Фарсалия или поэма о гражданской войне

Цезарь меж тем продолжает вести на границах вселенной[325],

Марсу в угоду, войну, в сраженьях, хотя не кровавых,

Но долженствующих стать роковыми в судьбе полководцев.

Войско Помпеево[326] двум равноправным вождям подчинялось:

5 В добром согласии власть Петрей и Афраний делили.

Лагеря бдительный страж валов неусыпный защитник

Повиновался в те дни посменным приказам обоих.

Был при латинских войсках не знающий устали астур,

Был и проворный веттон, и кельты, которые, бросив

10 Галлии старой поля, смешали с иберами[327] род свой.

Между пологих равнин невысоким холмом вырастает

Тучная почва тех стран; на холме залегает Илерда,

Древней рукой создана; а рядом струею спокойной

Катится тихий Сикор — не последний из рек гесперийских;

15 Каменный мост чрез него перекинулся аркой, способной

Зимние воды сдержать. Вот тут-то, на скалах соседних,

Знамя Помпей водрузил; вблизи, на таких же высотах

Цезарь раскинул свой стан; шатры разделяла стремнина.

Полем открытым оттоль обширные тянутся земли,

20 Необозримы для глаз, и эти поля замыкает

Кинги бурливый поток, который не смеет струею

Брег океана омыть: Ибер[328], оградивший ту землю,

Имя украл у нее, смешав воедино пучины.

День изначальный войны не знал еще стычек кровавых,

25 Он перед взором вождей знамена и множество войска

Выставил; страшен им грех; и оружье безумных сковала

Совесть: но день лишь один законам, нарушенным ими,

Родине был посвящен. Лишь встала ночь под Олимпом —

Цезарь войска окружил втихомолку прорытыми рвами,

30 Взоры врага обманув, ибо строй авангарды держали,

И опоясал свой стан непрерывною цепью пехоты.

С новой зарей он велит захватить внезапной атакой

Холм между двух лагерей, защищавший собою Илерду.

Страх, поражения стыд туда же противника гонят:

35 В натиске бурном стремясь, высоту занимает он первый.

Тем геройство сулит удобное место, а этим

Место победу сулит. В оружии воин к вершине

Рвется, но скоро войска на склоне холма застревают,

Навзничь готовы упасть, и точку опоры дают им

40 Следом идущих щиты. Нет времени дротик направить,

Так как, валясь с крутизны, вонзенным копьем подпираясь,

И позабыв о враге, цепляясь за камни и корни,

Путь прорубают мечом. Но гибель, грозящая войску,

Цезарь заметил, и вот — он конницу в бой посылает,

45 Влево ее развернув для защиты нетвердого фланга.

Так отступил без труда пехотинец, никем не тревожим,

И победитель стоит, отхлынувшим боем обманут.

Были страшны до сих пор лишь одни боевые невзгоды;

Стала зависеть теперь от неверной погоды судьбина,

50 Зимний мороз цепенел и, вея сухим Аквилоном,

Воздух холодный сжимал и ливень удерживал в тучах.

Снег пламенел на горах, а в равнинах низменных — иней.

Таять готовый легко под первыми солнца лучами.

В странах, что близко лежат к заходящим созвездиям неба,

55 Окоченела земля и от ясной зимы затвердела.

После ж того, как весной перевозчик Геллы[329], упавшей,

Глядя на звезды назад, — горячего принял Титана

И увеличился день, по Весам времена уравнявши[330], —

Кинфия тою порой, удалившись от Солнца, Борея

60 Рогом своим прогнала, дотоле сиявшим несмело,

И начала пламенеть, покраснев под порывами Эвра.

Тучи, какие обрел на пути, этот ветер тотчас же

К западным странам погнал набатейским[331] своим дуновеньем:

Здесь аравийский туман и гангских брегов испаренья,

65 Пар, поднимавшийся вверх при первом блистании солнца,

Все, что вздымает Кор, затмитель восточного неба,

Все, что тяжелою мглой защищает индов от зноя.

Свет заградили собой, с востока нахлынувши, тучи,

Грузом своим не покрыли они средоточие мира,

70 В бегстве дожди увлекли. Лишены и Север и Запад

Ливней, лишь Кальпу одну омывает небесная влага.

Тут, где Зефиру предел и Олимпа граница[332] преградой

Встала Тефисе, весь строй облаков, на препону наткнувшись

В клубы густые сплелся и громаду черного пара

75 Еле вмещает в себе меж землей и эфиром пространство.

Сжатые небом пары в широкие ливни густеют

И, уплотнившись, текут, а молний огни незаметны,

Хоть непрерывно блестят: дожди заливают их пламень.

Кругом незамкнутым там обнимает небесные своды

80 Радуга, еле светясь своей разноцветной окраской,

Пьет Океана волну, в облака переносит потоки

И возвращает с небес, моря изливая обратно.

Вот уж текут с Пиренеев снега, которых доселе

Не расплавлял и Титан, и от льдов растопленных взмокли

85 Скалы. В то время ручей, обычным источником бивший,

Старое ложе забыл: такие обильные воды

С берега в русло лились. И вот уже Цезаря войско

Тонет, плывет по полям — и гибнет в безмерной пучине

Лагерь, размытый дождем; чрез валы разливаются реки.

90 Трудно уж скот добывать, водою покрытые долы

Не доставляют кормов: блуждая в полях наводненных,

По бездорожью бредет, пути не находит грабитель.

Голод суровый настал, который является первым

Спутником яростных бед — и воин нуждается тяжко, —

95 Хоть и осада снята; он не купит за все свои деньги

Скудных Цереры даров. О, жадности бледная немочь!

Золото даже теперь продавцов привлекает голодных!

Вот уж холмов и гор не видать, и вот уже реки

Вместе в болоте слились, исчезли в широком разливе,

100 Скалы покрыла вода, размыла звериные норы,

Прочь разогнавши зверей, во внезапном водовороте

С шумом столкнула валы и бурные волны всплеснула

Яростней, чем Океан. Не видала рождения Феба

Небо затмившая ночь; смешал все различье предметов

105 Лик искаженный небес и плотно сгустившийся сумрак.

