Факел

Глава XVIII Ктесий

Гиппократ тоже проснулся в это утро очень рано, проведя беспокойную ночь. Он сел на постели, протер глаза и поглядел на дворик. Там, завернувшись в одеяла, прямо на земле спали другие постояльцы.

На душе у него было невыносимо тяжело. Раз Дафна отказала Клеомеду, ему как будто следовало воспрянуть духом, но он испытывал только уныние и горькую обиду — ведь Эврифон поверил поклепу, возведенному на него Олимпией. С Эврифоном пока говорить нельзя. Это было ясно. А Дафна… что думает о нем Дафна после своего свидания с Фаргелией? Нет, он не может объяснить им, что отцом ребенка был царь Пердикка, — это тайна, доверенная врачу умирающей. Да если бы они и узнали правду, это не помешало бы им считать, что он был любовником Фаргелии в Мерописе.

Он сел на постели. Так нельзя. Он не станет унижаться перед Эврифоном, он выждет своего часа. На закате отплывет корабль, который должен зайти в Меропис. Он уедет с ним… но до этого, может быть, ему как-нибудь удастся…

Он тихо встал на ноги, стараясь не разбудить Клеомеда, спавшего рядом на соломенном тюфяке.

Гиппократ посмотрел на спящего. Несмотря на свое могучее тело, Клеомед был еще совсем мальчиком и обладал всей красотой юности. Черты его лица были тоньше, чем у Буто, и все же разительно походили на черты старого бойца. Просто удивительно, как Тимон до сих пор не заметил, что юноша, которого он считает своим сыном, — вылитый Буто.

Клеомед заворочался и что-то пробормотал. «Кажется, в отличие от меня, мысль о Дафне не лишает его сна», — подумал Гиппократ.

Однако, словно отвечая ему, Клеомед перекатился на бок и сказал громко и ясно:

— Я умею быть кротким! — и, помолчав, добавил: — Дафна! Дафна!

Он испустил тяжелый вздох, но вскоре опять начал дышать равномерно.

Это значит, думал Гиппократ, что мозг просыпается и встречает сны. Завеса дремоты все еще не пропускает света дня, но внутри, в обители памяти, уже забрезжили огни, он сейчас видит Дафну и разговаривает с ней.

Пробираясь между спящими во дворике, Гиппократ направился в умывальную. Затем, оставив свои вещи под присмотром сонного слуги, он позавтракал и ушел в горы, чтобы побродить там и хорошенько все обдумать.

Когда он проходил мимо дома вдовы Ликии, то, повинуясь безотчетному порыву, остановился и постучал в дверь. И только тогда спохватился, что час еще чересчур ранний. Но ничего не поделаешь — теперь остается только ждать. Несколько минут спустя служанка открыла дверь.

Он извинился за столь ранний приход и спросил, встала ли вдова. Рабыня, казалось, не знала, что ответить, но тут к ним через дворик донесся веселый голос:

— Скажи Гиппократу, что я сейчас к нему выйду. Пусть немного подождет. Я уже совсем готова.

Он вошел и, дожидаясь ее прихода, слышал, как она поет:

— Я уже совсем готова, я уже совсем готова, дочь Афродиты я сегодня.

А ведь только вчера в этом доме стояла глубокая тишина, невольно подумал Гиппократ. Через несколько минут через двор величественно прошествовала Ликия. Несмотря на все ее старания, край слишком длинного белого плаща волочился по земле. Гиппократу показалось, что она как-то переменилась. Ее круглые румяные щеки словно стали еще румянее. Волосы были немного растрепаны. И улыбалась она даже чаще, чем раньше.

— Как приятно, Гиппократ, что ты пришел навестить меня, прежде чем я собралась прилечь. Ты ведь сказал, что я могу взять вещи Фаргелии себе. Ты такой добрый! Вот я и пригласила вчера двух-трех друзей попробовать ее вино. Амфор-то, правда, было совсем немного, но зато — какое вино!

Ликия рассмеялась, и Гиппократ почувствовал сильный запах вина и чеснока.

