Фарсалия или поэма о гражданской войне

I

В первые два века нашей эры три крупнейших римских писателя — Лукан, Тацит и Ювенал — были пламенными врагами деспотизма римских императоров.

От всех этих писателей до нас дошло большое литературное наследство. Произведения Тацита и Ювенала неоднократно переводились на русский язык и хорошо знакомы широким кругам читателей. Сравнительно меньше известна русскому читателю поэма Лукана о гражданской войне между Цезарем и Помпеем, или «Фарсалия». Это единственное дошедшее до нас произведение Лукана. На русский язык «Фарсалия» переведена более ста лет тому назад (в 1819 г.) С. Филатовым, причем этот перевод был сделан прозою и не с латинского, а с французского языка. Таким образом, перевод Л. Е. Остроумова — первый полный перевод поэмы Лукана, сделанный с латинского языка и притом стихотворным размером подлинника.

Из древних биографий Лукана, имеющихся в списках его «Фарсалии», сохранилось две, из которых одна, неполная, приписывается историку Светонию (70—140 гг.), другая — филологу Вакке, жившему, по всей вероятности, в VI в. Кроме того, обстоятельства, послужившие причиною смерти Лукана, и самая его смерть описаны в «Летописи» Тацита (кн. 15, гл. 48—70).

Марк Анней Лукан родился в испанском городе Кордубе (теперешней Кордове) в конце 39 г. н. э., но воспитывался в Риме, а затем в Афинах. Умер он 30 апреля 65 г. Годы рождения и смерти Лукана — единственные даты, какие можно точно установить; другие же события жизни Лукана точной датировке не поддаются. Лукан был по своему происхождению провинциалом и, согласно римским понятиям, не принадлежал к римской знати, поскольку никто из его семьи не был магистратом в Риме, но, тем не менее, он пользовался всеми преимуществами, какие могли доставить ему богатство и связи. Дядя Лукана — философ Луций Анней Сенека — был одним из самых видных людей своего времени. Будучи сначала воспитателем молодого Нерона, а затем сделавшись — вместе с начальником преторианских когорт Бурром — в сущности негласным властителем Римского государства, Сенека в 56 г. получил звание консула. Лукан рос и воспитывался под руководством Сенеки, единственный сын которого умер еще в детстве.

Будущий автор поэмы о гражданской войне получил самое тщательное образование. Преподавание в то время начиналось с изучения литературы и завершалось в школе «ритора» — профессора риторики. Согласно свидетельствам, которые сохранились в биографии Лукана, приписываемой Вакке, Лукан с самого начала своих занятий обнаружил удивительные способности, опередил своих сотоварищей по школе и сравнялся даже со своими учителями. Лукан в совершенстве владел и латинской и греческой речью. Он прошел и основательную философскую школу под руководством философа-стоика Корнута, у которого обучался и сатирик Персий[872].

В своих декларативных высказываниях стоики учили о полном равенстве людей без различия их социальной принадлежности — рабов и свободных. Однако эти их положения были лишены какой-либо политической заостренности, поскольку основные интересы стоиков были чисто идеалистическими, и внимание их обращалось исключительно на внутренний мир человека. Согласно основному принципу стоиков, рабу ничто не мешало чувствовать себя «свободным», т. е. быть мудрецом; раб не нуждался ни в каких внешних условиях для своего блаженства, богач же часто являлся «рабом» своих страстей.

Во второй половине II в. до н. э. философия стоиков проникает в Рим, где она видоизменяется, приспособляясь к идеологическим запросам римской знати. Во времена Лукана стоическая философия пользовалась исключительным успехом у представителей высшего римского сословия, идеализировавшего старые римские республиканские традиции и благоговевшего перед своими легендарными предками, жертвовавшими всем, вплоть до собственной жизни, для блага родного государства. Эта философия, проповедовавшая настойчивость в исполнении долга и подчинение личности тому, что является с точки зрения стоической морали должным и необходимым, питала оппозиционные настроения сенаторского сословия, которые в конце правления Нерона (в 65 г.) нашли свое выражение в заговоре Гая Кальпурния Пизона. В этом заговоре принимали участие видные сенаторы и связанные с ними начальники преторианцев.

В поэме Лукана часто слышны отголоски стоического учения, соединяющегося с риторикой, которой она, можно сказать, пропитана.

Лукан начал писать и опубликовывать свои произведения — и в прозе и в стихах — очень рано; поэтому вполне понятно, что в его произведениях весьма сильны были школьные навыки, которые он постепенно, однако, преодолевал: его поэма живо и ярко воспроизводит историческую действительность и теснейшим образом связана с жизненными интересами римской оппозиции Нерону.

Из дальнейших фактов биографии Лукана нам известно, что он женился на Полле Аргентарии, которая была и молода, и красива, и добродетельна, и умна, и богата[873].

Некоторое время Лукану покровительствовал император Нерон, бывший всего на два года его старше. Нерон увлекался литературой и музыкой и стремился прославиться не только как музыкант, но и как поэт. По свидетельству Светония[874], он впервые в Риме учредил периодические состязания, по греческому образцу, троякого рода, повторяющиеся через каждые пять лет: музыкальные, гимнастические и конные. Он назвал их «Нерониями». На этих-то состязаниях Лукан выступил с «Похвальным словом» молодому императору. Сохранилось известие, что Лукан был вызван Нероном в Рим из Афин, куда он, по всей вероятности, отправился заканчивать свое образование, и, по своем возвращении, был возведен в звание квестора (несмотря на то, что еще не достиг требуемого для этого возраста) и был принят императором в интимный круг друзей, а также получил звание жреца коллегии авгуров.

Но благоволение Нерона не было долговременным и прочным. Античные биографы Лукана объясняют разрыв Нерона с Луканом чисто личными мотивами — завистью императора к литературным успехам Лукана и крайним самолюбием последнего: молодой поэт, как указывается в приписываемой Светонию биографии, обиделся на Нерона за то, что император ушел с публичного чтения, где он декламировал свое произведение; кроме того, говорится в той же биографии, Лукан высмеял стихи Нерона в совершенно неподходящем месте и сочинил стихотворение, где издевался и над самим Нероном и над влиятельнейшими из его друзей. Все это очень правдоподобно, но, кроме того, можно с большою вероятностью предположить, что Нерон подозрительно отнесся к начатой Луканом «Фарсалии», в которой, при всей лести императору во вступлении, симпатии поэта были безусловно на стороне республиканцев и противников тираннии. Самолюбивому поэту было запрещено не только опубликовывать свои произведения, но даже читать их друзьям. Оскорбленный Лукан не удовольствовался резкими нападками на тираннию в своей поэме, где, начиная с книги четвертой, можно видеть прямые выпады против Нерона, но принял еще участие в заговоре Пизона, имевшего целью свержение и умерщвление ненавистного императора. Лукан стал душою этого заговора. Но заговор был раскрыт, а заговорщики схвачены. Лукан пришел в отчаянье, ужасаясь предстоящей казни, совершенно потерял мужество и, судя по Светониевой биографии, пошел на то, что обвинил других лиц, надеясь этим спасти себя самого. Но это не спасло Лукана: он был осужден, и ему было только предоставлено самому выбрать род смерти. Лукан остановился на самоубийстве, выбрав обычный в те времена способ — вскрытие вен. Умирая, он, судя по нашим источникам, произнес собственные стихи с описанием смерти солдата, истекающего кровью. Очень возможно, что это были стихи 635—646 из третьей книги «Фарсалии»:

Рассказ о смерти Лукана вдохновил Майкова на иное изображенье последних минут Лукана. Молодой, расстающийся с жизнью Лукан так говорит устами нашего поэта:

Лукан у Майкова полон сознания значительности своего творчества, он считает себя вдохновителем народа:

В живом и поэтически правдивом изображении Майкова Лукан поддается надежде на возможность спасения от смерти бегством, но, узнав о геройской смерти Эпихариды, у которой собирались заговорщики, он обретает мужество и величавое спокойствие:

Такое изображение смерти Лукана, разумеется, исторически не доказуемо, но поэтически оно подтверждается всей его поэмой.

Не уцелели и близкие родственники Лукана: его отца и двоих его дядей — Сенеку и Галлиона — принудили покончить жизнь самоубийством. Пощажена была вдова поэта, Полла Аргентария, которая впоследствии ежегодно справляла день рождения покойного мужа. До нас дошли и стихотворения Стация (Сильвы, II, 7) и Марциала, писавших уже после смерти Нерона, в честь дня рождения Лукана. Вот три эпиграммы Марциала, посвященные Лукану (VII, 21, 22 и 23):

II

Представители того высшего общества, к которому принадлежал и Лукан, — римские сенаторы — отнюдь не стремились к ниспровержению политической системы, основанной Августом, потому что она гарантировала им господство над рабами и создавала хорошие условия для охраны римских границ, однако идеология Сената при преемниках Августа была оппозиционной деспотизму римских цезарей.

