Фарсалия или поэма о гражданской войне

Но не осталася тень погребенной во прахе фаросском,

Пепла ничтожная горсть не связала Великого манов:

Свой недостойный костер, несожженное тело покинув,

Дух из могилы встает и ко сводам летит Громовержца.

5 Там, где темный эфир с звездоносным небом граничит,

В области между землей и дорогой луны обитают

Маны полубогов, которым доблести пламень

Дал беспорочную жизнь, приспособил их к сферам эфира

Нижним и души затем собрал в этих вечных пределах,[723]

10 Не с фимиамом густым, не в гробнице златой погребенных

Тени приходят туда… Исполнившись истинным светом,

Звездам дивясь кочевым[724] и светилам, прикованным к небу,

Он увидал, в каком мраке ночном наш день пребывает,

И усмехнулся, узрев надруганье над телом безглавым.

15 Он над полями летит Эмафии, видит знамена

Цезаря в жаркой крови и флот, рассеянный в море;

И наполняет собой, как мститель за все злодеянья,

Брута священную грудь и дух непреклонный Катона.

Этот, пока колебалась судьба и было неясно,

20 Кто из гражданской войны всемирным властителем выйдет,

Хоть за Помпеем и шел, но также его ненавидел:

Родины участь влекла и ведущая воля Сената.

Но фессалийский разгром склонил его сердце к Помпею,

Родину он поддержал, лишенную ныне защиты,

25 Мощью опять оживил размягшие мышцы народа,

Выпавший меч возвратил он руке, обессиленной страхом;

Но не за властью гонясь, он вел гражданскую распрю,

И не пред рабством дрожа: ничего для себя не искал он

В этих боях; с той поры, как умер Помпей, — его целью

30 Только свобода была. Чтобы Цезарь приверженцев воли

Не поспешил захватить — рассеянных всюду победой, —

Он на Коркиру спешит и на сотнях судов за собою

В тайный уводит приют эмафийского боя остатки.

Кто бы сказал, что на стольких судах разбитое войско

35 Мчится, и тесно в морях от уже побежденного флота[725]?

37 Там — на Киферу[726] плывет: Борей корабли подгоняет —

И убегает на Крит; прибой разрезая, проходит

Берег Диктейский. Фикунт[727] закрыть осмелился гавань, —

40 Он разрушает его, по заслугам предав разграбленью;

С ветром попутным затем чрез открытое море стремится

К землям твоим, Палинур[728] (ведь не только в море Авзонском

Памятник есть у тебя; но и Ливии тихие бухты

Нам говорят, что тебе она нравилась, кормчий фригийский).

45 Тут показались вдали корабли, летевшие с моря,

И породили в сердцах колебанья — союзник ли в бедах

Иль неприятель плывет? Победитель стремительный всюду

Страх порождает и всем в ладье мерещится каждой.

Но принесли те суда одну лишь печаль да рыданья, —

50 Скорбь, что исторгла слезу у сурового даже Катона.

После того как вотще Корнелия долго молила

Пасынка, всех моряков отсрочить бегство, надеясь,

Что обезглавленный труп принесут ей фаросские волны

От берегов, — увидала она обрядное пламя

55 И закричала: «Так что ж, недостойна была я, Фортуна,

Мужа костер поджечь и пасть на холодное тело,

Волосы рвать на себе, опалить их огнем погребальным,

На море вместе сложить разъятые члены Помпея,

Все его раны омыть потоками слез неутешных?

60 Кости и стынущий прах недостойна в одежду собрать я,

Чтобы сложить во храме богов все то, что возможно

Взять на заглохшем костре? Без всяких почестей, вижу,

Смертный пылает огонь: быть может, житель Египта

Этот свершает обряд, обидный для манов. Блажен ты,

65 Крассов[729] неприбранный прах! Вы ж Помпею костром доказали

Бо́льшую зависть теперь, всевышние! Вечно ли буду

Участь одну эту злую терпеть? Никогда ль не отдам я

Долг мой законным мужьям, не заплачу над полною урной?

Впрочем, могила нужна ль, каких украшений ты ищешь,

70 Скорбь моя? В сердце своем, нечестивица, разве не носишь

Облик Помпея? В душе разве образ его не остался?

Пепел пусть ищет вдова, которая жить еще хочет!

Ныне мне только огонь, мерцающий светом зловещим

Там вдалеке, к небесам подымаясь с фаросского брега,

75 Знак подает о тебе, Великий!.. Но гаснет и пламя;

Дым, уносящий тебя, исчезает в сияньи восхода,

Ветер мои паруса, ненавистный, уже надувает.

Верьте словам, не хочу покидать я Пелусия берег!

Мне не милее теперь ни край, что своим пораженьем

80 Мужу триумфы давал, ни та колесница[730], что мужа

На Капитолий везла: счастливый — из сердца исчез он;

Дорог он мне, каким Нил его взял, и скорблю, расставаясь

С этой преступной страной: те пески злодеяньем мне милы!

Ты же, о Секст, испытай и жребий войны, и по миру

85 Знамя отцовское мчи: такое вам всем завещанье

Дал напоследок Помпей, моему попечению вверив:

“Ежели час роковой, сыновья, обречет меня смерти,

Вы продолжайте войну гражданскую, чтобы вовеки,

Коль еще жив на земле потомок нашего рода,

90 Властвовать Цезарь не смел. Могучие крепкой свободой,

Вы города и царей поднимайте именем нашим:

Эту обязанность вам и оружие я оставляю.

Каждый Помпей найдет себе флот, если пустится в море.

В мире ведь племени нет, которое в бой не пошло бы

95 Вслед за потомком моим: храните же дух непокорный,

Помните право отца[731]. Одного только слушаться можно,

Если он будет стоять за свободу, — только Катона”.

Верность свою доказав, твой наказ соблюла я, Великий!

Хитрость твоя удалась[732], и, обманута ею, — жива я,

100 Чтоб вероломно не взять в могилу твое завещанье.

Я через хаос пустой и Тартар, коль есть они, буду,

Муж мой, тебя провожать; неведомо, долго ли надо

Смертного ждать мне конца; но раньше живучую душу

Я и сама накажу. Твою гибель увидев, Великий,

105 Смерти она не станет искать: умрет от ударов

В грудь, изольется в слезах! Никогда не прибегну к мечу я,

К петле или прыжку в пустоту зияющей бездны:

Стыдно, тебя потеряв, лишь от скорби одной не погибнуть!».

Так восклицая, главу покрыла плащом погребальным

110 И в корабельный покой удалилась от света дневного.

Всю свою лютую скорбь затаивши в сердце стесненном,

Льет она слезы ручьем, вместо мужа печаль о нем любит.

Не испугал ее вал, — ни Эвр, в снастях зашумевший,

Ни зазвучавшие в час величайшей опасности крики:

115 Но, вознося иные мольбы, чем в тревоге матросы,

К смерти готовясь, лежит, улыбается буре навстречу.

Первой корабль приняла пучина вспененная Кипра.

В море господствовал Эвр, но, дуя спокойней, примчал их

Дальше к ливийским брегам, где раскинулся лагерь Катона.

120 Скорбный и в сердце своем исполненный мрачных предчувствий,

С берега Гней[733], увидав отцовскую свиту и брата,

Бросился в море стремглав, поскорее их встретить желая.

«Брат мой, скажи, где отец: цела ли глава и вершина

Мира, иль всем нам конец? К теням не увлек ли Великий

125 Рим за собой?». Он это спросил; а брат отвечает:

«Счастлив ты, ибо судьба тебя бросила в страны иные,

Ты о злодействе рассказ только слышишь; мои же виновны

Очи, — я видел отца. Не под цезарским пал он оружьем

И не от честной руки, достойной такого убийства,

130 Но от злодея-царя, властителя Нильской долины,

Гостеприимным богам доверясь, а также подаркам,

Сделанным предкам его, — пал жертвой им данного царства!