— Мои друзья только что ушли. Никак не хотели расходиться. Да и то сказать, тем, кто перенес большое горе, следует веселиться — и мужчинам и женщинам, клянусь всеми богами!

Гиппократ с досадой повернулся к дверям, собираясь уйти.

— Ну, погоди же! — сказала Ликия. — Ты ведь пришел узнать про похороны, я понимаю. Я все сделала так, как ты хотел. По твоему распоряжению я пригласила плакальщиц, и было очень грустно. Мы все оплакивали Фаргелию, бедняжку Фаргелию…

Ее голос прервался, и по щеке поползла слеза. Она утерла ее краем плаща.

— Да, мы ее оплакивали… но жилось-то ей неплохо, до смерти то есть. И какие у нее были вещи! Я открою тебе одну тайну, Гиппократ.

Она подошла к нему вплотную и взяла его за локоть. Он отступил. Он вдруг ощутил запах благовоний Фаргелии и сообразил, что вдова нарядилась в ее плащ. Словно он услышал шепот самой Фаргелии. Нет, подумал он, благовония следует погребать с той, кому они принадлежали, чтобы они не пробуждали у живых призрачных воспоминаний о прошлых днях.

— У меня с Фаргелией было много общего, — говорила вдова вполголоса. — Я ведь прежде была гетерой. Меня, с детства готовили к этому ремеслу. Помянуть к месту строку поэта я могу не хуже ее. На меня стоило посмотреть, пока я еще не разжирела.

Она остановилась и взглянула на него. Он молчал, и его глаза были устремлены в пространство. Он, очевидно, не слышал ее слов.

— Однако, — продолжала Ликия, когда он вновь посмотрел на нее, — я оставила эту жизнь и теперь занимаюсь другим ремеслом. Сперва я стала повитухой, а теперь принимаю в свой дом больных. И не жалею об этом. Иногда все комнаты бывают переполнены больными Эврифона, которым нельзя лежать дома. Я их всех очень люблю и хорошо о них забочусь. Вам, асклепиадам, следовало бы подумать о том, чтобы таких домов, как мой, стало побольше. Я с радостью буду обучать молодых женщин, как ухаживать за больными — всему тому, чему меня учит Эврифон. Тут женщина может оказаться куда искуснее мужчины.

— Да, — произнес Гиппократ, задумчиво глядя на нее. — Это особая область медицины, и в ней нам всегда нужна будет помощь женщин, которые сумеют постигнуть это искусство.

— Я, наверное, должна сказать тебе, что я сделала с самой дорогой вещью Фаргелии — с ее зеркалом. Так я послала его Дафне.

Гиппократ посмотрел на нее с удивлением.

— И она взяла?

Вдова улыбнулась.

— Между нами говоря, мне его, конечно, жалко, но я хотела угодить Эврифону. Его расположение очень важно для меня, особенно теперь, когда двое больных умерло подряд и мой дом пуст. Ах да… о зеркале! А с какой стати стала бы Дафна от него отказываться? И удивляться тут нечему, хоть ты и веришь, что Дафна непохожа на других. Я думаю, ты, когда соберешься жениться, подыщешь себе невесту вроде нее. Да только вы, мужчины, совсем не понимаете женщин! Какая женщина не позавидовала бы лицу Фаргелии, ее телу, волосам, уму и не была рада стать тем, чем была она?

Гиппократ покачал головой и улыбнулся:

— Каждая женщина, с которой я знакомлюсь, дает мне неожиданный урок. И ты не исключение, Ликия. Женщины! Какой интересный предмет для изучения. Но зато медицина много проще. — Он повернулся к двери. — Ну, прощай, Ликия. Тебе пора спать. Мне не следовало приходить в такую рань.

— Мужчины всегда приходят вовремя, если ты гетера, даже бывшая, — засмеялась она, закрывая за ним дверь.

Ликия зевнула, потянулась и направилась в свою спальню.

— Ну что ж, я правда лягу — на простыни Фаргелии. Чего только они, наверное, не видели! Да, я буду спать на ее тонких шелковых простынях, и мне будут сниться те, кого она любила… и те, кого любила я сама.

