Фарсалия или поэма о гражданской войне

Явлен уж божеский гнев и войны очевидные знаки

Мир обнаружил очам: законы и строй мирозданья

Свергла, в предвестии зла, чудовищ рождая, природа

И прорекла о грехе. Зачем, о правитель Олимпа,

5 Множить тревогу людей и смущать их новой заботой,

В грозных пророчествах им открывая грядущую гибель?

Или вселенной отец, творя первозданное царство,

Грубой материи ком, когда позволило пламя,

Создал навек и закон, который, всем управляя,

10 Держит творца самого в предначертанном беге столетий,

Мир ограничив чертой всегда неизменного рока;

Иль предрешенного нет, но неверная бродит Фортуна,

Вечно смены внося, и смертными случай владеет;

То, что готовишь, творец, да свершится внезапно; пускай же

15 Люди не видят судьбы, и останется трусу — надежда.

В дни, когда каждый узнал, какими невзгодами Риму

Воля всевышних грозит, — и суд и закон по столице

Замер. Сановники все под плебейское платье укрылись,

И перестал провожать одеянья пурпурные ликтор[142].

20 Жалобы стихли в те дни, и над всеми витала безгласно

Неизмеримая скорбь. Так при первом признаке смерти

Дом пораженный молчит, когда причитаний над телом

Не начинали еще, и мать, волоса распустивши,

Не призывает рабынь к раздирающим сердце стенаньям,

25 Но коченеющий труп, покидаемый жизнью, обнявши,

В лик бездыханный глядит и в глаза, омраченные смертью.

Это еще не печаль, но один только страх: обезумев,

Злу лишь дивится она. Матроны былые наряды

Сняли с себя и угрюмой толпой переполнили храмы.

30 Слезы струили одни пред богами, другие же льнули

Грудью к жесткой земле, на священном пороге в смятеньи

Космы волос разметав; и уши, привыкшие слышать

Тихие звуки молитв, внимали неистовым крикам.

Жены не все, как одна, к алтарю Громовержца припали,

35 Но поделили богов; и возле каждого храма

Льются хулы матерей; из них одна причитала,

Щеки себе изодрав и грудь ударяя рукою:

«В грудь колотите себя, несчастные матери, ныне,

Волосы рвите себе, печали своей не гоните

40 В чаяньи больших скорбей: теперь-то и воля нам плакать,

Ибо меж двух вождей колеблется счастье: взликуем,

Если один — победит». Так горе себя разжигало.

Так и мужья, отбывая в различные станы,

Лили на грозных богов справедливых жалоб потоки:

45 «О, как тяжел наш удел! Зачем не во время пунийцев

Мы родились, чтобы стать у Требии, в Каннах[143] бойцами?

Боги, не мир мы зовем: разожгите вы гнев в иноземцах,

Дикие страны подняв. Племена да сольются в оружьи!

Из Ахеменовых Суз[144] да ринутся орды мидийцев!

50 Скифского Истра поток да не свяжет пути массагетам,[145]

С севера Эльба пускай и строптивого Рейна истоки

Русых нам свебов[146] пошлют. Врагами нас сделайте, боги,

Всем племенам на земле: но спасите от смуты гражданской!

Дак пусть оттоле теснит, а геты отсель; на иберов[147]

55 Да поспешает один, а другой[148] — против луков восточных.

Рим, пусть все силы твои не останутся праздными. Если ж

Боги хотят погубить Гесперии славу — да рухнет

На землю твердь непрерывным дождем из огненных молний.

Грозный отец, порази обе стороны вместе с вождями,

60 Не дожидаясь вины. Неужели же в новых злодействах

Будут решать они спор, — чья власть утвердится над миром

Вряд ли ведь стоило им начинать гражданские войны,

Чтоб не царил ни один». К отчизне любовь изливала

Пени предсмертные так; у родителей — скорби иные:

65 Тяжкий свой рок проклинали они — живучую старость,

Годы, продленные им для новых гражданских раздоров.

В прошлом примеров ища дням ужаса, старцы ворчали:

«Судьбы готовили нам не меньшую, помнится, смуту

В дни, как тевтонов разбив, ливийских побед триумфатор —

70 Марий-изгнанник скрывал главу в тростниках на болоте.

Жадные топи тогда поглотили в глубоких трясинах

Ценный твой клад, о Судьба: но вскоре железные цепи,

Долгая мерзость тюрьмы разъели плененного старца.

Консул счастливый, на смерть обреченный в разграбленном Риме,

75 До преступленья понес наказанье. Смерть многократно

Мужа бежала, и враг напрасно держал в своей власти

Ту ненавистную кровь. Кто первый убить его вздумал, —

Из цепенеющих рук оружие выронил в страхе:

В мрачной темнице он вдруг увидел блистание света, —

80 Страшные боги злодейств и будущий Марий предстали;

И услыхал он, дрожа: “Не дано тебе права коснуться

Этой главы; старику суждено до собственной смерти

Многих людей умертвить: усмири бесполезную ярость!

Если угодно отмстить за гибель племен истребленных,

85 Кимвры, храните его! От великого гнева всевышних

Лютый старик огражден не милостью неба благого:

Он — лишь помощник судьбы, несущей крушение Риму”.

Был он гоненьем морей на вражеский выброшен берег,

Долго в чужой стороне меж покинутых хижин скитался,

90 В царстве Югурты пустом, над которым он правил триумфы,

Пепел пунийский топча. Тогда примирились с судьбою

Марий и враг-Карфаген; одинаково лежа во прахе,

Оба претили богам. Но как только вернулась удача,

Ливии гнев воедино собрал, рабов отпустивши,

95 Марий, и, цепи разбив, отворил невольничьи тюрьмы.

