Фарсалия или поэма о гражданской войне

Бой в Эмафийских полях — грознейший, чем битвы сограждан,[1]

Власть преступленья пою и могучий народ, растерзавший

Победоносной рукой свои же кровавые недра,

Родичей кровных войну, распавшийся строй самовластья[2]

5 И состязанье всех сил до основ потрясенной вселенной

В общем потоке злодейств, знамена навстречу знаменам,

Схватки равных орлов[3] и копья, грозящие копьям.

Что за безумье, народ, какое меча своеволье —

Сонмы враждебных племен латинскою радовать кровью!

10 В дни, как Авзонский трофей[4] с надменных столбов Вавилона

Рвать надлежало, и Красс[5] неотмщенною тенью скитался,

Вы увлекались войной, не сулившей Риму триумфа?

Сколько земель и морей, увы, покорить бы могли вы

Кровью, какую тогда проливали десницы сограждан, —

15 Там, где восходит Титан[6], где ночь укрывает созвездья.

Там, где полуденный зной пыланием землю сжигает,

Где коченеет зима, никогда от весны не смягчаясь,

Скифским морозом сковав ледовитого Понта[7] пучину:

Серы и дикий Аракс[8] теперь бы под иго склонились,

20 Как и народ, коль он есть, свидетель рождения Нила.

Рим, если так велика твоя страсть к неправедным войнам, —

Только когда ты весь мир подчинишь латинским законам,

Против себя обратись: еще нет во врагах недостатка!

Ныне ж, когда в городах Италии камни нависли

25 Полуразрушенных стен, и строений развалины всюду

Грудой лежат на земле и сто́рожа в доме не стало,

Лишь кое-где старожил по древнему городу бродит,

Вся же Гесперия[9] вкруг невозделана многие годы

В жестких колючках лежит, и рук не хватает для пашни, —

30 Нет, ни яростный Пирр, ни Пуниец[10] виновником стольких

Не был потерь и мечом не умел так глубоко проникнуть:

Сотни зияющих ран нанесла рука гражданина!

Но, коль иного пути не нашли для прихода Нерона[11]

Судьбы, и грозной ценой покупается царство всевышних

35 Вечное, и небеса подчиниться могли Громовержцу[12]

Только когда улеглось сраженье свирепых гигантов[13], —

Боги, нельзя нам роптать: оплачены этой ценою

И преступленья, и грех; и пусть на Фарсальской равнине

Кровью залиты поля и насытились маны Пунийца[14];

40 Пусть и решительный бой разразился у гибельной Мунды[15];

Цезарь, к несчастиям тем прибавь и осаду Мутины[16],

Голод Перусии, флот у суровой Левкады погибший[17]

Да и с рабами войну[18] под склонами огненной Этны:

Все же гражданской войне мы обязаны многим: свершалось

45 Все это ради тебя! Когда, отстояв свою стражу,

Старцем к светилам взойдешь, тобой предпочтенное небо

Встретит с восторгом тебя; держать ли ты скипетр захочешь,

Или же ввысь воспарить в колеснице пылающей Феба,

Чтобы оттуда земле, не испуганной сменою солнца,

50 Пламенем новым сиять, — божества тебе всюду уступят

И предоставит природа права, каким бы ты богом

Стать ни решил и где бы свой трон ни воздвиг над вселенной.

Только престола себе не ставь ты в северном круге,

Или на полюсе том, обжигаемом ветром противным,

55 Видеть откуда свой Рим твое солнце лишь искоса сможет.

Если ты ступишь ногой на край безмерного свода —

Дрогнет под тяжестью ось; блюди равновесие мира,

Став посредине небес; пусть эта эфирная область

Ясной останется вся, в облаках да не скроется Цезарь.

60 Пусть человеческий род, оружие бросив, стремится

К общему благу в любви; и мир, по вселенной разлившись,

Да заградит навсегда железные Януса двери[19].

Мне ж ты — давно божество, и если ты в сердце поэта

Внидешь, не надо мне звать вдохновителя таинств Киррейских[20],

65 Вакха не буду тогда отвлекать от родной его Нисы[21]:

Мощи один ты вольешь достаточно в римские песни!

Дух мой дерзает раскрыть причины великих деяний,

Труд необъятный предстал мне: что же погнало к оружью

Ярости полный народ и мир из вселенной исторгло?

70 Судеб завистливых ряд, не дающих великому долго

Выстоять; тяжкий распад от его непомерной громады,

Рим, не сносящий себя. Когда распадутся все связи,

И завершит все века последний час мирозданья,

К древнему хаосу вновь устремясь, то созвездья столкнутся

75 В кучу, а пламя светил устремится на глади морские,

И берегов простирать не захочет уж более суша,

Воды она отряхнет, и кинется брату навстречу

Феба[22], уставшая гнать лошадей по наклонному кругу,

Требуя дня для себя, — и все мировое строенье

80 В полном расстройстве своем нарушит законы вселенной.

Рушат громады себя: ограничила этим пределом

Воля богов благоденствия рост. Судьба не уступит

Ни одному из племен свою зависть к народу, владыке

И на земле, и в морях. Ты сам своих бедствий причина,

85 Рим, потому что ты стал трех владык[23] достояньем, и ныне

Их смертоносный союз смятенье несет государству.