Гиппократ поднимался все выше. Он видел внизу городские крыши, заглядывал в кривые улочки, во внутренние дворики, словно какой-нибудь бог. И ему начинало казаться, что его собственная жизнь со всеми ее трудностями осталась там, далеко внизу, и он созерцает ее со стороны, как жизнь других людей.

До него еле слышно доносилась музыка города: разноголосое пенье петухов, лай собак, надрывный рев осла, веселые крики детей, дрожащее блеянье козлят и коз, напевные вопли уличных разносчиков — все эти привычные звуки сливались теперь в один торжественный гимн. Прохладный уличный воздух был напоен запахом камышового дыма, который тысячи очагов, где готовился завтрак для всей семьи, воссылали к небу, словно дым жертвенных курений.

К исходу утра Гиппократ обрел душевный мир. Он начал обдумывать, как возьмется теперь за дело, вернувшись в Меропис. Мысль о возвращении была ему приятна, но не приносила счастья. Счастье, думал он, когда, вернувшись в город, сел за свой обед, — это совсем другое. Потом он отправился бродить по улицам города. Купив плащ в подарок матери, он отыскал цирюльню, но в ней было полно народу. Ожидавшие оживленно обсуждали Триопионские игры. Когда очередь дошла до Гиппократа и цирюльник уже подстригал ему бороду, он вдруг услышал свое имя.

— А речь Гиппократа мне совсем не понравилась. Я так и не понял, о чем он говорил.

— Да он и сам этого не понимал, — откликнулся другой голос, и все кругом захохотали. — Рассказывают, что он думает только о женщине, которая приехала лечиться у Эврифона. А вы слышали, она умерла.

Гиппократ вышел из цирюльни и печально направился к холму, где стоял дом Эврифона. Там, спросив у привратника ключ, он прошел прямо в книгохранилище. Дверь примыкавшей к нему палестры была закрыта, так как растирания производились там только по утрам. Некоторое время он спокойно читал, но вдруг его внимание привлек какой-то звук. В стене, отделявшей палестру от книгохранилища, было окно — и теперь невидимая рука медленно и бесшумно задвигала изнутри ставню. Кто бы это мог быть? Кому понадобилось подглядывать за ним? А впрочем, неважно.

Он пытался понять, что убило Фаргелию. Отложив свитки, он принялся расхаживать взад и вперед по дворику. Потом внезапно остановился и ударил кулаком по ладони.

— Тут есть какая-то связь. Какая-то общая причина должна стоять за этой последовательностью событий: лихорадка у первой женщины, операция у второй, а затем лихорадка, вздутые вены, распухшая нога и внезапная смерть. Что переходит от одной больной лихорадкой женщины к другой и тоже вызывает у нее лихорадку? Я чувствую, что разгадка где-то рядом. Что наносит внезапный удар из вздутых вен — и может быть, по самым венам, — убивая мгновенно? Меня не соблазнит самый простой ответ, я не скажу, что в тело вселяется злой дух. Нет! Это объясняется естественными причинами. Тут не может быть сомнения. Однако делать выводы из одного случая опасно. Все же, если мне доведется несколько раз наблюдать подобное явление, то, быть может, когда-нибудь я и открою причину, настоящую причину. А пока мне остается только записывать, запоминать, сравнивать.

Тут его отвлек скрип двери, ведущей в дом Ктесиарха. На пороге появилась маленькая фигурка Ктесия, одетого в коротенькую юбочку. Мальчик подбежал к Гиппократу и посмотрел на него, словно собираясь с ним заговорить. Гиппократ улыбнулся и сел, чтобы малышу не нужно было задирать голову.

— Сколько тебе лет?

— Уже почти семь. Можно мне пощупать твои мышцы?

Гиппократ послушно выполнил его просьбу и старательно напряг бицепсы. Мальчуган пощупал их обеими руками и серьезно кивнул.

— Дафна сказала мне, что ты силен, как Геракл. Он ведь был твоим пра-пра-прадедом, правда?

Гиппократ пожал плечами.

— Говорят. А ты сейчас идешь навестить Дафну?

— Да. Мы будем купать черепаху.

— Ты не отнесешь от меня Дафне одну вещь?