Но не вверял никому своих знамен полководец,

Кроме преступных людей, давно искушенных в злодействе,

Полнивших лагерь его беззаконием. Грозные судьбы!

Что за ужасный был день, когда победительный Марий

100 В город ворвался, и к нам свирепая гибель примчалась!

Чернь умирала и знать, мечи широко разгулялись,

И ни единую грудь не щадило глухое железо.

В храмах стояла кровь; и алели скользкие камни

Влагой обильных убийств. Не спасал человека и возраст:

105 Старцу в преклонных летах злодей ускорял без зазора

Смертного часа приход, иль ребенку несчастному гнусно

Нить судьбы обрывал на пороге начавшейся жизни.

О, за какие грехи достойны убийства младенцы?

Если ты смертен — умри! Сама по себе увлекает

110 Ярость. Виновных искать — напрасная времени трата.

Бо́льшая часть погибала толпой. Победитель кровавый

Головы жертвы своей уносил от безвестного тела,

Ибо стыдился идти с пустыми руками. Единой

Было надеждой — дрожа, целовать обагренную руку.

115 О, развращенный народ! Хоть за знаменем новым несутся

Тысячи лютых мечей, — даже почесть на долгие годы

Так не оплатят мужи, а не то что позор свой короткий —

Жизнь на тот срок, пока вновь не придет к нам Сулла. Кто сможет

Столько оплакать смертей? О Бебий, которому чрево

120 Вырвали толпы убийц, чье тело они окружили

И разорвали в клочки! Или бед прорицатель Антоний,

Чья голова, поседелых волос бахромою свисая,

Кровью сочилась, когда на праздничный стол ее бросил

Воин! Фимбрия там растерзал обезглавленных Крассов.

125 Страшный застенок тогда обагрился кровью трибуна.

Сцевола, также тебя, презрев оскорбленную Весту,

Дерзкий зарезал злодей возле самых святилищ богини,

Близ ее вечных огней: но хилая старость из горла

Крови не много пролив, не смогла угасить это пламя.

130 Марий, в седьмой уже раз возвратил себе консула связки:

Здесь его жизни предел; он все перенес, что Фортуна

Злейшая может послать, и лучший свой рок испытал он.

Все он измерить сумел, что дает человеку судьбина.

Сколько уже мертвецов лежит у Священного порта?

135 Толпы какие легли у Коллинских ворот в эту пору —

В дни, когда места едва державная мира столица

Не изменила, и был самнит исполнен надежды

Рим опозорить сильней, чем когда-то в Кавдинском ущельи?

Мстителем Сулла пришел, избиенья безмерные множа.

140 Он из столицы тогда ничтожный крови остаток

Вычерпал; руки его, отсекая загнившие члены,

Зло истребляя, чрез край свое завели врачеванье, —

И разрасталась болезнь: от меча погибали злодеи;

Но уцелеть в эти дни одни лишь злодеи умели.

145 Ненависть волю тогда получила, и вырвалась злоба,

Сбросив закона узду. Не один творил беззаконье, —

Каждый его создавал. И раз навсегда преступленье

Правилом вождь объявил. Коварный кинжал свой вонзает

Раб господину в живот; запятнаны кровью отцовской

150 Дети, и спорят о том, кому завладеть головою.

Братья назначить спешат продажную цену за брата.

Склепы полны беглецов, и тела живые смешались

С трупами мертвых; людей не вмещают звериные логи:

Этот, накинув петлю на горло, себя удушает;

155 Бросившись в пропасть, другой расшибает о твердую землю

Тяжкое тело свое; из рук победителя грозных

Смерть похищают они; а третий — костер погребальный

Сам себе строит из дров и, пока еще кровь не иссякла,

Прыгает в жаркий огонь, чтоб сгореть, пока еще можно.

160 Головы знатных несут по смятенному Риму на копьях,

В кучу на форум кладут: и здесь открывается людям

Тайных убийств череда. Не видала таких злодеяний

Фракия в стойлах коней на дворе у царя Бистониды,

Ливия — подле ворот Антея; и Греция в скорби

165 Стольких растерзанных тел во дворце не оплакала Писском.

Так как тела уж гниют, и время давно исказило

Лица родных мертвецов, — родители робкие тщатся

Трупы тайком подобрать к головам, узнаваемым трудно.

Помню, я сам, желая сложить в запретное пламя

170 Голову брата, искал среди мертвечины и тлена

Тело его и смотрел все трупы сулланского мира.

Пробовал я без конца, к какому обрубку могла бы

Ты, голова, подойти. Расскажу ли, как Катула призрак

Кровью хотели смирить? Пал жертвой несытой могилы

175 Марий, хоть может быть он нечестивым явился даяньем —

Жертвой, способной снискать лишь одно отвращение тени.

Видел я, были его суставы разорваны, тело

Раной казалось сплошной, — но хоть страшно и был он истерзан,

Смерть не касалась души; безмерность жестокости лютой

180 Хочет продлить ему жизнь для новых неслыханных пыток.

Отняты руки от плеч, и язык, изъятый из глотки,

Дико трепещет и бьет немым содроганием воздух.

Уши срезает один, другой — орлиного носа

Ноздри, а третий глаз выдирает из впадин глубоких, —

185 Гасит последний их взор, ужасавшийся членам разъятым.