Так же лежит преисподняя часть вселенной[333] под гнетом

Вечной зимы и снегов; созвездий не видит на небе

И не родит ничего, коченея в бесплодном морозе,

Даже подземный огонь умеряя великими льдами.

110 Мира всевышний отец, и ты, обладатель трезубца —

Моря правитель Нептун, — услышь мою ныне молитву!

В вечном потоке дождей и впредь запрети повторяться

Злому смятению волн, которое сам же ты создал!..

Пусть не струятся ручьи по наклонной покатости брега,

115 Пусть они воды морей обратно несут и, колеблясь,

Путь им откроет земля: пусть Рейн зальет это поле,

Родан — луга близ него, — да вспять обратятся те реки!

Здесь растопи и рифейский ты снег, и стоячие воды,

Влагу недвижных болот повсюду широко разлей ты,

120 Чтоб у гражданской войны исторгнуть несчастные земли.

Кратким испугом вождя Фортуна насытилась скоро

И возвратилась к нему, а боги прощенье послали —

Благостны, как никогда. И воздух, уже поредевший,

С Фебом благим заодно, развеял водами тучи

125 В редкую мглу облаков, и ночь на заре заалела,

И убежала от звезд, сохраняя порядок природный,

Влага, в низины земли отовсюду отхлынули воды

Подняли рощи листву, из болот показались высоты,

И под сиянием дня высыхать начинают долины.

130 Только вошел Сикор в берега, и поля пообсохли,

Тотчас же ивы седой сплетают мокрые прутья

В малую лодку — и челн, обтянутый бычьею кожей,

Мчится по бурной реке, подчиняясь кормчего воле.

Так проплывает венет по Паду[334] или британец

135 По океанским волнам; так в месяцы нильских разливов

Легкий Мемфисский челнок скользит сквозь папирус болотный

В этих ладьях переплывши поток, отряд повергает

Срубленный лес на брегах, но яростных вод опасаясь,

Не у реки устои крепит дубового моста,

140 А далеко на поля его продолженье выводит.

Чтобы Сикор не дерзнул разъяриться в новом разливе,

Гонят в каналы его: за реку наказание терпит

Сеть разобщенных ручьев. Петрей же, увидев, что счастьем

Цезаря сломлено все, покидает высоты Илерды,

145 Войско уводит свое из области, Риму знакомой,

К диким народам бежит, пылающим страстью военной,

Вечно свирепым в бою, — и к пределам вселенной[335] уходит.

Цезарь, нагие холмы и покинутый лагерь заметив,

Взяться за меч приказал, не искать моста, или брода, —

150 С помощью собственных рук одолеть многоводную реку.

В бой прорываясь, бойцы тот путь совершают, что в бегстве

Страшным казался для них. А после они согревают

Мокрые плечи броней и топчутся, вновь оживляя

Ноги, в воде ледяной застывшие, — полдень доколе

155 Тени не стал сокращать; вот конница тыл атакует,

Вот уж не ведает враг — бежать или в битве держаться.

Два каменистых хребта посреди глубокой долины

Скалы воздвигли свои; отсюда земля, возвышаясь,

Вдаль простирает холмы, и в их расселинах темных

160 Тайные тропы лежат; чуть скрылся в ущельях противник, —

Цезарь увидел, что бой перешел в непролазные дебри,

В области диких племен. «Идите без всякого строя, —

Он приказал, — верните войну, унесенную бегством,

И покажите врагу лик битвы и грозные лица:

165 Да ни единый из вас не падет позорною смертью,

Каждый да встретит теперь открытою грудью железо».

Так приказав, обогнал он врага, уходившего в горы.

Там, друг от друга вблизи, разбили два стана, валами

Низкими их окружив. Промежуток меж ними нисколько

170 Зрения не притуплял; и лица врагов различая,

В них узнавая отцов, сыновей узнавая и братьев, —

Мерзость гражданской войны себе уяснили. Сначала

Сковывал страх[336] их уста, а родным привет посылали

Взмахом меча иль кивком; но вскоре влечением жарким

175 Свергла запреты любовь, и валы перепрыгнуть решился

Воин — и близким подать для объятья простертые руки.

Кличет знакомого тот, к родимому этот взывает,

Те вспоминают вдвоем младенчества давние игры;

Не узнавали врага лишь те, кто не римляне были.

180 Меч орошают слезой, поцелуй прерывают рыданьем,

Кровью еще не облит, того ужасается воин,

Что натворить бы он мог. Зачем же ты в грудь ударяешь?

Стонешь зачем ты, глупец, и льешь бесполезные слезы,

Не сознаваяся в том, что злодейство творишь добровольно?

185 Или так страшен тот, кого сам ты сделал ужасным?

В битву да кличет сигнал: но не внемли яростным звукам;

Знамя да реет: уйди; Эриния распри исчезнет,

Будто простой человек, твой Цезарь зятя полюбит!

Ныне, согласье, приди, нерушимою связью скрепляя

190 Всех: ты — спасенье земли, охваченной общею смутой, —

Мира святая любовь; теперь наше время угрозой

Служит грядущим векам. Злодеяний несчетных личины

Сорваны прочь, лишен народ преступный прощенья:

Люди узнали своих. Проклятье! Зловещие судьбы

195 Ужас великих потерь увеличили кратким покоем.

Мир наступил, и двух лагерей бродили, смешавшись,

Воины; ставят столы из жесткого дерна для пира

Братского, вместе творят возлияние общее Вакху.

Светит костер из травы и в рассказах о подвигах ратных

200 Ночи проводят без сна, вспоминая на дружеском ложе

То, как метали копье, и где было первой стоянки

Место. Пока говорят о своих приключеньях военных

И отрицают порой те цели, к которым стремились, —

Ибо вернулась опять доверчивость к бедным, — злодейство

205 Выросло вдруг из любви. Петрей, проведав о мире,

В страхе, что лагерь его и сам он солдатами предан,

Снова к преступной войне побуждает братские руки:

Вражьей толпой окружен, безоружных из лагеря гонит

И разлучает мечом объятьями связанных граждан,

210 В их изобильной крови утопивши покой перемирья;

Сыплет неистовый гнев к свирепому бою призывы:

«Воин, отчизну свою и знамена свои позабывший,

Освободителем ты не вернешься, Сенат защитивши,

Цезаря здесь победив: но по крайней мере сумей же

215 Доблестно пасть! Покуда есть меч и превратности судеб,

Кровь пока есть, чтобы течь из бесчисленных ран, — неужели

Будешь владыку терпеть, знамена ему подчиняя?