О, расточители смут, ослепленные дикою страстью!

Что вам за сласть в состязании сил, в полноте обладанья

Миром? Пока поднимать будет воды земля, а всю землю

90 Воздух, покуда Титан продолжает свой труд бесконечный,

Ночь пробегает за днем в небесах по тем же созвездьям, —

Верности нам не знавать в соучастниках власти, и каждый

Будет к другим нетерпим. Роковых не ищите примеров

У чужестранных племен и в веках, давно миновавших.

95 Братскою кровью[24] у нас забрызганы первые стены.

Но ни земля, ни моря в то время предметом раздора

Не были: этих владык их тесный участок поссорил.

Краткое время раздор под личиной согласья скрывался.

Мир царил не по воле вождей; единой помехой

100 Против грядущей войны был Красс. Как валы рассекает

И разделяет с трудом рубеж неширокого Истма[25],

Не позволяя сойтись пучинам — коль суша уступит,

Море Эгейское вмиг с Ионийским столкнется, — вот так же

В час, когда Красс погиб, суровых вождей разнимавший[26],

105 Кровью латинской, увы, оросив ассирийские Карры[27], —

Эта победа парфян распоясала римскую ярость.

Больше, чем думали вы, совершив этот бой, Арсакиды[28]:

Вы побежденным врагам подарили гражданские войны!

Меч тираннию дробит[29], и богатства народа-владыки,

110 Морем, и твердой землей, и целым владевшего миром,

Мало теперь для двоих. Потому что, связанный кровью,

Их дружелюбья залог — свой зловещий свадебный факел,

Грозной рукою Сестер[30] отсеченная, к манам с собою

Юлия[31] прочь унесла. О, если бы рок справедливый

115 Дни твоей жизни продлил, ты одна только в мире сумела б

Бешенство мужа смирить и родителя гнев успокоить,

Руки их соединить, мечи обнаженные выбив, —

Так же, как тестей с зятьями сабинянки соединили[32].

Гибель твоя унесла и клятвы, вождям разрешивши

120 Междоусобье начать: подстрекала соперников доблесть:

Ты, о Великий Помпей, боишься, чтоб старых триумфов

Новый герой не затмил, и лавр побед над пиратом[33]

В галльских боях[34] не увял. В тебе же к походам привычка

Дух возбуждает, и ты со вторым не помиришься местом:

125 Цезарь не может признать кого бы то ни было — первым.

Равных не терпит Помпей. В чьем оружии более права —

Ведать грешно. Но призвал защитника сильного каждый:

Мил победитель богам, побежденный любезен Катону[35].

Вовсе не равны враги: один из них, в летах преклонных[36],

130 Тогой гражданской своей давно уже тело покоя,

Быть разучился вождем от долгого мира; он ищет

Славы и, чернь веселя, увлекаясь любовью народной,

Рад он в театре своем[37] выслушивать рукоплесканья,

Новых не черпая сил и душой доверяясь чрезмерно

135 Прежней счастливой судьбе. То — великого имени призрак;

Дуб величавый таков посреди полей плодоносных,

Весь под дарами вождей, под добычею древней народа:

Уж не впивается он корнями могучими в землю,

Держится весом своим и, голые ветви подъемля,

140 Тень от нагого ствола, не от листьев зеленых кидает;

Хоть и грозит он упасть, пошатнувшись от первого ветра,

Хоть возвышаются вкруг леса в своей силе цветущей, —

Только ему весь почет. А у Цезаря было не столько

Чести и славы вождя, сколь доблести той, не умевшей

145 Смирно стоять, был единственный стыд — не выиграть битву:

Неукротим и могуч, он вел легионы, куда их

Гнев иль надежда влекли, никогда не зная пощады,

Множил успехи свои, божество вынуждал на подмогу,

Все разрушал, что ему на дороге помехой стояло,

150 И с ликованьем в душе свой путь пролагал меж развалин.

Так, порождение бурь, сверкает молния в тучах

И, потрясая эфир, грохочет неистовым громом,

День прерывает и страх между робких рождает народов,

Им ослепляя глаза косым полыханием блеска;

155 В небе бушует она, и нет никакой ей преграды:

Бурно падая вниз и бурно ввысь возвращаясь,

Гибель сеет кругом и разметанный огнь собирает.

Вот побужденья вождей; но в обществе также таились

Братской войны семена, всегда потоплявшей народы,

160 Ибо, когда принесло военное счастье чрезмерный

Дар покоренных племен, — от богатства испортились нравы,

И ограбленье врагов, их достаток — посеяли роскошь.

Великолепью палат и золоту меры не стало,

Трапезы предков — скудны; едва ли приличные женам

165 Носят наряды мужья; героев плодящая бедность

В пренебреженьи; и вот со всего собирается мира,

То, что народ развращает. В те дни пределы имений

Вширь раздались, и поля, взбороненные строгим Камиллом,

Взрытые прежде киркой и мотыкою Куриев[38] древней,

170 Стали уделом иных, неведомых сельских хозяев.

Был уж не тот народ, которому мир и свобода

Силы крепили, храня в бездействии долгом оружье.