Трудно поверить теперь, чтоб могла столько мести свирепой

Вынесть одна голова. Под рухнувшей грудой развалин

Члены мешаются так, раздроблены тяжестью страшной;

Меньше истерзана плоть в пучине морской утонувших,

190 К скалам прибитых волной. Что пользы было лишаться

Плода побед и Мария лик безобразить, как вору?

Сулла не может уже насладиться убийством и жертвой,

Не узнавая ее. Фортуна в Пренесте узрела

Всех поселенцев своих, без разбору мечом перебитых,

195 Свой созерцала народ, одновременной смертью погибший.

Это Гесперии цвет, последние Лация дети

Сгинули, кровью залив Овилии[149] жалкого Рима.

Были примеры тому, что стольких юношей сразу

Голод косил или ярость морей, или землетрясенье,

200 Беды небес и земли, войны кровожадной потери, —

Только ни разу не казнь. Победителей грозные руки

Двигались ныне с трудом в толпе, обескровленной смертью.

В месиве плотном людей, убитый не мог повалиться, —

Стоя, мотал головой расслабленной: падал он вместе

205 С кучей других мертвецов; палачам помогали в убийстве

Трупы: живые тела они своим грузом давили,

Но без смущенья взирал с высоты созерцатель спокойный

Этих великих злодейств: без совести толпам несчастным

Он повелел умирать. И глубь Тирренского моря

210 Всех мертвецов приняла, накиданных Суллою густо.

Первые падали в Тибр, на них остальные валились.

Быстрые стали челны и, прерваны грудой кровавой,

Нижние воды реки укатились в пучину морскую,

Верхние — прудом легли перед этой огромной преградой.

215 Кровь проложила пути и, широко по лугу разлившись,

К Тибру ручьем прорвалась, помогая стесненным потокам:

Вот уж ни русло, ни брег сдержать не могут напора, —

Вдаль по лугам и полям расплываются трупы убитых;

Крови поток, наконец, к Тирренскому морю пробился —

220 И разделилась лазурь полосою багровой теченья.

Этим ли Сулла снискал Победителя сан и Счастливца

И надмогильный курган посредине Марсова поля?

Все это вновь придется терпеть: таков неизменный

Ход гражданской войны: и смута закончится этим.

225 Впрочем, грозят нам теперь тягчайшие ужасы, гибель

Злейшую ныне несут усобицы роду людскому.

Изгнанным Мариям был ценнейшей военной добычей

Им завоеванный Рим. А Сулла извлек из победы

Как величайший трофей — истребленье врагов ненавистных.

230 Ныне к иному борцов ты кличешь, Фортуна: столкнулись

Властные в прошлом вожди: ни один войны не затеет

С целью, о Сулла, твоей». Так плакала скорбная старость,

Страх вспоминая былой и грядущей беды опасаясь.

Только не мог омрачить чело прямодушного Брута[150]

235 Ужас, и Брут не делил смятенья и страха с народом,

Бившимся в жалобах злых; однажды он ночью глухою,

В час, когда звездная ось Паррасийской Гелики[151] склонилась,

В скромную дверь постучал своего родного — Катона.

Мужа застал он без сна, удрученного общей невзгодой,

240 Рима бедой и судьбой, в тревоге за участь сограждан,

Но без забот о себе. И речь к нему Брут обращает:

«Ты, о последний оплот добродетели, древле гонимой,

Изгнанной всюду теперь, — тебя никаким возмущеньем

Судьбы ее не лишат! Наставь мой слабеющий разум,

245 От колебанья избавь уверенной силой своею.

Пусть за Помпея одни, за Цезаря встанут другие:

Бруту единственный вождь — Катон. Пребудешь ли в мире,

Шествуя твердой стопой сквозь смуты тревожной вселенной?

Иль в преступленья вождей и в раздоры народа вмешавшись,

250 Междоусобную брань ты решил оправдать соучастьем?

Каждого в мерзость войны свои увлекают причины:

Тех — опороченный дом, закон, при спокойствии страшный,

Этих — возможность прогнать оружием голод, в разгроме

Общем о чести забыв; но никто не воюет от злобы:

255 Все за добычей идут. Неужели один только будешь

Бой ради боя любить. Для того ль ты так долго крепился,

Был непорочен душой среди развращенного века.

В этом ли ты обретешь награду за долгую доблесть?

Примет виновных война, а ты в ней станешь виновным!

260 Нет, рокового меча не дозвольте коснуться, о боги,

Этой почтенной руке: и брошено дланью твоею,

Да не взнесется копье среди тучи слепого оружья!

Да не падет ни вовек столь высокая доблесть! Всей брани

Ляжет исход на тебя. И кто не захочет в сраженьи

265 Смерть от Катона принять, кто, хоть раненый чуждой рукою,

Не назовет убийцей — тебя? Влачи на покое

Свой безоружный досуг: так звезды небесные вечно

Без потрясений текут своей чередой постоянной, —

Воздух же, близкий к земле, пылает сверканием молний.

270 В долах бушуют ветра и дождя огневого потоки, —

Но повеленьем богов Олимп над тучами блещет:

Распри ведет лишь то, что ничтожно; то, что велико, —

Свой сохраняет покой. С каким ликованием Цезарь

Встретит участье в боях такого, как ты, гражданина!

275 Не пожалеет он, нет! если, дав предпочтенье Помпею,

К стану врага ты примкнешь. Он безмерно полюбит Катона,

Если полюбишь ты брань. Сам консул и знати немало,

Чуть ли не весь Сенат с вождем отставным[152] пожелали

Эту войну раздувать: прибавь же ты к ним и Катона,

280 Вместе с игом Помпея; тогда во вселенной свободным

Будет лишь Цезарь один. Но если захочешь оружье

Ты за отчизну поднять, закон защищать и свободу, —

Брут ни Помпею врагом, ни Цезарю ныне не станет:

Будет он после войны врагом победителю». Молвил.