Видел убийц я, терзавших его благородное тело;

Но не считал, что фаросский тиранн на это способен,

135 Думал, что Цезарь уже пришел на прибрежия Нила.

Но ни текущая кровь, ни раны родителя-старца

Не потрясли меня так, как вождя голова, ибо сам я

Видел на пике ее, а затем ее всюду носили

По городам; говорят, для врага ее сберегают:

140 Хочет злодейством тиранн снискать победителя милость.

Тело его фаросские псы или хищные птицы

Съели, иль сжег, может быть, запаленный украдкою пламень, —

Это не ведомо мне. Но какую бы рока обиду

Не потерпел его труп, — этот грех я всевышним прощаю:

145 За сбереженную часть — обвиняю!». Услышавши это,

Скорбь изливает свою не в слезах и не в стонах Великий,

Он восклицает, горя справедливым гневом сыновним:

«С суши столкните скорей, моряки, суда боевые!

С ветром противным борясь, пусть флот на веслах несется!

150 Мчитесь за мною, вожди! Никогда ведь в распре гражданской

Не было дела важней, — схоронить незасыпанных манов,

Женственной кровью царя насытить Великого призрак!

Или пеллейских[734] твердынь, иль из склепа прах Александра

Я не сумею спустить в недвижную Мареотиду[735]?

155 Или Амазиса[736] я из недр пирамиды не вырву,

Чтобы с толпою царей он плыл по Нильской пучине?

Всем я гробам отомщу за твой прах неприкрытый, Великий!

Я извлеку из гробниц богиню народов — Изиду

И размечу над толпой Озириса, сбросив полотна!

160 Аписа я заколю святого на пепле Помпея

И на костре из богов сожгу его голову! Также

Весь этот край накажу: разгоню на полях земледельцев;

Всех перебью, для кого разливается Нил: лишь отец мой

Будет Египтом владеть по изгнаньи богов и народа!».

165 Молвил и в гневе свой флот он хочет по морю двинуть,

Но укрощает Катон похвальную юноши ярость.

Слух между тем пролетел о смерти Помпея по брегу,

Воздух везде всколыхнув рыданием громким и плачем,

Скорби являя пример, какой не знавали столетья

170 И не видала Земля, когда великого мужа

Целый оплакал народ; но едва, от слез истомившись,

Спрятав лицо в волосах, Корнелия с борта спустилась, —

Вдвое усилился плач и жестокое груди биенье.

Тотчас, как только сошла на берег страны дружелюбной,

175 Платье она собрала и доспехи несчастного мужа,

Знаки отличья его и тканые златом одежды,

Те, что когда-то носил, — триумфальные тоги цветные —

Трижды[737] Юпитер их зрел! — и сложила в костер погребальный.

Пепел Помпея они заменили несчастной. И этот

180 Благочестивый пример костры разжигает повсюду,

Манов Фессалии всей погребальным огням предавая.

Так, когда травы скормив, апулиец их вырастить хочет

И обновить на лугах засохшие зимние стебли, —

Землю он греет огнем, и горят одинаковым светом

185 Волтура склоны, Гарган и пастбища знойной Матины.[738]

Только отрадней всего услышать Помпеевой тени

Не поношенья толпы, что возводит она на всевышних,

Смертью его попрекая богов, но слово Катона —

Краткое, полное чувств и правдивым рожденное сердцем:

190 «Умер у нас гражданин, который был, правда, неравен

Предкам в блюдении прав, но все же полезный в том веке,

Что совершенно забыл уважение к праву; могучим

Был он, свободу храня; хоть народ к нему в рабство склонялся,

Частным остался лицом, и хоть взял руководство Сенатом, —

195 Тот неизменно царил. Он правом войны не пленялся:

В том, что он в дар получал, отказать ему было возможно.

Был беспредельно богат, но больше внес государству,

Чем удержал; он меч поднимал, но умел его прятать.

Тогу сменил на доспех, но мир он любил и в доспехах.

200 Рад был он власти вождя, но был рад эту власть и сложить он.

Дом его строг, в нем роскоши нет, и богатства хозяин

Не расточал никогда; его знатное имя почтенно

Между племен, помогло прославлению Рима немало.

Мария, Суллы приход загубил когда-то свободы

205 Истинный облик; теперь, со смертью Помпея, исчезнет

Даже и призрак ее: уж царская власть не зазорна, —

И потеряет Сенат даже всякую видимость власти.

Счастье, что гибели день не замедлил прийти за разгромом,

Что долгожданный клинок принесло злодеянье фаросцев:

210 Может быть, мог бы ты жить под царской державою тестя!

Лучший удел — избрать себе смерть, а второй — быть убитым!

Если нам жить суждено под законом чужим, о Фортуна,

Пусть Птолемеем моим станет Юба; пусть буду я предан

Цезарю, лишь бы ему он предал меня, обезглавив!».

215 Речь эта больше дала, чем если бы римские ростры

Славу гремели вождю, и до тени его благородной

Смертная почесть дошла. А лагерь кипит возмущеньем:

Стала, лишь умер Помпей, война отвратительна людям.

Таркондимот[739] тут подал сигнал покинуть Катона.

220 Флот захватив, готов он бежать, но Катон до прибрежья

Следом идет и к нему обращается с гневною речью:

«О киликиец, всегда непокорный! Неужто ты снова

Грабить идешь на морях? Отняла Помпея Фортуна:

Тотчас же стал ты пиратом опять!». И тут оглядел он

225 Толпы мятежных бойцов; один из них, всею душою

К бегству открыто стремясь, предводителю так возражает:

«Ты нас прости, Катон, но в Помпеево войско влекла нас

Вовсе не страсть к гражданской войне: любя полководца,

Мы помогали ему. Пал тот, кому мир предпочли мы, —

230 Нет и предлога к войне. Дозволь возвратиться к пенатам

И к опустелым домам, и к нашим возлюбленным детям.

Где же конец войны, если он — не Фарсальская битва

И не Великого смерть? Нашу жизнь мы уже загубили,

Дай нам в тиши умереть; пускай озаботится старость

235 Хоть о пристойном костре: гражданская распря гробницы

Даже вождям[740] не дает! Но ведь нам не придется, разбитым,

Варваров царство терпеть; ни армянским, ни скифским нам игом

Не угрожает судьба: я иду под власть гражданина

В тоге. И тот, кто вторым при жизни Помпея считался, —

240 Станет мне первым теперь: священной тени воздам я

Высший почет; победителю я подчинюсь, как владыке,

Но никакого вождя, за тобою шедши, Великий,

Не изберу, а пойду за судьбой; не смею, не должен

Лучшей я участи ждать! Владеет Цезаря счастье

245 Всем; и победа его эмафийских бойцов разметала.

Жалким убежища нет; он — единственный в мире, который

Может и хочет теперь подарить побежденным спасенье.

Междоусобная брань — наш долг при жизни Помпея —

Стала со смертью его — преступлением. Если законы,

250 Если ты родину чтишь, Катон, — сойдемся к знаменам

Римского консула[741]!». Так воскликнув, взбежал на корабль он

И устремились за ним его люди нестройной толпою.

Рима свершилась судьба, и народ, возжаждавший рабства,

На побережье морском кишит и волнуется бурно.

255 Рвутся такие слова из священной груди полководца:

«Значит, с желаньем таким и вы воевали, солдаты,

Бились вы лишь за господ: вы были войсками Помпея,

А не боролись за Рим? Раз не служишь ты больше тиранну,

Раз ты живешь для себя, а не ради вождей умираешь,

260 Раз для себя, не для них, ты мир завоевывать можешь,

Что ж, покидая борьбу, под ярмо подставляешь ты шею

И без царя не можешь прожить? Достойная мужа

Ныне опасность грозит: вашу кровь мог тратить Великий,

Вы же отчизне теперь ни рук, ни мечей не даете,

265 Хоть уж свобода близка? Из трех владык[742] одного лишь

Вам сохранила судьба. Стыдитесь! Нильское царство,

Луки парфянских стрелков для республики сделали больше!