Цезаря будешь просить, чтобы он без опасности всякой

Новых рабов приобрел? Умолять ли вождям о пощаде?

220 Наше спасение мы в оплату бесчестной измены

Не превратим никогда. Ради жизни ли нашей ведутся

Битвы гражданской войны? Нас пленяют, крича нам о мире?

Сталь из глубоких недр вырывать бы не стали народы,

Стены вокруг городов не стояли бы твердой защитой,

225 В битву горячий скакун не рвался бы, в море не шел бы

Флот, башеноносных судов рассыпая по водам громады, —

Если бы миром благим легко добывалась свобода.

Наших, конечно, врагов с преступленьем безбожным связали

Данной присяги слова; но ваша доверчивость — хуже,

230 Ибо, сражаясь теперь, на прощенье надеяться должен

Правого дела боец. О, совести горькая гибель!

Ныне, судьбы не страшась, ты сбираешь, Помпей, по вселенной

Войско свое и тревожишь царей в отдаленных пределах,

Здесь же, быть может, тебе уже обеспечил спасенье

235 Мирный наш договор». Такими речами потряс он

Все без изъятья умы, воскресив к преступлениям жажду.

Так, позабывши леса, приручаются в запертой клетке

Дикие звери — они, склоняя свирепые морды,

Терпят покорно людей; но лишь малая капелька крови

240 Брызнет в их лютую пасть, — возвращаются злоба и ярость,

И распаляются вновь, отведавши крови, их глотки;

Гнев закипает — и вот чуть не гибнет, дрожа, укротитель…

Всяческий грех нипочем, и верность, которая ночью

Ненависть к братской войне возрастила веленьем всевышних,

245 Ныне злодейство родит: возле самых столов и на ложах

Груди пронзают они, согретые ими в объятьях.

Хоть и со стоном сперва мечи обнажают, страдая,

Что милосердной рукой жестокое правит железо, —

Смертным ударом опять пробуждают в размякнувших душах

250 Ненависть. Вот уж бурлит весь лагерь великим смятеньем,

Толпы злодейством кипят, и дети родителей душат.

Пользы нет — резать тайком, — и мерзостью хвастает каждый

Перед глазами вождя; уж нравится — быть душегубом!

Цезарь, хоть ты потерял немало воинов в битве, —

255 Милость всевышних с тобой; ведь большего счастья не знал ты

Ни в Эмафийских полях, ни в фокейских Массалии водах,[337]

Ни на фаросских волнах[338] ты подобных успехов не ведал, —

Ибо лишь в этом одном злодеяньи усобицы был ты

Правого дела вождем. Предводители больше не смеют

260 В лагере, близком к врагу, оставить свой строй, истощенный

Сотней коварных убийств, и к стенам высокой Илерды

Вновь отступают они. А конница, поле напротив

Быстро заняв, на безводном холме запирает их войско.

Цезарь лишенных воды окружает глубокой канавой,

265 Не допускает врага на берег из крепости выйти,

Или широкий ручей повернуть при посредстве плотины.

Страх перешел в неистовый гнев, когда увидали

К смерти открывшийся путь. Отбросив на бегство надежду,

Люди убили коней — осажденным ненужную помощь —

270 И понеслись на врага, поневоле к себе призывая

Гибель. Заметивши их, бегущих в большом беспорядке

И обреченных на смерть, к своим обращается Цезарь:

«Воины, спрячьте мечи, отвратите копье от бегущих:

Да не заплатим за бой ни единой мы каплею крови.

275 Кто вызывает врага, — побежден не бывает задаром!

Жизнь ненавидя свою, юнцы эти жалкие сгинут

Мне самому в ущерб; не почувствовав даже удара,

Сами падут на мечи, пролитой радуясь крови.

Пусть охладеет их пыл, пусть натиск безумный ослабнет,

280 К смерти охота пройдет!». И так он врагу позволяет

В тщетных угрозах сгорать, расточать свои силы без боя,

Звезд пока ночь не зажгла, сменив заходящего Феба.

Пищи себе не найдя в столкновении, гибель несущем,

Гнев их свирепый угас, постепенно их страсти остыли.

285 Так в изъязвленной груди горит еще дух неослабший

В час, когда рана свежа и горячая кровь напрягает

Жилы движеньем живым, и кожа к костям не присохла:

Если же, длань задержав, остановится вдруг победитель,

Чуя вонзившийся меч, — тогда охладевшие члены

290 Оцепененье скует и силы отнимет у духа

После того, когда кровь, запекшись, рану затянет.

Вот уж, без влаги томясь, они почву вокруг разгребают,

Ищут подземных ключей, источников, скрытых от взора;

Землю взрывали они не только киркой и лопатой,

295 Но и клинками мечей, пока не прорыли колодезь

Прямо сквозь недра горы до уровня низкого луга.

Вовсе не так глубоко, не так на́долго свет покидая,

Бледный, спускается вниз астурийского злата[339] добытчик.

Но из подземной реки не хлынули с шумом потоки,

300 Не засверкали ручьи из лона пробитого камня,

Не засочилась росой иль скудными каплями яма,

Не замутила песка из недр извлеченная струйка.

Вышла наверх молодежь, изнуренная потом обильным,

Силы свои истощив на твердых породах утеса;

305 В поисках тщетных воды ей стало гораздо труднее

Зноя дыханье терпеть. И тел истощенных не может

Пищей она поддержать и противной едой не способна

Голод теперь утолить. Если в куче земли разрыхленной

Влагу находят бойцы, то руками они прижимают

310 Жирные комья к устам. Если мутным, чернеющим илом

Сточная яма полна, припадают к ней взапуски люди.