Быстро рождается гнев; на злодейства — нужды порожденье —

Смотрят легко; а мечом захватить в свои руки отчизну —

175 Это великая честь; и ставят мерою права

Силу; в неволе закон и решенья народных собраний,

Консулы права не чтут и его попирают трибуны;[39]

Ликторов связки[40] отсель покупные, народ, продающий

Милость свою за металл, и торг для Рима смертельный —

180 Торг должностями в борьбе ежегодной на Марсовом Поле[41];

Хищный отсюда процент, беспощадные сроки уплаты, —

И поколеблен кредит, и война стала выгодной многим.

Цезарь уже перешел поспешно холодные Альпы,

Замысел в сердце тая о великих будущих войнах.

185 В час, когда он подступал к нешироким волнам Рубикона[42],

Родины смутной предстал предводителю призрак огромный;

Светлым, но грустным лицом сияя в сумраке ночи

И с башненосной главы[43] седины свои рассыпая,

Космы он рвал на себе, обнаженные руки подъемля,

190 Стон испуская глухой, воскликнул: «Куда вы стремитесь?

Мчите знамена мои куда? Если право за вами,

Ежели граждане вы, — здесь граница последняя: стойте!».

Трепет вождя охватил, власы поднялись и, прервавши

Натиск, в бессилии он возле самой воды задержался.

195 «О Громовержец! — он рек, — озирающий с выси Тарпейской[44]

Стены столицы своей, о пенаты фригийские[45] рода

Юлиев, ты, о Квирин[46], вознесенный тайно на небо,

Ты, обитающий в Альбе[47] крутой — Юпитер Латинский,

Весты святой очаги[48], о подобие высшего бога, —

200 Рим, — покровительствуй мне; не тебя преследую ныне

Буйным оружием я; победитель на суше и море,

Всюду я — твой солдат, если быть им дозволишь и ныне.

Тот будет впредь виноват, чрез кого я врагом твоим стану!».

И, ускоряя войну, чрез набухшую реку он быстро

205 Двинул знамена свои. Так в знойной пустыне Ливийской

Лев, заприметивши вдруг врага у себя по соседству,

Весь припадает к земле и колеблется, гневом исполнен,

Хлещет свирепо хвостом, себя самого разъяряя,

Гриву вздымает, и рев из зияющей пасти несется:

210 Тут, если в бок вонзится копье проворного мавра

Или в широкую грудь вопьется рогатина снизу, —

Рану такую презрев, на железо он прыгает дерзко.

Узким течет ручьем и струею бежит мелководной

Красный поток Рубикон в пылании знойного лета,

215 Вьется по низким лугам, отделяя надежной границей

Жителя галльских полей от Авзонских селений и пашен.

Множила ныне зима его мощь и полнила волны

Кинфия[49] третья своим отягченным ливнями рогом,

Так же и таянье Альп под сырым дуновением Эвра[50].

220 Конница первая здесь в быстрину кидается смело,

Переграждая поток; а прочее войско по броду

Вольно стремится вослед сквозь уже усмиренные волны.

Цезарь, пучину пройдя и выйдя на берег противный,

Молвил, свой стан укрепив на Гесперии нивах запретных:

225 «Здесь нарушаю я мир и врагом оскверненное право;

Счастье, иду за тобой; да не будет отныне законов!

Ныне вверяюсь судьбе, война да предстанет судьею!».

С речью такою повел свое войско вождь неусыпный

В ночь; он быстрее летит, чем камень с пращи балеарца[51],

230 Легче стрелы, что назад на скаку запускает парфянин;

Он, уже Риму грозя, в Аримин[52] соседний вступает

В час, когда звезды бегут пред зарей, Светоносца[53] оставив.

Вот уж рождается день, которому видеть придется

Первую вспышку войны: но по воле богов, или Австра[54],

235 Тучи собравшего вкруг, — осталося сумрачным небо.

Цезарь войскам приказал значки на форуме взятом

Складывать; скрипы рожков и грохот трубы сочетают

Свой нечестивый сигнал с гудением хриплого рога.

Вспугнут народный покой, и юноши, с ложа вскочивши,

240 Мчатся — скорей отвязать от священных пенатов оружье,

Спавшее в мире давно; хватают погнутые копья,

Ветхие, в дырах, щиты, из которых повылезли прутья,

Сотни корявых мечей, изъеденных ржавчиной черной.

Но, когда Рима значки знакомым орлом засверкали

245 И в окруженьи когорт[55] им Цезарь надменный явился, —

Души их страх охватил, и холодом ужас сковал их,

И на безгласных устах немые застыли упреки:

«О, наши стены стоят на горе так близко от Галлов!

О, это место скорбей! Над всеми народами веет

250 Мир и глубокий покой; а мы для губителей — жертва,

Лагерь их первый всегда! Фортуна! Было бы лучше

Дать на востоке нам дом, иль под северным небом холодным

Дать кочевые шатры, чем ставить нас Лация[56] стражем!

Видели первыми здесь мы набеги сенонов и кимвров,

255 Марса Ливийского гнев и яростный натиск тевтонов, —[57]

Сколько бы раз на Рим ни падали судеб удары,

Здесь — дорога всех войн!». Так ропщут они затаенно,

Явно свой страх боясь выражать; ни единому слову

Скорбь не доверена их; но, как немы поля, когда птицы

260 Смолкнут зимой, как без шума лежит открытое море, —

Так царит тишина. Холодные тени ночные

Свет разогнал, — и факелы войн, язвя своим жалом

Косный в сомнении ум, к боям побуждают, и судьбы

Рушат преграды стыда; Фортуна старается правом

265 Натиск вождя оправдать и находит предлоги для брани:

Все попирая права, сенат из смятенного Рима

Буйных трибунов[58] изгнал, угрожая им участью Гракхов.

