоко тронуло его. И у кого есть право сказать, что Фаргелия недостойно Распорядилась своей жизнью?

Что ждет за могилой? Ждет ли тех, кто уходит туда, любовь бога, как надеется Фаргелия? Вот и Сократ, вспомнилось ему, тоже чаще говорил не об олимпийских богах, а об одном боге, как она.

Размышляя об этом, Гиппократ продолжал идти вперед и, сам того не заметив, поднялся на холм, где находилась школа книдских асклепиадов. Он подошел к воротам и постучал. Привратник впустил его, и он направился прямо к книгохранилищу. Проходя мимо палестры, он заглянул внутрь. На всех столах, расставленных вдоль стен, лежали люди — массажисты терли и мяли их обнаженные тела. Рядом с каждым столом стоял сосуд с лекарственным маслом, которым так гордился Эврифон.

Вдруг он увидел Буто: кулачный боец, обнаженный по пояс, усердно разминал дряблые мышцы пожилого толстяка. Буто также увидел Гиппократа и, к большому удивлению последнего, вышел к нему.

— Мне дали тут работу, — объяснил он, — пока Клеомед не начнет снова готовиться к играм. В следующий раз он победит — после того как женится на Дафне и выкинет ее из головы. Это он из-за нее проиграл. И если кто-нибудь попробует помешать ему жениться на Дафне, ему… ему плохо придется.

Гиппократ вошел в хранилище, так и не решив, были ли эти слова угрозой. Он остановился во внутреннем дворике и осмотрелся. Все помещения, выходившие во дворик, были заставлены аккуратно изготовленными ящиками. Юноша, что-то читавший в одной из комнат, узнал Гиппократа и поспешил помочь ему.

Он подвел его к большому ящику, открыл крышку и указал множество свитков.

— Вот здесь, — объяснил он, — на наружной стенке ящика Эврифон сам написал список всех трудов Алкмеона.

Гиппократ выбрал свиток с двумя ручками, озаглавленный «О природе».

Он положил свиток на стол во дворике. Затем сбросил плащ, сел, подставив шею и плечи горячему солнцу, и принялся читать.

Вскоре юноша скатал свой свиток и встал, собираясь уйти. Он робко кашлянул, и, когда Гиппократ поднял голову, нерешительно произнес:

— Мои учителя часто рассказывали нам о твоих взглядах. Я мечтаю поехать на Кос и стать твоим учеником. Мой отец напишет тебе. — И он выбежал вон, не дожидаясь ответа. Гиппократ улыбнулся и вернулся к прерванному чтению.

«Пока тело здорово, — читал он, — в нем существует правильное смешение элементов — влажного и сухого, горького и сладкого, горячего и холодного. Во время же болезни один из элементов начинает главенствовать над другими. И это нарушает гармонию между элементами. Устанавливается монархия одного элемента и уничтожается демократия здоровья».

Он оторвался от свитка. Это, решил он, объяснение с помощью гипотезы. Конечно, жар является непременным элементом всех живых тел. И лихорадка Фаргелии связана с избытком жара. С другой стороны…

Нить его мыслей была оборвана скрипом дверных петель. Маленький мальчик закрывал за собой дверь в глубине дворика. Наверное, это вход в дом Ктесиарха, подумал Гиппократ. Мальчик подошел к нему, сияя дружеской улыбкой.

— А я знаю, кто ты, — сказал он. — Ты Гиппократ. Я тебя видел сегодня утром. А ты знаешь, кто я?

Гиппократ улыбнулся.

— Ты Ктесий, сын Ктесиарха, внук Ктесиоха. А как поживает черепаха?

— Спасибо, хорошо. Только знаешь, что она сделала? Она снесла яйцо. Оно у Дафны. Дафна говорит, что из него вылупится маленькая черепашка, если только мы будем держать его на солнце. Мы посадили черепаху в ящик с песком. И Дафна нашла яйцо в песке. Его там черепаха спрятала. Знаешь, она всползла на гору от самого моря, чтобы нести тут яйца. Так сказала Дафна.

— Это, наверное, черепаха-женщина, — заметил Гиппократ.

— Не знаю. — Ктесий с сомнением покачал головой. — Я спрошу у Дафны, когда она освободится. А то сейчас она занята. — Мальчик снова весело ему улыбнулся. — Я пойду к ней. — С этими словами он вышел из хранилища, громко захлопнув за собой дверь.

В хранилище вновь воцарилась тишина, но Гиппократ положил свиток к себе на колени.