И умирая, сосут те грязные воды, каких бы

Пить победитель не стал; или диким зверям уподобясь,

Скотское вымя сосут, а в нем молока не нашедши,

315 Из отощалых сосцов глотают кровавые капли.

Травы и листья они растирают и ветви срывают,

Полные влажной росы, и сок выжимают из стеблей

Иль из древесных стволов сердцевину берут молодую.

О, как блаженны те, кого убегающий недруг —

320 Варвар в полях распростер, отравив источники ядом!

Цезарь, уж лучше насыть чумою и гноем животных

Реки и в них, не таясь, на диктейских утесах[340] растущий

Бледный забрось аконит[341]: пусть Рима юная сила,

Не обманувшись, их пьет!.. Огонь пожирает желудки

325 И в иссушенных устах языки чешуею твердеют;

Жилы увяли, в груди, не смягченной живительной влагой,

Легкие дышат с трудом и воздух едва продвигают,

Тяжкими стонами им раздирая засохшее нёбо;

Все ж раскрываются рты и ловят ночную прохладу,

330 Ждут, изнывая, дождей, в разливе которых недавно

Плавало все, и глаза к облакам обращают безводным.

Жажду несчастных стократ разжигают близкие реки:

Не над Мероей[342] сухой, не под Рака созвездьем томятся,

Где гараманты[343] живут, — но с обеих сторон протекают

335 Здесь — непроворный Сикор, а там — Ибер быстроводный,

И осажденный, томясь, их потоков движение видит.

Вот уж сдались, наконец, вожди побежденных; Афраний,

Мира решивши просить, с обреченными смерти войсками

В лагерь враждебный влачит свои полумертвые турмы,

340 Сам припадая к стопам победителя. Все же величьем

Несокрушенным в беде — полны о пощаде моленья,

Между удачей былой и злосчастьем новым стоит он, —

Хоть побежденный — но вождь, и милости просит спокойно:

«Если бы судьбы меня, опозорив, врагу подчинили,

345 Я бы отважной рукой погибель привлечь не замедлил.

Ныне ж причина мне есть молить о спасении, Цезарь,

Ибо считаю тебя достойным, чтоб жизнь даровать нам,

Партии я не служил, меча во враждебном порыве

Не поднимал на тебя. Но гражданская распря застала

350 Уж полководцем меня, и верность первой присяге

Свято хранил я, как мог. Мы не станем противиться судьбам:

Путь на восток вам открыв, предадим племена гесперийцев[344],

Будешь спокоен за тыл, за край, остающийся сзади.

Ныне кончает войну не кровь, пролитая в поле,

355 Не утомленная длань, не железо. Прости побежденным

Грех их один — победу твою. Мы немногого просим:

Отдых измученным дай, позволь провести без оружья

Жизнь, что подаришь ты нам. Считай распростертыми в поле

Наши полки; не годится тебе с войсками победы

360 Строй осужденных мешать, и плененных причастными делать

К гордым триумфам твоим; эти толпы уж вынули жребий.

Вместе с тобой побеждать не принудь побежденных, — мы молим».

Молвил; и с ясным лицом склонился к милости Цезарь,

Их предпочел не карать, обычай войны нарушая.

365 В миг, когда в силу вошел договор справедливого мира,

Кинулись к рекам бойцы, благо не было больше запрета,

И, упадая на брег, возмущали струи невозбранно.

Многие, сразу припав к потокам, их пили так долго,

Что захватило им дух, и вода, преградивши дыханье,

370 Крови нарушила ток; но все же их жгучая жажда

Не угасает в питье; она и при полном желудке

Требует снова воды. Однако, вернулись к ним силы,

Жилы наполнила мощь. О, роскошь, богатств расточитель,

Ты, никогда и нигде недовольная скудным обедом,

375 Ты, обходящий моря и сушу в поисках пищи,

Голод надменный, и ты, о слава пиров изобильных, —

Ныне узнаете ль вы, как мало для жизни потребно,

И до чего природа скромна! Не целит здесь болящих

Вакх благородный, что был при неведомом консуле[345] разлит,

380 Пьют не из чаш золотых, не из мурры[346], — поток первозданный

Жизнь им вернул; Цереры да рек — достаточно людям.

Горе тому, чей жребий — война! Оставив оружье

Цезарю, с грудью нагой и тем от убийств защищенной,

Все по своим городам разбегаются вспять беззаботно.

385 О, как жалели теперь, до мира дорвавшись, что раньше

Меч поднимали они и лютую жажду терпели

И об успехе в бою напрасно богов умоляли!

Тем, кому помощь дает в сражениях Марс благосклонный,

Столько трудов на земле и рискованных битв остается!

390 Чтоб не могла погубить ненадежным успехом Фортуна,

Надо всегда побеждать; и кровь проливая повсюду,

Следовать надобно им за превратной судьбой полководца.

Счастлив, кто мог разузнать наперед при падении мира

Место, где будет лежать! Никакая война утомленных

395 В бой не зовет, их крепкого сна сигнал не тревожит.

Их обнимают — жена, сыновья молодые, отчизна,

Не как пришельцев-селян их скромный очаг принимает.

Их и от прочих тягот избавляет судьба благосклонно,

Так как в душе у них нет беспокойного пыла: их блага

400 Цезарь творец; а Помпей был вождем. Лишь эти счастливцы

Могут войну созерцать, никому не давая присяги.

Но не всегда и везде улыбалось военное счастье:

Цезарю рок иногда дерзал посылать неудачу.

Там, где близ долгих Салон[347] шумят Адриатики волны,

405 Там, где теплый Иадр[348] сбегает к нежным зефирам.

Здесь, доверяясь вполне воинственным ордам куриктов[349],

Коих питает земля, окруженная зыбью морскою,

Здесь за стеной заперся, укрепившись у моря, Антоний[350],

Чуждый вторженью войны, если только твердынь покоритель —

410 Голод его пощадит. Ни пастбищ земля не давала

Для прокормленья коней, ни даров белокурой Цереры

Не было там никаких; но только скудные злаки

Воины рвали в полях и вот уж, все нивы ограбив,

Стали они обгрызать иссохшие травы в окопах.