Те под знамена вождя бегут, но благо он близко,

С ними спешит Курион[59] — оратор продажный и дерзкий, —

270 Гласом народа он был когда-то, стоял за свободу

И на военную знать дерзал поднимать он плебеев.

Этот, вождя увидав, омраченного тяжкой заботой,

Молвил: «Доколе я мог помогать твоей партии, Цезарь,

Я убеждал продлить твою власть против воли сената

275 В дни, когда было дано мне право стоять на трибуне

И, привлекая к тебе, разгонять сомненья квиритов[60].

В день, как под игом войны угнетенные смолкли законы,

Изгнаны мы из отчих домов и несем добровольно

Ссылку; победа твоя восстановит наше гражданство.

280 Ты, пока недруг дрожит, никакой не поддержанный силой,

Прочь замедленья отринь; созревшее губят отсрочки!

Больше получишь теперь ты за труд и опасность, чем раньше.

Два пятилетья тебя держала Галлия в битвах —

Мира ничтожный клочок. А теперь — хоть несколько стычек

285 Выиграй только — тебе вселенную Рим предоставит!

Ныне ведь пышный триумф твоего не украсит прихода,

И Капитолий теперь священного лавра не просит[61];

Зависть тебя обошла, — и вряд ли тебя не накажут

За покоренье племен! Но сбросить тестя с престола

290 Твердо твой зять[62] порешил; разделить ты мира не можешь, —

Можешь владеть им один!». Призывом своим возбудил он

Новое рвенье к войне и сердце зажег полководца:

Так олимпийский скакун, побуждаемый криком, стремится

Вырваться прочь из оград, хоть еще заперта загородка,

295 Яростно ломится в дверь и ногами сбивает засовы.

Тотчас к знаменам зовет при оружии воинов Цезарь;

Взором суровым смирив смятенье взволнованных полчищ

И мановеньем руки тишину водворив, говорит он:

«О сотоварищи битв, испытавшие вместе со мною

300 Тысячи бедствий войны, — мы десять уж лет побеждаем:

Что заслужила нам кровь, пролитая на северных нивах,

Тяжкие раны, и смерть, и зимний под Альпами лагерь?

Рим не меньше кипит великим военным смятеньем,

Чем клокотал бы, коль вновь Ганнибал перешел бы чрез Альпы:

305 Силу могучих когорт пополняют кругом новобранцы;

Рушатся всюду для флота леса; в морях и на суше

Цезаря велено гнать. Что, если бы эти знамена

Вражеский Марс одолел и с тылу нахлынули толпы

Галльских свирепых племен? Теперь, когда наши успехи

310 Множит судьба, и голос богов на подвиги кличет, —

Нас атакуют! Пусть вождь, расслабленный долгим покоем,

Набранных наспех ведет и сторонников, в тогу одетых[63], —

С ними болтливый Марцелл и Катоны[64] — лишь имя пустое!

Что же? Иль долго еще покупные клиенты Помпея

315 Будут его пресыщать постоянною царскою властью?

Править ему ли триумф, хоть возраст еще не дозволил?[65]

Он ли не сложит вовек однажды захваченной чести?[66]

Буду ль я ныне роптать на им угнетенные села,

Голод, им взятый в рабы?[67] Кто не слышал, как войско смешалось

320 С форумом робким, когда мечей угрюмых сверканье

Судей испуганных вдруг окружило нежданной оградой

И дерзновенный солдат закона святыню нарушил

В час, как Помпея отряд подсудимого запер Милона[68]?

Так и теперь, чтоб не быть не у власти под старость, он хочет

325 Черную сеять войну, искушенный в смутах гражданских,

Он, в преступленьях своих превзошедший учителя Суллу[69].

Тигры свирепые так не смиряли вовек свою ярость

В чаще Гирканской[70], стремясь по стопам матерей кровожадных,

Крови растерзанных стад отведавши в юности давней:

330 Так и тебя, Помпей, клинок у Суллы лизавший,

Вечная жажда томит! Ведь горло смочив хоть однажды,

Кровь не позволит вовек укротить оскверненные пасти.

Где же предел обретет могущество долгое это?

Где преступлений рубеж? Так пусть же твой Сулла научит,

335 О нечестивец, тебя спуститься с этого трона!

Иль киликийцев разбив и Понтийское дряхлое царство[71]

В битвах, насилу тогда законченных варварским ядом, —

Хочет Помпей, чтобы стал последним данником Цезарь,

Ибо победных орлов по приказу его не сложил я?

340 Если из рук у меня ускользнет моя мзда за лишенья,

Все же пусть этим бойцам, хоть вождя и лишенным, награда

Выдана будет: триумф с кем угодно да справит мой воин!

Денет куда же себя после войн бессильная старость?

Где отслужившим приют? Какие дадут им деревни,

345 Где бы пахал ветеран? Какое жилище усталым?