Фаргелия сказала, что хочет увидеть Дафну. Только ли из любопытства? Но как может он позвать Дафну к Фаргелии? Он не хочет, чтобы они встретились. Хуже этого ничего придумать нельзя. Он вздохнул и вдруг понял, что очень хочет есть. Однако прежде, чем искать харчевню, следует заглянуть в дом вдовы.

В воротах он столкнулся с возвращавшимся домой Эврифоном. Тот поздоровался с ним очень холодно.

— Фаргелии, — сказал он, — стало как будто немного лучше. Но каков бы ни был исход, я настаиваю, чтобы ты не пытался встретиться с моей дочерью.

Гиппократ хотел было ответить, но Эврифон только покачал головой и пошел дальше.

Гиппократ постучался в дверь дома вдовы Ликии, и служанка открыла ему. Отдав ей плащ, он быстро направился во внутренний дворик. И вдруг, к величайшему своему удивлению, увидел там Олимпию. А в комнату Фаргелии кто-то входил. Не может быть… Но это все-таки была Дафна. Худшее случилось, подумал он.

К нему подбежала радостно взволнованная вдова.

— У нас гости, — почти кричала она. — Жена первого архонта Коса.

— Мы с ним знакомы. — И Олимпия засмеялась своим низким грудным смехом. — Он ведь тоже с Коса! Мне очень грустно, что Фаргелия так больна. И как же должен страдать ты сам, Гиппократ!

Она улыбнулась ему. Сочувственно? А может быть, насмешливо? Или злорадно?

— Иди же к ней. Фаргелия будет рада. Я подожду здесь. Но потом мне хотелось бы поговорить с тобой. Судя по словам Дафны, она вообще решила не выходить замуж. И ничего не хочет мне объяснить. Безрассудное упрямство!

Гиппократа внезапно охватило желание уйти и больше не возвращаться. Несколько мгновений он колебался. Вдруг из его горла вырвался звук, больше всего напоминавший рычание. Олимпия решила, что он выругался. Она с улыбкой смотрела, как он прошел через дворик и скрылся в комнате больной.

Дафна стояла в ногах кровати — очень красивая, одетая с особым тщанием. В ее позе чувствовалась настороженность, чтобы не сказать большего.

— Гиппократ! — воскликнула Фаргелия, повернув к нему лицо с очевидным удивлением и радостью. — Как хорошо, что ты пришел! — Вновь посмотрев на Дафну, она спросила с недоумением; — Кто ты? Я не расслышала.

— Я Дафна, дочь Эврифона, — ответила Дафна. — Олимпия сказала, что ты хочешь меня видеть. — Повернувшись к Гиппократу, она пояснила: — Когда я вошла, она спала и только что проснулась. Я ей сказала, кто я. Наверное, мне не следовало приходить!

— Дафна? — переспросила Фаргелия. — Да, правда, я хотела видеть Дафну. Подойди поближе — у тебя есть все то, чего мне не было дано, и ты получишь все то, к чему стремилась я. Когда ты вошла, мне снился радостный сон, и я, наверное, не хотела просыпаться. Может быть, я и сейчас грежу… Нет-нет, это явь. Я что-то хотела сказать Дафне, Гиппократ. Но что?

— Не знаю, — ответил он растерянно.

Фаргелия взяла его руку и приложила ее ко лбу.

— Подержи ее здесь, — сказала она. — Так мне легче,

— Я лучше пойду, — сказала Дафна.

— Нет-нет! Не уходи! — воскликнула Фаргелия. — Я ведь должна была что-то тебе сказать…

— Тебе было бы полезно опять уснуть, — пробормотал Гиппократ.

Он не мог собраться с мыслями: им владели два противоречивых чувства — жалость к Фаргелии, и любовь к Дафне. Слишком разного требовали они от него. А Дафна держалась холодно и не смотрела на него. Ему хотелось крикнуть ей: «Это тебя я люблю, тебя!»

Но он не мог так больно ранить Фаргелию — особенно теперь. Ее непоколебимое мужество внушало ему почти благоговение. Большинство тех, кто умирал на его глазах, держались достойно, но это было нечто большее. Трагедия смерти сочеталась здесь с трогательной беззащитностью обиженного ребенка и с красотою женского провидения. Он должен играть роль, которую она ему поручила, пока трагедия не кончится и зрители не разойдутся по домам.

Он не смел посмотреть на Дафну. И вдруг его силы иссякли. Не сказав ни слова, он выбежал из комнаты. Краем глаза он заметил, как Олимпия метнулась за дверь соседней комнаты. Значит, она слышала каждое слово. Ну и что же? Она подстроила все это ради Клеомеда. Пусть радуется. Он задержался, только чтобы взять плащ, и опрометью кинулся на улицу.

Дафна тоже направилась к двери.