415 Скоро, на том берегу союзников видя, которых

Вел полководец Басил[351], замышлять они начали хитрость,

Чтоб через море бежать. Совсем не так, как обычно,

Строют они корабли, — с бортами, с кормою высокой, —

Но, чтобы груз наложить, скрепляют дубы вековые;

420 Плот этот крепкий с боков подпирают порожние бочки.

Тесен их стянутый ряд, обвязанный цепью тугою,

И вереницей двойной окружает наклонные брусья.

Вооруженных гребцов тот плот на бортах не имеет,

Мчит его моря прибой, омывающий толстые бревна;

425 Бег молчаливый такой невиданным кажется чудом,

Так как не видно ветрил, и веслами волн не сечет он.

Подстерегают волну, когда уходящие воды

Гонит пучина, и дно отливом своим обнажает.

Вот уж растут берега уходящего вдаль Океана:

430 В море уносится плот и двух за собою уводит

Спутников: там над водой большая виднеется башня,

Множество в ней этажей, и бревна дрожат, угрожая.

Страж иллирийской волны, не хотел Октавий[352] поспешно

Атаковать плоты, и суда быстроходные долго

435 Сдерживал, мирным путем увеличить добычу желая:

Дал он отважным пловцам по глади спокойного моря

Дальше уйти. Так звонкую пасть молосской собаки

Ловчий стремится зажать, а псов спартанских и критских

Вяжет, пока не запрет своим пугалом[353] робких оленей, —

440 Тех, что смятеньем полны от запаха перьев душистых, —

Или пока свою сеть не развесит он, колья расставив:

В лес до тех пор он пошлет лишь такую собаку, что может,

Нос опустив, по следу бежать, на добычу не лаять,

Но лишь дрожаньем ремня указывать скрытую нору…

445 Некогда ждать; громады плотов заполняются быстро

Нетерпеливой толпой, и остров она покидает

В час, когда сумрак ночной нависает над светом последним.

Но воскресил на морях киликиец, сторонник Помпея,

Хитрости древних — и вот, оставляя открытой поверхность,

450 Цепь опускает он в глубь, прикрепив к иллирийским утесам,

Ей дозволяя висеть ненатянутой, тихо качаться

Вместе с прибоем волны. Она задержать не сумела

Первые оба плота, но третья громада застряла

И на канате ее к прибрежным камням притянули.

455 Там нависает скала, изъедена морем и — чудо! —

Вечно готовясь упасть, лесами залив осеняет.

Волны не раз приносили суда разбитые бурей

И утонувших тела скрывало в тех сумрачных гротах;

Море добычу свою из пещер извергало с валами

460 И оглушительный шум смятенного водоворота

Мог бы там рев превзойти Харибды тавроменийской[354].

К ней и причалили плот поселенцев опитергинских[355].

Здесь корабли[356] окружают его, покинув стоянки,

И одновременно враг занимает утесы и берег.

465 Но замечает Вултей[357] подводные тайные козни;

Плота начальник он был, который напрасно пытался

Цепи мечом разрубить; он хочет отчаянной битвы,

Ибо не знает, куда спиной повернуться иль грудью.

В этой тяжелой беде плененная доблесть сумела

470 Сделать, что только могла: меж тысяч, плот окруживших,

И когортой одной беглецов на плоту — разразился

Бой; но краток он был: ибо тени ночные покрыли

Отблеск вечерней зари и тьма принесла перемирье.

Великодушный Вултей тогда ободряет когорту, —

475 В ней же унынье царит и страх пред грядущей судьбою:

«Знайте, бойцы, лишь на краткую ночь еще вы свободны:

Надо последний свой час в это малое время обдумать.

Жизнь не бывает кратка для того, кто в ней время имеет,

Чтоб отыскать свою смерть, и слава — не ниже той смерти,

480 Юноши, если идти грядущей судьбине навстречу.

Жизни неведом нам срок, — и всем одинаково славно

Гибель рукою маня, обрывать последние миги,

Юные годы терять, на которые много надежды

Мы возлагали пред тем. Никто тут желать себе смерти

485 Не принужден. Путь к бегству закрыт, грозят отовсюду

Граждане — наши враги: но всяческий страх исчезает,

Если решишь умереть: пожелай же того, что так нужно!

Но не годится нам пасть, во мгле непроглядной сражаясь,

Да не покроют мечей наши воины сумраком плотным

490 Ночи. Когда на полях тела громоздятся, сцепившись, —

Прячется в грудах и смерть: погибает геройство под спудом.

Волей богов мы стоим на виду у союзников наших

И на глазах у врага. Нам зрителей море доставит,

Суша их также пошлет, на скалы их выставит остров, —

495 Будут дивиться на вас с двух сторон враждебные рати.

Знаю ли я, сколь нетленный пример из участи нашей

Здесь ты готовишь, судьба! Но какой бы памятник вечный

Верность и воинский долг, хранимый мечом, ни воздвигли, —

Их навсегда превзойдет наших воинов твердая доблесть;

500 Ибо все ведаем мы, что слишком мало, о Цезарь,

Пасть на мечи за тебя; но нет у бойцов осажденных

Больших залогов любви, чем те, какие даем мы.

Много завистливый рок от нашей славы убавил,

Раз нас держат в плену — не с детьми, не со старцами вместе!

505 Пусть же увидят враги в нас воинов неукротимых,

Бодро встречающих смерть, пусть ярости нашей страшатся,

Радуясь тем, что один только плот окружен! Укротить нас

Мирною сделкой хотят, развратить позорною жизнью!

О, если б милость они обещали, чтоб в гибели нашей

510 Стала значительней смерть, — на спасенье бы дали надежду

И не сочли, когда мы пронзим свои груди железом,

Что увлекло отчаянье нас! Только высшая доблесть

Может того заслужить, чтобы гибель немногих из тысяч

Цезарь потерей считал. И пусть, отпустив на свободу,

515 Рок мне убежище даст — от судьбы бежать не хочу я!

