Фарсалия или поэма о гражданской войне

Вот уж вожди на холмах, вступить собираясь в сраженье,

Расположили шатры, войска свои сблизив вплотную.

Оба равны божествам; но греков твердынь по дороге

Цезарь брать не желал, одной лишь победы над зятем,

5 А не успехов иных от военной судьбы домогаясь.

Мира погибельный час он в молитвах своих призывает —

Час, решающий все. Его тешит рок прихотливый,

Ту иль иную главу уничтожить готовый. Он трижды

Турмы[461] свои по холмам размещал. И битвы знамена

10 Грозно вещают о том, что он Лаций громить не устанет.

Зятя не в силах еще ни к каким побудить столкновеньям,

Или в сраженье завлечь из-за вала — надежной защиты, —

Цезарь, знамена подняв, к твердыням Диррахия[462] мчится

Вдоль по заросшим полям, дремучим кустарником скрытый.

15 Опережает его Помпей по берегу моря

И разбивает свой стан на горе, которую Петрой

Житель тавлантий назвал. Сторожа эфирские стены[463],

Оберегает он их, хоть надежны достаточно скалы.

Город тот был защищен не искусством кладки старинной,

20 Не человека трудом, который громады создавши,

Гибнет однако от войн и от все уносящих столетий.

Нет! Укрепленья его никаким нерушимы железом:

Это — природа сама, условия местности. Ибо

С бездной, лежащей вокруг, со скалой, отражающей море,

25 Мог бы он островом быть, когда бы не холм-перешеек.

Стены вздымают из вод для судов ужасные камни,

Если же яростный Австр ионийские волны подъемлет,

Бьют они храмы, дома, и пену возносят до кровлей.

Цезарь, жадный к войне, воспылал дерзновенной надеждой, —

30 Вал вдалеке от врагов, что по диким холмам разместились,

Тайно от них провести и их окружить незаметно.

Взором он меряет даль: ему мало, конечно, из дерна

Рыхлого выложить здесь ограду на скорую руку:

Глыбы огромные он, из недр изъятые скалы,

35 Камни из греческих стен, из разбитых домов перевозит.

Строится то, чего грозный таран сокрушить не способен

И ни одно не собьет орудие яростной битвы.

Цезарь, утесы круша, проводит ровную насыпь

Вдоль по высотам крутым: копает он рвы, на вершинах

40 С башнями строит форты, обнимает широким охватом

Все рубежи, — ущелья, леса, лесистые склоны,

Вместе с их диким зверьем запирает широкой облавой.

Есть и поля, и луга в огражденных владеньях Помпея,

Может он лагерь менять, опоясанный Цезаря валом.

45 Реки, рождаясь в кольце, свое продолжают теченье,

В море вливаются там: желая объехать работы,

Вынужден делать привал на пути своем Цезарь, усталый.

Пусть же теперь Илион баснословные стены возносит,

Их приписавши богам! Пусть легкие в бегстве парфяне,

50 Глядя на ломкий кирпич[464] стены вавилонской, — дивятся!

Столько земли, сколько Тигр и быстрый Оронт омывают[465],

Сколько в восточных краях занимает народ ассирийцев

Царством своим, — оградил этот вал, во мгновение ока

Выросши в буре войны. И такие работы — погибли!

55 Столько бесчисленных рук связали бы Сест с Абидосом

И, набросавши земли, запрудили бы Фриксово море[466];

Иль оторвать бы могли[467] Эфиру от царства Пелопса,

Чтоб не ходили суда вокруг протяженной Малеи[468];

Или пустую страну, вопреки веленьям природы,

60 В радостный край превратить. Здесь поприще битв создается:

Здесь соберется вся кровь, что пролиться должна во вселенной,

И фессалийские здесь, и ливийские все пораженья.[469]

Междоусобная брань бушует на тесной арене.

Стройка в начале своем ускользнула от взоров Помпея:

65 Житель Сиканских полей[470], от опасности всякой укрытый,

Так же не слышит вдали свирепого лая Пелора[471];

Так, когда буйная бьет Тефиса брег рутупинский[472] —

Волн разъяренных ее каледонский[473] не чует британец.

В час, как заметил Помпей весь край оградившую насыпь,

70 Он легионы свои, удаливши их с Петры надежной,

Вдоль по холмам разбросал, чтобы вытянуть Цезаря войско

И по ограде его ударить рассыпанным строем.

Вот в окруженных полях воздвигает он вал для защиты

На расстояньи таком, какое Дианы Микенской[474]

75 Храм в арицийском лесу отделяет от крепости римской;

Иль на таком, какое б от стен до впадения в море

Тибра поток протекал, когда бы не делал извивов.

К битве сигнал не звучит, но стрелы летят без приказа:

И злодеянье творит лишь для пробы брошенный дротик.

80 Злейших забот череда отвлекает Помпея от битвы:

Грудь истощенной земли не дает уже пастбища больше,

Конь ее топчет ногой и в скачке своей безудержной

Твердым копытом до тла выбивает зеленое поле.

Часто скакун боевой, в обнаженных полях изнемогши,

85 Ясли пока наполняют ему привезенной соломой, —

В поисках свежей травы, издыхая, ложится на землю,

Иль в середине пути подгибает дрожащие ноги.

Конские трупы гниют, везде разлагается падаль,

Сея заразу вокруг, в безветренном небе зловонье

90 Мрачною тучей висит. Таким же дыханием Несис[475]

От затуманенных скал испарения ада возносит,

Из смертоносных пещер источает Тифонову ярость[476].

Гибнул народ от заразы, но во́ды успешней, чем воздух,

Яд разносили вокруг, засоряя несчастным желудок.

95 Кожа чернела у них, глаза из орбит выползали

И обжигал им лицо, распалясь от священной болезни[477],

Пламень чумы огневой, голова повисала бессильно.

День ото дня все быстрей судьба наносит удары:

Лишь заболел человек — и конец наступает не медля;

100 Смертность усилила мор, возрастала толпа умиравших,

И посреди мертвецов живые лежали вповалку.

Выкинуть труп из шатра — лишь в этом для граждан несчастных

Был погребальный обряд… Но уменьшились все же страданья:

С моря вдруг свежий пахнул Аквилоном насыщенный воздух

105 И к берегам корабли привезли чужеземную жатву.