285 И отвечает Катон такими словами пророка:

«Злом величайшим, о Брут, мы считаем гражданские войны,

Но за своею судьбой беззаботная доблесть влечется,

Будет виною богов, если стану и я душегубом.

Кто пожелает смотреть на крушенье миров и созвездий,

290 Сам не волнуясь ничуть? Кто сложит ленивые руки

В час, когда рушится твердь, земля расступается, горы

Сшиблись, обломки смешав? И если помчатся народы

Буйству Гесперии вслед, если к римским знаменам пристанут

Дальнего моря цари, под звездою рожденные чуждой, —

295 Буду ли праздным — один? Отвратите, о боги, безумье,

Да не приму я шутя под натиском дагов[153] и гетов

Рима погибельный день! Так, сына лишившись, родитель

Осиротелый идет — и ему провожать погребенье

Скорбь до могилы велит; он рад похоронное пламя

300 Собственноручно разжечь и к сложенной куче поленьев

Факел угрюмый поднесть. Оторвать меня смогут не раньше,

Чем обниму я, о Рим, твой труп: и твою, о Свобода,

Невоплощенную тень провожать я буду до гроба!

Так да свершится: весь Рим себе в жертву враждебные боги

305 Требуют: крови ничьей мы у жадной войны не отнимем.

О, если б вышним богам и Эребу явилось угодным

Эту главу осудив, предать ее всем наказаньям!

Деций[154] себя обрек и раздавлен был вражьей толпою;

Пусть же меня поразят оба лагеря; стрелами Рейна

310 Варваров орды пронзят: пролагая сквозь копья дорогу,

Смело приму на себя всей битвы кровавые раны.

Всех людей искупи, моя кровь: пусть это убийство

Тяжкую пеню сотрет, заслуженную римским развратом,

Но для чего погибать народам, податливым к игу,

315 Любящим жесткую власть? Меня лишь мечом поразите —

Воина призрачных прав и напрасного стража законов!

Смерть эта мир принесет, конец трудам и страданьям

Всех гесперийских племен: властителю после Катона

Незачем будет война. Почему не поднять за Помпея

320 Знамя общественных сил? Если будут с ним ласковы судьбы,

Это не значит еще, что во зло свое право над миром

Он обратить порешил: пусть со мной, как с бойцом, побеждает,

Но не присвоит плодов!». Сказал; и острым стрекалом

Гнев он тогда возбудил и юноши пыл безрассудный,

325 В сердце его заронив к усобице страстную жажду.

Феб между тем разогнал холодные сумерки утра,

С шумом раскрылася дверь: непорочная Марция[155], ныне

Сжегши Гортенсия прах, рыдая, вбежала к Катону;

Некогда девой она разделила с ним брачное ложе, —

330 Но, получив от нее трех потомков — награду супруги, —

Отдал пенатам другим Катон ее плодовитость,

Чтобы два дома она материнскою кровью связала.

Здесь, — ибо урна теперь Гортенсия пепел сокрыла, —

С бледным от скорби лицом, волоса по плечам распустивши,

335 В грудь ударяя себя непрерывно рукой исхудалой,

Пепел сожженья неся, сейчас она так восклицала,

Только печалью своей желая понравиться мужу:

«В дни, когда жаркая кровь, материнские силы кипели,

Я, повинуясь тебе, двух мужей, плодородная, знала.

340 С чревом усталым теперь, я с исчерпанной грудью вернулась,

Чтоб ни к кому не уйти. Верни договор нерушимый

Прежнего ложа, Катон; верни мне одно только имя

Верной жены; на гробнице моей да напишут — “Катона

Марция”, — чтоб века грядущие знали бесспорно,

345 Как я, тобой отдана, но не изгнана, мужа сменила.

Я к тебе прихожу не как спутница радости или

Счастья: иду для забот — разделить и труды, и лишенья.

В лагерь позволь мне пойти: безопасность и мир для чего мне?

Будет ли ближе меня Корнелия[156] к битвам гражданским»?

350 Внял этой речи Катон; и хоть чуждо суровое время

Брачному ложу, и рок скорей на войну призывает,

Он порешил заключить договор и без пышности праздной

Строгий обряд совершить, призвав во свидетели вышних.

Здесь вереницы цветов не висят, как в праздник, у входа,

355 И на дверных косяках не белеет, спускаясь, повязка[157];

Свадебных факелов нет, не на ножках из кости слоновой

Ложе стоит, и покров золотым не сияет узором;

Не запрещает жена, осенив венцом башненосным

Юной невесты чело, касаться стопою порога.

360 И покрывала багрец, защищающий стыд новобрачной,

Не закрывает сейчас головы, боязливо склоненной;

Пояс в камнях дорогих не стянул широкой одежды,

Шее достойного нет ожерелья, и с плеч не свисает,

Только предплечья укрыв, с рукавами короткими платье.

365 Нет! Но супругой была, сохраняя наряд свой печальный,

Так же, как мать сыновей, обнимала заботливо мужа.

Пурпурной шерсти краса[158] под скорбною тканью скрывалась;

Шуток обычных здесь нет; не рассеет угрюмого мужа

Праздничный шум за столом по обычаю древних сабинов[159].