Жизнь я покинул давно, друзья, и меня подгоняет

Близкой погибели бич: я предвижу! Познанье открыто

Тем лишь, которых уже коснулась близкая гибель.

Боги таят, дабы жизнь им продлить, что для всех побежденных

520 Счастье одно — умереть!». — Так души бойцов благородных

Поднял он жаром речей: пред тем как сказал полководец,

Влажные очи солдат на небесные звезды взирали,

И трепетали бойцы пред Медведицы дышлом поникшим, —

Ныне же — ибо зажгло наставление храбрые души —

525 Дня возжелали они. В ту пору не медлило небо

Звезды в моря погружать, — так как солнце в созвездии было

Лединых двух Близнецов[358], возле Рака высоко стояло;

Краткая ночь торопила тогда Фессалийские стрелы[359].

Истров рассвет показал, стоявших на скалах прибрежных,

530 С греческим флотом большим либурнов[360] воинственных — в море.

В бой не спеша, попытались сперва победить договором:

Думали, — пленникам их не покажется ль жизнь драгоценней

С этой отсрочкой конца. Но не двигался строй обреченных:

На смерть стояли они, бесстрашно сражаясь, поскольку

535 Сами себя истребить обещались, и в душах, готовых

Высшую долю принять, смятения не было вовсе.

Но и в ничтожном числе противились ратям несметным

На берегах и волнах: так сильна была преданность смерти!

Но наконец порешили они, что достаточно крови,

540 Гнев отвратив от врага. И первый, требуя смерти,

Судна начальник Вултей обнажил себе грудь и воскликнул:

«Воины, чья же рука моей крови достойна, кто, верный,

Рану вождю нанесет и этим желанье докажет

Встретить бестрепетно смерть?». Еще не успел он закончить,

545 Как уж десятки мечей его отовсюду пронзили.

Хвалит он всех, но тому, кто первый нанес ему рану,

Он благодарной рукой возвращает удар, умирая.

Все подражают ему — и убийственных битв злодеянья

В стане творятся одном. Вот так же, из племени Кадма,

550 Пала от собственных рук диркейская древле когорта,

Братьям фиванским явив предвестие грозное этим;[361]

Дети драконьих зубов[362], разъярясь от волшебных заклятий,

Братскою кровью своей напоили борозды в поле

Фасиса так, что Медея сама испугалась злодейства,

555 Зелье сваривши из трав еще неискусной рукою…

Так умирают бойцы, сговорясь о взаимном убийстве,

В том избиеньи мужей — умереть — наименьшая доблесть.

Вместе они разят, и падают сами от смертной

Раны; и ныне рука, предсмертно уже холодея,

560 Не промахнется ничья. Не меч там удары наносит:

Грудь ударяет о меч, на его острие натыкаясь,

Тянется горло к рукам. И множа кровавую участь,

Братья на братьев идут, встают на родителей дети.

И не дрожит их рука, но всей тяжестью меч погружает.

565 Кротости признак один — убивать с единого раза;

Вот по широким мосткам кишок выпадающих клочья

Вдоль по плоту волочат, полумертвые кровь проливая

В море широкой струей. Им нравится с гордым презреньем

Брошенный свет созерцать, глядеть победителю в очи,

570 Чувствовать близкую смерть. Вот плот уже весь покрывают

Груды растерзанных тел; на костер победители валят

Трупы, дивятся вожди, что ради вождя сотворилось

Столько ужасных убийств. А Слава, весь мир облетая,

Не восхваляла шумней ни единого судна доселе.

575 Но малодушный народ на этом примере отважных

Все же не понял еще, какая нехитрая доблесть —

С помощью собственных рук от рабства избавиться. Страшным

Деспота делает меч, от оружия гибнет свобода, —

Знает ли кто, что мечи нам даны, чтобы не было рабства!

580 Если бы ты, о смерть, щадила трусливых, и только

Доблесть дарила тебя!.. Тянулась не менее вяло

Тою порою война и на знойных равнинах ливийских.

С флотом смельчак-Курион отплыл от брегов Лилибея[363],

Он с Аквилоном пошел, едва паруса надувавшим,

585 И опустил, наконец, свой якорь возле Клипеи[364]

И Карфагена — твердынь разбитых, у суши знакомой;

Первым он лагерем стал вдали от седого прибоя,

Там, где пески бороздит течение тихой Баграды[365].

Дальше идет он к холмам, к отовсюду иззубренным скалам:

590 Их неспроста в старину называли царством Антея.

Знать пожелал Курион причину названья, и дикий

Житель ее разъяснил по древним сказаниям дедов:

«Не истощившись еще, хотя и родила гигантов,

В чреве ливийском Земля зачала ужасного сына.

595 Меньшею славой, чем он, гремел Тифон по вселенной,

Титий и злой Бриарей; Земля небеса пощадила

Тем, что Антея она подняла не на поле Флегрейском[366].

Дивным подарком Земля увеличила детища силы:

Если он, наземь упав, материнского лона касался, —

600 Новою мощью тотчас наливались усталые мышцы;

В этих пещерах он жил; под высокой скалою скрывался;

Львов, говорят, он ловил и питался убитыми львами.

Ложем для сна не служили ему звериные шкуры,

Спал не на мягкой листве, но силы свои подкреплял он,

605 Лежа на голой земле. Ливийских равнин поселенцы

Гибли, страдали и те, которых моря пригоняли.

Долго, в геройстве своем Земли презирая подмогу,

Падать Антей не желал: он всех побеждал неизменно,

Хоть и стоял на ногах. Но вот, прослышавши славу

610 Этой кровавой беды, в пределы ливийские прибыл

Мощный духом Алкид, очищавший мир от чудовищ.

Шкуру с себя клеонейского льва[367] он сбросил, Антей же —

Шкуру ливийского льва; чужестранец натерся елеем,

Ибо желал соблюсти олимпийской палестры[368] обычай.

615 Враг же, боясь лишь стопой материнского лона касаться,

Тело себе укрепил, осыпав песком раскаленным.