Ктесий кивнул. Гиппократ отрезал небольшой кусок от чистого папируса, лежавшего на столе рядом с письменными принадлежностями, и написал:

«Я возвращаюсь на Кос. Я останусь там врачевать и учить. Могу ли я надеяться, что ты полюбишь меня? Пришли ответ с Ктесием или просто попроси его сказать мне «да».

Он скатал папирус в трубочку и запечатал его.

— Отнеси этот свиток Дафне, хорошо? Только никому другому его не отдавай. Беги скорее.

Ктесий взял свиток и засунул его в висевшую на поясе сумочку, где хранились цветные камешки и еда для черепахи. Гиппократ открыл тяжелую входную дверь и смотрел, как мальчуган бежит через двор к дому Эврифона.

Некоторое время он ждал, а потом притворил дверь и снова принялся расхаживать по двору. В конце концов Ктесий вернулся, но он опять появился из дверей своего дома. В руках он держал ящик, который осторожно поставил в нише.

— Вот моя черепаха.

— Дафна велела тебе что-нибудь сказать мне? — нетерпеливо спросил Гиппократ.

Ктесий отрицательно помотал головой.

— А ты передал ей мою записку?

Ктесий кивнул.

— Может быть, она все-таки велела тебе сказать мне «да»… или «нет»?

— Ничего она не велела говорить, — ответил Ктесий. — А вот матушка велела. Она просит, чтобы ты навестил ее, — она лежит в спальне наверху. А я сказал ей, что попрошу тебя рассказать мне что-нибудь. И она позволила — одну историю. Я люблю, когда мне рассказывают.

Гиппократ отвернулся и отошел от мальчика. Он устало опустился на скамью. Ктесий подбежал к нему и прислонился к его колену, полный радостного предвкушения.

— Расскажи мне что-нибудь про Геракла. Ну, пожалуйста!

Гиппократ покачал головой.

— Я не умею рассказывать. Никогда даже не пробовал.

— Ничего. Расскажи какую-нибудь малюсенькую историю, ну, пожалуйста. Пускай плохо.

Гиппократ прислонился к стене. Потом махнул рукой, не то с отчаянием, не то соглашаясь. И выпрямившись, начал рассказ.

— Ну, ты знаешь, что Геракл был сыном Зевса. А Зевс — царь всех богов на Олимпе, и он обещал, что, если его сын Геракл не будет лениться и совершит много подвигов, он возьмет его на гору Олимп жить там вечно среди богов и богинь. Однажды, когда Геракл был еще младенцем и спал в колыбели, в спальню вползли две змеи и обвились вокруг колыбели. Они зашипели, и Геракл проснулся и увидел, что змеи его вот-вот укусят. Тогда он ухватил одной рукой одну змею, а другой рукой — другую и стал давить. Вот так. И когда его мать Алкмена вошла в комнату, что, по-твоему, она увидела?

Ктесий недоуменно покачал головой.

— Она увидела двух мертвых змей, а маленький Геракл ловил свои ножки.

Ктесий перевел дыхание.

— Расскажи еще что-нибудь.

— Ну, когда Геракл стал старше, он возвращался домой после победы над Троей. Но началась сильная буря, и корабль Геракла разбился у берега острова Коса, где я живу. Жители Коса схватили копья и вместе со своим царем Еврипилом вышли на бой с Гераклом. Но он был так силен, что победил их всех и убил царя. Тогда царская дочь Халкиопа прибежала на берег и стала танцевать перед Гераклом. Она была очень красива — вроде Дафны. Поэтому Геракл женился на ней, и они много лет жили счастливо на нашем острове. Вот почему некоторые жители Коса считают себя потомками Геракла.

— Расскажи еще!

— Видишь ли, мне скоро надо возвращаться на Кос.

— Самую-самую последнюю!