Сенатская оппозиция принципату была достаточно своеобразным явлением в истории Рима. Известно, что, выступая в Сенате, сенаторы состязались друг с другом в лести по адресу императора. «Ни одно дело, обсуждавшееся в Сенате, не считалось столь низменным и столь ничтожным, чтобы тут же не перейти к прославлению императора, о каких бы деяниях ни пришлось говорить», — пишет Плиний Младший в своем «Панегирике императору Траяну» (§ 54). И тем не менее Сенат всегда находился под подозрением у императоров, и жертвами их террора являлись в первую очередь сенаторы.

Это объясняется прежде всего тем, что первые императоры, проводя политику укрепления созданной Августом монархии, видели в Сенате постоянную опасность возрождения прежнего республиканского Рима. Формально Сенат сохранял еще свое прежнее значение верховного государственного органа, и внешне императоры не могли не считаться с ним. Тем внимательнее относились они ко всему, что хоть как-то напоминало им о возвращении былой самостоятельности Сената. Второй причиной являлось то обстоятельство, что большинство сенаторов было крупными земельными собственниками; упорно и жестоко борясь с ними и конфискуя их владения, императоры тем самым увеличивали собственный земельный фонд и подрывали экономическую базу римской знати.

Предшественники Нерона — Тиберий, Калигула, Клавдий — проводили политику террора по отношению к Сенату.

Во времена Лукана оппозиционные настроения сенаторов усиливаются из-за нестерпимого гнета Нерона по отношению к сенаторскому сословию. Первые годы его правления, когда Нерон находился еще под влиянием Сенеки и Бурра, не предвещали Сенату ничего плохого. Явившись после похорон императора Клавдия в заседание Сената, Нерон, как сообщает Тацит[877], «начертал программу будущего принципата, особенно устраняя то, что составляло ненавистную сторону только что окончившегося. Ибо он не будет судьей во всех делах, чтобы, заперши у себя во дворце обвинителей и подсудимых, давать простор могуществу нескольких человек; ничего в его доме не будет продажного или доступного интригам; его дворец и государство не будут смешиваться; Сенат пусть сохраняет свои древние обязанности; пусть Италия и провинции народа римского обращаются к трибуналам консулов, а они предоставляют им доступ к Сенату; сам же он будет ведать дела провинций, занятых войсками». Таким образом, Нерон публично заявил о своем уважении к правам Сената, предоставил ему право решать важнейшие государственные дела и оставил в руках Сената управление Италией и так называемыми сенатскими провинциями, а в свое ведение брал только императорские провинции, в которых стояли войска и которые управлялись наместниками принцепса, пропреторами. Такая декларация семнадцатилетнего императора безусловно соответствовала интересам сенаторов и способствовала идеализации Нерона в глазах римского общества. И с 54 до 62 г. добрые отношения между принцепсом и Сенатом сохранялись; их деятельно поддерживали и Сенека и Бурр. Поэтому нет ничего удивительного, что идеализация молодого Нерона нашла свое отражение во вступлении к «Фарсалии».

В этом вступлении Лукан рассуждает о судьбах Рима и рассматривает исторический процесс как цепь роковых испытаний, угрожавших существованию государства, но счастливо завершившихся приходом к власти Нерона. Из роковых событий в истории Рима самыми страшными Лукан считает период триумвирата[878] и последовавшую затем гражданскую войну между Цезарем и Помпеем. Однако хотя бедствия, постигшие римскую республику, ужасны,

Несмотря на всю лесть этого вступления, в котором предсказывается даже будущий апофеоз Нерона, нет основания предполагать в нем иронию, которую видит древний схолиаст[880], или считать вероятным, что прославление Нерона «было вызвано у Лукана желанием прикрыть свободолюбивые идеи, заметные уже в начале поэмы»[881]. Если отбросить напыщенность и риторичность, свойственные не только Лукану, но и вообще поэзии его времени, то его вступление окажется не менее искренним, чем слова Тацита в начале пятой главы XIII книги «Летописи» относительно декларативного выступления Нерона в Сенате. Для Лукана, так же как, очевидно, и для сенаторов, были естественны надежды на то, что молодой принцепс восстановит римское правовое государство, принципы которого были нарушены и триумвирами и предшествующими Нерону императорами, что он не будет «владыкою», или «тиранном», а пойдет по стопам Августа.

Разбирая ближайшие причины гражданской войны, Лукан не отдает предпочтения ни одному из противников, борьба между ними, гибельная для Рима, внушает ему ужас и отвращение (I, ст. 121 сл.):

Обдумывая ход исторических событий Римского государства, Лукан полагает (I, ст. 158), что

Военные успехи, обратившие Рим в мировую державу, развратили народ (I, ст. 171),

С одной стороны, огромная военная добыча породила богатство и роскошь, породившие, в свою очередь, изнеженность (I, ст. 164 сл.):

С другой стороны, расширение земельных владений, сосредоточение их в руках отдельных богачей и то, что

привело к тому, что закалявшее римлян довольство малым, благородная бедность (paupertas, — ст. 165), сменившись непомерным богатством немногих, обратилось для большинства римлян в нищету и нужду (egestas, — ст. 173), и уже (I, ст. 173 сл.):

Выборы должностных лиц обращаются в «торг должностями», заимодавцы берут «хищный процент» и назначают «беспощадные сроки уплаты». Словом, все старинные устои римской республики поколеблены, и «война стала выгодной многим» (I, ст. 181).

Таким выводом заключает Лукан свое изложение причин, разрушивших государственное целое и приведших к гражданской войне.

Но положительной программы у Лукана нет. В своем вступлении он ни слова не говорит о мерах, какие могли бы восстановить былой республиканский строй Рима в том виде, в каком он был, по традиционному представлению, во времена Куриев и Камиллов. Лукан считает такой возврат к прошлому невозможным и мечтает лишь об одном: о водворении мира и спокойствия во всем мире. И вот к этому водворению мира поэт считает призванным Нерона, который и после своего будущего апофеоза должен заботиться о благе вселенной: «блюди равновесие мира» — обращается Лукан к Нерону (I, ст. 57),

Вступление к «Фарсалии» показывает, какова была основная мысль и задача Лукана в его поэме о гражданской войне[883].

Эту войну Лукан считал критическим моментом римской истории: ею заканчивался весь период древней республики, выродившейся в тираннию «трехголового чудовища»[884]. После исторически неизбежного, с точки зрения Лукана, крушения совместного самовластия трех, а после смерти Красса — двух владык Рима (I, ст. 4 и 84—97), должна была наступить новая эра для римской державы. Лукан считает гражданскую войну, которой он посвящает свою поэму, самым мрачным событием в истории Рима, сходясь в своем мнении с современником и участником борьбы между Цезарем и Помпеем — Цицероном, который через два года после битвы при Фарсале писал: «…я скорблю, что, выступив в жизни как бы в дорогу с некоторым опозданием, я прежде окончания пути застигнут был этою ночью государства»[885].

Лукан родился после того, как миновала эта «ночь государства», и во введении к своей поэме он надеется на наступление ясного для Рима дня. Для Лукана идеалом верховного правления обновленного римского государства было правление Сената, который поручает власть намеченному им лицу. Эта идея выражена Луканом в начале пятой книги «Фарсалии» (V, ст. 13—14), когда римские сенаторы

и развита в дальнейшей речи Лентула (V, ст. 17——47).

Таким образом, Лукан и его единомышленники стремились к аристократической («сенатской») республике, возглавляемой зависимым от сената «вождем» (V, ст. 47). Такому «законному» образу правления, которое было установлено в разгар гражданской войны, Лукан противополагает деспотию Юлия Цезаря, самовластно распоряжающегося в Риме: незаконно созывающего Сенат и предписывающего ему решения (III, ст. 103—111), издевательски относящегося к народным собраниям (V, ст. 385—402), дерзко заявляющего о своей неограниченной власти (V, ст. 660—664).

Сенат для Лукана — олицетворение свободы, Цезарь — царской власти (VII, ст. 694—697).

Политические взгляды Лукана не находятся в противоречии с его льстивым восхвалением Нерона в начале «Фарсалии»: поэт мечтает, что молодой принцепс окажется тем «вождем», который будет править римской державой в согласии с Сенатом. Идеализация Нерона находится в соответствии с надеждами, которые, как было уже указано, пробудились в сенаторских кругах римского общества в связи с декларацией молодого императора; но при чтении дальнейшего текста «Фарсалии» сразу бросается в глаза, что восхваление Нерона совершенно не связано ни с общей тематикой, ни с отдельными эпизодами поэмы. Лукан как будто совершенно забывает о Нероне, и внимание поэта всецело приковывается к картинам борьбы между Цезарем и Помпеем и к дальнейшим, уже после гибели Помпея, эпизодам гражданской войны, главным героем которой становится для Лукана Катон Младший.

К сожалению, у нас нет никаких сведений относительно того, в какое время написаны отдельные части «Фарсалии», но можно считать несомненным, по данным биографии Лукана, что по крайней мере вторая часть поэмы написана после окончательного перехода поэта на сторону противников тираннии Нерона. По указанию биографии Лукана, которую приписывают Вакке (см. стр. 251), нам известно только то, что сам Лукан издал три первые книги своей поэмы, после чего, очевидно, Нерон и запретил ему дальнейшую публикацию его произведений.