Руки могучие их сплелись в объятии тесном;

Долго, но тщетно они друг другу шею сжимают, —

Не повернет головы и челом ни один не поникнет.

620 Равенство сил их дивит. Алкид свою мощь не желает

В первом бою истощить и так утомляет Антея,

Что задыхается тот, неровно, прерывисто дышит,

Хладного пота ручьи с утомленного тела струятся,

Шею усталую гнет и ко груди Алкид прижимает

625 Грудь — и погнулись тогда под косым ударом десницы

Ноги врага. Поперек живота, со спины, победитель

Смякшего стиснул борца, его бедра ногами раздвинул,

На землю вдруг повалил: раскинув огромные члены,

Пал ослабевший Антей. Сухая земля поглотила

630 Пот его, жилы тотчас налились горячею кровью,

Мышцы напружились вновь, окрепли и руки, и ноги, —

И обновленная мощь порвала Геркулесову хватку.

Остолбенел тут Алкид, изумившись невиданной силе;

На инахийских зыбях[369] его в юности так не пугала

635 Гидра, подбитая им, возрождая змеиные шеи.

Равные ныне сошлись: один — с материнскою мощью,

С собственной силой — другой. И мачехи[370] лютой надежды

Так не цвели никогда; ибо видит, как потом покрылись

Тело его и чело — сухие под грузом Олимпа[371].

640 Снова, когда он обвил руками усталые члены,

Не дожидаясь врага, пал наземь Антей добровольно

И обновленный восстал, получив еще большую силу.

Дух, почивавший в земле, переходит в ослабшие мышцы

И помогает Земля борению грозного сына.

645 Но, наконец, заметил Алкид, что мать, прикоснувшись,

Помощь врагу подает, и молвил: “стоять тебе надо;

Больше тебя не доверю Земле и упасть не позволю;

В воздухе будешь висеть, к моей груди крепко прижатый:

Так ты погибнешь, Антей”. И вот прильнувшего долу

650 Поднял Антея он ввысь. Земля не могла уже больше

Силу из недр перелить в своего умиравшего сына.

Долго Алкид держал его так, — пока смерть не сковала

Хладное тело врага, он Антея Земле не доверил.

Сторож седой старины, этим скалам болтливая старость

655 На удивление всем подарила Антеево имя.

Только оставил холмам еще более славное имя

Тот, кто от римских твердынь отвлек супостата-пунийца:

Имя его — Сципион[372]. Ливийской земли покоритель

Здесь обитал. Вон видишь следы старинного вала:

660 Римляне в этих полях одержали победу впервые».

Рад Курион: возомнил, что поможет удачное место

В битвах ему и успех обеспечит былых полководцев.

Свой обреченный шатер раскинув на месте счастливом,

Смело он лагерем стал и холмам роковым доверяет,

665 И, уступая в числе, свирепых врагов беспокоил.

В Африке все, что досель покорилось римским знаменам,

Было у Вара в руках, который, хоть верил немало

В силу латинских когорт, однако скликал отовсюду

Войско царя[373], — племена ливийские, ратные силы,

670 С крайних пределов земли за Юбой летевшие. Шире

Не было в мире полей в руках одного властелина:

С запада был рубежом Атлас, возле Гадов лежавший,

С юга виднелся Аммон, граничивший с Сиртами, вширь же

Полные зноем поля великого этого царства

675 От обожженных пустынь Океан[374] отделяют собою.

Много в нем разных племен: разделяют походы гетулы —

Те, что готовы всегда на коне необъезженном мчаться,

Мавр, как индиец цветной, автолол, кочевой нумидиец,

Тощий бедняк назамон, мармарид проворный, сожженный

680 Солнца огнем гарамант и мазакс, как в стрелах — мидяне,

Ловкий в метаньи копья, и народ массильский[375], который

Гибкой лозой обуздав скакунов, незнакомых с уздою,

Ими привык управлять, на хребте неоседланном сидя;

Также кочующий там средь пустых шалашей африканец.

685 Ловчий, широким плащом накрывающий львов разъяренных,

Ежели дротику он довериться больше не может.

Юба мечи отточил не только для битвы гражданской:

Но замышлял он войну и собственным гневом влекомый.

Ибо его Курион, богов и людей оскорбляя,

690 С древнего трона согнать пытался властью трибуна[376],

Ливию всю у тирана отнять в то время, как в царство,

Рим, он тебя превращал. Страдания прежние помня,

Эту войну он считал уцелевшего скипетра плодом.

Но Курион трепетал перед славой царя не на шутку,

695 Ибо войска у него не преданы Цезарю были,

Не был испытан боец, в твердынях Корфиния[377] взятый,

Рейнской студеной волной[378]; но старым вождям изменивши,

Новых совсем не любя, считал он, что в этих раздорах

Каждый по-своему прав. Курион, заметив, что в страхе

700 Все присмирели сердца и покинула стража ночная

Свой караул на валу, — трепеща душою, промолвил:

«Первым я меч подниму; покрывается ужас дерзаньем!

Пусть мой боец, покуда он мой, в открытое поле

Выйдет; ведь праздность всегда порождает изменчивость в мыслях.

705 Вырви у битвы совет: когда меч обнаженный рождает

Злые желанья, а стыд под медным скрывается шлемом, —

Сравнивать будет ли кто полководцев, судить побужденья?

С кем мы идем, тому и верны; на смертной арене

Двух гладиаторов в бой кидает не древняя распря, —

710 Враг ненавидит врага». Так молвив, он в поле открытом

Располагает войска; Фортуна его принимает

Ласково, чтобы затем обмануть боевою невзгодой.

Вара сначала разбив, он пронзал неприкрытые спины

В бегстве позорном, пока не укрыл противника лагерь.

715 Юба, узнав о несчастных боях побежденного Вара,

Возликовал, что теперь достается военная слава

Только ему одному; он тайно войско уводит

И, приказавши молчать, молву о себе затемняет,

Лишь одного трепеща, — как бы враг его рать не заметил.

720 Послан Саббура[379] был им, — за царем в Нумидии первый, —

Чтобы врага обмануть, войну завязавши притворно,

Мелкие стычки начать и выманить в поле отряды.