— Ну, не торопитесь же так, прошу вас обоих, останьтесь, — сказала Фаргелия. — Это ведь самые драгоценные для меня дни. Дафна, ты, может быть, не знаешь, что я скоро умру.

Дафна остановилась на пороге, быстро повернулась и сделала шаг к ней.

— Не говори так! — воскликнула она.

— Это правда. И я рада, что это так. Я хотела, чтобы ты видела, как я счастлива в мои последние дни. — Она обвела взглядом комнату. — Гиппократ ушел? Но он скоро вернется. Сейчас он не покинет меня.

Глаза ее закрылись, но вдруг она вздрогнула и снова их открыла.

— Вспомнила! Я знала, что могу чем-то тебе помочь. Я слышала, как Олимпия говорила твоему отцу Эврифону, что я была любовницей Гиппократа. Она и тебе это говорила?

— Да, — ответила Дафна. — Только я не поверила.

— Это неправда, — сказала Фаргелия. — Я была беременна, но не от него. Хоть и очень жалею, что не от него, — добавила она с грустной усмешкой.

Олимпия, подслушивавшая за дверью, окаменела. Как смеет Фаргелия… Она подалась вперед, чтобы не только слышать, но и видеть, и увидела, как Дафна, подбежав к Фаргелии, ласково взяла ее протянутую руку.

— Ты могла бы не поверить, если бы это сказал тебе он, — говорила Фаргелия. — Но мне ты должна поверить. Я никогда не была его любовницей. Я была только его преданным другом — любящая, но не любимая.

Тут случилась странная вещь — Дафна расплакалась. Если бы Гиппократ вернулся в эту минуту, он не поверил бы своим глазам: Дафна и Фаргелия нежно обнялись.

Но Олимпия видела все и покинула дом так же поспешно, как перед этим Гиппократ, даже не попрощавшись с хозяйкой. Когда она вышла на улицу, поджидавшая ее там рабыня услышала, что она бормочет:

— Будь проклята Фаргелия! Будь проклята, проклята!

На следующее утро Гиппократ был спозаранку разбужен Клеомедом, который, по-видимому, не ложился всю ночь. Он сказал, что должен поговорить с ним. Гиппократ догадывался, что мучит молодого человека, но не позволил ему начать разговор, пока они не позавтракали. Когда ячменная каша, лепешки и сардины были съедены, Гиппократ улыбнулся Клеомеду и сказал:

— Ну, о чем же ты хотел со мной поговорить?

— Дафна мне отказала! — выпалил Клеомед. — Я ждал всю ночь, чтобы спросить тебя, что мне теперь делать. Отец говорит, чтобы я вернулся домой и занялся охотой. Старик Буто говорит, что он сам пойдет к Эврифону и добьется его согласия, а не то… Тут он начинает ругаться. Можно подумать, что он мне отец, а не просто наставник. Мать… ну, она много чего говорит. Только я ее больше не слушаю.

— А по-твоему, как тебе лучше поступить? — спросил Гиппократ.

— Ну, я и сам хорошенько не знаю. Мне нужно показать Дафне, что я умею быть кротким и буду ей хорошим мужем… как ты говорил после нашей драки. Мне хотелось бы остаться на время здесь в Книде. Пожалуй, я пока не вернусь на Кос.

Гиппократ кивнул.

— Это все разумно. Женщины непостоянны в своих решениях. Мой брат Сосандр говорит, что я не понимаю женщин. — Он задумчиво улыбнулся. — Видишь ли, я ведь всего только мужчина. Однако я убежден, что одно о женщинах можно сказать твердо: они непостоянны в своих решениях. Я думаю, ты мог бы завоевать Дафну, совершив что-нибудь, чем она могла бы восхищаться. Пожалуй, потеряв венок победителя, самый большой подвиг — это скромно заняться каким-нибудь обычным трудом. Может быть, твой отец найдет для тебя настоящее дело на своих кораблях, прежде чем ты уйдешь служить во флот. Я восхищаюсь тем, как ты принял свое поражение, и, наверное, не я один.

Гиппократ встал, собираясь уйти. Клеомед, продолжая сидеть, следил за ним взглядом преданного пса.

— Спасибо, — сказал он. — Вот если бы я мог стать асклепиадом, как ты! Да только я, наверное, слишком туп. Олимпия вчера сказала, что я глуп, как Буто. Она, когда сердится, много чего говорит.

Помолчав, он добавил.

— Я слышал, у тебя горе. От всего сердца желаю тебе, чтобы Фаргелия не умерла. Да будут боги милостивы и к тебе и к ней.

Гиппократ остановился и, посмотрев на юношу, положил руку на его могучее плечо.