Будучи в начале своей литературной деятельности в самых лучших отношениях с Нероном, Лукан в первых книгах «Фарсалии», по всей вероятности, и не думал как-нибудь задевать молодого императора, не намеревался намекать на то, что он деспот и враг свободы (в понимании этого слова Луканом). Но Нерон, особенно после смерти Бурра и удаления от императорского двора Сенеки (в 62 г.), решил, пренебрегая своей первоначальной декларацией, быть полновластным и самодержавным властителем Рима и начал преследования граждан по закону об оскорблении величества. Он стал всячески притеснять сенаторов, между прочим широко конфискуя их имущество. Совершенно естественно, Нерон должен был заподозрить в авторе «Фарсалии» своего если не открытого, то тайного идейного врага — ярого сторонника власти Сената, врага, который, к тому же, оказался и сильным его соперником на литературном поприще.

Вполне понятно, что во второй части «Фарсалии» (начиная с книги четвертой) отношение Лукана к Нерону резко меняется как по личным мотивам, так и благодаря тому разочарованию, какое овладело Луканом и его единомышленниками, когда они увидели истинное лицо своего властителя. Восторженно-льстивое отношение к Нерону сменяется ненавистью к этому тиранну-цезарю, сбросившему маску республиканской лояльности и обратившемуся в настоящего «царя», считавшего, по словам автора «Октавии», что

Явные и скрытые намеки на тираннию Нерона видны во многих местах последних книг «Фарсалии», и для современников поэта эти намеки (какие могли они усмотреть и в первых книгах) были совершенно очевидны.

Так, например, изображение Юлия Цезаря, самовластно распоряжающегося в Риме (V, ст. 381 сл.), должно было легко напомнить о самовластии Нерона, а тот стих (V, ст. 385), где осуждается

сводил на нет все прославление Нерона во вступлении к поэме (I, ст. 33—66).

Пользуясь словом «Цезарь», которое было фамильным именем в роде Юлиев, а со времен Октавиана-Августа обратилось в титул римских императоров (откуда и русское царь), Лукан мог в ряде случаев иметь в виду Нерона. Намек на Нерона ясен в стихе 696 книги VII, где противопоставляются Свобода и Цезарь — Libertas et Caesar[887].

Заканчивая описание Фарсальской битвы, Лукан восклицает (VII, ст. 640—646):

Так как Лукан считает выразителем и хранителем римской «свободы» Сенат, то на протяжении всей поэмы Сенат постоянно противополагается Цезарю. Это видно уже с первых книг «Фарсалии». Так, в книге I Курион, «оратор продажный и дерзкий», который «когда-то стоял за свободу» (I, ст. 269 сл.), бежавший из Рима к Цезарю, перешедшему Рубикон, говорит ему (ст. 274);

Первый центурион в войске Цезаря Лелий убеждает его пренебречь волею Сената и римских граждан, приравнивая власть Сената к неограниченной царской власти, то есть аргументируя так же, как аргументировали противники Цезаря, считавшие его царем, или тиранном. Лелий говорит Цезарю (I, ст. 365):

В этой же первой книге Лукан осуждает Сенат за проявленную им слабость и страх, внушенный походом Цезаря (ст. 486—493):

Совершенно другую позицию по отношению к Сенату занимает Помпей: в книге второй (ст. 531 сл.) Помпей, обращаясь к своему войску, указывает, что оно «правого дела оплот», так как получило «брани законный доспех» от Сената. Сенат, в глазах Лукана, не только законный орган верховной власти, но он должен стоять даже выше Судьбы (Фортуны), изменчивой и лживой. Восклицая (ст. 566 сл.)

Помпей добавляет:

Лукан с презрением относится к этой богине, которая выгораживает Цезаря.

Сенат для автора «Фарсалии» выше и консулов, и народных трибунов, и народных собраний: во вступительной части книги первой (ст. 176 сл.) Лукан указывает, как одну из основных причин гражданской войны, то, что

С чувством горького презрения говорит Лукан о тех сенаторах, какие остались в Риме, не пойдя за Помпеем, и о том неправомочном, с точки зрения поэта, Сенате, который собирает в Риме Юлий Цезарь (III, ст. 103 сл.) и который всецело и раболепно готов подчиняться его произволу. Этому противозаконному Сенату Лукан противопоставляет Сенат, заседающий вдали от Рима, в Эпире. Законность и полномочность этого Сената Лукан доказывает в речи Лентула (V, ст. 7—47). Хотя высшие магистраты и присутствуют здесь в сопровождении ликторов, со вставленными в их фасции секирами, которые должны были выниматься в Риме (законном месте собраний Сената), в знак отсутствия у высших должностных лиц военных полномочий в стенах столицы, — хотя вся обстановка здесь чисто военная, а отнюдь не гражданская, тем не менее Лукан настаивает на том, что собрание в Эпире отнюдь не лагерь Помпея, а истинный римский Сенат, члены которого

Такое же указание на главенство Сената, олицетворяющего римскую республику, видно и в речи Помпеева легата Петрея (IV, ст. 212—235), где противополагаются Цезарь и Сенат, за дело последнего Петрей призывает солдат «доблестно пасть».

Вполне понятно поэтому, что Лукан считает позорным бегство Помпея в Египет и порицает побежденного полководца словами приспешника Птолемея, Потина, с презрением говорящего о Помпее (VIII, ст. 483 сл.), что

Свое отношение к Сенату и скорбь о потере им былого могущества Лукан окончательно раскрывает в речи Катона, посвященной убитому Помпею (IX, ст. 190—214):

Политическими воззрениями Лукана определяется и его отношение к действующим лицам его поэмы о гражданской войне.

В первой книге «Фарсалии» Лукан старается дать беспристрастную характеристику обоих соперников — Юлия Цезаря и Помпея Великого:

говорит он в 126 сл. стихах своей поэмы. Характеристика обоих вождей дается путем сопоставления одного с другим (ст. 121—157):

обращается Лукан к Юлию Цезарю, —

Помпей,

и желает лишь наслаждаться своею былою славой, а у Цезаря

Помпея Лукан сравнивает со старым дубом, который,

все-таки продолжает величаво стоять среди молодых, полных силы лесов. А Цезарь подобен сверкающей молнии, которая,

Такая сравнительная характеристика Помпея и Цезаря развита на протяжении всей поэмы и подтверждается и рассказом о действиях, и картинными описаниями, и сравнениями, и риторическими отступлениями, которые Лукан вставляет в свою поэму. Всюду Цезарь отважен, смел, но вместе с тем и рассудителен, Помпей же постоянно проявляет нерешительность и неуменье пользоваться своими успехами, хотя и объясняет свои действия высшими государственными соображениями. Так, например, Помпей не решается использовать свой успех при Диррахии, несмотря на начавшуюся в войске Цезаря панику (VI, ст. 290 сл.). Помпей мог бы, по словам Лукана, прекратить гражданскую войну истреблением войска Цезаря, но удерживает «ярость мечей» своих воинов. И это вызывает горестные слова Лукана (VI, ст. 301—313):

Совершенно иначе, чем Помпей, поступает Цезарь в конце Фарсальского сражения: щадя лишь народ, он приказывает истреблять сенаторов и всю знать (VII, ст. 574—585):

Оба — и Цезарь и Помпей — выставляют себя в поэме Лукана патриотами, но Цезарь смело идет походом на Рим, лишь на миг задерживаясь у Рубикона в трепете перед явившимся ему в сумраке ночи призраком «Родины смутной» (I, ст. 185 сл.)[891], и, объявляя себя поборником народа и противником «владык», т. е. сенаторов и знати, так заканчивает свое обращение к войску (I, ст. 350 сл.):

А Помпей отказывается возвращаться в свободный от неприятеля Рим во главе войска, говоря (VI, ст. 319 сл.):

и, стоя формально на страже законов государства, упускает возможность овладеть Италией и восстановить нарушенный Цезарем государственный строй Рима.

Цезарь не теряет присутствия духа и рассудительности, поняв, что его хотят убить во дворце Птолемея, и одолевает своих врагов (X, ст. 434—513 и сл.). А Помпей беспомощно отдается в руки египтян и, когда его убивают, заботится лишь о том, чтобы умереть достойно и не потеряв чести (VIII, ст. 561—636).