Враг же, свободный вполне на высотах обширной округи,

Ни от загнившей воды, ни от воздуха злого не страждет;

Голод его жестокий гнетет, как будто осадой

Тесной он окружен. На нивах засеянных всходы

110 Не поднялися еще — и вот несчастные люди

Скотские гложут корма, грызут побеги деревьев,

Листья срывают в лесу, а также грозящие смертью

Корни неведомых трав и вредных растений копают:

Все, что смягчает огонь, что разгрызть удается зубами,

115 Все, что в желудок пройдет сквозь зев исцарапанной глотки,

Блюда, которых досель не знавали столы человека, —

Все пожирают бойцы, осаждая противников сытых,

Но наконец Помпей порешил — прорвавши осаду,

Вылазкой путь проложить в просторы широкого мира;

120 Он не стремится себя окутать сумраком ночи,

Он не желает тайком, сложивши в бессильи оружье,

Бегством от тестя спастись; но сквозь развалины хочет

Выйти, ударом одним сокрушить на насыпи башни,

И через гущу мечей прорубить себе битвой дорогу.

125 Ближняя насыпи часть ему показалась удобной:

Этот кустистый бугор укрепленьем Миниция[478] звался,

Лесом был густо покрыт. Не поднявши ни облачка пыли,

Двинул он войско туда и у вала явился внезапно.

Вдруг засверкали с равнин его латинские птицы[479],

130 Вдруг зазвенела труба. У мечей отнимая победу,

Опустошающий страх врагов пораженных объемлет.

Все, что могло геройство свершить — это пасть под атакой

На отведенном посту: уж скоро копье не находит

Жертвы себе, и дротиков град летит понапрасну.

135 Вот уж летучий огонь смолистые факелы мечут,

Вот уже башни дрожат и паденьем грозят от ударов,

Крепкие стонут валы под биением частым тарана.

Вот уж Помпея орлы на вершину вала взлетают:

С ними вселенной опять доступным становится право!

140 Место, которое вновь не могли бы отнять у Помпея

Тысячи вражеских турм и счастье Цезаря, — снова

Отнял один человек, сказав, что пока он оружье

Держит, никем не сражен, — не увидит Великий победы.

Сцева — вот имя бойца: рядовым до похода на Родан[480]

145 К диким народам он был; проливши там крови немало,

Центурионом он стал, награжденный латинской лозою[481].

Склонный к злодействам любым, не знал он, каким преступленьем

В междоусобной войне боевая является доблесть.

Он закричал, увидав, что соратники[482] ищут спасенья

150 В бегстве и бросили бой: «Куда влечет вас позорный

Трепет, доселе еще неведомый Цезаря войску?

Мерзостный сброд! Ватага рабов! Без капельки крови

Смерти вы кажете тыл? Вам не стыдно — не лечь у могилы,

С грудами прочих бойцов, и не быть между трупами павших?

155 Хоть бы вас гнев удержал, если чести у вас не осталось,

Воины! Нас изо всех, желая прорваться, противник

Выбрал. Оплатит Помпей обильными реками крови

Нынешний день. К теням отойти перед Цезаря взором

Было бы радостней мне: но Фортуна мне в том отказала!

160 Под похвалы Помпея паду! Сломайте же копья

Натиском груди своей, притупите телами железо!

Пылью туманится даль, и грохот паденья развалин

Цезарю слух поразил издалека нежданной тревогой.

Мы побеждаем, друзья! Найдется спаситель твердыне,

165 Хоть бы умерли все!». Так пылко звучал его голос,

Как не звучит и труба при первой тревоге военной.

Мужу дивились бойцы и за ним бежали, желая

Видеть, — на смерть ли одну, иль на большее доблесть способна,

Если и место, и враг подавляют. На вал поврежденный

170 Стал он и начал тогда из башен, трупами полных,

Сбрасывать вниз мертвецов, засыпать врагов подходивших

Грудой растерзанных тел; снарядами были обломки,

Бревна и камни; врагу и своим угрожал он паденьем.

То он колол, то шестом пронзал неприятелям тело,

175 Их отгоняя от стен, и за гребень цеплявшихся руки

Острым мечом отсекал; дробил черепа он камнями

Так, что мозги из-под хрупкой своей разлетались покрышки,

Также и факелом жег врагов волоса он и лица;

И в полыханьи огня шипели глаза, вытекая.

180 Скоро гора мертвецов, вырастая все выше и выше,

Встала на уровне стен; и Сцева прямо на копья

В скопище прыгнул врагов с проворством, нисколько не меньшим,

Чем опрометчивый барс, на рогатину мчащийся слепо.

Клиньями войск отовсюду зажат, окруженный толпою,

185 Каждого он из врагов, на кого только взглянет, сражает.

Стало тупым лезвие, запекшейся кровью покрывшись,

Сцева не ранит врага, но только его поражает,

Это уж больше не меч, — поражает тела, но не ранит.

Сцеву теснит вся толпа, все копья его засыпают;

190 Нет неискусной руки и дротиков нет неудачных:

Видит Фортуна, дивясь, как с целой армией бьется

Равный по силе боец. Звенит под градом ударов

Щит и, плотно прильнув, протирают шлема обломки

Сцеве виски; уж ничто обнаженных источников жизни

195 Не прикрывает ему — лишь копья, застрявшие в ребрах.

Что же вы мечете зря, безумные, стрел окрыленных,

Дротиков яростных град в недоступное гибели сердце?

Пусть его сломит снаряд, запущенный жилой дрожащей,

Или упавший со стен огромной тяжести камень!

200 Пусть вам откроет проход таран с головою железной,

Или баллиста: стоит перед Цезарем прочно защита,

Нет для Помпея пути. Уж не прячется грудь под бронею;

Стыдно вверяться щиту, не биться левой рукою,

Жизнь не терять, защищая себя; все раны сраженья

205 Он принимает — один; на груди — будто дротиков чаща;

Падает он, но врага раздавить собою он хочет,

Точно чудовище вод. Так зверь ливийской равнины,

Так африканский слон, осыпанный множеством копий,

Каждое древко крушит, в спине застрявшее жесткой,

210 Двигая кожей, с себя отряхает торчащие стрелы.