370 Не было подле семьи, не сошлись на свадьбу родные:

Так обвенчались в тиши, довольствуясь Брутом за свата.

Космы Катон запустил на своей голове непорочной

И на суровом лице запретил появляться веселью;

С дня, как впервые узрел оружие яростной брани,

375 Стричь перестав, седины спустил на лоб непреклонный

И борода у него отрастала как знаменье скорби.

Время имел только он, лишенный пристрастья и гнева,

Весь человеческий род оплакивать. К старому ложу

Не прикоснулся он вновь; даже праведной связи враждебна

380 Воля его. Таковы и нрав, и ученье Катона:

Меру хранить, предел соблюдать, идти за природой,

Родине жизнь отдавать; себя неуклонно считал он

Не для себя одного, но для целого мира рожденным.

Пир его — голод смирить; чертога великолепье —

385 Крышу иметь над собой в непогоду; богатое платье —

Грубую тогу надеть по обычаю римских квиритов[160].

Да и в утехах любви лишь одно продолжение рода

Он признавал. Был он Риму отцом, был Риму супругом:

Чести незыблемой страж; справедливости верный блюститель;

390 Общего блага борец; ни в единый поступок Катона

Не проникало вовек, чтобы тешить себя, сластолюбье.

Тою порою Помпей, отступая поспешно с войсками,

В город кампанский[161] вошел — поселенца дарданского стены.

Здесь укрепиться решил; и отсюда, навстречу движенью

395 Цезаря, выслал вперед отрядов рассеянных части, —

Там, где тенистый хребет Апеннин в холмы превращает

Глубь италийской страны и вздымает великие горы,

Главы которых порой высоты достигают Олимпа,

400 Горная тянется цепь, отделяя от Нижнего моря

Верхнего моря простор[162], и холмы укрощают смятенье

Здесь — Тирренских валов, омывающих отмели Писы[163],

Там — Далматинских пучин, грозящих Анконе[164] прибрежной.

Влагой обильных ручьев здесь полнятся быстрые реки

И изливаются в два противоположные моря.

405 Влево оттуда текут[165] — Метавр, стремительный в беге,

Бурный Крустумия ток, с Исавром слившийся Сапис,

Сена и быстрый Ауфид, Адриатики полнящий волны;

Здесь Эридан, изо всех потоков земных величайший,

Воды Гесперии всей и поверженный лес к Океану

410 В мощном теченьи влечет. Был он первой рекой, по преданью,

Древле венком тополей свои берега осенившей;

В день, когда Фаэтон[166], без пути устремив колесницу,

Горний эфир в небесах поджег огневыми вожжами

И уничтожил ручьи, земные высушив недра, —

415 Лишь Эридан погасил огни разъяренного Феба.

Был бы, как Нил, он велик, когда бы в долинах Египта

Не затоплял ливийских песков тот Нил плодоносный.

Был бы велик он, как Истр, когда бы, весь мир обтекая,

Истр не питал своих вод бегущими всюду ручьями

420 И выливался один в пучину Скифского моря.

Воды, что вправо текут по горному склону[167], рождают

Рутубы глуби да Тибр, оттуда катится также

Быстрым теченьем Вултурн и вечерних туманов создатель —

Сарн, у Марики в лесах вестинской водой напоенный

425 Лирис, а дальше Силер, по полям Салерна текущий,

Макра, чей резвый поток, ни единым челном не замедлен,

В синий впадает залив близ Лу́ны[168], у моря стоящей.

Тянется дальше хребет, уходя вершинами в небо,

Галлии видит поля и в альпийские входит предгорья.

430 Умбрам дает он плоды и марсам[169]; потом, укрощенный

Плугом сабельским, приют доставляет туземным народам

Лация в скалах своих, сосною заросших; бросает

Землю Гесперии он лишь обрезанный волнами Сциллы[170];

Горы свои простирал он до храма Лацинии[171] даже.

435 Только, нахлынув, моря разрушили это соседство:

Вырыв широкий пролив, вода раздвинула сушу.

После того, как пучиной двойной земля разделилась,

На сицилийском брегу остались утесы Пелора[172].

Цезарь, во брани свиреп, одной только кровью облитой

440 Ищет дороги и рад, что, ворвавшись в предел гесперийский,

Он повстречал там врага, не в пустынные вторгся равнины, —

С пользой свершает поход и с войною войну сочетает.

Любит не столько входить в ворота открытые, сколько

Их разбивать; и не столь пожинать посевы покорных

445 Игу его поселян, сколь губить их огнем и железом.

Стыдно идти проторенным путем, гражданином являться.

Делали выбор в те дни меж двух покровителей сильных

Все города, хоть и были они охвачены первым

Страхом грядущей войны. И вот густым частоколом

450 Стены обводят свои и крутым укрепляют их валом;

В башни высокие стен таскают круглые камни,

Чтоб из орудий врага при осаде сражать издалека.

Был за Помпея народ, но верность боролась с грозящим

Ужасом: так, когда Австр царит на морях, грознозвучный,

455 Волны по воле его бегут, дуновенью покорны;

Если навстречу земля, трезубцем Эола[173] раскрыта,

Эвра начнет посылать в порывах взволнованной бури, —

Воды при ветре втором — за первым следуют ветром

И, пока Эвр в небесах подчиняет летучие тучи,

460 Нот[174] поднимает валы. Но умы под влиянием страха

Мысли меняли легко, от удачи зависела верность.

С бегством[175] Либона[176] в те дни беззащитной Этрурия стала,

Умбрия — прав лишена с утратой бежавшего Терма[177].