Но если Юлия Цезаря, несмотря на все его смелые и решительные действия, которые Лукан описывает часто с беспристрастием и даже, порою, с восхищением, никак нельзя назвать героем Лукана, то и Помпей, как мы видим, отнюдь не является предметом его поклонения: Лукан постоянно его осуждает и подозревает в одно и то же время и в неспособности к военному делу и в честолюбии во вред римской республике, которую должен блюсти независимый и законный Сенат. В этом отношении показательна речь Цицерона, обращенная к Помпею перед Фарсальской битвой (VII, ст. 68—85). Цицерон называет Помпея «непроворным в победе», спрашивает его, почему он колеблется вверить богам защиту Сената, и заканчивает свою речь такой знаменательной фразой:

Истинным героем для Лукана был непреклонный противник тираннии Марк Порций Катон Младший (правнук Катона Старшего), не пожелавший подчиниться милости Цезаря и окончивший жизнь самоубийством в 46 г. до н. э. в африканском городе Утике (отчего и назван был «Утическим»). Восторженное преклонение перед этим хранителем традиций римской республики, возглавляемой Сенатом, видно уже в самом начале первой книги «Фарсалии», где Лукан, сопоставляя соперников в гражданской войне — Цезаря и Помпея, говорит (ст. 128):

Отношение Катона к гражданской войне и к борющимся друг с другом «тестю» и «зятю», т. е. к Цезарю и Помпею, выясняется первый раз в книге второй поэмы Лукана (ст. 234—391). Племянник Катона, будущий убийца Юлия Цезаря, Марк Юний Брут приходит к Катону спросить его совета и мнения о гражданской войне, говоря, что

Разговор Брута с Катоном очень важен для понимания идеологии самого Лукана и его воззрений не только на историческое прошлое, но и на современный ему государственный строй Рима. Брут и Катон — оба убежденные сторонники аристократической республики, воплощающей, по их мнению, да и по мнению Лукана, идею свободы; оба — последователи стоической философии, в принципах которой был воспитан Лукан. Но Лукан отнюдь не соединяет Брута и Катона в один отвлеченный и безжизненный образ идеального представителя и стража республиканских традиций. Оба они — живые и живо обрисованные люди, несмотря на всю риторичность характеристики их автором «Фарсалии».

Придя к Катону, Брут сразу заявляет, что он не стоит ни на стороне Помпея, ни на стороне Цезаря (ст. 246), но тут же, как мы видели, говорит, что во всем последует за Катоном. Первый вопрос, который задает Брут Катону, это — останется ли Катон в гражданской войне нейтральным или же примет в ней участие, признав ее тем самым не подлежащей осуждению (ст. 247—250):

Но Брут тут же отвергает возможность участия Катона в «междоусобной брани», так как Катон, чуждый всяких корыстных целей, не может

и советует Катону (уверенный в его согласии) оставаться в стороне от гражданской войны (ст. 265 сл.):

Брут доказывает правоту своей мысли тем, что, если Катон примет участие в борьбе между Помпеем и Цезарем, он отступит от истинных республиканских принципов, от которых отступили многие сенаторы, должностные лица и другие представители знати. Если же и Катон примет иго Помпея (о возможности подчинения Катона Цезарю Брут, разумеется, и помыслить не может),

Этим аргументом разгорячившийся Брут хочет окончательно убедить Катона остаться вне борьбы между Помпеем и Цезарем и добавляет, что если Катон решит встать на защиту законов родины и на охрану свободы, то (ст. 283 сл.):

Но Катон вовсе не «Дон-Кихот аристократии», как называет его Моммзен[892], а гораздо более реальный политик, чем его племянник. Он опровергает доводы Брута, советующего быть в стороне от гражданской войны, и заявляет о необходимости для честного человека принять личное участие в защите родины. Он признает преступность гражданской войны, но считает ее роковою необходимостью, перенося ответственность за нее на богов (ст. 286—288). Хотя Катон и смотрит довольно мрачно на исход гражданской войны и опасается, что в нее будут вовлечены иноземные народы и Рим может пасть «под натиском дагов и гетов» (ст. 296), но он считает, что должен будет поступить в таком случае как сын, провожающий тело умершего отца до могилы и собственноручно зажигающий погребальный костер (ст. 297—301), и восклицает (ст. 300—303):

Сравнивая себя с легендарным Децием, пожертвовавшим собою за отечество, Катон готов на то, чтобы его поразили оба лагеря — и Цезаря и Помпея (ст. 309). Он считает себя последним республиканцем, после гибели которого некому будет защищать свободу, а победителю, желающему царской власти, не придется больше воевать со своими подданными (ст. 315—319):

Поэтому Катон считает своим долгом встать на защиту родины под знаменами республики и под предводительством Помпея (ст. 319—323).

Приведя речь Катона, Лукан в нескольких словах описывает впечатление, какое она произвела на Брута, завершая этим его характеристику (ст. 323—325): Катон

Краткая, но очень выразительная характеристика дается Луканом и Катону в конце описания встречи с Брутом и нового брака Катона с Марцией (ст. 372—391). Катон считает своим предназначеньем служить отечеству на благо всей вселенной (ст. 380—383):

В дальнейшем мы встречаемся с Брутом и Катоном лишь во второй части «Фарсалии». Но Брут мало интересует Лукана, и он не делает его одним из героев поэмы. Кроме простых упоминаний о Бруте как о будущем убийце Цезаря (VIII, ст. 610; IX, ст. 17; X, ст. 342), Лукан посвящает ему всего несколько строк в описании сражения при Фарсале, в котором Брут участвует и старается убить Цезаря, переодевшись, чтобы не быть узнанным врагами, в доспехи рядового воина (VII, ст. 586—596).

Зато Катон становится истинным героем книги девятой, большая часть которой (ст. 186—949) посвящена описанию его действий в Африке и его изнурительному и страшному походу по Ливийской пустыне.

Выясняя выше взгляды Лукана на Сенат, мы уже видели (стр. 269), как Лукан оценивает устами Катона роль Помпея в римской республике: Помпей хотя и не может быть приравнен к истинным древним политически-бескорыстным республиканцам, но все же он был полезен государству своего времени. В своем могуществе он не нарушил идеи свободы. Руководя Сенатом, он не покусился на его суверенные права.

Отношением к Помпею объясняется и вся деятельность Катона как участника гражданской войны. Однако, если судить только по речи, произнесенной Катоном в память убитого Помпея, можно подумать, что непреклонный республиканец и страж «свободы» всецело оправдывает покойного военачальника. Но ведь τὸν τεθνηκότα μὴ κακολογεῖν — нельзя поносить мертвого, — и вот, если обратиться к тому, как относится Катон к живому Помпею, картина изменяется.

По началу книги девятой (ст. 19—30) совершенно ясно, как оценивает Лукан Катона и его отношение к гражданской войне и Помпею. Катон, — говорит Лукан, —

Таким образом становятся вполне понятны слова 128-го стиха книги первой —

Катон считал, что гражданская война, если не суждено погибнуть обоим ее вождям — и Цезарю и Помпею, — должна завершиться установлением тираннической, царской власти над миром. Поэтому он «ненавидел» не только Цезаря, но и Помпея и шел за ним, только из патриотизма подчиняясь воле Сената, остававшегося, хотя бы формально, верховным римским учреждением[893].

В той же девятой книге имеется еще очень интересное «завещание» Помпея, которое передает его сыну Сексту вдова Помпея Корнелия (ст. 87—97):

Таким образом Помпей завещает своим сыновьям и всему своему роду: 1) продолжать гражданскую войну, чтобы не могли воцариться Цезари; 2) поднимать на эту войну и свободные города, и даже царей — именем Помпея, — памятуя о законности его власти; 3) подчиняться в борьбе за свободу одному только Катону.

Такая программа действий в одно и то же время и мстительно-безрассудна и отвлеченна; в ней, кроме того, явно просвечивают сквозь внешние государственные интересы (защита Сената и «свободы») личные интересы Помпея. Надо во что бы то ни стало бороться с Цезарями; для этого пригодны всякие средства, лишь бы не допустить Рим до монархии, — даже союз с восточными деспотами! Не так думал Катон — хранитель древних республиканских заветов, опасавшийся (II, ст. 293 сл.), что

Катон не мог принять такой программы действий: для него династическая власть Помпея и его потомков, хотя бы и прикрытая формальными полномочиями от Сената, и нелепа и отвратительна.

Помпей становится для Катона героем только после своей смерти, когда Помпей окружается ореолом трагической славы как противник тираннии; но до этого он — только наиболее приемлемое орудие для борьбы с врагом Сената и свободы — Цезарем. После смерти Помпея борьба эта теряет свою двусмысленность: никто уже не заподозрит Катона, что он борется в интересах одного из соперников, и Цезарь, говоря словами Брута (II, ст. 273 сл.), уже не станет ликовать при мысли о том, что такой гражданин, каков Катон, принимает участие в междоусобной войне. Помпей погиб, а Катон не сдается на милость победителя и, наоборот, с удвоенною силой начинает новую борьбу с Цезарем, борьбу, в которой он — представитель Сената, защитник свободы, не руководимый никакими своекорыстными побуждениями.

Катон в представлении Лукана — идеальный вождь, деятельный и готовый на любое самопожертвование. В походе по страшной, полной всяких ужасов Африке он переносит все бедствия наравне с простыми воинами, он ободряет войско не только вдохновенными патриотическими речами, но и личным примером выносливости и твердости духа. Для него нет и не может быть никаких компромиссов. И образ Катона у Лукана все время остается не отвлеченным, а живым образом: это во всем — человек, человек идеальных стремлений, но никогда не отрывающийся от действительной жизни и деятельности.