Внутренность чрева цела и крови не пролили копья,

В тело вонзившись слегка. Такое множество лезвий,

Дротиков столько и ран добить одного неспособно!

Но наконец от диктейской руки[483] стрела из Гортины

215 Издали вдруг принеслась и, с меткостью сверх ожиданья,

В голову Сцевы впилась и левый глаз проколола.

Он же, бестрепетный, рвет и жилы, и связки, в которых

Лёт задержала стрела и, выдернув с глазом железо,

Наземь бросает его и око давит ногами.

220 Не свирепей паннонский медведь, сраженный ударом,

Раненый кружит, когда копье в него пустит ливиец;

В гневе пытается он схватить вонзенное древко,

Вертится, ползает вкруг, копье за собой увлекая.[484]

Ярость угасла в чертах; облит кровавым потоком

225 Обезображенный лик; ликующий клич победивших

Воздух вокруг огласил: их меньше обрадовать мог бы

Цезарь, павший от ран, чем вид этой крови ничтожной.

Он же, глубоко в душе скрывая жестокие муки,

Голосом слабым сказал, как будто утративши доблесть:

230 «О, пощадите меня! Сограждане, меч отвратите!

Новые раны, увы! — моей смерти не могут ускорить;

Копий не надо вонзать, надо прежние вырвать из тела.

Заживо взявши меня, доставьте к Великому в лагерь.

Дар поднесите вождю: да будет примером измены

235 Цезарю Сцева живой, а не жертвою смерти почетной».

Этим обманным речам доверился Авл[485] на несчастье,

Он не заметил, что меч утаен от него, обнаженный:

В миг, когда взять захотел он оружие с пленником вместе,

В горло вонзился ему клинок, как молния быстрый.

240 Доблесть воспрянула вдруг; ободренный новым убийством,

Сцева воскликнул: «Умри, кто меня побежденным считает!

Коль от клинка моего Великий требует мира,

Пусть перед Цезарем он падет, преклонивши знамена.

Мните ли вы, что на вас я похож и бессилен пред роком?

245 Нет, вы любите все Помпея и дело Сената

Меньше, чем смерть я люблю!». Не успел он это воскликнуть,

Как возвестила им пыль, что когорты Цезаря близко.

Это Помпея спасло от того поношенья и срама,

Что легионы его пред тобой только, Сцева, бежали.

250 Выиграв бой, — ты упал: обескровленный черпал ты силы

В битве. Родная толпа соратников вмиг подхватила

Павшего друга, она поднять его на плечи рада.

Кажется им — божество в изъязвленной груди поселилось,

И преклонились бойцы перед образом Доблести высшей:

255 Вытащить стрелы спешат они из пронзенного тела

И украшают богов и Марса[486] с голою грудью,

Сцева, оружьем твоим. О, как бы прославил ты имя,

Если б бежал пред тобой ибер устрашающий или

С длинным доспехом тевтон, иль кантабр[487] со щитом своим круглым!

260 Но не дано уж тебе украсить военной добычей

Храм Громовержца и громко кричать в ликованьи триумфа.

Горе! В геройстве своем возвеличил ты только владыку!

Но отраженный Помпей не забыл о войне и не больше

Он успокоился тут за оградой своих укреплений,

265 Чем устает океан, когда при поднявшемся ветре

Он, разбивая валы, ударяет о скалы иль точит

Стену высокой горы, обвал себе этим готовя.

Пользуясь миром пучин, на ближайшую крепость Великий

С моря и суши напал; затем на широком просторе

270 Войско рассыпал и стан на равнине поставил открытой;

Был он возможности рад менять беспрепятственно место.

Так разлившийся Пад, вздуваясь, дамбы смывает,

И, затопив берега, поля покрывает далеко.

На потопленной земле своевольно холмы разрушает

275 Волн разъяренный поток; безудержной льется пучиной

И прорывает себе в незнакомых равнинах дорогу.

Там исчезает земля у владельца; здесь Пад поселянам

Новую пашню дает…

Как только об этом сраженьи

Цезарь узнал по огням, зажженным высоко на башне,

280 И, подойдя, увидал, что прахом засыпаны стены,

Всюду холодный лежит, как на давних развалинах, пепел, —

Он возмутился душой, безмятежностью места разгневан,

Видя, как мирно Помпей, победивши Цезаря, дремлет.

Битвой, потерь не боясь, он спешит омрачить эту радость:

285 Будто гроза, налетел на Торквата[488]; тот Цезаря видит

И с быстротой моряка, который на мачте дрожащей

Все паруса стремится свернуть при Цирцеиной буре[489], —

Вмиг собирает войска меж внутренних стен укрепленья,

Чтобы как можно тесней уплотнить их сомкнутым строем.

290 Цезарь уже перешел укрепления первые вала;

В эту минуту Помпей все силы с холмов близлежащих

Двинул и строй развернул, отовсюду врага окружая.

Тот, кто под Этной живет, не так Энкелада[490] страшится

В час, когда властвует Нот, когда из пещер, содрогаясь,

295 Лавы поток на поля извергает горящая Этна, —

Как, побежденный до битв, при виде клубящейся пыли

Цезаря воин дрожит под тучею страха слепого.

В бегстве своем натыкается он на врага, попадает

Сам на грозящую смерть. До полного мира могла бы

300 Вылиться кровь гражданской войны. Но сам полководец

Ярость мечей удержал. От царей свободен и счастлив

Был бы ты, Рим, и прав не лишен, когда б на том поле

Сулла тогда победил. О горе, о вечное горе!

Цезарь, спасает тебя предел твоих преступлений, —

305 С зятем достойным борьба. Увы! Жестокие судьбы!

В Мунде Испания слез не лила бы и в Утике[491] скорбной

Ливия, Нил бы не мчал, облитый запретною кровью,

Трупа[492] в теченьи своем — фаросских царей благородней;

На Мармарийских песках[493] нагой не валялся бы Юба,

310 И Сципион[494] пунийских теней пролитой кровью

Не ублажал бы; и жизнь сберег бы Катон непорочный[495].