Сулла[178] гражданской войны не ведет с отцовским успехом,

465 В бегство кидается он, услышав Цезаря имя.

Вар[179], как только полки, подойдя, Авксимон осадили,

Тыл обращает к врагу и бежит, оставивши город,

Вдаль по лесам и горам. Из крепости Аскула Лентул[180]

Также был вытеснен прочь. С дороги свернул победитель —

470 Путь преградить беглецам: только вождь из огромного войска

В бегстве спасенье нашел, унося знамена без войска.

Даже и ты, Сципион[181], без защиты Луцерии крепость

Бросил, хоть в стенах ее находился цвет молодежи —

Тот, что для Цезаря был давно уже в армию призван

475 Из опасенья парфян: потери галльских походов

Ею пополнил Помпей и в полное веденье тестя[182]

Отдал ту римскую кровь, пока сам не призвал ее к битвам.

Город Корфиний тебя, Домиций[183] воинственный, прячет,

Мощной стеной оградив; знамена твои охраняет

480 Рекрутов полк, что стерег обагренного кровью Милона,[184]

Пыли едва увидав огромную тучу над полем

И пламенеющий строй, оружьем сверкавший под солнцем, —

Ты приказал: «Бегите скорей, союзники наши,

На берег, к самой реке — и мост в пучину обрушьте!

485 Ты же, поток, устремись многоводными ныне ручьями

С гор и в пенных ручьях влеки корабли за собою,

Скрепы разрушивши их! Пусть война на этом пределе

Станет: на сих берегах да ослабит недруга праздность!

Натиск вождя преградите вы здесь: победой нам будет,

490 Если тут Цезарь прервет свой путь». И, слов не теряя,

Мигом он войско со стен в порыве снимает напрасном:

Ибо, едва увидав, что река теченьем свободным

Может пути заградить, вскипел разгневанный Цезарь:

«Эй, не довольно ли вам искать за стенами защиты?

495 Что вы готовите тут из потока, помеху, лентяи,

Мне заграждая поля? Если б даже течение Ганга

Вас берегло, — с любою рекой управится Цезарь,

Раз перейдя Рубикон! Скачи, моя конница, живо,

Следом пехота — вперед! — и мост обреченный возьмите!».

500 Только он это сказал — и, бросив поводья, помчалась

Легкая конница в бой: могучие руки взметнули

Дротики через поток, подобные частому ливню.

Цезарь, рассеяв заслон, берет опустевшую реку

И под защиту твердынь сгоняет защитников силы.

505 Башни он строит затем, способные тяжкое бремя

Двигать, и к самым стенам подводит, не медля, винеи[185].

О беззаконье войны! Войска, распахнувши ворота,

Пленного тащат вождя, и вот гражданин уж повержен

К Цезаря гордым стопам. Но голову грозно поднявши,

510 Сын благородных отцов не пощады просит, а смерти.

Цезарь заметил, что он снисхожденья боится, не казни.

«Хоть и не хочешь — живи, — сказал он, — по милости нашей

Солнце ты зри! Побежденным явись надеждою доброй

И послужи как пример. Но вражду если хочешь продлить ты, —

515 Знай, при победе твоей не приму я прощенья такого».

Молвил; и тут же велел с закованных рук удалить он

Цепи. Насколько, увы, было б лучше, когда бы Фортуна

Это убийство свершив, пощадила римскую гордость?

Для гражданина того наихудшая кара — прощенье

520 За принадлежность к бойцам отчизны, Помпея, Сената.

Гнева жестокий порыв подавил в своем сердце Домиций

И прошептал про себя: «Неужели ты в Риме, ублюдок,

Будешь покоя искать? И, смерти уже обреченный,

Бросишь смятение битв? В своей уверенный правде,

525 Жизни круши рубежи и Цезаря милость отвергни»!

Тою порою Помпей, о плененьи вождя не проведав,

Войско готовил свое, чтоб сторонникам дать подкрепленье.

Он на заре трубить приказал, — когорты собравши,

Призванных воинов дух теперь испытать пожелал он

530 И к молчаливым рядам обратился с внушительной речью:

«Правого дела оплот, за все преступления мститель!

Истинно-римский стан, получивший теперь от Сената

Брани законной доспех, призывай молитвами битву!

Лютым огнем грабежей пылают Гесперии нивы;

535 Галльская ярость рекой через Альпы течет ледяные

Кровью уже запятнал мечи оскверненные Цезарь.

Благодаренье богам, что урон мы первые терпим:

Грех да рождается там! И пусть под моим руководством

Рим направляет теперь пощаду и кару. Нет речи

540 О правомерной войне, — здесь родины гневной отмщенье!

Эта война — не бо́льшая той, когда Катилина[186]

Факел готовил домам, иль темных неистовств сообщник

Лентул, или Цетег — безумец с рукой обнаженной.[187]

545 Жалкое буйство вождя! Когда судьбы к великим Метеллам

Или Камиллам[188] тебя приравнять задумали, Цезарь,

Сам ты себя уронил до Мариев, Цинн[189]! И ты сгинешь

Так же, как Лепид[190] погиб — от Катула, как под секирой

Нашею сгинул Карбон[191], сицилийской гробницей укрытый,

Или поднявший на бунт иберийцев — изгнанник Серторий[192]!

550 Впрочем, я не хочу равнять тебя с ними, о Цезарь,

И негодую, что Рим на безумье воздвиг мои руки.

Ах, почему не воскрес от парфянских побоищ спасенный

Красс и со скифских брегов не вернулся он к нам, победитель,

Чтобы, о недруг, ты пал, рукою его[193] пораженный.