Иль предпочтешь ты, Помпей, земледельцами сделать пиратов[72]?

Вверх, поднимайте же вверх знамена недавней победы!

Силы собрав, используем их! Справедливость поправший

Все отдает держащему меч! Нам боги помогут:

350 Ведь не ищу я себе ни добычи, ни царского трона:

Мы изгоняем владык из Рима, готового к рабству».

Так он сказал: но, колеблясь, народ подымает неясный

Ропот, друг другу ворча. Благочестье, родные пенаты

Даже взволнованный дух и ум, одичавший в убийствах,

355 Поколебали; но вновь поджигает их злое влеченье

Так же, как страх пред вождем. И вот заслуженный Лелий[73],

Первый центурион[74], увенчанный листьями дуба —

Этим почетным венком за спасенье в бою гражданина —

Громко воскликнул: «О вождь, полководец великого Рима!

360 Если по праву сказать мне можно правдивое слово,

Знай, — сожалеем мы все, что так твои силы сковало

Долготерпенье твое! Или к нам не хватало доверья?

Что ж? Пока жаркая кровь согревает дыханием тело,

Копья покуда метать умеют могучие руки, —

365 Граждан ничтожных терпеть и царство сената — тебе ли?

Или в гражданской войне побеждать — уж такое несчастье?

Нет, веди нас вперед, чрез враждебные отмели Сиртов[75],

Скопища скифских племен и жажду Ливийской пустыни:

Эта рука, чтоб весь мир за спиной покоренным оставить,

370 Поработила веслом Океана кипящие волны[76],

Северный водоворот одолела вспененного Рейна.

Я выполнять твой приказ и могу, и хочу непременно!

Те не сограждане мне, на кого нас пошлют твои трубы,

Цезарь! Знаменами я десяти счастливых походов,

375 Каждым триумфом твоим над любым из врагов поклянуся:

Если прикажешь мне меч вонзить в отцовское горло

Или же в братнюю грудь, иль в тяжелое чрево супруги, —

Выполнить этот приказ непокорную руку заставлю;

Если ограбить богов иль храмы поджечь мне прикажешь, —

380 Тотчас военный огонь охватит святыню Монеты[77];

Стан ли раскинуть велишь над волнами тусского Тибра[78] —

В долы Гесперии я отважным приду землемером;

Стены какие бы ты ни замыслил повергнуть в равнинах, —

Камни развалит таран, направленный этой рукою,

385 До основанья снесет обреченный город, хотя бы

Это был Рим!». На речь откликнулись дружно когорты:

Руки подняв, обещали они сопутствовать в битвах

Всюду, куда ни пошлет. И к небу клики взнеслися

Будто фракийский Борей зашумел между сосен на Оссе[79],

390 Скалы бия и леса то низко к земле пригибая,

То воздымая их вновь вершинами гулкими к небу.

Цезарь, увидев, что в бой солдаты радостно рвутся

Вслед за судьбой своей, не желает испытывать счастье

Долгой отсрочкой — и вот из галльских селений когорты

395 Вызвал и к Риму спешит, подняв отовсюду знамена.

Вот покидают бойцы шатры в котловине Лемана,

Стан над Восегом крутым на извилистом кряже, державший

В страхе лингонов народ — воинственный, с пестрым оружьем;

Брошены броды у вод Исары, которая долго

400 Катится в русле большом, но, впадая в славнейшую реку,

Имени все ж своего не доносит до волн Океана.

Вот и давнишний постой уходит от русых рутенов;

Счастлив спокойный Атакс, что судов уж не носит латинских,

Этим доволен и Вар — Гесперии новой граница;

405 Также покинут и порт, божеством Геркулеса священный[80],

Стиснутый впадиной скал, — ни Зефира, ни Кора порывы

Вовсе не властны над ним; один только Киркий[81] смущает

Бухты Монека покой, безопасную пристань колебля, —

Брошен сомнительный брег, который то суша, то море

410 Поочередно берут, когда Океан приливает,

Или уносится прочь в безмерных потоках отлива.

Ветер ли с полюса так великое море там гонит

И оставляет, пригнав, иль Тефисы[82] блуждающей волны

В смене лунных часов от второго светила бушуют,

415 Иль огненосный Титан, питая свой пламень волною,

Тянет наверх Океан и валы его к звездам возносит, —

Пусть отвечает, кто мудр в законах природы: навеки

Скрытой останется пусть причина столь частых движений,

Вызванных волей богов. Снимает с постоя знамена,

420 Кто у неметов живет и при бреге Атура, на взморье,[83]

Там, где так мягко прибой принимает Тарбелльские струи;

И битуриг, и сантон удаленью врага веселятся,

И суессон под длинным щитом в движеньях проворный.

Лучший в метаньи копья воитель из левков и ремов,

425 Секваны — лучший народ в прирученьи коней непокорных,

Белг — управитель лихой пресловутой повозки — ковина[84],

Также арверн, что дерзнул назвать себя Лация братом[85]

От илионских кровей, а также чрезмерно мятежный

Нервий, и племя, себя запятнавшее Котты убийством[86],

430 И вангион, шириною шальвар подражавший сарматам,[87]

И первобытный батав, которого гнутые трубы

Медным хрипеньем бодрят; где Кинга[88] быстриной несется,

Там, где Родан влечет поспешными волнами Арар[89]

К морю, и там, где живет у вершин Кебенн[90] неприступных

435 Племя на горном хребте, нависшем скалой белоснежной,

Пашут равнины свои пиктоны свободные; дальше[91]

Крепости жестким кольцом не сжимают подвижных туронов.