День этот стал бы, о Рим, последним днем твоих бедствий:

С ним из судьбины твоей могла бы Фарсалия выпасть!

Цезарь бросает страну, одержимую богом враждебным,

315 Части расстроенных войск ведет в эмафийские земли.

Гнаться за тестем хотел Великий, куда б ни бежал тот,

Хоть и пыталась его удержать от этой погони

Свита, и к отчим домам, в Авзонию плыть убеждала,

Где неприятеля нет. «Не вернусь никогда, — возражал он, —

320 С войском, как Цезарь, на родину; нет, но Рим меня встретит,

Только когда я солдат распущу по домам после боя.

Мог бы Гесперию я удержать при начале восстанья,

Если бы бой завязать в отеческих храмах задумал,

Форум сраженьям обречь. Но, чтоб избежать этой бойни,

325 Я предпочту отступить в морозные скифские земли,

В жаркие страны уйти. Твой покой, побеждая, смущу ли,

Рим, если я убежал, чтоб сраженья тебя не терзали?

Ах, чем томиться тебе в раздорах воинственных, пусть уж

Цезарь тебя считает своим!». С такими словами

330 Путь на восток обратил и, пройдя по стране бездорожной,

Вдоль по ущельям пустым суровой Кандавии[496], вышел

В земли Эмафии той, где рок подготовил сраженье.

С той стороны, откуда Титан зимою восходит,

Каменным горным хребтом оградила Фессалию Осса.

335 В дни ж, когда Феб высоко поднимается в летнее небо,

Тени кладет Пелион[497] от его лучей восходящих.

Если же полдень горит пыланием солнцестояний, —

Отрис свирепому Льву[498] подставляет вершину лесную.

Пинд преграждает пути Зефиру, а также Япигу[499],

340 Свет сокращает дневной и сумрак вечерний торопит.

Не устрашает Борей у подножья Олимпа живущих,

Вовсе не знают они, что всю ночь Медведица светит.

Между тех горных цепей, в долине, стиснутой ими,

Некогда были луга покрыты огромным болотом:

345 Воды ручьев держались в полях, и проходы из Темпы[500]

Не достигали морей, но только ширил озера

Рек неослабный поток. Когда же рукой Геркулеса

Тяжкая Осса была с Олимпа низвержена, — новый

Видел Нерей водопад; и тогда морского Ахилла

350 Царство[501] явилось, — ему оставаться бы ввек под волнами! —

То эмафийских равнин Фарсалия, с нею Филика —

Первой к ретейским брегам приплывшая, и очевидец

Гнева Муз — Дорион; Птелей, Трахин, Мелибея, —

Та, что сильна за проклятый костер Геркулеса колчаном;

355 И всемогущая встарь Лариса; поля, где запахан

Некогда славный Аргос; и край, где, по слову преданья,

Древние Фивы цвели Эхиона[502]: в те земли Агава

Голову сына снесла, на огонь возложила последний,

Плача, что только ее взяла из останков Пенфея.

360 Это болото потом разделилось на многие реки.

Чистый в теченьи своем, с глубиною ничтожною, льется

Эй к ионийским волнам; родитель беглянки Изиды

Не многоводней течет, а зятем Ойнея не ставший —

Мутным потоком воды острова́ Эхинады заносит,

365 Пересекает Эвен, обагренный кровию Несса,

Твой Калидон, Мелеагр; Сперхей течением быстрым

Мчится в Малейский залив; своим источником светлым

Выгон, где Феб по-рабски служил, Амфрис орошает.

Дальше струится Анавр, никогда не вздымая туманов

370 Иль испарений сырых, не подъемля и легкого ветра.

Множество рек и ручьев, чьи названья неведомы морю,

Воды вливают в Пеней. Апидан бурливым потоком

Прыгает, и Энипей, лишь в слиянии с ним торопливый.

Здесь истекает Асоп, Феникс и Ме́лас, а также

375 Воды свои бережет Титарес[503], который, впадая

В реку с названьем другим, по ее поверхности мчится,

Словно бы руслом сухим — Пенея пользуясь влагой.

Эта река, говорят, из стигийских болот вытекает,

Помнит истоки свои, и с обычной рекой не желая

380 Смешивать струй, сохраняет и страх, внушаемый вышним.

Только лишь реки стекли и поля из-под них обнажились,

Бебриков там сошники распахали их тучную землю;

Взрыли сейчас же плуги под руками лелегов равнину.

Там эолидов сыны и долопов землю вспахали,

385 Миниев, славных гребцов, и магнетов, чьи кони известны.[504]

Облако полузверей-кентавров от чресл Иксиона[505]

Там родило в глубине пещеры Пелефронийской

Мониха, бившего в прах Фолои крепкие камни;

Рета, кто, вырвав, кружил над вершиною Этны, свирепый,

390 Ясени те, что Борей дуновеньем не мог опрокинуть.

Фола, кто угощал Алкида; тебя, перевозчик[506]

Мерзостный, через реку пронзенный лернейской стрелою[507];

Старца Хирона — тебя, кто, сияя холодной звездою,[508]

Луком гемонским своим громаде грозит Скорпиона.

395 В этой земле проросли семена свирепого Марса[509].

Первым сорвался со скал, трезубцем морским потрясенных,

Вестник губительных битв, ретивый скакун фессалийский[510]:

Рвет он впервые узду, грызет удила он и пеной

Повод нежданный кропит, укротителя повод — лапифа[511].

400 Первым спустился корабль[512] с пагасского берега в море

И сухопутных людей в незнакомые волны закинул.

Первым Ион принялся, повелитель земли фессалийской,

В четкую форму монет ковать металл раскаленный, —

Бросил в огонь серебро, из золота деньги чеканил,

405 И в необъятных печах расплавил медные глыбы.

Стало легко богатства считать, а это — народы

Гонит к злодействам войны. Из той страны появился

Змей, величайший Пифон, и вполз в Киррейскую область;

К играм пифийским[513] отсель перешли фессалийские лавры

410 И сыновей на всевышних послал Алоэй[514] нечестивый

В час, когда Пелион до звезд вознесся, а Осса,

Нагромоздясь на него, светилам пути заградила.