555 Если к трофеям моим прибавить тебя повелели

Боги, то хватит в руках здоровья, чтоб дротик направить:

Жаркая кровь, как и встарь, еще горячит мое сердце.

Ты испытаешь, что я бежать неспособен из боя,

Хоть и вкушал долговременный мир. И хилым, и жалким

560 Он называет меня, — пусть вас не пугает мой возраст.

Вождь в этом стане — старик, а у Цезаря — воины старцы.

Я — на такой высоте, на какую поднять гражданина

Может свободный народ, — лишь царскую власть я отринул.

Деспотом жаждет тот быть, который в городе римском

565 Хочет Помпея затмить. Здесь оба консула с нами,

Здесь предводителей сонм. Неужели Цезарь сумеет

Целый Сенат победить? Не так-то ты слепо несешься,

Вовсе не зная стыда, о Фортуна! Иль дух окрыляют

Годы трудов боевых и мятежная долгое время

570 Галлия? Бегство ль его от волн холодного Рейна?

Или же то, как лужу приняв за ширь Океана,

В страхе он тыл показал британцам, к которым стремился?

Или он горд от хвастливых угроз, ибо слухи о смуте

Граждан с оружьем в руках из отеческих хижин изгнали?

575 Жалкий глупец! Бегут не тебя, но за мною стремятся, —

Ибо сверканье знамен понес я над морем великим[194]

Раньше, чем полный свой круг свершила Канфия[195] дважды.

В страхе смятенный пират покинул заливы морские,

Стал у меня он просить хоть бы тесного дома на суше.

580 Также мятежный царь, через Скифское море бежавший,

Римской судьбины палач, был мною вынужден к смерти:

Большего счастия здесь достиг я, чем некогда Сулла.

Слава моя повсеместно гремит: и всюду под солнцем

Где ни простерта земля — полна она наших трофеев.

585 Север увидел меня победителем возле холодных

Фасиса[196] волн; и полуденный зной в Египте познал я,

Даже в Сиене[197] я был, никогда не бросающей тени.

Запад страшится меня, где Бетис течет гесперийский[198] —

Самый последний поток, впадающий в волны Тефисы.

590 Знает меня покоренный араб, народ гениохов[199],

Лютых в бою, и руном[200] похищенным славные колхи.

Знамя увидев мое, каппадоки[201] дрожат, и Софена,

И Иудея — раба своего неизвестного бога.

Я покорил и армян, и киликов диких, и тавров[202].

595 Тестю какую войну оставил я, кроме гражданской?».

Клика ответного нет на эти слова полководца.

Не попросили войска сигнала к немедленной битве.

Чувствует страх и Помпей: назад решил отодвинуть

Сам он знамена свои и не гнать в опасности боя

600 Строй, побежденный одним о невидимом Цезаре слухом.

Так же, отогнан от стад соперником в первой же схватке,

Прячется бык по лесам и, скитаясь в пустынных равнинах,

Пробует крепость рогов повсюду на встречных деревьях;

Не возвратится он вновь на пастбище раньше, чем шея

605 Станет могучей опять; но вскоре, врага одолевши,

В разнообразных прыжках за собой он стада увлекает

Наперекор пастуху: так Помпей, еще в силах неравный,

Отдал Гесперию сам и, пройдя чрез Апулии земли,

С войском своим заперся в безопасную крепость Брундисий[203].

610 Город тот некогда был во владеньи диктейских пришельцев[204].

Как беглецов, их Кекропа[205] суда переправили с Крита

В день, когда парус солгал, возвестив о паденьи Тезея.

Там Гесперии брег, протянувшись узкой лукою,

Выслал навстречу волнам неширокую длинную отмель,

615 Адриатический вал замкнув кривыми рогами.

Все-таки этот залив с его тесным выходом в море

Гаванью быть бы не мог, когда бы остров скалистый

Западных бурь не смирял, отгоняя разбитые волны:

Горы и здесь, и там встречали утесами море

620 И отражали ветра, так что в бухте стояли спокойно

И без помех корабли на одном лишь дрожащем канате.

Здесь широко открыты моря, и отсюда несутся

В гавань Коркиры[206] суда, иль ищут, налево подавшись,

Над Ионийской волной Эпидамна[207] хребет иллирийский.

625 Здесь приют моряков, когда Адрий[208] движет все силы,

В тучах Керавны стоят, и Сасон калабрийский[209], затоплен

Пенным прибоем валов, погружается в бездну морскую.

Не ожидая себе какой-либо помощи с тыла,

Не в состояньи войну перенесть к иберийцам[210] свирепым,

630 Так как Альпийский хребет отделял их безмерною гранью, —

К старшему сыну[211] Помпей с таким обратился приказом:

«Сын, за подмогой ступай в отдаленные земли вселенной.

Нил и Евфрат подыми, где имени нашего славу

Распространила молва, где Рим всенародно известен

635 Властью морей; и, собрав на полях киликийцев повсюду,

Снова морям их верни; Фаросских[212] царей всколыхни ты

Вместе с Тиграном моим. Не забудь ни рати Фарнака,[213]

Ни кочевых племен, скитальцев обеих Армений.

Ни первобытных родов, что живут на понтийских прибрежьях,

640 Также рифейских дружин[214] и тех, которых подъемлет

Лед Меотийских болот[215], выносящий скифов кибитки.

Что же я медлю еще? Мой сын, все народы Востока

Ты подними на войну и взволнуй везде во вселенной

Взятые мной города, да вернутся в мой лагерь триумфы.