— Ну, хорошо. Эту историю я сам очень люблю. Когда Геракл был таким же маленьким, как ты, у него был наставник — добрый кентавр Хирон. Геракл немного подрос, и Хирон научил его укрощать диких коней и бороться. И вскоре никто, даже взрослые мужчины, не могли сравниться с мальчиком в силе и ловкости. И знаешь, Хирон, кроме него, обучал и Асклепия. Он научил его искусству исцелять людей, и Асклепий стал замечательным врачом. Потом Асклепий обучил всему, что знал сам, своих сыновей, а они — своих сыновей. И таким образом искусство исцеления, которое создал Хирон, дошло до наших дней… Мы, асклепиады, — его сыновья.

— Да, — сказал Ктесий важно. — Когда я вырасту, я тоже буду асклепиадом.

Гиппократ кивнул.

— Геракл знал, что его отец Зевс хочет, чтобы он использовал свою силу для выполнения всяких трудных задач. И вот, когда он узнал все, чему Хирон мог его обучить, он убил огромного Киферонского льва, который жил в соседнем лесу. Он убил чудовище голыми руками и сделал себе из его шкуры плащ. И вот, накинув этот плащ на плечи, он отправился бродить по свету. Он подошел к перекрестку и не знал, какую дорогу выбрать. А на своем пути он встречал много людей, живших привольной жизнью. И он начал думать, зачем он должен напрягать свои силы, стремясь исправить зло, причиненное другими. Тут он увидел, что к перекрестку по разным дорогам идут две женщины. Одна смеялась и откидывала красивую голову. Ее плащ был пронизан светом, и Гераклу хотелось обнять эту красавицу и крепко поцеловать. «Сверни на мою дорогу, — пела она. — На ней тебя не ждут ни подвиги, ни тяжкие труды. Это дорога безделья, и на ней ты найдешь только покой, лень и отдых. Это дорога счастья, ведущая в страну, где нет сожалений». И Геракл уже почти решил, что пойдет с ней. Но тут приблизилась другая женщина. Глаза ее сверкали. «Человек, наделенный силой и доблестью, — воскликнула она, — должен искать в жизни трудов. Иди по моей дороге! Это нелегкая дорога, доступная лишь сильным. Борьба приносит человеку радость, а успех — счастье. Труд вознаграждается людской хвалой, страдания — улыбкой богов». — «Как тебя зовут?» — спросил Геракл. — «Арете», — ответила она.

Гиппократ посмотрел на мальчика.

— Ты знаешь, какую дорогу выбрал Геракл?

— Да, — ответил Ктесий. — Он пошел с Арете по трудной дороге. Геракл, — продолжал он, — сделал очень много и каждое дело доводил до конца.

Гиппократ кивнул.

— Ты поймешь все это лучше, когда вырастешь. Арете вела всех лучших людей Греции со времен Гомера до наших дней. Она заставляет их стремиться стать первыми в деле, которое они избирают.

Гиппократ встал.

— Ты сказал, что твоя матушка хочет меня видеть?

— Да, — ответил Ктесий, — только я тоже собирался рассказать тебе историю. Или тебе не хочется послушать меня?

— Нет, почему же…

— Ты знаешь, кто такой Посейдон? Он владыка моря.

Гиппократ кивнул.

— Один раз он погнался за очень большим великаном Полибутом и бросил в него свой трезубец. И знаешь, что случилось? В Полибута он не попал, а зато отколол большой кусок земли от Коса, твоего острова. Тогда он схватил этот кусок и швырнул в великана и придавил его. Вот почему маленький остров около Коса всегда дымится.

— Да, — серьезно ответил Гиппократ. — Мы называем этот остров Нисирос.

— А я его видел, — сказал Ктесий. — Мы тогда плыли на корабле на Родос. Великан все еще лежит внизу. Он не может вырваться и только громко рычит. Матушка говорит, что он опрокинет все наши дома, если вырвется.

Помолчав, Ктесий с гордостью добавил:

— А теперь я провожу тебя к матушке.

Гиппократ последовал за ним через маленькую дверь в дом Ктесиарха. Они поднялись по скрипучей лестнице, миновали небольшой коридор и вышли на крытый балкон.

— Наконец-то! — воскликнула мать Ктесия, темноволосая, худенькая женщина с бледным, осунувшимся лицом и темно-карими грустными глазами. Она лежала на постели в дальнем конце веранды. — Я уж думала, вы никогда не придете.