Там, на проклятой земле, вожди свои станы разбили, —

И взволновалось у всех предвестьем грядущих сражений

415 Сердце, почуяв, что срок, решающий судьбы вселенной,

Ныне уж близок. Дрожат трусливые души, готовясь

Участи сдаться своей и в будущем худшее видят.

Случая зыбкой игре немногие, с духом собравшись,

Противопоставили страх и надежду. В толпе оробелой

420 Секст находился — он был Великого сын недостойный,[515]

Тот, кто скоро бежал бродягою в Сциллино море

И замарал Помпея триумф[516], как пират сицилийский.

Острый почувствовав страх, судьбу предузнать пожелал он,

Полный тревог о будущем дне, не терпя промедленья,

425 Не у пифийских пещер, иль делосских треножников начал

Он предвещаний просить, ни у Зевсовой меди в Додоне,

Первых вскормившей людей желудями[517]; не стал узнавать он

Судьбы по жилам зверей, по птицам, по молниям неба

Иль по светилам гадать, подобно жрецам ассирийским[518], —

430 Или другим ведовством — негреховным. Противные вышним

Таинства магов он знал недобрых и ведал он также

Злых алтарей загробный обряд — и Дита правдивость,

И замогильных теней: несчастный думал, что боги

Видят слабей, чем они. Пустому и злому безумью

435 Место само помогло — от лагерных стен недалеко

Было жилье гемонид[519]; навождение ужасов дерзких

Их не смущало совсем; искусство их — непостижимо.

На фессалийской земле растут смертоносные травы,

Ведомы скалам ее замогильные таинства магов

440 И заклинания их. Там всюду рождаются зелья

Для заклинанья богов: колхидская гостья[520] сбирала

Здесь, в гемонийской земле, с собою не взятые травы.

И небожители здесь, глухие ко многим народам,

Вечно склоняют свой слух к заклятиям племени злого.

445 Их только голос один долетает к эфирным чертогам,

Он, против воли богов, приносит столь властные звуки,

Что ни вращенье небес, ни забота о небе не могут

Их отразить. И когда к светилам летит их ужасный

Шёпот, тогда Вавилон персидский и чары Мемфиса

450 Тщетно пустили бы в ход все таинства древние магов:

Прочь от чужих алтарей фессалийка уводит всевышних.

Без повеленья судьбы при словах гемонийских заклятий

В хладную грудь проникает любовь; запретное пламя

Старцев суровых палит. И это свершают не только

455 Вредные яды иль сок из нароста на лбу жеребенка —

Знак материнской любви: никакою отравой не тронут,

Ум человеческий сам слабеет от тех заклинаний.

Те же, кого не сольет никакое брачное ложе

Ни единением чувств, ни соблазнами внешности милой, —

460 Нитью опутаны той, что скользит с веретен чародейных.

Замерли смены времен; отсроченный долгою ночью,

День не настал и застыл; эфир непокорен законам.

Мир в стремленьи своем цепенеет, заслыша заклятья.

Сам, на быстрой оси вращающий небо, Юпитер

465 Той остановкой смущен. Теперь облака наполняют

Ливнями все, пеленой застилая знойного Феба;

Гром в небесах, хоть Юпитер молчит; от этих заклятий

Влагу рождает туман, от волос распущенных льется

Дождь. И хоть ветер утих, но море грозно бушует,

470 Иль затихает опять под запретом покорствовать вихрям,

Хоть и беснуется Нот. Паруса, влекущие судно,

Против дыхания бурь надуваются. Вдруг цепенеет

Льющийся с гор водопад, и вспять обращаются реки

Против теченья, и Нил среди лета разлиться не может:

475 Бег выпрямляет Меандр; и Родана стихшие воды

Опережает Арар[521]. Вершины свои понижая,

Горы равняют хребет; Олимп скрывается в тучах;

Сразу, без вешних лучей, среди зимы цепенящей

Скифские тают снега. Фессалийские чары Тефису,

480 Даже Луне вопреки, от берега прочь отгоняют.

И сотрясает Земля равновесие твердое оси,

И от напора ее и сила оси расшаталась.

Вся громада тогда расседается врозь от заклятий

И открывает глазам вокруг скользящее небо.[522]

485 Всякая вредная тварь, в себе таящая гибель,

Пред гемонидой дрожит и дает ей орудие смерти.

Тигры свирепые ей и гневные львы-властелины

Руку привыкли лизать; для нее холодные кольца

Гад развивает в горах и сползает в поля снеговые.

490 Сходятся вместе опять гадюки разрубленной звенья;

Яд человеческих уст змею дыханием губит.

Что заставляет богов подчиняться заклятьям и травам,

Их опасаясь презреть? И связь каких договоров

Волю всевышних мертвит? Покорствовать в том надлежит ли,

495 Или так нравится им? Или платят за тайную службу?

Сила ль угроз тут немых? На всех ли богов распростерлись

Этих колдуний права? Иль волшбой они шлют повеленья

Богу-избраннику лишь, которого могут принудить,

Как принуждает он мир? Колдуньи впервые светила

500 С горного неба свели: побледнела ясная Феба,

Яда заклятий испив, землистым пламенем тусклым

Так загорелась она, как будто Земля ей затмила

Брата сияющий лик, небесный огонь заслоняя

Черною тенью своей; угнетенная шёпотом вещим,

505 Терпит страданья она, покуда, к Земле приближаясь,

Не напитает своей ядовитою пеною травы.

Этот преступный обряд, те заклятия племени злого

Слишком святым сочла и отвергла лихая Эрихто,

Новый создавши обряд в своем мастерстве нечестивом.

510 Ведьма, считая грехом зловещую голову прятать

В доме, средь стен городских, — жила в разоренных гробницах,

Или же, тени прогнав, занимала могилы пустые, —

В радость Эреба богам. Усопших подслушивать сходки,

Дита все таинства знать и стигийских жилищ сокровенных —

515 Вышние ей разрешили — живой. Нечестивица мерзко

Вся отощала от лет, незнакомая ясному небу.

Облик ужасный ее покрывает стигийская бледность,

Клочьями космы гнетут. Если тучи и дождь застилают

Звезды покровом своим, покидает тогда фессалийка

520 Склепов пустынный приют и молнии ловит ночные.