Что же! Бегите, глупцы, презрев Птолемея подарок,

Вместе с оружьем своим! Кто сочтет вашу руку повинной

270 В пролитой вами крови? Сочтет беглецами вас Цезарь,

Вмиг показавшими тыл в бою у Филипп эмафийских[743].

Что же, ступайте смелей! И, коль Цезарь судья, вы достойны

Жизни: ведь вас ни война, ни осада к тому не склонила.

Сброд недостойных рабов! Потеряв своего господина,

275 Вы перейдете теперь к наследнику. Но почему же

Большего вам не снискать, чем жизнь и прощенье? Умчите

В море Помпея жену, несчастную дочерь Метелла!

С нею — и двух сыновей! Превзойдите в дарах Птолемея!

Голову также мою ненавистному бросьте тиранну, —

280 Цену хорошую даст: пусть узнают войска по оплате,

Что не напрасно они под мои стекались знамена!

Ну, убивайте скорей и награду себе обеспечьте!

К бегству способен и трус!». Сказал — и сейчас же обратно

К берегу вновь корабли из открытого моря вернулись:

285 Так покидает рой пчел уже истощенные ульи,

Соты свои позабыв, не сплетает он тучею крыльев, —

Каждая порознь летит и, ленясь, не хочет сосать уж

Горький тимьян; но только в кимвал фригийский ударить[744], —

Бегство забудут они, оглушенные, труд начинают

290 На цветоносных полях и жаждут разлитого меда:

И на гиблейской траве[745] пастух беззаботный ликует,

Что сохранил шалаша богатство. Так голос Катона

В душах бойцов пробудил готовность к войне справедливой.

Тотчас решил он занять заботой военного дела,

295 Тех людей боевых, что не знают покоя.

Прежде всего утомил он солдат на песках побережья:

Длилась упорно борьба под стенами близкой Кирены[746],

Не отворившей ворот; но не знал он отмщенья и гнева, —

И наказанье одно побежденным — победа Катона,

300 После решил он идти во владенья ливийские Юбы,

Смежные с мавров землей; но природа путь преграждала

Сиртами: их победить надеялась дерзкая доблесть.

В дни, когда миру дала обличье природа впервые,

Сирты забыла она в колебаньи меж сушей и морем

305 (Ибо не столь глубоко здесь дно опустилось, чтоб воды

Моря принять, но от них и спасти себя суша не может:

Непроходимы они, подчиняясь двойному закону:

Мелью закрытая глубь, земля, размытая морем,

Где, разбиваясь, валы на многих шумят побережьях,

310 Бросила, видно, тот край, никакого не дав назначенья,

В злобе природа своей); иль, может быть, были когда-то

Сирты глубокой водой и пучиной большой разливались,

Но ненасытный Титан, питавший лучи свои морем,

Выпил обширный залив, лежавший близ области знойной;

315 И до сих пор океан с иссушающим Фебом воюет.

Скоро погибели век лучи роковые приблизят,

Сирты станут землей; давно уже поверху плещет

Мелкая зыбь, иссякает вокруг залив обреченный.

Только лишь, вспенив валы, на веслах в открытое море

320 Вышел тяжелый флот, — налетел с проливными дождями

Нот, в своем царстве ярясь; и бурею путь заградил он

Рвущимся в море судам, погнав от Сиртов далеко

Волны, — и новую мель нанес, разбивая пучину.

Он подхватил паруса, их встретив на поднятых мачтах,

325 Вырвал из рук моряков, пытавшихся тщетно канатом

Холст их у Австра отнять, и за борт корабля унеся их,

В клуб раздутый собрал перед носом. Вмиг победил он

Предосторожность того, кто ветрила на рее высокой

Тщетно хотел закрепить, — и с нагими отбросил снастями.

330 Лучше тому кораблю, что, войдя в глубокие воды,

В подлинном море кружит. Одни из них, мачты срубивши,

Тем из-под ветра уйдя, избежали гнетущих порывов:

Их увлекает вперед теченье, противное ветру,

И победительный вал толкает их Австру навстречу.

335 Мель обманула других, внезапно раздвинув пучину;

Бьются об землю суда, двойная опасность грозит им:

Нос корабля — на песке, корма же повисла в прибое.

Море дробится о мель, а земля, навстречу возникнув,

В гневе лютеет сама: и хоть Австр валы подгоняет,

340 Часто бессильны они победить песчаные горы, —

И на поверхности вод, вдали от какой-либо суши,

Неуязвима для волн, вырастает насыпь сухая.

Скован несчастный пловец, — хоть корабль и недвижен на суше,

Брега не видно кругом. Так часть их уловлена морем;

345 Большая часть кораблей, покорна руке и кормилу,

Бегством спаслась, ибо их моряки все выходы знали

И невредимо пришли к стоячим водам Тритона[747].

Берег тот мил, говорят, и богу, который все море

Гулкою раковиной оглашает, наполненной ветром.

350 Да и Палладе он мил; из главы родителя выйдя,

Ливию прежде всех стран посетила она (и по зною

Видно, что та к небесам всех ближе): спокойные воды

Лик отразили ее, — стопы опустила на берег

И от возлюбленных волн тогда назвалась Тритонидой.

355 Там недалеко течет и Летона[748] поток молчаливый,

Как говорят, забвенье неся подземному миру;

Там же некогда цвел, неусыпно хранимый драконом,

Сад Гесперид[749], что теперь разграблен и беден листвою.

О, как завистлив тот, кто века лишает их славы,

360 К правде поэтов зовет! Была золотой эта чаша,

Ветви там в желтых плодах под сокровищем дивным сгибались,

Девичий хор там звучал, — хранитель рощи блестящей,

Змей, осужденный глаза не смыкать в бессоннице вечной,

Там дерева обвивал, отягченные желтым металлом.

365 Клад сей с деревьев сорвал, от бремени их избавляя,

Древле Алкид и, ветви тогда оставив без ноши,

Их золотые плоды тиранну в Аргос отнес он.

Флот, далеко от тех мест отброшенный волнами Сиртов,

Сил не имел переплыть Гарамантский залив[750] и остался

370 Вместе с Помпеем-вождем близ лучшего Ливии края.

Доблестный духом Катон, не терпя невольного плена,

Войско дерзнул повести по стране племен незнакомых,

Веря в оружье свое, — обойти по берегу Сирты.

Так и зима подсказала тогда, закрыв ему море,

375 И ожиданье дождей подбодряло боявшихся зноя;

Чтоб не томил их путь ни жарою, ни холодом лютым,

Эту смягчали пору и зима, и Ливии небо.

Спутникам так он сказал в преддверьи бесплодной пустыни:

«Други походов моих, что избрали одно лишь спасенье —

380 С непокоренной душой умереть! Собирайте все силы —

Подвиг великий свершить и вынести тяжкие муки.

Ныне в пески мы идем, в сожженные области мира,

Где пламенеет Титан, где редки источников струи,

Где в иссушенных полях кишат смертоносные гады:

385 Труден наш путь любви к закону и родине павшей!

Пусть в бездорожье пойдет, пусть в ливийские двинется дебри

Тот, кто в горячих мольбах не мечтает куда-нибудь выйти,

Тот, кто готов лишь идти; никого не хочу обмануть я

И увлекать за собою войска, свой страх прикрывая:

390 Будь же мне спутником тот, кого возбуждает опасность,

Тот, кто считает со мной, что для римлян лучшее дело —

Злейшие беды сносить; если ж воин поруки в спасеньи

Хочет и тянется он душою к радостям жизни, —

Пусть себе ищет вождя для лучшей дороги! Я первый

395 В эти пески углублюсь, я первый поставлю в них ногу:

Пусть небеса меня зноем палят, пусть полная ядом

Жалит змея; на судьбине моей испытайте опасность,

Что угрожает и вам; да возжаждет тот, кто увидит

Пьющим меня; пусть томится жарой, коль в дубраве ищу я

400 Тени; пускай упадет, меня на коне увидавши

Перед пехотой, — иль вдруг различие в чем-то заметив

Между вождем и бойцом. И песок, и жажда, и змеи —

Радость для сильных душой: в испытаньях терпенье ликует!