Гиппократ поздоровался с ней и начал объяснять, почему они задержались. Но она не дала ему договорить.

— Да-да. Догадаться нетрудно. Ктесий упросил тебя рассказать ему одну маленькую историю про Геракла, а потом стал требовать еще и еще. Мой сын умеет поставить на своем! Очень жалко, что мужа сейчас здесь нет. Он рассказывал мне про тебя, когда вернулся из Триопиона. Он слышал там твою речь. Но сегодня ему пришлось уехать в Сирну к больному. Я так много о тебе слышала! Может, ты поможешь мне? Видишь ли, у меня паралич.

Она знаком подозвала служанку, и та осторожно откинула мягкое белое покрывало из шерсти ягнят, открыв ноги больной. Гиппократ бросил на нее внимательный взгляд; ее руки, заметил он, двигались совершенно нормально, но ноги были неподвижны. Когда он нагнулся и приподнял одну из них, она забилась в его руке мелкой дрожью, сотрясая деревянную кровать.

— Ты сумеешь меня вылечить? — спросила больная, протягивая к нему исхудалую руку. — Вернувшись из Триопиона, муж говорил, что хочет позвать тебя ко мне. Но Эврифон воспротивился. Из-за этой Фаргелии. Да, я знаю, она умерла. Мне очень жаль ее. Но ты можешь меня вылечить? Мы с Ктесием решили поговорить с тобой немедленно, не дожидаясь возвращения моего мужа.

Она обняла мальчика и притянула его к себе.

Гиппократ, пропуская бороду между большим и указательным пальцами, продолжал смотреть на нее. Упоминания о Фаргелии он словно не расслышал, стараясь сосредоточить все свое внимание на болезни лежавшей перед ним женщины.

— Ты чувствуешь какую-нибудь боль?

— Да. Словно нож вонзается мне в спину и проходит через всю грудь, вот тут.

— И давно?

— Почти год.

Он больше ни о чем не спрашивал, но улыбнулся ей, и она решила, что он уже все понял.

— Я поговорю с твоим мужем. Мы придумаем, как помочь тебе. Но я не обещаю, что сумею вылечить тебя совсем.

Он попрощался, спустился по лестнице, пересек внутренний дворик и через маленькую дверь вернулся в книгохранилище. С ним шел Ктесий, ставший вдруг очень серьезным, словно он понял, что у медицины нет средства вылечить его мать. Гиппократ простился с мальчиком и оставил его в библиотеке, а сам закрыл и запер входную дверь.

Выйдя на улицу, Гиппократ заметил, что солнце уже клонится к закату. Он поспешно отдал ключ привратнику и пошел на постоялый двор за своей дорожной сумой. Там он задержался, чтобы проститься с Клеомедом. Молодой человек дожидался его. Он был обнажен по пояс.

— Я собираюсь пробежаться до холма, на котором живет Эврифон, и дальше на гору. Может, я увижу Дафну, и я хочу как следует размять ноги. — Пританцовывая, он принялся наносить удары воображаемому противнику, но вдруг остановился и озабоченно посмотрел на Гиппократа. — Буто просил меня забыть про Дафну и уехать с ним. Ты об этом знаешь? Он хочет взять меня с собой в Спарту — готовить к следующим играм. Он говорит, что Дафна любит тебя, — это правда?

Гиппократ поставил сумку на пол.

— Не знаю, — ответил он спокойно. — Ее отец запретил мне видеться с ней. И я возвращаюсь к своей работе.

— Мы оба должны «ожидать решения судьи», — кивнул Клеомед.

— Ты очень переменился, — заметил Гиппократ, глядя на молодого бойца с нескрываемым восхищением. — Ты становишься взрослым. Но в конце концов ее отец может отказать нам обоим. Кто знает? — Он улыбнулся и вскинул суму на плечо. — Прощай. Надеюсь, мы скоро встретимся опять.

Гиппократ спустился в гавань и нашел лодку, которая доставила его на триеру — на одно из судов, перевозивших грузы и пассажиров, плавая между Тиром на финикийском побережье и Пиреем — портом Афин. Якорь был поднят, послышались мерные удары весел, и триера заскользила по глади гавани.