Вот, в представлении сенаторских кругов эпохи Нерона, истинный хранитель «свободы» и борец за Рим, которому он отдает все свои силы. Такой человек для Лукана истинно прекрасен, и он, только он, а не божества, стоящие за Цезаря, и к которым Лукан в своей поэме относится с нескрываемым презрением, должен стать истинным богом римлян (IX, ст. 601—604):

У нас нет никаких документальных данных для того, чтобы определенно судить о первоначальном замысле «Фарсалии», с ее обращением к Нерону, которому Лукан адресует мольбу как к будущему богу, «блюсти равновесие мира» (I, ст. 57); но совершенно очевидно, что, по мере того как Лукан писал свою поэму, он коренным образом изменил тот замысел, какой можно предполагать в ней, судя по ее началу, и обратил ее в произведение, всецело направленное не только против Нерона, но и против деспотизма всяких «Цезарей». Мстительные слова Помпея — «Цезарям царства не дать» (IX, ст. 90) — приобретают в поэме значение основной программы Лукана и его единомышленников. Понятен поэтому и тот ореол, каким окружает Лукан Катона, и его обожествление, как героического вождя Сената и идеолога «свободы» в представлении аристократических сенаторских кругов времен римской империи.

III

Из крупных литературных произведений времен Нерона у нас сохранилась часть огромного сатирического романа, написанного Петронием Арбитром[894], которого в настоящее время с полным основанием отожествляют с Петронием, бывшим одно время любимцем Нерона и игравшим при его дворе роль «судьи изящного вкуса» (elegantiae arbiter)[895].

Так же, как и Лукан, но уже после заговора Пизона, Петроний пал жертвой жестокости Нерона, оклеветанный временщиком Тигеллином[896].

Роман Петрония — его «Сатиры», или, как обычно, но неправильно его называют, «Сатирикон», — чрезвычайно интересен для суждения о том, как относились ближайшие современники Лукана к его исторической поэме.

Поэт Эвмолп в романе Петрония говорит:

«Вот, например, описание гражданской войны: кто бы ни взялся за этот сюжет без достаточных литературных познаний, будет подавлен трудностями. Ведь дело совсем не в том, чтобы в стихах изложить факты, — это историки делают куда лучше; нет, свободный дух должен устремляться в потоке сказочных вымыслов по таинственным переходам, мимо святилищ богов, чтобы песнь казалась скорее вдохновенным пророчеством исступленной души, чем достоверным показанием, подтвержденным свидетелями» (гл. 118).

Эвмолп декламирует небольшую поэму о гражданской войне, в которой все исследователи видят протест против художественных принципов, принятых Луканом.

По своему содержанию поэма Эвмолпа соответствует первым книгам поэмы Лукана и, несомненно, подражает отдельным ее местам.

Несмотря на сходство отдельных частей и даже стихов поэмы Лукана и поэмы Эвмолпа, два эти произведения показывают с полной ясностью коренную разницу как идейных установок, так и поэтических приемов, применяемых Эвмолпом и Луканом. Обычно считается, что вложенная Петронием в уста Эвмолпа поэма о гражданской войне «возникла в виде реакции против сухого изложения, пропитанного односторонней политической тенденцией»[897]; что Лукан — новатор в области эпической поэзии, считающий, «что до поэзии можно добраться и помимо путей, указанных Гомером, что ее смело можно искать в правде и в истории»[898] и что Петроний своей поэмой о гражданской войне хотел «проучить Лукана» и доказать, что его «Фарсалия» «была бы несравненно лучше, будь она написана по правилам старой школы», с непременным введением в исторический эпос богов, мифологических подробностей и элемента чудесного, от которого отказался Лукан[899].

Таким образом, выходит, что Петроний — литературный противник Лукана, что поэма Эвмолпа выражает мнение самого автора «Сатир», и что Лукан открыл новые пути историческому эпосу и порвал с укоренившимися в античной литературе традициями. Такое представление о Лукане и об отношении Петрония к его поэме вызвано, безусловно, программным заявлением Эвмолпа в главе 118-й и, в особенности, словами, что «дело совсем не в том, чтобы в стихах изложить факты». Многие из современников Лукана и позднейших римских критиков не считали его поэму поэтическим произведением и не причисляли его к поэтам: «Лукан, — говорит комментатор Вергилия Сервий (IV в. н. э.), — потому не достоин быть в числе поэтов, что, очевидно, сочинял историю, а не поэму»; а схолиаст в комментарии к первому стиху «Фарсалии» замечает: «Лукан потому не считается большинством в числе поэтов, что следует только историкам, что не соответствует поэтическому искусству»[900]. Но не таково было мнение большинства читателей «Фарсалии», которую, по свидетельству современника Лукана — поэта Марциала, раскупали нарасхват:

Но на каком основании можно считать, что словами Эвмолпа Петроний высказывает собственные свои мысли? То, что говорит этот бродяга, мошенник и развратник, которого все бьют и поносят за его надоедливые декламации, вряд ли может быть мнением самого Петрония. Напыщенная и проникнутая консерватизмом тирада в главе 118 гораздо больше походит на издевательство Петрония над современными ему поклонниками старины, чем на его собственное воззрение на поэзию и ее задачи. Сама же поэма Эвмолпа о гражданской войне, перенасыщенная «ученой» мифологией, с ее Плутоном, у которого «разверзается зев, пересыпанный пеплом» (Эвмолп, ст. 77), с Тисифоной, к которой обращается Фортуна, говоря ей (ст. 119 сл.) —

с Ромулом, «бряцающим дротом огромным» (ст. 268), с Раздором, который (ст. 271 сл.),

и со всяческими нагромождениями мифологических ужасов и чудес, какими заполнено это произведение, со всеми событиями, какие, в противоположность изложению Лукана, совершаются не по внутренней необходимости и не в силу естественного хода исторических событий, а лишь «по приказу Раздора» (ст. 295), — вся эта поэма — протест не против Лукана, а против бездарных его современников, мнивших себя хранителями заветов Гомера и Вергилия. Эвмолп, несомненно, один из таких невыносимых поэтов, впитавших в себя без всякого толка нахватанную александрийскую мифологическую ученость и считавших себя вправе не только учить Лукана, но и переделывать на пошлейший лад самого Вергилия, пример чего дан Петронием в главе 89.

Что же касается того, насколько Лукан является новатором в области исторического эпоса, то, за недостатком материала для сравнения его поэмы с другими, более ранними произведениями, посвященными историческим (а не легендарным, как в «Энеиде») событиям римской республики, мы не в состоянии полностью оценить «Фарсалию» в историко-литературном отношении. Известно, однако, что Лукан отнюдь не был пионером этого литературного рода. События жизни римского государства уже с древнейших времен, когда еще только начиналась латинская письменная литература, послужили темою двух крупных эпических произведений: поэт III в. до н. э., старший современник драматурга Плавта, Гней Невий (274—204 гг. до н. э.) написал большую поэму о Первой Пунической войне, а поэт следующего за ним поколения, Квинт Энний (239—169 гг. до н. э.) сочинил в восемнадцати книгах римскую историческую «Летопись», в которой, впервые введя в римскую литературу дактилический гекзаметр, изложил всю римскую историю, начиная с легендарного прошлого и кончая современными поэту событиями (опустив лишь историю первой войны Рима с Карфагеном, поскольку она уже была написана Невием). Произведение Энния излагало, как и «Пуническая война» Невия, военную историю Рима. Об эпосе Невия можно судить теперь лишь по свидетельствам о нем и по чрезвычайно скудным отрывкам; поэма Энния известна несколько лучше, но и от нее дошло всего сотен шесть стихов, большею частью разрозненных. Об исторических поэмах, более близких по времени к Лукану, мы тоже не можем судить сколько-нибудь основательно, потому что они не сохранились; но что такие поэмы существовали, это достоверно известно: на одном геркуланском папирусе был обнаружен даже небольшой отрывок, написанный во времена Августа и посвященный битве при Акции. Единственная же, кроме «Фарсалии», дошедшая до нас историческая поэма I в. н. э. — это поэма о Второй Пунической войне в семнадцати книгах, написанная Силием Италиком, о стихах которого Плиний Младший не без основания говорит, что в них видно больше старания, нежели дарования[902]. Это растянутое и до крайности риторическое произведение, написанное по материалу Тита Ливия, обнаруживает несомненную зависимость от Лукана, но лишено его поэтической силы и обильно уснащено мифологией, согласно требованиям Эвмолпа; боги в этой поэме принимают, в противоположность «Фарсалии», деятельное участие в событиях.

Таким образом, поэма Лукана о гражданской войне остается для нас первым, хорошо сохранившимся, памятником римского исторического эпоса за период от начала римской литературы до времен Домициана, когда была опубликована поэма Силия Италика.