Тем добродетель милей, чем дороже тебе она стоит.

405 Ливия может одна бесчисленным множеством бедствий

Бегство мужей[751] оправдать». Так робкие души зажег он

Доблестью, в них пробудив охоту к суровым лишеньям,

И в безвозвратный путь чрез рубеж пустыни пустился;

Славное имя спеша запереть в ничтожной гробнице,

410 Ливия в плен забрала не знавшего страха Катона.

Ежели верить молве, то является Ливия третьей

Частью земли; но если судить по ветрам и по небу,

Это — Европы лишь часть, ибо Нил не ближе, чем скифский

Брег Танаиса, лежит от крайнего города — Гадов,

415 Там, где от Ливии край Европы бежит и в изгибе

Морю место дает: гораздо большие земли

В Азии только одной. В то время как первые вместе

Нам источают Зефир, — Борей ее слева объемлет.

Справа же Нот, а она, без конца на восток простираясь

420 Эвром владеет одна. Плодородные в Ливии земли

Заняли западный брег, но и там источников нету.

С севера лишь Аквилон ей изредка дождь нагоняет, —

Ясностью наших небес освежает себе она пашни.

Не развращают ее сокровища; злата и меди

425 Не выплавляют; земля не таит в себе слитков преступных.

Девственны недра ее. Одно лишь богатство у мавров —

Цитров стволы[752], от которых они даже пользы не знали:

Жили под зеленью их, довольствуясь тенью одною.

Наши пришли топоры в незнакомые эти дубравы:

430 Мы ведь столы для пиров искали на грани вселенной!

Край тот, который замкнул побережье зыбкое Сиртов,

Зноем чрезмерным объят, к раскаленному близок эфиру,

Нивы сжигает свои и лозы песками заносит.

Рыхлая эта земля не скрепляется даже корнями.

435 Климат губителен там; Юпитер без всякой заботы

Эту забросил страну; цепенеет там сонно природа

И в неразрытых песках не чувствует времени года.

Все же ленивый тот край рождает скудные травы:

Дикие их племена назамонов[753] сбирают, живущих

440 На побережье морском; тех голых варваров Сирты

Кормят добычею волн; грабитель песчаного брега

Близко с богатством знаком, хоть в гавань к нему не причалит

Там ни единый корабль; так с миром торговые связи

Держит крушеньем судов назамон. Сюда-то Катона

445 Твердая доблесть влечет. Войска, не подумав о ветре,

Бурь никаких не боясь, — на суше опасностям моря

Стали подвержены там: ибо Австр на сухом побережье

Сиртов бушует сильней, чем в море; вредит еще больше

Он на земле. Дуновенью его не препятствуют горы.

450 В Ливии также нет скал, отражающих ветра порывы;

Ей не рассеять смерчей, ибо твердь не насыщена влагой;

Австр не в дубравах шумит, не слабеет, дубы вековые

Долу клоня: открыта земля и, свободный в полете,

Ярость Эоловых бурь он везде на пески изливает.

455 Кружит он прах и в извивах своих облаков дожденосных

Перед собой не стремит, — но землю столбом поднимает,

И повисает она, песчаной вершины не руша.

Царство свое назамон по ветру кочующим видит,

Видит обломки лачуг; с раскрытою кровлею, скудный

460 Дом гарамантов летит. Не выше взметает и пламя

В небо добычу свою; насколько дым досягает,

День омрачая собой, — настолько и тучи из пыли.

Буря сильней, чем всегда, напала на римское войско,

И уж никто из бойцов противиться был ей не в силах,

465 Ибо она из-под ног песок вырывала зыбучий.

Землю б она потрясла, весь мир она сдвинула б с места,

Если бы плотной стеной иль утесов тяжестью грузной

Ливия Австр заперла в изъеденных гротами скалах;

Здесь же, поскольку легко в подвижных песках ей крутиться,

470 Стойко бушует она, не встречая препятствий, и недра

Твердо стоят, коль поверхность зыбка… И копья, и шлемы

Грозный порыв подхватил и, щиты у бойцов вырывая,

Все это в воздух умчал, стремясь по небесным просторам.

Может быть, в землях иных, от этой страны отдаленных,

475 Чудом явились они: оружие, падая с неба,

Страхом смутило народ, — из рук человеческих выйдя,

Стало казаться оно подарком всевышних. Не так ли

Пали пред Нумой щиты[754], что патриции носят на шее, —

В час приношений его: ограбил, должно быть, народы

480 Или Борей, или Австр, примчавший нам эти доспехи.

Нот потрясал весь мир, и римляне наземь упали:

В буре умчаться боясь, они завязали одежду,

Руки зарыли в песок; держась не тяжестью только,

Но и усилием тел, едва противились Австру, —

485 Он же на них наметал песка громадные кучи

И засыпал их землей. С трудом поднимали солдаты

Руки и ноги свои, занесенные горами пыли.

Тот, кто стоял на ногах, был валом высоким окован

И шевельнуться не мог в плену у растущего праха.

490 Ветер каменья несет, вырывая из стен потрясенных,

И порождает вдали изумленье пред грозной судьбою:

Тот, кто вокруг не видел домов, — развалины видит.

Нет уж дорог никаких, и нет примет путеводных.

Но по земле, как в морях, ведет лишь небесное пламя.

495 Путь узнавали они по звездам: но в пустыне Ливийской

Круг горизонта не все являет светила на небе:

Много скрывается их под уклоном края вселенной.

Лишь загорелась заря и жара избавила воздух

От бушеванья ветров, как по́том покрылось все тело;

500 Жаждой пылают уста. Вдали увидели влагу —

Лужу от скудных ключей; едва зачерпнул эту воду

Воин из лужи в свой шлем и подал его полководцу.

Горло у всех уж давно пересохло от пыли: завидно

Было им видеть вождя, глоток получившего влаги.

505 Но закричал он: «За что ты считаешь, солдат малодушный,

В этих войсках одного лишь меня недоступным геройству?

Разве кажусь я тебе совершенно уже неспособным

Первый же зной перенесть? Ты достойнее сам этой кары —

Пить, когда жаждет народ!». И тут же, охваченный гневом,

510 Вылил он воду в песок, — и всех напоила та лужа[755]!

К храму затем подошли гарамантов диких, который

В Ливии — только один; говорят, прорицатель-Юпитер

Есть там, но он не похож на нашего, молний не мечет, —

Это угрюмый Аммон[756] с завитыми круто рогами.

515 Пышных там храмов ему не воздвигло ливийское племя,

И не блистают они дорогими камнями Востока.

Хоть у счастливых племен Аравии — у эфиопов

И у индийцев — один Юпитер-Аммон обитает,

Все-таки бедный он бог: никто богатством от века

520 Капища не осквернял; простота первобытная бога

Храм защитила его от золота римского прочно.

Лес зеленеющий там доказывал близость всевышних, —

В Ливии был он один; ибо листьев вовсе не знает

Область песков, отделяющих Лепт[757] прохладный от знойной

525 Береникиды[758]: Аммон один себе рощу присвоил.

Лесу причиной — ручей, связавший рыхлую землю

И покоривший пески, укрепив их струею своею.

Впрочем, в полуденный час ничто не противится Фебу,

Ибо листвою едва свой ствол защищают деревья:

530 Так сокращается тень под отвесными солнца лучами.

Знают, что именно здесь при верхнем солнцестояньи

Феб поражает с небес середину звездного круга[759].