— Это очень хорошо с твоей стороны. Спасибо. Только то, что говорят о ней и обо мне, — неправда. Я не на ней хотел бы жениться. Когда-нибудь ты поймешь все это. Нам с тобой следует помнить, что в любви, как и в атлетических играх, поражение и победу надо принимать равно спокойно. Истинный грек во всем соблюдает меру.

Когда Гиппократ пришел в дом вдовы Ликии, ему сказали, что Фаргелии стало хуже.

— Она не узнает меня, — сообщила вдова, — и говорит всякие странные вещи.

Гиппократ нагнулся над больной и прижал руку к ее пылающему лбу. Артерия на виске билась так часто, что он еле успевал считать.

— У нее очень распухла нога, — сказала Ликия.

Гиппократ откинул простыню, поглядел и, нахмурившись, покачал головой.

— Пошли кого-нибудь за Эврифоном, — сказал он Ликии, — и поскорее.

Фаргелия пошевелилась и взглянула на него. Она улыбнулась и что-то зашептала. Он нагнулся пониже, чтобы расслышать ее слова.

— Я знала, что ты придешь, — говорила она.

Он смотрел, как ее веки вновь сомкнулись. Волна золотых волос разметалась по подушке. Вдруг Фаргелия очнулась, снова посмотрела на него и попыталась приподняться.

— Не уходи, Гиппократ. Не оставляй меня сейчас.

— Конечно, я никуда не уйду, — сказал он, беря ее за руку.

Она бессильно опустилась на подушку.

— Вот ты и идешь со мной, — сказала она.

Потом улыбнулась и закрыла глаза.

Гиппократу показалось, что она уснула, и он вышел приготовить лекарство, оставив с больной Ликию, но тут же раздался испуганный голос вдовы:

— Гиппократ, вернись! Скорее, скорее!

Он прибежал — только чтобы убедиться, что Фаргелия не дождалась его. Теперь она знает, что таит «неведомый край»… Прекрасная служительница Афродиты. Женщина, которая поставила все на один бросок костей и мужественно приняла проигрыш, женщина, которая искала высшей любви.

Но тут Гиппократ-врач потеребил свою бороду и пробормотал:

— Когда во время жгучей лихорадки нога распухает — я видел это и прежде, — то возникает опасность такой вот внезапной смерти.

Предупредив Ликию, что он скоро вернется, Гиппократ вышел из ее дома и свернул на дорогу, ведущую в горы. Поднимаясь все выше, он старался понять, почему кончина Фаргелии так его потрясла. Он неоднократно видел, как умирают люди, и научился скрывать свои чувства, но ощущение поражения и печаль всякий раз свинцом давили его грудь. Однако сегодня было не только это.

«Жалость — вот то качество, которое, по-моему, отличает врача от других людей». Так сказала Дафна на террасе виллы архонта.

Достигнув вершины, он остановился. У его ног лежала маленькая гавань, полная деловитой суеты. Он смотрел вниз, но ничего не видел, не замечал ни ветра, охлаждавшего его горящее лицо, ни плаща, хлопавшего его по ногам, ни ласковых лучей солнца. Он слышал только нежный голос — в его ушах вновь звучали слова Фаргелии: «Лишь краткий срок, чтобы угождать живым, но вечность вся, чтоб умерших любить». У тебя на глазах слезы, Гиппократ… «Да, теперь ты мой навеки — до конца той жизни, что мне осталась, и всю мою смерть… Что ждет за могилой?.. Да, именно ее я и искала — любви более высокой, в которой есть место не только телу… А когда тела не останется вовсе… будет ли бог любить меня?.. Вот ты и идешь со мной…»

Гиппократ медленно спустился в город. Позднее он зашел в дом Ликии. Эврифон, сообщила она, приходил, покачал головой и ушел.

Гиппократ выслушал ее, а потом сказал:

— Позаботься, чтобы ее похоронили со всеми положенными обрядами. Фаргелия, наверное, этого хотела бы. — Помолчав, он добавил — Я не пойду ее провожать. Так будет лучше. Но я заплачу за все. Найми плакальщиц.

Когда он вернулся еще раз, чтобы посмотреть, все ли сделано как должно, Фаргелия, завернутая в голубой хитон, уже лежала в дорогом гробу. В руке она держала медовую лепешку для Цербера, а в зубах — медный обол, чтобы заплатить Харону за перевоз.[17] Ее голову окружали волны золотых волос, а лицо было исполнено спокойствия смерти.

И Гиппократ спросил себя, как спрашивали несчетные мириады людей: «Что такое жизнь? Откуда она возникает? И что ждет за могилой?»