Праздно дряхлеет и анд в туманах твоих, Медуана,

И возрождается вновь в спокойных Лигера водах.

440 Славный избавлен Генаб от твоих союзников, Цезарь.

Также и ты, тревир[92], доволен боев отдаленьем,

Также и бритый лигур[93] — когда-то соперник Косматой

В пышном убранстве волос, ниспадавших на шею и плечи;

Также и те, что привыкли поить человеческой кровью

445 Еза ужасный алтарь, или дикого в злобе Тевтата,[94]

Иль Тараниса, чей лик не добрей, чем у скифской Дианы.

Также, барды[95], и вы, векам сохранившие в гимнах

Сильные души мужей, загубленных жадной войною,

Распространили теперь, беспечные, множество песен.

450 Вы же, друиды[96], опять с окончаньем войны возвратились

К богослужениям злым и к варварским вашим обрядам.

Вам лишь дано познавать богов и небесную волю

Или не ведать ее; вы живете в дремучих дубравах,

Где не сияют лучи: по учению вашему тени

455 Не улетают от нас в приют молчаливый Эреба[97],

К Диту в подземный чертог: но тот же дух управляет

Телом и в мире ином; и если гласите вы правду,

Смерть посредине лежит продолжительной жизни. Народы

Северных стран, в ошибке такой, должно быть, блаженны,

460 Ибо несноснейший страх — страх смерти их не тревожит.

Вот и стремится солдат навстречу мечу и охотно

Гибель приемлет в бою, не щадя возвращаемой жизни.

Также и вы, что войной усмирять косматых каиков[98]

Посланы, мчитесь на Рим, покидая дикого Рейна

465 Берег и бросив страну для всех народов открытой.

Цезарь, как только ему бесчисленность собранной силы

Смелость в дерзаньи дала, по Италии всей разливаясь,

Стены ближайших к нему городов наполняет войсками.

Всюду пустая молва к справедливым прибавилась страхам,

470 Душу народа смутив и заране считая убытки,

Вестницей будущих войн промчалась и вдруг развязала

Много пустых языков, распускавших ложные слухи.

Кто-то доносит уже, что дерзкие турмы[99] в сраженье

Рвутся туда, где лежат быконосной Мевании[100] земли,

475 Или что варварский строй союзников Цезаря бьется

Там уж, где Нара[101] поток впадает в течение Тибра;

Сам же, неся всех орлов и собрав все знамена, ведет он

Не одинокий отряд, а густыми колоннами войско.

Видят его не таким, каким его помнили; бо́льшим,

480 Вдвое грознейшим, чем враг им поверженный, кажется Цезарь.

Следом за ним племена, что меж Рейном и Эльбою жили,

Те, что от северных стран, от отчизны отторжены силой,

Рвутся, приказ получив, разграбить свирепой ордою

Город у всех на глазах. Так каждый в смятении сердца

485 Силу молве придает и, хоть нет виновника бедствий,

Выдумав беды, дрожит. Не только народ потрясенный

Страхом встревожен пустым; но курия[102] также — и с места

Все повскакали отцы, — и сенат, обратившийся в бегство,

Консулам вмиг о войне декрет ненавистный вручает.

490 Где-то защиты ища, не зная, где скрыта опасность,

В ужасе мчится сенат, куда его бегство уносит,

И прорывает, стремясь, бесконечные толп вереницы,

Загородившие путь; подумаешь — факел злодейский

Кровли строений поджег, иль домов поколебленных стены

495 Им разрушеньем грозят. Несется толпа, обезумев,

Мчится по Риму бегом, как будто одна ей осталась

В бедах надежда — скорей родимые стены покинуть,

Так, когда яростный Австр у Сиртов Ливийских вздымает

Моря безмерную гладь, и крылатые мачты, ломаясь,

500 Тяжко грохочут, — в прибой кидается, судно бросая,

Кормчий, матросы за ним, и хотя еще целы закрепы

Дна и бортов корабля, но, волнуясь, кораблекрушенье

Каждый себе создает; вот так, столицу покинув,

Сами бегут на войну. Уже никого не удержат

505 Ни престарелый отец, ни жена своей скорбной мольбою,

Или же лары[103] отцов, кому о неверном спасеньи

Люди возносят мольбы; на пороге никто не замешкал,

Всякий уносится прочь, на город любимый, быть может,

Кинув последний взор; невозвратные катятся толпы!

510 Высшие блага легко вы даете, о боги, — но трудно

Вам этот дар защищать! Приют побежденных народов,

Многих семейств и племен, сей город, вместительный даже

Для человечества, — вдруг стал Цезарю легкой добычей,

Брошен трусливой толпой. Когда, окруженный врагами,

515 Рима отважный боец в чужих укрепляется странах,

Он нападений ночных избегает за валом ничтожным,

Или дерновый бугор, для защиты накиданный наспех,

Сон доставляет ему беспечный под кровом палатки;

Ты же, о Рим, опустел при одном только слухе о битвах;

520 Жители стенам твоим не доверили ночи единой!