Поступь ее семена пепелит на полях плодородных

И отравляет она смертоносным дыханием воздух.

Просьб не возносит богам и пеньем смиренным не молит

Вышних помочь, не хочет и жертв, искупленье несущих,

525 Ведать, но любит она возжигать погребальное пламя

На алтарях, и со смертных костров похищенный ладан.

Вышние всяческий грех при первом ее заклинаньи

Ей дозволяют, боясь тот голос вторично услышать.

Души живые людей, еще не лишенные тела,

530 Сводит в могилу она; и, судьбе вопреки, пресекает

Смертью насильственной дни; обряд похорон искаженный

Возле надгробья творит — и трупы бегут из могилы.

Мертвых дымящийся прах, горящие юношей кости

Из середины костра похищает, а с ними и факел

535 Рвет из родительских рук; летящие в сумрачном дыме

Смертного ложа куски и ставшие пеплом одежды

Любит она собирать с золою, насыщенной смрадом.

Если же цело в камнях иссушенное мертвое тело,

Влаги в котором уж нет, чья внутренность одеревенела, —

540 Тут-то над трупом она бушует в неистовстве жадном!

Пальцы вонзает в глаза; застывшие очи ей любо

Вырвать; на дланях сухих грызет пожелтевшие ногти;

Если удавленник здесь, то веревку со смертною петлей

Рвет она зубом своим; кромсает висящее тело

545 И соскребает кресты; в утробе, размытой дождями,

Роется иль теребит кишки, опаленные солнцем.

Гвозди ворует из рук[523] и черную жидкость из тела —

Тихо сочащийся гной и капли сгустившейся слизи —

И, зацепившись клыком за жилу, на ней повисает.

550 Если же где на земле валяется труп обнаженный, —

Зверя и птицы быстрей накинется; но не кромсает

Трупа железом она иль руками, зубов дожидаясь

Волчьих, и клочья затем вырывает из пасти голодной.

Руки ее не страшатся убийств, когда нужно ей крови,

555 Бьющей потоком живым из свежеразверстого горла,

И от убийств не бежит, если требуют теплого мяса,

Трепетных жаждут кишок замогильные трапезы мертвых;

Раною чрево раскрыв, не веленьем природы, но силой

Плод исторгает она, чтоб сложить на алтарь раскаленный.

560 Если ей тени нужны еще сильней и свирепей, —

Манов сама создает: ей смерть человека — на пользу.

Это она со щек молодых удаляет румянец,

Левой срезает рукой умирающих юношей кудри.

При погребеньи не раз на трупы родные кидалась

565 И припадала к телам фессалийка злая, целуя,

И, безобразя главу, ей рот раздирала зубами,

Прочь отгрызала язык, из горла сухого торчавший,

В хладные губы ее вливала свой шёпот ужасный,

Ей для стигийских теней нечестивые тайны вверяя.

570 Сексту молва на жилище ее указала, — и тотчас

Двинулся он по пустынным полям глубокою ночью,

В час, как под землю Титан свой день уводит от смертных.

Верные слуги его и сообщники всех преступлений,

Возле разбитых гробниц и могильников старых блуждая,

575 Издали вдруг увидали ее на обрывистых скалах,

Там, где к Фарсалии Гем отроги хребта опускает.

Речь незнакомую там ни богам чародейным, ни магам,

Новых заклятий слова слагала она. Опасаясь,

Как бы кочующий Марс не унесся в земли чужие

580 И эмафийский предел убийств не лишился бы стольких, —

Зельем нечистым своим окропила колдунья Филиппы[524]

И, заклинанья шепча, удалиться войне запретила;

Мертвых ей груды нужны, и крови целого мира

Жаждет она: убитых царей обезглавливать трупы

585 И гесперийских сынов похищать надеется пепел,

Кости знатных мужей и манов великих присвоить.

Жажда сильна, ей забота одна — от праха Помпея

Что она сможет урвать, что у Цезаря взять ей удастся?

Речь с нею первый завел Помпея сын недостойный:

590 «Ты, о краса гемонид! Ты, кто можешь судьбы народам

Выяснить, иль изменить грядущих событий движенье, —

Я умоляю тебя, раскрой, окончанье какое

Рок уготовил войне. Ведь я далеко не последний

Муж среди римской толпы; Великого сын благородный —

595 Буду наследником я иль власти над миром, иль смерти.

Мне неизвестность страшна, но опасность верную смело

Встретить готова душа. Отними же у случая право

Бить нас ударом слепым и нежданным. Богов ты подвергни

Пытке иль их пощади, но правды от манов добейся,

600 Дверь отвори в элисийский чертог и даже у Смерти

Вырви признанье о том, кто из нас ее жертвою будет.

Это не низкий труд; тебе и самой подобает

Выведать, как упадет судьбин замечательных жребий».

Радуясь славе своей нечестивой, в ответ фессалийка

605 Так говорит: «Если б ты покушался на меньшие судьбы,

Было бы, юноша, мне нетрудно заставить всевышних

Выполнить волю твою. Моему искусству доступно

Смерть одного задержать, хоть ее и торопят лучами

Звезды; пускай они все посулили долгую старость, —

610 Зельем волшебным могу вереницу годин оборвать я.

Если же цепь причин от начала вселенной исходит,

Если всем судьбам беда, коль посмеешь ты что-нибудь тронуть,

И под ударом одним весь род человеческий собран, —

Мы, фессалийки, тогда всей толпой говорим, что Фортуна

615 Ныне всесильнее нас. Но если грядущее только

Знать ты желаешь, — путей открывается много доступных

К истине: с нами земля, и хаос, и воздух, и море

Будут беседу вести, — и поля, и Родопские скалы[525].

Так как новая смерть[526] дает нам обильную жатву, —

620 Очень легко подобрать мертвеца с эмафийского поля.

Будь лишь недавно убит, — и уста неостывшие трупа

Громко начнут говорить, а коль солнце сожжет ему тело, —

Будет загробная тень бормотать невнятно для слуха».

Так отвечала она; и чарами сумрак сгущая,

625 Мглою нечистой укрыв зловещую голову, бродит

Между поверженных тел, покинутых без погребенья.