Несмотря, однако, на невозможность установить детально преемственную связь «Фарсалии» с более ранним римским историческим эпосом, можно с полною уверенностью сказать, что молодой поэт использовал в своей поэме произведения своих предшественников. Если рассматривать его поэму в целом, то она, несомненно, продолжает лучшие традиции римской эпической и дидактической поэзии. Использование произведений предшественников (вплоть до прямых заимствований), продолжение и развитие их дела — одна из отличительных особенностей античной поэзии.

Лукан, придерживаясь во многом традиций, установленных его предшественниками, но отнюдь не слепо им подражая, делает дальнейший крупный шаг в развитии римского исторического эпоса. Он берет у своих предшественников то, что ему представляется необходимым и полезным для разработки своей, уже чисто исторической темы, решительно отказываясь при этом от того, что не подходит и мешает развитию его основной идеи, которую он излагает в начале своей поэмы (I, ст. 1—97). Отказ Лукана, в силу стремления к исторической правде, от введения богов как действующих лиц в борьбу между Цезарем и Помпеем, борьбу, со времени которой до рождения Лукана не прошло и сотни лет, показывает его сознательный отход от устаревших поэтических традиций; а с другой стороны, широкое применение риторики, сочетающейся с искреннею страстностью (близкой к страстности Лукреция), обильное введение ясно и резко выраженных сентенций, сближающих его произведение с философско-дидактическим эпосом, — все это говорит о том, что Лукан ищет новых путей для исторической поэмы, путей, которые еще только намечались у его предшественников. В ту эпоху, когда жил Лукан, в эпоху, когда было распространено слепое поклонение вычурной и безжизненной поэтической форме, когда уже переставали понимать истинную живую сущность древней римской поэзии и стремились к чисто внешнему ей подражанию, автор «Фарсалии» должен был производить на тогдашних «знатоков» по меньшей мере странное впечатление; и не только такие тупые рутинеры, каков Петрониев Эвмолп, находили произведение Лукана непоэтическим, но даже такой тонкий и умный критик, каким был Квинтилиан, ясно видевший талант Лукана, считал его поэму о гражданской войне скорее образцом для ораторов, чем для поэтов[903].

Отзыв Квинтилиана, при всей его краткости, дает, может быть, лучшую из всех характеристик Лукана. В авторе «Фарсалии», своем современнике[904], Квинтилиан видит талантливого человека, одаренного и пылкою искренностью и умом, но вместе с тем считает, что мастерство Лукана скорее подходит для оратора, чем для поэта. И, как это ни странно может показаться на первый взгляд, этот отзыв не находится в противоречии с приведенным выше двустишием Марциала. Называя Лукана поэтом, Марциал совсем не имеет в виду существа его творчества, а только указывает на успех «Фарсалии» у читателей: пусть считают, что я не поэт, — говорит в этой надписи на книге Лукан, — но мои стихи продаются нарасхват. Вот истинный смысл слов Марциала. Поэма Лукана имела исключительный успех в кругах римской образованной публики.

IV

Излагая в своей поэме события гражданской войны, Лукан соблюдает ту хронологическую их последовательность, какую мы находим и в записках Юлия Цезаря о гражданской войне и в других исторических сочинениях, дошедших до нас от древности. Основным историческим источником для Лукана было, по всей вероятности, сочинение Тита Ливия, написанное во времена Августа. «Римская история» Тита Ливия охватывала огромный период: от древнейших времен до 9 г. до н. э. Из 142 книг этого труда до нас дошли только 35, причем книги, посвященные гражданской войне, не сохранились, а известны нам лишь по краткому изложению их содержания, сделанному еще в древности неизвестным автором, составившим такие изложения также и других книг Ливия.

Содержание поэмы Лукана о гражданской войне в общем соответствует содержанию книг 109—112 «Истории» Тита Ливия. Но Лукан оставил нам свою поэму незаконченной: она обрывается на изложении действий Юлия Цезаря в Александрии, т. е. приблизительно на тех же событиях, какие изложены Цезарем в третьей, и последней, книге его «Записок о гражданской войне».

Однако документальное и подробное изложение последовательных событий гражданской войны не входит в задачу Лукана. Исторические факты служат ему лишь основным фоном, на котором Лукан, как истинный художник, изображает и полные жизни картины (ср. картину паники в Риме в кн. I, изображение леса у Массилии в кн. III, переправу Цезаря в лодке в кн. V, описание похода Катона в кн. IX, пир Клеопатры и Цезаря в кн. X, и др.), и образы действующих лиц (ср. все характеристики Цезаря и Помпея, Катона и Брута в кн. II, Сцевы в кн. VI, лодочника Амикла в кн. V, и др.). Лукан постоянно пользуется случаем, чтобы дать свою оценку историческим событиям и ввести в изложение свои собственные, порой довольно отвлеченные рассуждения, использует всякий удобный случай, чтобы ввести в свой рассказ речи; дает волю своей учености и рассуждает на естественно-исторические, астрономические и другие научные темы (ср. описание африканских змей в кн. IX, астрономические указания в кн. III и других, рассуждения жреца Ахорея о Ниле в кн. X, и т. д.); вводит в поэму ряд мифов и т. п.

Лукан горячо отстаивает право поэта не придерживаться только «истины» и определенно заявляет об этом, когда говорит о мифическом саде Гесперид (IX, ст. 357—367), восклицая (ст. 359):

И вместе с тем Лукан совершенно порывает с обветшалым приемом введения в исторический эпос богов как действующих лиц, которые не только руководят действиями людей, а и сами действуют, подобно гомеровским небожителям[905]. То, что было естественно и обычно для поэтов за несколько веков до Лукана, в его времена, разумеется, стало нелепостью, хотя и поддерживалось косною традицией.

Исторические события гражданской войны излагаются в поэме Лукана далеко не равномерно. Подробно останавливаясь на тех из них, которые дают материал для развития идей, заложенных в «Фарсалии», и картин, возникающих в его творческом воображении, Лукан лишь вскользь останавливается на тех фактах, какие для него несущественны. Так, например, подробно описывая действия под Массилией (кн. III) или поход Катона, которому посвящена почти вся книга IX, Лукан чрезвычайно кратко передает события, начиная от переправы Цезаря с войском в Эпир и до действий обоих противников у Диррахия (кн. V). Но от исторической поэмы, разумеется, нельзя требовать того, что требуется от историка. Зато психологические подробности — переживания действующих лиц, их страхи, надежды и т. п. — изображаются подробно, живо и во многих случаях очень глубоко и тонко.

Особенно интересуют Лукана те события гражданской войны, какие могут дать ему возможность драматизировать изложение и ввести в него живую человеческую речь. О чем бы ни повествовал Лукан, он всюду, где только возможно, заставляет своих действующих лиц говорить. Само собою разумеется, что ни речи главных участников войны, ни тем более таких второстепенных фигур, как Сцева, Ахорей, Брут, Амикл и жители острова Лесбоса, не могут претендовать на подлинность. Но ведь и античные историки, не только подобные Титу Ливию, но и такие, как Фукидид, старавшийся быть как можно более точным и критически подходивший к своим источникам[906], вводили в свое изложение речи, нисколько не скрывая, что эти речи никак не могут быть точною записью того, что в действительности было сказано[907]. «Записки» Юлия Цезаря также переполнены речами. Это вполне понятно, потому что и в Греции и в Риме исторические сочинения считались литературным жанром, близким к ораторскому искусству.

И вот, Лукан следует этому обычаю и настолько широко пользуется речами в своем историческом эпосе, что Квинтилиан имел полное право назвать его произведение более подходящим для изучения оратору, чем стихотворцу. Лукан настолько увлекается речами, что идет и на некоторые отклонения от исторических фактов, вводя, например, в свою поэму Цицерона, обращающегося с речью к Помпею перед началом Фарсальской битвы, тогда как Цицерона на фарсальском поле не было. Ради риторического эффекта вводит Лукан и речи Брута и Катона в книге второй, несмотря на то, что свидание Катона с Брутом в Риме при начале гражданской войны более чем невероятно. Но на такие отклонения от фактов древние мало обращали внимания даже в специально исторических произведениях, каковы, например, сочинения Саллюстия или Тита Ливия и «Записки» Юлия Цезаря. Вероятное или правдоподобное легко заменяло собой документальное изложение. У Тита Ливия, да и у других древних историков, считавших свои произведения отнюдь не летописными сводами, а произведениями художественной литературы, мы найдем сколько угодно подобных отклонений[908].

Однако Лукан делает мало исторических ошибок и ход гражданской войны, как мы уже указывали, передает с достаточною точностью, вводя, впрочем, иногда эпизоды или описания, не имеющие прямого отношения к основному содержанию его поэмы. Благодаря таким отступлениям мы можем познакомиться из текста «Фарсалии» с очень интересными и недостаточно известными по другим источникам подробностями римского быта, древней географии и этнографии, с религиозными верованиями и т. п. Подробный рассказ Ахорея о Ниле (кн. X), длинное описание посещения Аппием умолкнувшего Дельфийского оракула (кн. V) и тому подобные отступления дают нам весьма важный материал для истории античной культуры.