Ты же, ливийским огнем от нас удаленное племя,

К Ноту кидаешь ту тень, что к Медведице мы направляем.

535 Тихая всходит у вас Киносура; сухая Повозка

В море заходит, и нет на своде горнем созвездья,

Что не касалось бы волн; оба полюса равно далеки,

И посредине небес бегут зодиака созвездья,

Не по наклону идя: Тельца не прямее восходит

540 Там Скорпион, и Весам не уступит времени Овен,

Медленней с неба сходить не прикажет Рыбам Астрея[760].

И Близнецы, и Хирон[761], и знойный Рак с Козерогом

Влажным идут наравне, и Лев не выше, чем Урна[762].

Возле дверей алтаря стояли пришельцы с Востока

545 И о грядущей судьбе рогоносного бога пытали.

Место они уступили вождю латинскому. Просят

Спутники, чтобы Катон знаменитого в Ливии бога

Здесь испытал, достоин ли он своей славы старинной.

Больше других Лабиен убеждал его в голосе бога

550 Дела исход предузнать: «Судьба и дорожное счастье

Ныне позволили нам повстречать великого бога,

Выслушать божий совет: с таким водителем Сирты

Будет легко перейти и военные судьбы предвидеть.

Разве найдется иной, кому боги открыли бы тайны,

555 Больше бы правды рекли, чем тебе, Катон непорочный?

Жизнь постоянно твоя направлялась горним законом,

Ты за всевышними шел. Говорить с Юпитером ныне

Воля тебе лишь дана: о проклятого Цезаря судьбах

Ты вопроси и узнай отчизны грядущую участь:

560 Правом, законом своим наслаждаться ли будут народы,

Или погибнут плоды гражданской распри? Наполни

Сердце вещаньем святым: влюбленный в суровую доблесть,

В чем эта доблесть — узнай и потребуй ее проявленья!».

Тот, одержим божеством, которое в сердце скрывает,

565 Так говорит, отвечая ему пророческим словом:

«Что мне спросить, Лабиен? Предпочту ли свободный, с оружьем

Лучше уж я умереть, чем видеть господство тиранна?

Есть ли различье для нас между краткою жизнью и долгой?

Или — вредит ли насилье добру? Побеждает ли доблесть

570 Всякие козни судьбы? Желать ли нам славы и чести

И не считать, что они от успеха становятся больше?

Знаем мы это давно, и Аммон не уверит нас глубже!

Преданы все мы богам, и пусть безмолвствуют храмы, —

Мы не творим ничего без воли всевышних; не словом

575 Нас принуждают они: говорит нам творец при рожденьи

Все, что дозволено знать. Неужели пустыню избрал он,

Чтобы немногим вещать, в песках этих истину спрятал?

Разве не бога приют — земля, и море, и воздух,

Небо и доблесть? Зачем всевышних сверх этого ищем?

580 То, что ты видишь вокруг, в чем движешься, — это Юпитер!

Нет, прорицанья оставь нерешительным, вечно трусливым

Перед грядущей судьбой: меня не оракул уверит,

Но убедит меня смерть: погибнет и робкий, и смелый!

Это Юпитер сказал, — и довольно!». С такими словами,

585 Веру в святыню храня, он жертвенник храма покинул,

Без испытанья судьбы Аммона оставив народам.

Сам он в руке свой дротик несет; задыхаются люди,

Он же — пешком во главе: не приказом, примером их учит

Он испытанья терпеть; не сидит, развалившись, в повозке

590 Иль на плечах у бойцов; во сне — он умеренный самый,

Самый последний в питье; когда, отыскавши источник,

Войско к желанной воде теснится, томимое жаждой, —

Пьет, соблюдая черед. Но коль добродетели чистой

Громкая слава дана и доблесть рассматривать надо,

595 Только отбросив успех, — то все, что у предков мы хвалим,

Было лишь даром судьбы. Кто снискал столь славное имя

Благоприятной войной или пролитой кровью народов?

Я предпочел бы пройти сквозь Ливийские дебри и Сирты

Тем триумфальным путем, чем трижды в триумфах Помпея

600 На Капитолий взойти или стиснуть горло Югурте[763].

Вот он — отчизны отец, настоящий, о Рим, и достойный

Вечных твоих алтарей! Без стыда мог бы им ты поклясться,

И если ныне иль впредь восстанешь ты, сбросивши иго,

Станет он богом твоим!.. Но зной удушает все больше;

605 И по пустыне идут, южнее которой для смертных

Не создавали нигде всевышние; воды все реже;

Только один на песках отыскали обильный источник;

Множество змей вкруг него так густо кишело, что даже

Места уж не было им. Весь берег сухой занимали

610 Аспиды[764]; в самой воде томились от жажды дипсады[765].

Вождь, увидав, что погибнут бойцы, покинув источник,

Так им сказал: «Пугайся теперь лишь призрака смерти;

Не сомневайся, боец, и пей без вреда эту воду:

Змей разрушителен яд, лишь когда он в кровь попадает;

615 Скрыта отрава в зубах, и смертью грозят их укусы,

Но не смертельно питье». Сказал и, быть может, опасной

Смело воды зачерпнул: во всей Ливийской пустыне

Это единственный ключ, откуда первым испил он.

Столько смертей почему источает Ливии воздух,

620 Всякой заразой богат? Какие тайные яды

В этой смешала земле природа? Трудом и усердьем

Мы не узнаем того; а сказанье, известное в мире,

Все обмануло века, за истину выдав неправду.

В дальнем ливийском углу, где знойную землю пустыни

625 Древний омыл Океан, заходящим солнцем согретый,

Дикие были поля Медузы, дочери Форка, —[766]

Не под листвою дерев, бороздой не разрыхлены плуга,

Полные только камней, порожденных владычицы взором.

В теле ее губительный яд впервые природа

630 Произвела; из горла тогда шипящие змеи

Выползли, жалом своим трепеща с пронзительным свистом,

И по спине у нее разметавшись, как женские косы,

Плечи хлестали они ликованием полной Медузы.

Встали над хмурым челом, поднявшись дыбом, гадюки,

635 Яд изливался из них, когда волосы дева чесала.

Только на них, не на всю роковую Медузу возможно

Без наказанья смотреть: кто пред взором иль пастью Медузы

Время имел трепетать? И разве чувствовал гибель

Тот, кто в лицо ей глядел? Отняв колебанья у смерти,

640 Страх обгоняет она: при виде нее, задыхаясь,

Вмиг погибают тела и души в костях коченеют.

Волосы злых Эвменид порождали один только ужас,

Кербера вой заглушил Орфей[767] своим песнопеньем,

Амфитриониад[768] видел гидру, ее побеждая,

645 Но и отец трепетал, второй[769] повелитель на море,

Форк, — пред Медузою, и Кето́ — ее мать, и Горгоны —

Сестры ее: Медуза могла и морю, и небу

Оцепененьем грозить и покрыть всю землю камнями;

Птицы при виде нее с небес тяжело упадали;

650 Зверь застывал на скале; племена, эфиопов соседи,

При обработке полей цепенели, как мрамор холодный.

Вынести вида ее не могли животные, даже

Змеи Горгоны самой от лица заползали на спину.

Ею титан Атлас, у столбов Геркулеса стоявший,

655 Был превращен в утес; когда небеса трепетали

Встарь на Флегрейских полях, то гиганты с их низом змеиным

Горами стали: Горгоны глава на груди у Паллады

Этот закончила бой, ужасный для жителей неба.

После того как Персей[770], сын златого дождя и Данаи,

660 В эту страну прилетел на крылах паррасийских — подарке[771]

Бога-аркадца, творца кифары и скользкой палестры —

И серповидный свой меч килленский[772] стремительно поднял,

Меч, обагренный уже другого чудовища[773] кровью —

Тою, что сторож пролил любимой Юпитером телки, —

665 Помощь тогда подала Паллада крылатому брату,

С ним сговорясь о главе чудовища: в дебрях ливийских

Взор на восток обратить она повелела Персею

И, повернувшись спиной, лететь над царством Горгоны.