Волки сейчас же бегут, улетают несытые птицы,

Выдернув когти свои, пока выбирает пророка

Ведьма и, шаря в груди, замороженной смертью, ищет

630 Легкие трупа, где ткань без ранения закоченела:

Голос желает извлечь из мертвого тела колдунья.

Много убитых мужей своей участи здесь ожидают,

К жизни кого она вновь призовет? Когда б захотела

С поля все войско поднять и его возвратить для сражений, —

635 Смолк бы Эреба закон и целый народ бы здесь бился,

Чудом могучим ее из Аверна стигийского[527] вызван.

Вот, наконец, она выбрала труп, ему горло проткнула

И, привязав ко крюку веревку с мертвою петлей,

Жалкое тело бойца по скалам и острым каменьям

640 Тащит: в пещере пустой, отведенной для мрачных обрядов,

Под неприступной скалой мертвеца положила Эрихто.

Грот этот невдалеке от Дита глухих подземелий

В недра земли уходил; над бездной склонившись ветвями,

Бледный теснился там лес, чьи вершины не видели неба,

645 Тисы кидали там тень, недоступную Фебовым взорам.

Мрак там и плесень внутри, под сводом пещеры безжизнен

Долгой ночи покров, и свет туда проникает

Только рожденный волшбой. Не гуще в Тенарском ущелье[528]

Воздух недвижный стоит, где область подземного царства

650 С нашей граничит страной: владыки Тартара смело,

Манов послали б сюда. И хотя фессалийская ведьма

И принуждает судьбу, — неизвестно, оттуда ль выводит

Или, спустившись туда, стигийские тени встречает.

Пестры наряды ее, как фурий цветные одежды,

655 Космы откинув назад, открывает лицо она взорам,

Пряди торчащих волос вязеницами змей перевиты.

Юноши видя испуг и свиты его оробелой,

Скованный ужасом взор и лик омертвелый заметив,

«Бросьте, — сказала, — свой страх и трепет души успокойте:

660 Новая жизнь возвратит мертвецу его истинный облик.

Так, что отчаянный трус будет в силах внимать его речи.

Если могу показать озера стигийские, берег,

Где завывает огонь, если вашим глазам в состояньи

Я Эвменид показать и косматую Кербера[529] шею

665 В клубе кишащих гадюк, и тела сраженных гигантов,

Страшно ли, жалкие, вам боязливых манов увидеть?».

Прежде всего она грудь, нанеся ей свежие раны,

Кровью горячей поит; из чрева гной удаляет;

И наливает туда в изобилии лунное зелье.

670 Все, что природа вокруг на гибель и зло породила,

Вместе мешает она. Собаки здесь бешеной пена,

Рыси лесной требуха, позвоночник гиены свирепой,

Здесь и оленя мозги, змею проглотившего с кормом;

Рыбка[530], что может корабль, когда Евр надувает ветрила,

675 Вдруг среди волн задержать, глаза драконов и камни —

Те, что звучат, если их согреет орлица-наседка;

В Красных морях дорогих жемчугов хранитель — ехидна,

Из аравийских пустынь крылатые змеи и кожа,

Заживо сползшая с тел рогатых ливийских керастов[531],

680 И на восточном костре сгоревшего феникса[532] пепел.

Все эти яды смешав — знаменитые вместе с простыми, —

Листьев прибавила к ним заклятых волшбою запретной,

Трав, чьи ростки смочила она зловредной слюною,

Много и зелий других, что миру сама подарила:

685 Голос ее, который сильней, чем всякие травы,

Может скликать летейских богов[533], нестройные звуки

Начал сперва издавать, несхожие с речью людскою.

Воет по-волчьи она и лает она по-собачьи.

Так же, как филин ночной, как сова беспокойная стонет,

690 Так же, как змеи шипят, как звери ревут и взывают, —

Стонет она: и грохот волны, что бьется о скалы,

И завыванье дубрав, и гром, разрывающий тучи, —

Все в этом вопле слилось. Но вот гемонийских напевов

Явственны стали слова — и в Тартар они проникают:

695 «О, Эвмениды, и вы, все Муки смертельного Стикса,

Хаос, готовый всегда миры поглощать, не считая!

Ты, о владыка земли, томящийся в долгих столетьях

Божьим бессмертьем своим! И Стикс, и Элисий[534], закрытый

Для фессалиек навек! Ты, отвергшая небо и матерь,

700 Ты, Персефона, для нас воплощение третье Гекаты,[535]

Через которую я сношусь молчаливо с тенями!

Ты, о привратник дворца, бросающий нашу утробу

В пищу свирепому псу! Вы, Сестры, которым придется[536]

Новую нитку сучить! Перевозчик[537] по огненной влаге,

705 Старец, которого я утомляю, теней призывая!

Просьбе внемлите моей: если вас призываю успешно

Скверной заклятий моих, если я не пою заклинаний,

Мяса людского не вкусив сперва, если полные жизни[538]

Груди я резала вам и жертву мозгами кропила,

710 Если дитя, зародившись, чтоб жить, на блюдо вам клало

Недра свои и главу, — то вы повинуйтесь моленью!

Я вызываю не дух, в подземелиях Тартара скрытый,

К мраку привыкший давно, — но дух, лишь туда нисходящий,

Только что бросивший свет, застывший над первым провалом

715 К бледному Орку[539]. Пускай услышит он эти заклятья,

К манам лишь раз низойдет! Пусть тень помпеянца, недавно

Павшего, сыну вождя возвестит грядущие судьбы,

Ежели быть вы должны гражданской войне благодарны!».

С пеной у рта заклинала она и, голову вскинув,

720 Вставшую тень обрела пред нею лежащего тела, —

Тень, что страшилась теперь своего бездыханного трупа

Как ненавистной тюрьмы. В разверстую грудь возвратиться,

В чрево — боится она, и в плоть со смертельною раной.