Что касается пристрастия Лукана ко всяким «ужасам», а не просто только к «удивительному», пристрастия, которое сразу бросается в глаза при чтении «Фарсалии», то оно вполне гармонирует с задачей его поэмы: показать ужас гражданской войны и все бедствия, какие обрушиваются на государство, когда люди, стоящие во главе его, а за ними и рядовые граждане, забывая о своей родине и своем долге перед ней, преследуют личные, своекорыстные интересы.

V

В согласии с учением стоиков, Лукан считает, что все в мире определено судьбой, или роком (fatum), законов которого не в силах изменить даже сами боги. При таком мировоззрении богам в его поэме, действительно, не может быть места. Но, отвергнув божества как действующие силы, Лукан не хочет совершенно порвать с таинственным и чудесным, которое занимает такое важное место в героическом эпосе. В «Фарсалии» мы встречаем и вещие сны, и пророчества, и гадания, и такие картины, как замечательное описание священного леса (III, ст. 399—425), который приказывает вырубить Цезарь. И хотя Лукан и признает допустимость узнавать (VI, ст. 428—430)

но сам он против стремления людей раскрывать предопределения судьбы, осуждая (в начале кн. II) «правителя Олимпа» за то, что он тревожит и смущает людей,

и с полною определенностью высказывает устами Катона свое отрицательное отношение к оракулам (в кн. IX). Катон отказывается узнать о судьбе посредством обращения к прорицалищу Юпитера-Аммона (IX, ст. 566—584); особенно же резко порицает Лукан «противные вышним таинства магов» (VI, ст. 430), к которым прибегает Секст, «сын недостойный» Помпея (VI, ст. 420).

Особое место занимают в «Фарсалии» легенды и мифы, которые Лукан очень любит вставлять в свое повествование, стремясь украсить и оживить ими изложение исторических событий. Так, Лукан пользуется мифами, например, для сравнения беспокойного сна воинов Цезаря после Фарсальской битвы с муками Ореста, преследуемого Эвменидами, с безумием Пенфея и с отчаянием Агавы (VII, ст. 777—780); для сопоставления участи кораблей Помпея с кораблем Аргонавтов, проходившем между Симплегадами (II, ст. 711—718), а также и для того, чтобы расцветить подробные географические описания, занимающие в его поэме значительное место. Так, например, говоря о посещении Аппием Дельфов, Лукан начинает свой рассказ мифом о создании дельфийского прорицалища Аполлоном (V, ст. 79—85); при описании Фессалии (VI, ст. 333—412) поэт проявляет в полной мере свою мифологическую ученость и уснащает это описание всевозможными мифами, связанными с этою областью: тут и Геркулес, и Ахилл, и Агава с головою Пенфея, и кентавры, и Пифон и т. д. и т. д.

Но наибольший интерес представляют для нас у Лукана те мифы, которые он излагает обстоятельно и подробно. К таким мифам относятся миф об Антее и Геркулесе (IV, ст. 581—660), миф о Палладе-Тритониде и саде Гесперид (IX, ст. 348—367) и миф о Медузе и Персее (IX, ст. 619—699).

Чрезвычайно любопытны различные мотивировки введения в текст поэмы мифа о саде Гесперид и мифа о Медузе и Персее. В первом случае Лукан оправдывает себя правом поэта уклоняться от истины[909], а во втором, признавая невозможность уяснить истинные причины происхождения заразных испарений и ядов в ливийской земле, он указывает на вздорность мифического объяснения:

И как бы в доказательство нелепости сказочного толкования Лукан превосходно излагает самый миф с неподдельным увлечением.

Очень обстоятельно и ярко рассказан и миф об Антее и Геркулесе, кончающийся прославлением победителя карфагенян Сципиона. Этот миф особенно интересен тем, что глубокий смысл его для нас проникновенно раскрыт И. В. Сталиным в его заключительном слове на пленуме ЦК ВКП(б) 3—5 марта 1937 г.[910]

Поэма Лукана имела огромный успех и в древности, и в новое время. Особенно популярен был Лукан во времена французской революции, когда даже один стих из «Фарсалии» —

был выгравирован на саблях национальной гвардии.

Древнейшие и лучшие списки «Фарсалии» относятся к IX и X вв. Со времени выхода первого печатного издания поэмы в 1469 г. и до наших дней появилось значительно более сотни полных изданий ее текста. Переводы «Фарсалии» на разные европейские языки также очень многочисленны.

Для нас поэма Лукана имеет очень важное значение, так как не только освещает историю политической мысли времен римской империи, но и дает богатый материал для изучения античной литературы, являясь замечательным памятником римского исторического эпоса.

VI Содержание «Фарсалии»

Книга первая. Указание на тему поэмы (1—7)[912]. — Безумие римлян, забывших о внешних врагах из-за гражданской войны (8—32). — Если, однако, гражданская война вызвана роковой необходимостью и привела к появлению Нерона, то нельзя роптать за нее на судьбу. Лесть Нерону (33—66). — Причины гражданской войны (67—182. См. стр. 262 сл. примеч. 1). — Начало похода Цезаря на Рим и переход через Рубикон (183—230); занятие Аримина (231—261). — Прибытие к Цезарю народных трибунов, изгнанных из Рима Сенатом; Курион убеждает Цезаря немедленно начать войну с Помпеем (261—291); речь Цезаря к солдатам (291—351). — Речь центуриона Лелия (352—391). — Цезарь вызывает к себе когорты, находящиеся в Галлии; перечисление этих войск (392—465). — Цезарь занимает Италию своими войсками и наводит этим такой ужас на римлян, что сенаторы и Помпей оставляют Рим (466—522). — Страшные знамения предстоящих бедствий (522—583). — Гадания о судьбе Рима (584—638). — Астрологические предсказания Нигидия Фигула (639—672). Пророчество исступленной римской матроны о грядущей войне (673—695).

Книга вторая начинается с рассуждения в духе философии стоиков о законах мироздания и о роли судьбы и случая (1—15). — Скорбь в Риме. Описание жалоб женщин, воинов и стариков, которые вспоминают времена Мария и Суллы (16—233). — Свидание Брута с Катоном и речи их о гражданской войне (234—325). — Вторичная женитьба Катона на Марции (326—371). — Характер и образ мыслей Катона (372—391). — Помпей отступает в Капую, где пытается организовать сопротивление Цезарю (392—398); описание Апеннин (399—438). — Характеристика действий Цезаря и колебания жителей италийских городов, не знающих, на чью сторону стать (439—461). — Бегство военачальников Помпея — Либона, Терма, Суллы, Вара, Лентула и Сципиона (462—477). — Домиций пытается защищать город Корфиний, но Цезарь берет город и приказывает освободить пленного Домиция (478—525). — Речь Помпея к войску (526—595). — Видя, что войско его ненадежно, Помпей отступает в Брундисий (596—609). — Описание Брундисия (610—627). — Помпей отправляет своего старшего сына на Восток и в Египет, а консулов — в Эпир за военною помощью (628—649). — Тем временем Цезарь старается захватить Помпея в Брундисии, блокируя порт (650—679). — Помпей прорывается из Брундисия на кораблях. Город сдается Цезарю (650—736).

Книга третья. Явление спящему на корабле Помпею призрака его покойной жены Юлии, которая предсказывает ему гибель в гражданской войне. Проснувшись, Помпей продолжает путь и достигает Диррахия (1—45). — Дальнейшая часть книги посвящена действиям Цезаря. Цезарь отправляет Куриона в Сицилию и Сардинию за продовольствием, а сам направляется в Рим, где незаконно созывает Сенат (46—107); захват Цезарем государственных денег, несмотря на противодействие народного трибуна Метелла (108—168). — Отступление: описание вспомогательных сил Помпея (169—297). — Оставив Рим, Цезарь переходит Альпы и направляется к Массилии. Речь массилийцев и ответ Цезаря. Начало осады Массилии (298—398). — Описание священного леса под Массилией, который вырубают по приказу и почину Цезаря (399—452). — Цезарь поручает осаду своим военачальникам (453—496), массилийцы делают вылазку и сжигают осадные укрепления римлян (497—508). — Римляне переносят военные действия на море; описание флота римлян и массилийцев (509—538). — Начинается морское сражение, в котором побеждают римляне (539—762).

Книга четвертая. Описание лагеря, разбитого легатами Помпея в Испании под Илердой напротив лагеря Цезаря (1—23). — Начало военных действий под Илердой и описание проливных дождей и наводнения, заливающего лагерь Цезаря (24—120). — По окончании наводнения Цезарь переходит через реку Сикор, построив мост. Петрей снимается с лагеря и направляется в Кельтиберию (121—147). — Цезарь настигает Петрея, и оба враждебные лагеря располагаются вблизи друг от друга. Римские воины обеих сторон узнают знакомых и родных и мирно сходятся вместе, но Петрей обращается к своим солдатам с речью и побуждает их к сраженью (148—253). — Военные действия Цезаря и помпеянцев, кончающиеся победою Цезаря. (254—401). — Неудачи военачальников Цезаря. Легат его, Антоний, заперт помпеянцами в Салоне (в Иллирии) (402—464); описание подвига Вултея и его воинов (465—581). — Действия Куриона в Ливии. Миф об Антее (581—660). — Войска помпеянцев под начальством Вара и Юбы в Африке. Отношение Юбы к Куриону (661—693). — Временный успех Куриона в сражении с Варом (694—714). — Поражение войска Куриона и его смерть (715—798). — Рассуждение Лукана о Курионе (799—824).