Щит ему круглый дала, сверкающий желтою медью,

670 Чтобы он в нем наблюдал обращавшую в камень Медузу.

Не овладел ею сон целиком, который в ту пору

Вечным покоем грозил. Ее волосы частью не спали

И защищали главу из косм выползавшие змеи:

Часть их на лике ее, на закрытых глазах извивалась.

675 Правит Паллада сама дрожащей рукою Персея, —

Ибо глядит он назад, — килленский серп направляет

И обрубает у плеч змееносную шею Медузы.

Страшен был вид головы, кривым железом снесенной,

Страшен, Горгона, твой лик! Скажу ль, сколько яда излили

680 Эти уста! И сколько смертей рассеяли очи!

Даже Паллада глядеть не в силах; противницы образ

Мог бы Персея убить, когда бы Тритония[774] плотно

Не наложила волос и змеями лик не закрыла.

Так, Горгону схватив, уносится в небо крылатый.

685 Он бы свой путь сократил и скорее воздух прорезал,

Если б в полете своем города Европы разрушил.

Но приказала сестра не губить плодородные земли

И пощадить племена. Ведь кто на летящего в небе

Не захотел бы взглянуть? Подставив крылья Зефиру,

690 Мчится над Ливией он, где нет ни полоски посевов,

Только светила да Феб: колеей своей солнце сжигает

И угнетает поля; ни в какой стране не бывает

На небе ночи темней и луны движенью враждебней,

Коль она вкось не идет и, по кругу скользя Зодиака,

695 Тени земной не бежит, уклоняясь к Борею иль к Ноту.

Этот бесплодный край, не богатый доброю нивой,

Тотчас, однако, впитал стекавшие яды Медузы,

Крови звериной ее отравою полные брызги:

Их оживляла жара и в рыхлом песке кипятила.

700 Первым, кто поднял главу из того ядовитого праха,

Был насылающий сон своей шеей раздутою аспид,

Много попало в него и крови, и яда густого,

И ни в единой змее плотнее, чем в нем, не сгустилось.

В зное нуждается он, в прохладный край переходит

705 Он против воли своей, лишь до нильских песков доползая.

Есть ли в наживе нам стыд? Ливийских способов смерти

Ищем мы в этих краях и аспидом ныне торгуем.

Не оставляет у жертв ни единой капельки крови

Грозный на вид геморрой, огромный в чешуйчатых кольцах;

710 В Сиртах рожден, в их равнинах живет и херсидр земноводный,

Также хелидр, что ползет, дымящийся след оставляя;

Кенхрис, ползущий всегда в одном направлении, прямо;

Знаками чрево его разрисовано пестро, их больше,

Чем на офите из Фив, раскрашенном пятнами мелко;[775]

715 И гаммодит, обожженным пескам подобный по цвету,

Неотличимый от них; и с гребнем подвижным керасты;

Также скитал, что еще на земле, где иней не стаял,

Кожу снимает свою; иссушенные жаждой дипсады;

Страшная, с поднятой вверх двойной головой, амфисбена;

720 Натрикс — отрава воды и крылатые гадины — «копья».

Так же пари́й, бороздящий песок хвостом заостренным;

И разевающий пасть — всю в пене — прожорливый престер;

И разлагающий сепс, разрушающий с телом и кости.

И испускающий свист и всех устрашающий гадов,

725 Кто до укуса убьет, — их всех себе подчиняет,

Царь безграничных пустынь — василиск, и без яда губящий.

Вы же, везде на земле божества, ползущие мирно,

С телом блестящим своим в золотых отливах — драконы, —

Африка знойная вас смертоносными делает: вьетесь

730 В воздухе вы на крылах и, стада преследуя, часто

Даже могучих быков в объятиях душите грозных.

Слон не спасется от вас; вы всем посылаете гибель,

И для того, чтоб убить, не нуждаетесь вовсе в отраве.

Меж тех чудовищ лежит бойцов суровых Катона

735 Путь раскаленный, и вождь печальную гибель их видит,

Их необычную смерть от самых ничтожных ранений.

Авл Знаменосец, тот юноша крови тирренской,

Был, наступив, уязвлен повернувшейся быстро дипсадой.

Боли, укуса зубов не заметил он; смертная бледность

740 Не омрачила чела, и язва ничем не грозила.

Но разливается яд потихоньку, палящее пламя

Жжет ему сердце, и жар отравы грызет его чрево.

Влагу высосал яд близ органов жизни и к нёбу

Стал прилипать сухому язык; на теле бессильном

745 Пот выступать перестал, и слезные железы даже

Выдавить слез не могли на его воспаленные очи.

Ни государства честь, ни скорбный голос Катона

Больше не в силах сдержать пылавшего воина, чтобы

Знамени он не швырнул и, беснуясь, не начал в пустыне

750 Влаги искать, которой просил в его жаждущем сердце

Яд. Даже брошенный в Пад, в Танаис или Родан,

Он продолжал бы пылать, — даже Нил разлившийся выпив.

Ливия мчит ему смерть, ибо в этой земле раскаленной

Меньший дипсаде почет, она гибели лишь помогает.

755 Ищет сперва он ключа под покровом песков закорузлых;

К Сиртам обратно бежит и глотает соленую воду:

Волны морские милы, хоть жажду залить и бессильны!

Он не поймет, от чего ему смерть, что от яда он гибнет:

Жажду во всем он винит, и вот раздутые вены

760 Он открывает мечом и кровью уста наполняет.

Быстро уйти Катон приказал: не дозволил он людям

Жажды могущество знать. Но еще ужаснее гибель

Перед глазами у них: Сабелла несчастного в голень

Крохотный сепс укусил; из тела цепкие зубы

765 Вырвав рукою, к пескам копьем пригвождает он гада.

Малая эта змея; но из них ни одна не скрывает

Столько заразы в себе: близ укуса, кругом разлагаясь,

Скоро вся кожа сошла и бледные кости открыла.

Вот уже язва растет, и зияет открытая рана.

770 Гноем все члены полны; сочатся икры; колени

Обнажены; на бедрах кругом растаяли мышцы,

Черная жидкость течет из висящего клочьями паха.

Лопнул покров живота, из него кишки вытекают,

Целого тела уж нет, но на землю текут лишь остатки

775 Членов отдельных его, разъеденных ядом жестоким:

Все превращает смерть в ничтожную лужицу слизи.

Также сплетения жил, и легких ткань, и другие

Полости клетки грудной, — все то, что звалось человеком,

Эта раскрыла чума; злочестивая смерть обнажает

780 Тайны природы; гниют и плечи, и сильные руки;

Шея течет, голова. Не скорее под Австром горячим

Льется растаявший снег или воск размягчается солнцем.

Мало сказать, что, гноясь, истекает сожженное тело:

Делает так и огонь; но сгорают ли в пламени кости?

785 Крошатся здесь и они и в прах рассыпаются с мозгом,

Не оставляя следов после этой стремительной смерти.

Меж кинифийских[776] смертей пальма первенства, сепс, — за тобою:

Все они душу берут, ты один пожираешь и трупы.

Вот и другая смерть, несхожая с таяньем страшным.

790 Пахарь Марсийских полей[777] Насидий престером жгучим

Был уязвлен. И жаркий огонь ему кинулся в щеки,

Кожу лица натянул и черты исказил безобразно,

Тучностью налил везде ужасно распухшее тело:

Всюду из членов его, превзошедших размеры людские,

795 Стал изливаться гной, обильно насыщенный ядом;

Сам же скрывается он под грудой заплывшего тела,

Даже не может броня сдержать его распуханья.

Так не вскипает вода в раскаленном сосуде из бронзы,

Пену вздымая свою; так Кор дуновением мощным

800 Не надувает ветрил. Уже не имеет суставов

Этот бесформенный ком, безобразно раздутый обрубок.