Следует все же простить такую понятную робость:

Страшен Помпея уход. И чтоб никакая надежда

Трепетных душ не зажгла, в те дни были явные знаки

Судеб ужасных даны; предвестьями грозными боги

525 Всюду наполнили тут и сушу, и воздух, и море.

Людям во мраке ночном неизвестные звезды являлись,

Видели небо в огне и наклонно летящее пламя

Факелов в тверди пустой, и комету зловредную, страшно

Космами гривы своей земным грозящую царствам.

530 Частые молний огни сверкали в обманной лазури,

Всюду в эфире густом разновидный огонь появлялся:

То копья полоса, то лампада с разлитым сияньем

С неба блистали. Без туч молчаливые вспышки зарницы

С севера мчали свой блеск, поражали столицу латинов[104],

535 И озарявшие встарь лишь пустынное время ночное,

Малые звезды теперь среди ясного дня загорались,

Феба же, сдвинув рога и всем диском своим отражая

Светлого брата лучи, внезапно свой лик омрачила

И погрузилась во тьму, покрытая тенью земною.

540 Даже Титан, главу вознеся на средину Олимпа,

Мрачною тьмою закрыл пылающий жар колесницы,

Сумрак навел и весь мир отчаяться в свете заставил:

Все племена говорят, когда вспять повернулося солнце.

Точно такую же ночь Фиестовы зрели Микены[105].

545 Лютый Вулкан отворил сицилийской Этны провалы,

Но не вознес в небеса свой пламень, с покатой вершины

Вылив огни на поля Гесперии; в безднах Харибды[106]

Черной бурлило тогда кровавое море, собаки[107]

Подняли жалобный лай. И, жертвенник Весты[108] покинув,

550 Пламя, давая понять, что праздник латинов[109] окончен,

Стало раздельным теперь и двойным языком поднялося,

Будто фиванский костер[110]. Земля на оси опустилась,

И погрузились во тьму, покрытые тенью земною

Альпы. Огромной волной залила гесперийскую Кальпу

555 И высочайший Атлас[111], моря всколыхнувши, Тефиса.

Слышали мы, что боги отцов слезу источали,

Ларов холодный пот[112] был свидетельством римских страданий,

Падали в храмах дары, зловещие птицы мрачили

День и, покинув леса, средь ночи дикие звери

560 Неустрашимы ничем, ложились на улицах Рима.

По-человечьи тогда языки бормотали животных,

Люди рождали детей безруких, чудовищных видом,

И ужасал свою мать ребенок, на свет появившись;

Кумской сибиллы[113] тогда носились в народе заклятья

565 Грозные. Славя богов и тряся окровавленной гривой,

Галлы и те, кем в бреду свирепая движет Беллона,[114]

Резали руки себе и пугали народ завываньем.

Стон поднимали глухой костями полные урны.

Слышался гул голосов и бряцанье оружия в чащах,

570 И земледел, пахавший поля за чертой городскою,

В ужасе прочь убегал, увидев поблизости призрак.

Возле стены городской Эриния[115] грозно кружила

И, потрясая сосной с горящей вершиной, шипела

Змеями черных волос: Эвменида[116] фиванку Агаву

575 Так же гнала и топор направила злого Ликурга[117],

Так был испуган Алкид по приказу враждебной Юноны[118]

Страшной Мегерой[119] тогда, когда он уже видел Плутона.

Трубы звучали, и ночь для чуткого слуха гудела

Криком когорт боевым. Посредине Марсова Поля

580 Людям являлись не раз и маны возникшие Суллы,

Риму вещавшие скорбь, а у хладной волны Аниена[120]

Марий, гробницы лишен, главу над землей приподнявши,

Пахарей видом своим обращал в торопливое бегство.

Вот и решили тогда призвать, по обычаям древним,

585 Тусских пророков[121]. Из них, старейший по возрасту, Аррунс

В Луке[122] покинутой жил; он знал движение молний,

Были понятны ему и внутренность теплая жертвы,

И предвещанье крыла летящей по воздуху птицы;

Прежде всего он велел чудовищ, рожденных природой

590 В темном смятении сил и без всякого семени, — тотчас

Жечь на зловещем огне, как плод нечестивого чрева.

Далее он приказал испуганным гражданам город

Весь обойти, а жрецам, очищающим жертвою стены —

Ибо им власть вручена священные таинства ведать, —

595 За рубежом пустырей пройти по далекому кругу.

Младших служителей сонм, опоясанных словно габийцы[123],

Следом идет, как и хор весталок с повязанной жрицей[124],

Коей единой дано троянскую видеть Минерву[125];

Дальше — хранители книг и тайных вещаний Сибиллы[126];

600 Те, что в Алмоне-ручье ежегодно Кибебу купают,[127]

Авгур ученый средь них, наблюдавший птиц благодатных,[128]

Также священных пиров блюститель и Титово братство,

Пляшущий салий, щиты несущий на шее, а рядом

В жреческой шапке своей с головой благородною фламин.