Книга пятая. Заседание Сената в Эпире для обсуждения действий против Цезаря (1—14). — Речь консула Лентула, предлагающего избрать Помпея вождем от имени Сената для ведения войны против Цезаря (15—47); Сенат передает верховное командование Помпею, воздает почет«союзным царям и народам», передает власть над Ливией Юбе, а над Египтом — Птолемею (47—65); Аппий отправляется к Дельфийскому оракулу для получения предсказаний (65—70). — Описание Дельфийского оракула, жрицу которого Аппий принуждает дать предсказания (71—236). — Мятеж в войске Цезаря (237—299). — Цезарь бесстрашно является к мятежникам, обращается к ним с речью и усмиряет мятеж (300—373). — Цезарь посылает войско в Брундисий, а сам без армии отправляется в Рим, где получает консульство (374—402). — После этого Цезарь приезжает в Брундисий, снаряжает флот и переправляется с частью войск в Эпир (403—460). — Войска Цезаря и Помпея приходят в соприкосновение (461—475). — Ввиду того, что Антоний не присылает из Брундисия остальных войск, несмотря на требования Цезаря, он решает сам отправиться за ними (476—503). — Описание попытки Цезаря переплыть через море в простой лодке. Буря мешает переправе, и лодку выбрасывает обратно на берег Эпира (504—677). — Встреча Цезаря его солдатами и прибытие Антония с флотом (678—721). — Ввиду предстоящего сражения Помпей решает отправить жену свою Корнелию на остров Лесбос. Описание их разлуки (722—815).

Книга шестая. Действия Помпея и Цезаря у Диррахия (1—63). — Недостаток подножного корма и болезни угрожают войску Помпея, а войско Цезаря терпит жестокий голод (64—117). — Помпей решает прорвать окружение Цезаря. Описание подвига центуриона Цезаря — Сцевы (118—262). — Военные действия оканчиваются поражением Цезаря, но Помпей не использует свою победу и дает Цезарю уйти в Фессалию (263—315). — Приближенные Помпея убеждают его вернуться с войском в Италию, но Помпей отказывается и сам едет в Фессалию (316—332). — Описание Фессалии (333—412). — Беспокойство воинов перед предстоящим сражением. Сын Помпея Секст решает узнать о предстоящей судьбе при помощи магии (413—437). — Описание фессалийских колдуний и их волшебства (438—569). — Секст приходит к колдунье Эрихто. Разговор его с колдуньей и подробное описание заклинаний и магических действий с предсказанием о грядущем (570—830).

Книга седьмая. Сновидение Помпея и горестные размышления Лукана (1—44). — Солдаты ждут сигнала к бою. Речь Цицерона, побуждающего Помпея начать сражение, и ответ Помпея (45—130). — Выступление войска Помпея и описание грозных знамений (131—234). — Мысли Цезаря перед боем, его речь к войску и бодрость его воинов (235—336). — Мрачные предчувствия Помпея, которые он старается преодолеть, и его обращение к войску (337—384). — Лукан оплакивает предстоящий результат Фарсальского сражения. Первоначальная нерешительность солдат, видящих в противниках своих родных (385—469). — Ветеран Цезаря Крастин начинает битву. Описание начала боя (470—505). — Конница Помпея начинает окружать войско Цезаря, но обращена в бегство когортами (506—544). — Цезарь одерживает верх и приказывает войскам, щадя народ, беспощадно истреблять сенаторов и знать (545—585). — Брут в доспехе простого воина стремится убить Цезаря (586—596). — Смерть Домиция (597—616). — Описание поражения армии Помпея (617—646). — Бегство побежденного Помпея (647—727). — Цезарь занимает лагерь Помпея. Поле сражения наутро следующего дня. Цезарь запрещает погребать трупы врагов, и они становятся добычей диких зверей и птиц (728—846). — Поэт проклинает Фессалию (847—872).

Книга восьмая. Помпей направляется на остров Лесбос, где находится Корнелия. Встреча ее с Помпеем (1—108). — Несмотря на приглашение лесбосцев, Помпей с женой уезжают с острова. Размышления Помпея на корабле и его беседы с кормчим (109—201). — Встреча с Дейотаром, которого Помпей направляет за помощью к далеким народам (202—240). — Описание путешествия Помпея (241—455). — По совету Лентула Помпей плывет в Египет (456—471). — Приближенные Птолемея обсуждают, как поступить с Помпеем; Потин предлагает его убить (472—535). — Все соглашаются. Скорбь и негодование Лукана (536—560). — Помпей пристает к берегу. Описание его убийства. Мысли умирающего Помпея (561—636). — Горестная речь Корнелии (637—662). — Голову Помпея относят к Птолемею, который приказывает ее набальзамировать и сохранить для Цезаря (663—691). — Лукан оплакивает участь Помпея (692—711). — Погребение тела Помпея Кордом (712—780). — Обращение Лукана к Корду и заключительные размышления поэта (781—872).

Книга девятая. Катон собирает на Коркире остатки армии Помпея, разбитой при Фарсале; с Коркиры войско переправляется на судах в Африку и встречается с кораблями Секста Помпея и Корнелии (1—50). — Скорбь Корнелии, передача ею завещания Помпея сыновьям и плач ее (51—116). — Встреча сыновей Помпея — Гнея и Секста (117—166). — Корнелия и все помпеянцы оплакивают Помпея. Речь Катона в его честь (167—214). — Солдаты не хотят продолжать войну и по наущению Таркондимота бросаются на корабли, чтобы покинуть Катона (215—252). — Речь Катона, прекращающая мятеж (253—293). — Катон занимает Кирену и идет через Сирты к Юбе. Описание Сиртов (294—318). — Часть флота потеряна, а остальная пристает к берегу у озера Тритона (319—347). — Описание этой местности и сада Гесперид (348—367). — Катон решает идти через пустыню (368—410). Описание Ливии и тяжелого похода по ней (411—510). — Описание храма Юпитера-Аммона в оазисе (511—543). — Лабиен и другие спутники Катона убеждают его вопросить оракул Аммона (544—563). — Ответ Катона (564—586). — Восхваление терпеливости, скромности и мужества Катона (587—618). — Легенда о происхождении ливийских змей и миф о Медузе и Персее (619—699). — Описание разных видов змей (700—733). — Воины Катона погибают от укусов змей (734—838). — Страдания и жалобы воинов, которых поддерживает только доблесть Катона (839—889). — Римскому войску помогают псиллы — заклинатели змей, врачующие раны от их укусов (890—937). — Войско приходит на зимовку в Лептис (938—949). — Прибытие Цезаря в Трою (950—999). — Цезарь идет с флотом в Египет и на седьмой день достигает Фароса. Его встречает телохранитель Птолемея с головою Помпея. Речь телохранителя и плач Цезаря, который Лукан считает притворным (1000—1063). — Речь Цезаря к телохранителю (1064—1108).

Книга десятая. Прибытие Цезаря в Египет, где он посещает храмы богов и склеп Александра Македонского. Рассуждения Лукана об Александре (1—52). — Цезарь во дворце Птолемея и свидание его с Клеопатрой, которая просит его о восстановлении ее царских прав (53—103). — Цезарь примиряет Клеопатру и Птолемея. Описание пира, данного Клеопатрою (104—171). — По окончании пиршества Цезарь расспрашивает верховного жреца Ахорея о Египте и, в частности, об истоке и течении Нила (172—192). — Ахорей опровергает старинные легенды о Ниле и высказывает свое мнение (193—261). — Потин обдумывает убийство Цезаря, привлекая к себе в сообщники Ахилла (262—398). — Воины Ахилла, часть которых составляли латинские солдаты, окружают дворец; но убийство Цезаря откладывается на следующий день из боязни, как бы в суматохе нападения не был убит Птолемей (398—433). — Цезарь укрывается во дворце, но все время держит при себе Птолемея. Посланный от имени Птолемея к бунтовщикам телохранитель ими убит. Дворец остается пока неприступным (434—485). — Начинается нападение на дворец с моря, в которое выдается часть дворца, но Цезарь приказывает поджечь вражеский флот, вместе с которым загораются и приморские дома (486—503). — Пользуясь смятением, Цезарь глубокою ночью садится на корабль и захватывает остров Фарос. Цезарь приказывает казнить Потина, а сестра Птолемея Арсиноя собственноручно убивает Ахилла (504—524). — Новый египетский военачальник начинает теснить Цезаря (525—546).

На этом поэма Лукана обрывается.

Ф. А. Петровский.