645 Вы же, чьи имена отмечают летопись Рима,[216]

С первым Бореем в Эпир неситесь: с полей македонских,

С греческих гор и равнин привозите новые силы,

Пользуясь миром зимы». Сказал: и все, выполняя

Этот приказ, от земли крутые ладьи отвязали.

650 Но отрицающий мир, не терпящий долго покоя,

Чтоб не позволить судьбе измениться, преследует Цезарь

Зятя по свежим следам и быстро его настигает.

Был бы насыщен другой таким количеством взятых

В первой борьбе городов, крепостей и врагов побежденных;

655 Даже вселенной глава, величайшая Марса добыча, —

Рим — обреченный лежит: но думал стремительный Цезарь,

Что ничего не свершил, если дело еще остается, —

И не бросал наступать; хоть Италией всей завладел он,

Все же крушился о том, что над брегом, где скрылся Великий[217], —

660 С ним разделяет он власть; не желая, чтобы ходили

Морем открытым враги, он порт запирает плотиной,

И засыпает пролив обломками тяжких утесов:

Но пропадают труды напрасно в пучине: все камни

Жадно глотает волна и камни заносит песками.

665 Если б в Эгейскую глубь провалился сам Эрик[218] высокий,

Не поднялась бы со дна над поверхностью моря вершина

Так же, как если бы Гавр[219], главу свою вниз обративши,

Рухнул стремительно вниз, в стоячие воды Аверна[220].

Ни на какой мели не могли задержаться громады;

670 И порешили тогда деревья рубить и вязать их

Цепью в большие плоты, стволы железом скрепляя.

Встарь, как молва говорит, такие же сделал дороги

Ксеркс[221] в гордыне своей, дерзновенно сблизив мостами

Азии дальней брега с Европой и Сест с Абидосом,

675 И перешел Геллеспонт, не страшась ни Зефира, ни Эвра,

Прямо по бурным волнам; корабли же и барки на веслах

Через Афон перевел. Так был поверженным лесом

Выход из бухты стеснен. Большие возникли плотины

И над пучиной морской всколебались высокие башни.

680 Видит Помпей, что заперт залив искусственной сушей —

И омрачает вождя грызущая сердце забота, —

Как бы прорваться в моря и войну перебросить на воды.

С грузом он гонит суда, чьи ветрила Нот надувает:

Бьются в плотину они и, преграду ее разрушая,

685 Путь отворяют в простор кораблям, плененным в заливе.

Согнута сильной рукой, сквозь сумрак кидает баллиста[222]

Факелов пламенный град. Как только удобное время

Тайному бегству пришло, приказанье отдал Великий,

Чтоб не будили брегов матросские возгласы, трубы

690 Не отмечали б часов и рожки не звали матросов

К морю. Уже начала уступать уходящая Дева[223]

Знаку Весов, где Феб заблестит, когда отвязали

От берегов корабли. Там якорь звука не издал

В миг, как от плотных песков отрывал свои цепкие крючья,

695 В страхе молчал капитан, пока реи под тяжестью гнулись

И на судах моряки сосновые ставили мачты;

С рей повисавшие вниз паруса распускали матросы,

Но не кидали концов, чтоб их свист тишину не нарушил.

Вождь, о Фортуна, к тебе мольбу обращал, да дозволишь

700 Бросить Италии край, которым владеть запрещаешь.

Чуть не сгубила судьба: ибо с шумом великим всплеснулось

Море под килем судов, и волны от них разбежались,

Глади покой всколыхнув бороздами, прорытыми флотом.

Тотчас враги захватили врата, которые город

705 Сразу раскрыл, изменив свою преданность вместе с судьбою,

И побежали стремглав по изогнутым отмелям порта

К устью, горюя, что флот уже вышел в открытое море.

Стыдно! Бежавший Помпей — совсем небольшая добыча!

Узким проходом ушли корабли в морские просторы —

710 У́же Эвбейской волны[224], что бьется прибоем в Халкиду.

Сели на мель здесь два корабля, и пленил их противник,

С флотом родным разлучив; их с боем к берегу тянут:

Тут-то впервые Нерей[225] обагрился гражданскою кровью.

Все остальные ушли, оставив пленных в добычу.

715 Так, когда в Фасис летел Пагасский корабль[226] по пучинам,

Выслала в море земля Кианейские камни[227] навстречу,

Но ускользнул из-под скал, корму лишь утративши, Арго, —

Симплегады, вотще всколыхнув пустынные глади,

Стали недвижны опять. На востоке уж новые краски

720 Феба вещают приход, и заря еще в небе алеет,

Пламенем ярким своим похищая ближайшие звезды,

Меркнут светила Плеяд, и повозка Боота[228], склонившись,

Тихо теряет свой блеск на чистых полях небосвода,

Гаснет сверканье планет и сам Светоносец бледнеет

725 Перед пыланием дня. Ты далеко уж в море, Великий,

Только со счастьем иным, чем то, с каким ты гонялся

Встарь за разбойником вод! Устав от триумфов, Фортуна

Бросила ныне тебя! С детьми и женою гонимый,

В грозную эту войну всех пенатов влача за собою,

730 Мчишься со свитой племен, — доныне могучий изгнанник.

Жаждешь ты в дальних краях укрыть недостойную гибель:

Гроб твой — Фаросский песок, — не затем, что всевышних решенье

Ныне судило лишить твои кости отеческой урны:

Счастье Гесперии в том! Да скроет на грани вселенной

735 Темное дело судьба, и останутся римские земли

Не опозорены ввек своего Великого кровью!