Птицы его не клюют, безнаказанно звери не могут

Эту громаду пожрать, и, не смея предать погребенью,

Люди бегут от того непрестанно растущего трупа.

805 Зрелище хуже еще готовят ливийские гады.

Зубы вонзил геморрой свирепый в воина Тулла;

Доблестный юноша был почитателем первым Катона.

Как корикийский шафран[778], что из статуй течет под давленьем,

Сразу из членов его вместо крови обычной полился

810 Сок красноватый, что был порожденьем змеиного яда.

Слезы — не слезы, а кровь; везде открываются язвы

И отовсюду течет кровавая слизь; наполняет

Ноздри она и уста; и пот выступает багряный;

Жилы, раскрывшись, текут: все тело — как рана сплошная.

815 Ты же, несчастный Лев, — твое сердце кровь задушила,

Оледенев от нильской змеи; не почувствовав боли,

Был ты внезапно сражен и окутан сумраком смертным,

К теням соратников вдруг спустился в глубокой дремоте.

Кубка с такой быстротой не насытит смертельной отравой

820 Яда созревшего сок, что сбирает саитский[779] волшебник

Из смертоносных стеблей, похожих на прутик сабейский[780].

Бросившись издалека, со ствола иссохшего дуба,

Сразу вонзилась змея (что «копьем» зовет африканец):

Павлу она прошла сквозь главу, виски пронизавши.

825 Яд ни при чем: мгновенную смерть нанесла ему рана.

Тише гораздо летит пращею запущенный камень,

В воздухе дольше свистят пресловутые скифские[781] стрелы.

Что было пользы проткнуть острием копья василиска

Мурру несчастному? Яд мгновенно по древку разлился,

830 В руку всосался ему; поспешно меч обнаживши,

Он ее тотчас отсек, у плеча отделивши от тела.

И, наблюдая пример своей собственной смерти ужасной,

Смотрит, живой, как гибнет рука. И кто скорпиона

Мог бы считать роковым, таящим быструю гибель?

835 Грозен суставами он, прямыми ударами страшен, —

В небе — свидетель тому — блестит Орион побежденный[782].

Кто побоялся б топтать твои скрытые норы, сальпуга[783]?

А ведь дают тебе власть над нитью стигийские сестры[784]!

Так им ни ясный день, ни ночь не дарили покоя,

840 Даже земля, где лежали они, подозренья внушала.

Ложа они не готовили там, солому сгребая

Или же лист набросав; но смерти тела обрекали,

Лежа на голой земле и своим горячим дыханьем

Змей привлекая к себе, озябших под холодом ночи,

845 И между тел без вреда их пасти с ядом замерзшим

Отогревали не раз. Не знали пути протяженья

Или конца; их небо вело[785]; и плакались часто:

«Боги, верните вы нам бои, от которых ушли мы,

Дайте Фессалию вновь! Зачем же медленной смерти

850 Преданы руки бойцов, мечу присягнувшие? Гады

Бьются за Цезаря здесь и в гражданской войне побеждают.

Легче идти в раскаленный тот край, где солнца конями

Купол небесный сожжен: уж лучше от неба погибнуть,

С воздухом гибель вдохнуть! Не Африку я обвиняю

855 И не тебя, Природа, виню. Эту родину чудищ

Змеям ты здесь отдала, похитив ее у народов;

Чужды Церере поля, ты, пахаря им не пославши,

Их прокляла и людей удалить пожелала от ядов.

К змеям мы сами пришли: покарай же нас по заслугам

860 Тот из всевышних, кому ненавистны блуждания наши,

Кто оградил этот край пустыней сожженной и зыбью

Сиртов и сотни смертей поставил на самой границе.

Через твои тайники война гражданская ныне

Шествует; римский солдат, познавая загадки вселенной,

865 Рвется к пределам земли. На этой дороге, быть может,

Худшее ждет нас: огонь сливается с гулкой волною[786],

Небо с землею сошлось. Но дальше, за областью этой,

Царство одно только есть — лишь известная нам понаслышке

Мрачная Юбы страна. С сожаленьем, быть может, мы вспомним

870 Эти пристанища змей, ибо есть тут одно утешенье:

Все же здесь нечто живет! Не к отчизны полям мы стремимся

И не к Европы полям или к Азии с солнцем нездешним.

Но под какою звездой, в какой части земли я покинул

Африку? Помню, зима в Кирене еще цепенела.

875 Или короткий наш путь изменил все явления года?

К полюсу движемся мы другому; из мира выходим;

Ноту мы спину теперь подставляем[787]: быть может, лежит уж

Рим под ногой у меня. Одного у судьбы утешенья

Просим: да явится враг! Пусть Цезарь по нашему следу

880 Кинется нас догонять!». Терпенье суровое в пенях

Так облегчает себя; заставляет сносить все лишенья

Высшая доблесть вождя, кто бдит на песке обнаженном

И ежечасно на бой вызывает с собою Фортуну.

Всем он смертям один предстоит: куда бы ни звали, —

885 Тотчас летит и приносит с собой то, что жизни важнее.

Силу в борьбе со смертью дает; со стонами скорби

Стыдно при нем умирать. Какая чума роковая

Власть возымела б над ним? В других он смерть побеждает.

Там, где присутствует он, бессильны тяжкие муки.

890 Но, наконец, утомясь от опасностей тех несчастливцев,

Позднюю помощь дала Фортуна. В стране Мармарикской[788]

Псиллы живут, заклинатели змей, — и было то племя

Неуязвимо для них: заклятья их мощны, как травы;

Самая кровь тех людей не подвержена ядам, не надо

895 Им и магических слов. Природа тех мест повелела,

Чтоб, проживая меж змей, они не могли отравиться.

Только на пользу им шло, что дома их средь яда стояли:

Жили со смертью в ладах. И крови своей доверяли

Очень: когда выпадал при рожденьи младенец на землю,

900 Аспид смертельный служил испытанию этого плода, —

Если боялись они вмешательства чуждой Венеры.

Птица Юпитера[789] так из согретых яиц, напоследок

Выведя голых птенцов, обращает их клювом к востоку:

Те, что способны терпеть лучи и могут на солнце,

905 Глаз не спуская, глядеть, — остаются на службе у неба;

Тех, что пред Фебом дрожат, — бросает орлица: так псиллы

Могут свой род доказать, если, змей не страшася, ребенок

Станет с гадюкой играть, которую дал ему старший.

Но не одну безопасность свою хранит это племя:

910 И о гостях печется оно, всегда помогают

Псиллы и людям другим от опасных чудовищ. Как только

Римскому войску велел вожатый раскинуть палатки,

Тотчас они принялись огражденное валом пространство

Пеньем своим очищать и змей прогоняющим словом.

915 Лагерь затем целебным огнем они окружают:

Здесь трещит бузина и каплет гальбан[790] иноземный,

И тамариск, небогатый листвой, и восточная коста,[791]

И панацея[792] горит, и Фессалии тысячелистник;

Здесь и укроп шумит на огне, и тапс эрицийский[793],

920 Дым от полыни идет и от лиственниц — дым, ненавистный

Змеям; курятся рога оленей, рожденных далеко.

Ночь безопасна бойцам. А если дневная зараза

Воину смертью грозит, берется за магию племя —

И начинается бой заклинателя змей и отравы.

925 Прежде всего он слюной отмечает место укуса,

Яду препятствует тем, оставляя в ране заразу.

С пеной у рта он бормочет затем слова заклинанья,

Не прерывая волшбы, — не дает развитие язвы

Перевести ему дух, и смерть запрещает умолкнуть.

930 Часто зараза, попав в почерневшие недра, бежала

Лишь от заклятий одних; но если она замедляла

И не хотела истечь, не вняв повеленью и зову, —

Бледную рану, припав, лизал языком заклинатель,

Ртом он высасывал яд, выдавливал также зубами

935 И, удаляючи смерть из уже охладелого тела,

Сплевывал; мог узнавать заклинатель по вкусу отравы

Сразу породу змеи, от укуса которой лечил он.