605 Так вот обходят они извивами долгими город,

Аррунс же тою порой огни рассыпанных молний[129]

В кучу сбирает и их хоронит с шёпотом мрачным,

Место при этом святя; потом к алтарю он подводит

С гордою шеей быка. И вот уж вино начинает

610 Лить он и соль посыпать своим ножом искривленным;

Долго противится тут неугодному таинству жертва,

Но, наконец, ей рога служители вниз пригибают,

И на коленях она подставляет бессильное горло.

Но не обычная кровь заалела: из раны широкой

615 Льется зловещая слизь вместо крови багряных потоков.

Аррунс тогда побледнел, пораженный знаком зловещим:

Ищет он, жертву разъяв, объяснения гневу всевышних.

Здесь испугала жреца и самая внутренность жертвы:

В пятнах была она вся, и холодная кровь загрязняла

620 Мерзкой своей синевой в изобилии темное мясо.

Видит он печень в гною, а на части зловещей открылся

Ряд угрожающих вен. Хрипящего легкого жила

Скрыта, и тонкая грань разделила органы жизни.

Мертвое сердце лежит, и желудок в зияющих язвах

625 Жидкость гнилую точит, и кишки тайники раскрывают.

То роковое, чего никто безнаказанно видеть

В недрах не мог, — явилось ему: вот жила срослася

С устьем жилы другой; часть хворая вяло повисла,

Часть же другая блестит, и бьются вены чрезмерно,

630 Только лишь он увидал эти знаки великих несчастий, —

Вскрикнул: «О боги, могу ль открыть я ныне народу

Замыслов ваших пути? Не тебе, всевышний Юпитер,

Эту я жертву принес: нет, адские боги вселились

В мертвые недра быка! Но я не предвестий боюся:

635 Бо́льшие страхи грядут! Да пошлют нам доброе боги,

Жилам да не дадим мы веры: Тагет их измыслил —

Изобретатель волшбы». Так туск возглашал, извращая

Знаки дурные судьбы, в околичностях истину пряча.

Фигул[130], которому знать богов и таинства неба

640 Было дано и светил исчислять круговое движенье,

Кто в наблюдении звезд был острей, чем египетский Мемфис[131], —

Молвил: «Иль кружится мир в веках безо всяких законов

И в беспорядке течет планет небесных движенье, —

Иль, если движет их рок, — то Риму и роду людскому

645 Близкая гибель грозит. Не земля ли разверзнется разом

И города поглотит? Иль засуху ветер навеет?

Иль вероломно посев уничтожат бесплодные нивы?

Или повсюду вода смешается с ядом разлитым?

Людям ущербом каким, какою чумою, о боги,

650 Муки готовите вы? Один и тот же для многих

День роковой наступил. И если бы в небе высоком

Вредный свой пламень зажгла звезда ледяная Сатурна,

Пролил бы вмиг Водолей потоки Девкалиона[132],

И потонула б земля в пучине разлившейся моря,

655 Если бы лютого, Феб, Немейского льва ты лучами

Ныне преследовать стал, потекли бы по миру пожары,

И подожженный эфир под твоей запылал колесницей.

Но ведь бессильны теперь эти звезды! А ты, Скорпиона

Пламенем жгущий Градив — с его грозным хвостом и клешнями, —

660 Что нам готовишь беду? Ибо добрый Юпитер к закату

Клонится с горних высот, и целительный светоч Венеры

Меркнет, и, быстрый, свое замедляет движенье Киллений[133], —

Небом владеет лишь Марс. Почему же свой бег изменили

Звезды и мчатся теперь затененные в круге вселенной?

665 Грудью своей чересчур Орион меченосец сверкает.

Близится ярость войны и власть меча разрушает

Всякого права оплот, беззаконию и преступлению

Доблести имя дано, и безумие это продлится

Множество лет. Что пользы просить у богов окончанья?

670 Мир с властелином придет. Вереницу потерь непрерывных,

Рим, бесконечно терпи и познай на многие годы

Беды гражданской войны, для нее разнуздав свою ярость!».

Те предсказанья на люд уж достаточно страха нагнали;

Но возрастает боязнь. Ибо так же, как с Пинда вершины,

675 Хмелем Лиея полна огигийским эдонянка мчится, —[134]

Так, ужасая народ, несется по Риму матрона,

Криком взывая таким к теснящему грудь ее Фебу:

«Мчусь я куда, о Пеан[135]? Пронеся сквозь море эфира,

Где ты опустишь меня? Пангею[136] снежную вижу

680 С белым хребтом и равнину Филипп под кряжами Гема[137].

Феб, отколь этот бред? Зачем и оружье, и руки

В римском смешались строю и без недруга битва пылает?

Есть ли, куда мне бежать? Ты ведешь меня в страны Востока,

Где перекрашен прибой потоком лагейского[138] Нила:

685 Там на речном берегу безголовое тело[139] я вижу

Возле воды. Я несусь через море коварное Сирта

В пламень ливийский, куда увлекла Эмафийское войско

Мрачная власть Энио́[140]. Теперь я лечу над холмами

Облачных Альп, над воздушным хребтом Пиренеев высоких.

690 Снова в жилище отцов возвращаюсь я, в город родимый:

Даже и в самый сенат нечестивые вторглися битвы,

Партии вновь восстают, — и обратно иду я по миру.

Дай мне увидеть, о Феб, морей неизведанных берег,

Новую землю узнать; уже я видала Филиппы[141]!».

695 Так прокричала она и упала без сил от припадка.