Юба же силы свои скрывает в глубокой долине:

Опытный враг[380] так играет хвостом пред фаросской ехидной,

725 Тенью неверной своей дразня ее гнев — и внезапно,

Яда ее не страшась, опрокинет и в горло вопьется

В миг, как ее голова откачнется, погнавшись за тенью:

Тщетно ехидна тогда отраву свою выпускает,

Тщетно из зева ее слюна ядовитая брызжет.

730 Хитрости этой успех Фортуна послала: разгневан

Тем, что узнать не сумел врага незримого силы,

Коннице дал Курион приказанье — из лагеря ночью

Выступить и широко развернуться в неведомом поле.

Сам же на ранней заре из лагеря двинуть знамена

735 Отдал приказ, хоть просили его и долго, и тщетно

Злобных ливийских коварств опасаться, а также обычных

Козней пунических войн. Обрекла роковая Фортуна

Юношу смертной судьбе, и гражданская распря умчала

В гибель творца своего. Повел он отважно знамена

740 На неприступный утес, на камни с обрывистым краем,

И на вершине холма внезапно врага обнаружил.

Этот, хитря, отступил, чтоб, высоты покинув, противник

Части рассеянных войск направил в открытое поле:

Бегству был рад Курион и, не зная уловок притворных,

745 Как победитель, спустил свое войско глубоко в низину.

Тут и открылся обман: бежавшая рать нумидийцев

Войско его заперла, заняв близлежащие горы.

Остолбенел тут и вождь, и его обреченные люди:

В бегство не кинулся трус, не помчался в сражение храбрый

750 Конь, возбужденный трубой, камней не тревожит скаканьем,

Грубой уздой не дерет себе рот, не дергает повод,

Он не подъемлет ушей, непонятным смятеньем охвачен,

Всадника в битву не мчит, ибо ноги не терпят покоя.

Потом дымится круп, голова устало поникла,

755 В пене горячий язык из открытого рта повисает,

Стонет хрипящая грудь, надрывается в частом дыханьи,

В тяжких, глубоких толчках содрогается впавшее чрево,

И запеклась в удилах сухая кровавая пена.

Ни понуждение шпор коню быстроты не прибавит,

760 Ни наконечник копья, ни частые плети удары.

Раны коней горячат, но воинам не было пользы

Вялого гнать скакуна: не бежит он вперед и не рвется,

Только влечется к врагу и под копья его подставляя

Всадника, время дает для прицела и метких ударов.

765 Конницу кинул тогда кочевой африканец на римлян,

И зашумели поля, и пыль от земли размягченной

Тучей кругом поднялась, как будто от бури бистонской,

Небо закрывши собой и сумрак густой навлекая.

Истинно, горестный рок постиг в том сраженьи пехоту,

770 Не колебались в тот час решенья неверного Марса,

Но беспощадная смерть овладела участью боя:

Римская рать не могла навстречу кинуться, чтобы

В битве оружье скрестить; но враг, окружив отовсюду,

Сбоку наносит — вблизи, издалека — прямые удары

775 Так, что не только от ран и кровавых ручьев погибали,

Но и под градом стальным, раздавлены тяжестью копий.

Войско великое здесь в кругу столпилося тесном:

Всякий, кто в страхе спешил в середину строя укрыться,

Тот уж не мог без вреда меж своих же мечей повернуться;

780 Все уплотнялась толпа потому, что вглубь отступая,

Круг свой сужали ряды. И стиснутым нет уже места,

Чтобы оружьем взмахнуть — и трутся тела друг о друга;

В давке доспехи круша, о грудь разбиваются груди.

Но не пришлось созерцать победителю-мавру в восторге

785 Все, что Фортуна дает; не видит кровавых потоков,

Трупов, ложащихся ниц, и тел, на земле распростертых:

Сдавлены плотной толпой, мертвецы неподвижно стояли.

Пусть ненавистным теням Карфагена ужасного снова

Жертву Судьба принесет, пускай искупление это

790 Примут кровавой рукой Ганнибал и маны пунийца[381]!

Но, чтобы римлян разгром на полях ливийских Помпею

Или Сенату помог, это, боги, — святынь поруганье!

Пусть лучше Африка нас у себя победит! — Лишь увидел

Сломленный строй Курион, и пыль, прибитая кровью,

795 Оку дала разглядеть побоища злого картину, —

Он не посмел пережить несчастие это иль в бегстве

Робко спасенья искать, — но пал, с погибелью войска

Твердо решившись на смерть, в своей собранной доблести сильный.

Что же тебе помогли и мятежные ростры[382], и форум, —

800 Крепость трибуна, отколь давал ты народу оружье,

Знаменоносец толпы? Что пользы в законе Сената

Попранном, в страшной войне, поднявшей тестя на зятя[383]?

Раньше, чем этих вождей Фарсалия грозно столкнула,

Пал ты, — тебе не дано гражданские битвы увидеть!

805 Так вот за Рима беду вы платите смертью своею,

Так омываете вы мечи своей кровью, владыки!

Был бы ты счастлив, о Рим, если б нравилась так же Всевышним

К милой свободе любовь, растящая граждан блаженных, —

Как наказание их!.. И вот благородное тело

810 Кормит ливийских орлов; не укроет костер Куриона.

Жизни достойной твоей воздаем мы, о юноша, славу,

Ибо что пользы скрывать и возможно ли скрыть от вселенной

То, о чем сквозь века хвала неумолчно вещает?

Рим не взращал никогда гражданина, тебя даровитей,

815 Кто бы верней закон соблюдал, когда праву был верен.

Риму ущерб принесли века развращенные — ныне,

После того, как ужасная власть богатства, тщеславье,

Роскошь — в свой шумный поток неустойчивый разум втянули,

Участь свою изменил Курион, душой изменившись,

820 Золотом Цезаря вмиг и галльской добычей плененный.

Пусть свое право мечом на выях наших воздвигли

Сулла могучий, и Марий-палач, и Цинна кровавый,

Цезарь с потомством своим, — чья власть с Курионом сравниться

Может? Ведь все они Рим покупали, а он его — продал.