Гиппократ поднялся на кормовую палубу. С того времени, как он уехал из Мерописа, прошло шесть дней — шесть решающих дней, исполненных разочарований, бед и печали. Корабль обогнул волнолом и вышел в море. Гиппократ оглянулся на Книд: белые домики, теснящиеся по дуге берега, а над ними — колонны акрополя. И между берегом и акрополем — Невысокий холм с ятрейоном. Там живет Дафна… Почему-то над городом больше дыма, чем обычно, подумал он. Триера прошла под самыми скалами гористого островка, и город сразу скрылся из виду, словно кто-то задернул занавес. Надо думать о Косе, решил Гиппократ. Надо обдумать планы будущего, в котором его ждет одиночество.

Часа через два-три, когда на землю уже спустилась ночь и лишь лучи луны да бесчисленные мерцающие звезды на бескрайнем куполе небес освещали море и корабль, триера обогнула оконечность Книдского полуострова. К Гиппократу подошел хозяин корабля.

— Хорошая ночка, — сказал он. — Когда звезды горят так ярко, мореходам солнце ни к чему. Мы придем в Меропис еще до зари. Возьмем там груз косского вина и меда для Афин. — Помолчав, он добавил: — Начальник царской триеры из Македонии, мой давнишний приятель, говорит, что он тебя знает. Мы с ним виделись в Тире, и речь зашла про войну между греками — Афин с Коринфом и Спартой. Ты слышал, что афинские войска высадились на севере у Потидеи?

Гиппократ кивнул, и они тревожно заговорили о том, что принесет эта война Греции.

— Такая междоусобная война, — сказал Гиппократ, — означает смерть множества юношей, которые могли бы со временем стать украшением Афин. Спартанцы же столько времени готовились к ней, что вклад Спарты в общую славу Греции оказался ничтожно малым. Но Спарта может уничтожить те высокие блага, которые сами спартанцы так и не научились ценить. Междоусобная война может превратить великую Грецию, прославленную своими играми, искусством, прекрасными творениями человеческих рук и духа, в обширную греческую пустыню, где варвары найдут лишь мертвую оболочку былой жизни и мысли. Возможно, правда, я говорю так потому, что у меня сегодня тяжело на душе.

Некоторое время они молча глядели на море, а потом хозяин триеры сказал:

— Македонец говорил мне, что на обратном пути он зайдет на Кос за тобой, чтобы отвезти тебя к царю Пердикке. Наверное, он уже в гавани Мерописа.

Гиппократ покачал головой.

— Я не поеду с ним.

Его собеседник посмотрел на него и задумчиво почесал бороду, ожидая объяснений. Но заметив, что знаменитый врач не собирается говорить, он сказал сам:

— Тебе бы там ничего не грозило и ты разбогател бы. Оно, конечно, ты грек, а не македонец, и деньги — это еще не все.

— Ты очень хорошо изложил все мои соображения, — улыбнулся Гиппократ, — и с краткостью, подобающей моряку. Медицина для меня дороже богатства.

Хозяин триеры повернулся, собираясь отойти, и сказал:

— Во всех портах знают, какой ты врач, это уж так. И те, кому ты нужен, отыщут тебя, где бы ты ни поселился, даже на Косе. Гавань, правда, там хорошая и вино отличное. Ну, а вообще-то так себе островишко.

Триера плыла прямо на север, и Книдский полуостров уходил все дальше и дальше. Впереди в лунном свете уже был ясно виден гористый Кос, а слева от него — вулканический конус островка Нисироса. Гиппократ улыбнулся про себя, вспомнив, как Ктесий рассказывал ему про Посейдона и великана. Паруса были свернуты, и триера неслась по волнам под ритмичное поскрипывание весел и прерывистую песню гребцов: «Рап-па-пай! Рап-па-пай!»

Гиппократ по-прежнему стоял на палубе, и ему казалось, что Дафна где-то совсем близко. За триерой тянулся мерцающий серебряный след, и Гиппократ смотрел на него не отрывая глаз.