Смерти последний дар — невозможность смерти, несчастный,

725 Жаждут отнять у тебя! В изумленьи Эрихто, что судьбы

Медлить еще позволяют себе; на смерть рассердившись,

Труп недвижимый сечет, живою змеею бичует —

И через щели в земле, которые чарой разверзла,

Лает на маны она, подземную тишь нарушая:

730 «О, Тисифона, и ты, к моим воплям глухая Мегера,[540]

Что еще медлит ваш бич погнать сквозь пустоты Эреба

Душу злочастную ту? Я истинным именем[541] вашим

Вас призову, стигийских собак, и на свет я надземный

Выведу; буду вас гнать сквозь костры погребенья, как сторож,

735 Выкину вас из могил, все урны у вас отниму я!

Ты, что привыкла богам в обличии чуждом являться,

Ты, о Геката, узнай: тебя в тлеющем образе мертвых

Им покажу, запретив изменять твою адскую внешность!

Всем расскажу про тот пир, который под глыбы земные

740 Спрятал, Эннейка[542], тебя, и какой договор заставляет

Мрачное царство любить, за какую связь не желала

Дочку Церера вернуть. Ты, мира судья наихудший[543],

Знай, — я Титана пошлю в разрушенный мрак подземелья,

Чтоб тебя свет внезапный сразил. Вы покорны? Иначе

745 Я обращусь к тому, чье имя без трепета слышать

Не в состояньи земля, кто смело глядит на Горгону[544],

Кто и Эринию бьет ее собственной страшною плетью,

Тартаром кто завладел для вас непроглядным; ему вы —

Боги надземные; он преступает стигийские клятвы[545]».

750 Тотчас согрелась кровь, омыла черные раны,

Мертвую плоть оживив, по жилам везде заструилась.

Легкие током ее в груди охладелой трепещут;

Новая жизнь проскользнула тайком в онемевшие недра,

Смерть вызывая на бой. И вот задвигались члены,

755 Мышцы опять напряглись; но труп не мало-помалу,

Не постепенно встает: земля его вдруг оттолкнула,

Сразу он на ноги встал. Широко зевнул, и раскрылись

Тотчас глаза у него. На живого еще не похож он,

Вид полумертвый храня: отверделость и бледность остались.

760 Он поражен возвращением в мир. Но скованы губы,

Звуков в них нет никаких: нет голоса — лишь для ответа

Будет язык ему дан. «Скажи, — говорит фессалийка, —

То, чего жду от тебя — и большую получишь награду;

Правду ответишь — тебя навеки от чар гемонийских

765 Освобожу я за то: на такой костер твое тело

С пеньем стигийским сложу, на таких дровах уничтожу,

Что не смутят твою тень никакие заклятия магов.

Стоит за это ожить! Ни заговор тайный, ни травы

Уж не посмеют отнять покоя безмерного Леты,

770 Если дарую я смерть. Треножники, вышних пророки,

Темные судьбы рекут, но уверенность тот получает,

Кто обратился к теням за истиной, слушает смело

Смерти суровую речь. Не щади, умоляю: скажи мне,

Что совершится и где, да услышу вещания рока!».

775 Молвив заклятье затем, дала понять она тени,

Что ей желательно знать. Ей труп со слезами ответил:

«Не разглядел я еще, что прядут угрюмые Парки

В час, когда ты призвала меня с берегов молчаливых;

Все же, от сонма теней удалось под землею узнать мне,

780 Что непомерный раздор волнует римские тени,

И нечестивой войной нарушен покой преисподней.

Светлый Элисия край и мрачного Тартара своды

Бросило много вождей: все то, что судьбы готовят,

Сделали явным они. У счастливых теней отражалась

785 Скорбь на лице: видел Дециев[546] там — отца я и сына, —

Павших как жертвы войны, — рыдания слышал Камилла,[547]

Куриев; Суллу видал, — Фортуне он слал свои пени.

Слезы там лил Сципион[548] о потомке своем, обреченном

Пасть на ливийской земле. Величайший враг Карфагена —

790 Сетовал старый Катон[549] о племяннике, рабство проклявшем.

Между тех скорбных теней, о Брут[550], лишь ты улыбался, —

Первый наш консул в те дни, когда изгнаны были тиранны.

Там Катилина[551] грозил, порвав, разметав свои цепи,

С Марием дикие там ликовали нагие Цетеги[552].

795 Радостных Друзов[553] еще — любимцев народа я видел;

Пылких закона творцов — великих в дерзании Гракхов[554].

Скованы Дита тюрьмой и вечными узами стали,

Рукоплескали они, и толпа нечестивых просила

Доступа в поле благих. Властитель мертвого царства

800 Темный свой ширит чертог, заостряет отвесные скалы

И победителю там готовит стальные оковы —

Строгую кару свою. С собой утешение это,

Юноша, ты унеси! Отца твоего и семейство

Маны ждут в месте благом, для Помпея приют сохранивши

805 Светлый в подземной стране. Да не гонится впредь он за славой

Жизни короткой своей! Настанет час, что смешает

Всех воедино вождей. Умереть торопитесь и, горды

Духом великим, — все из скромных гробниц выходите,

Манов Римских богов[555] попирая своими стопами!

810 Чье погребение Нил, чье — Тибра воды омоют, —

Вот в чем вопрос. А вожди сражаются лишь за могилы.

Не вопрошай о судьбине своей: поведают Парки

То, чего я не скажу; тебе же верней всех пророков

Судьбы предскажет отец — Помпей[556] на полях сицилийских;

815 Впрочем, не знает и он, куда тебя звать и откуда

Гнать, и каких избегать ты должен равнин и созвездий.

Жалкие! Ливии вы, Европы и Азии бойтесь:

Роет могилы судьба в тех странах, где вы побеждали[557].

О, роковая семья! Не найдешь ты приюта надежней,

820 Чем эмафийский предел!». Так будущий день предсказавши,

Труп молчаливо стоит и скорбно требует смерти.

Чары и зелья нужны, чтоб мертвец упокоился снова,

Ибо не в силах судьба вернуть себе душу людскую,

Ею уж взятую раз. Из огромной груды поленьев

825 Ведьма сложила костер и покойника бросила в пламя.

Воина там уложив, его покидает Эрихто,

Дав наконец умереть. И с Секстом в родительский лагерь

Вместе идет; но так как заря в небесах разгоралась, —

Чтобы успеть в темноте возвратиться к шатрам безопасно,

830 День задержала она и мраку велела продлиться.