С помощью их удалось уже легче римскому войску

Долгий свой путь совершать по этим пустынным равнинам.

940 Гасла два раза луна[794] и дважды она загоралась,

Муки Катона в песках и прирост, и ущерб ее видел.

Стала уж день ото дня сгущаться пыль под ногами,

Стал превращаться песок в затверделую Ливии землю,

Изредка стала вдали появляться зелень деревьев,

945 Да кое-где шалаши, соломой покрытые грубо.

Сколько в несчастных зажглось упований на лучшую землю

В день, как впервые они свирепых львов повстречали!

Ближе всего был Лепт, и на этой спокойной стоянке

Зиму они провели, лишенную зноя и ливней.

950 Цезарь, побоищем сыт, удалился с полей эмафийских,

Бремя всех прочих забот от сердца отринувши с целью

Зятем заняться одним: его следа искал понапрасну

Он на земле и, внимая молве, направился в море.

Видел фракийский пролив[795] и любовью известное море[796].

955 Берег он слез миновал, где башни Геро́ возвышались,

Море, что названо вновь по Нефелиной дочери Гелле.

Азию больше нигде от Европы пролив не отрезал

Уже, хоть Понт отделил Византию тесным проходом

От Халкедона[797], где был всегда в изобилии пурпур, —

960 И через малый проток Эвксин[798] Пропонтида уносит.

Цезарь сигейским песком прошел, дивясь его славе,

И Симоис[799] посетил, и Ретей[800], могилою грека

Гордый, — жилище теней, что поэтам обязаны много.

Бродит он также вокруг развалин прославленной Трои,

965 Ищет великих следов стены, воздвигнутой Фебом.

Чаща засохших лесов да стволы полусгнившие там, где

Был Ассарака[801] дворец, — и едва на камнях обветшалых

Храмы всевышних стоят; и весь Пергам[802] покрывает

Только терновник густой: погибли даже обломки!

970 И Гесионы[803] утес он видит, и лес, и Анхиза[804]

Брачный чертог, и тот грот, где судья трех богинь[805] находился;

Место, откуда был взят на небо мальчик[806]; вершину —

Скорбной Эноны[807] приют: здесь нет безымянного камня!

Тут ручей перешел, что змеился по праху сухому:

975 Это был Ксанф[808]; беспечно ступал по травам высоким:

Фригии житель ему запретил тут окликом строгим

Гектора[809] манов топтать. Разбитые камни лежали,

Не сохраняя следов какой-нибудь древней святыни:

«Видишь геркейский алтарь[810]?» — его проводник вопрошает.

980 Ты, о великий, святой поэтов труд, ты у смерти

Все вырываешь, даришь ты вечность смертным народам!

Цезарь, завидовать брось ты этой славе священной:

Ибо, коль право дано латинским музам пророчить, —

Столько же, сколько почет и смирнскому старцу[811] продлится, —

985 Будут читать и меня, и тебя: Фарсалия наша

Будет жива, она не умрет во мраке столетий!

Вождь, насытивши взор созерцанием древности чтимой,

Вывел из дерна алтарь и, ладан в огне воскуривши,

Стал перед ним возносить не напрасные эти обеты:

990 «Боги развалин, о вы, живущие в пепле фригийском!

Лары Энея-отца, которых Лавиний[812] доселе

С Альбою вкупе хранит и фригийское пламя которых

Мой озаряет алтарь, и Паллада[813], — оплот достославный

Храмины тайной у нас, — мужей недоступная зренью, —

995 Вам на святых алтарях сожигает ладан славнейший

Рода Иулова внук и в исконном вашем жилище

Вас по обряду зовет: успех и впредь мне пошлите,

Я вам народ возвращу! Благодарность Авзонии снова

Стены фригийцам вернет, и Пергам[814] возвеличится римский!».

1000 Так он сказал и, взойдя на корабль, попутному Кору

Отдал все паруса, желая при помощи бури

Время свое наверстать, проведенное близ Илиона:

Азию он миновал и вспененное море Родоса.

Не ослаблял канатов Зефир, и полночь седьмая

1005 Берег Египта уже огнем указала фаросским[815].

Но молодая заря погасила полночный светильник

Раньше, чем Цезарь вошел в безопасные воды. Тревогой

Полон был берег, и шум голосов смятенных коснулся

Слуха его: доверяться боясь коварному царству,

1010 Он не причалил к земле. Но навстречу царский приспешник,

Жуткий подарок неся, выходит в открытое море:

Тканью фаросской покрыв, главу Помпея везет он.

Речью такою сперва преступленье он страшное славит:

«О, покоритель миров, величайший из римского рода,

1015 И — чего сам ты не знал — обеспеченный гибелью зятя!

Царь пеллейский тебе избавленье от битв и от моря

Дарует, то поднося, чего в боях эмафийских

Недоставало: за вас войну он гражданскую кончил.

Здесь, пожелав возместить ущерб фессалийский, — Великий

1020 Пал от наших мечей. Такою ценою, о Цезарь,

Приобрели мы тебя; наш союз этой смертью скрепили.

Крови совсем не пролив, получи фаросское царство,

Власть над Нилом возьми, возьми все то, что охотно

Отдал бы ты за Помпея главу; достойного в лагерь

1025 Друга с доверьем прими, — ему разрешили ведь судьбы

С зятем покончить твоим. Не сочти ты эту услугу

Низкою лишь потому, что не трудным убийство нам было!

Дедовским гостем он был; отцу, потерявшему царство,

Скипетр вернул. Что молвить еще? Ты знаешь названье

1030 Делу такому, — а нет, так справься о мнении мира!

Если преступники мы, ты нам больше обязан, сознайся,

Ибо не сам злодеянье свершил!». С такими словами

Он обнажил и поднял главу. Расслаблена смертью,

Образ знакомый вождя давно уж она потеряла,

1035 Цезарь, увидев сей дар, не стал выражать порицанья,

Не отвратил он очей: смотрел, пока не поверил;

Но убедившись, он счел, что может теперь безопасно

Тестем исправнейшим стать: притворные слезы он пролил,

Выдавил горестный стон из охваченной радостью груди —

1040 Не в состоянии скрыть иначе, как только слезами,

Полнивший душу восторг, и большую услугу тиранна

Он умалил, предпочтя оплакивать голову зятя,

Нежели быть должником. Кто топтал сенаторов трупы,

Не изменяясь в лице, кто смотрел с сухими глазами

1045 На эмафийский разгром, — одному лишь не смеет, Великий,

В плаче тебе отказать! О, рока лютейшая прихоть!

Разве против того, кто тобою оплакан, не вел ты,

Цезарь, преступной войны? Но не связь семейная с зятем

Трогает так; не дочь и не внук скорбеть заставляют:

1050 Думаешь ты племена, влюбленные в имя Помпея,

Этим в свой стан заманить. Быть может, зависть к тиранну[816]

Переполняет тебя, ты горюешь, что тело Помпея

Кто-то другой, пленивши, пронзил, ты сетуешь горько,

Что ускользнула и месть, и ты, победитель надменный,

1055 Права над зятем лишен. Но какое б тебя побужденье

Ни заставляло рыдать — оно чуждо высокому чувству.

Значит, ты лишь для того по суше и по морю рыскал,

Чтобы твой зять без тебя не погиб? О, как достохвально

Вышла та смерть из-под власти твоей! От какого злодейства

1060 Римский избавила стыд судьба роковая, не давши,

Цезарь коварный, тебе пожалеть Помпея при жизни!

Все же он смеет еще обманывать речью такою,

Ищет доверья к себе, на челе своем скорбь выражая:

«Вестник, скорей убери от моих очей ты подальше

1065 Дар злополучный царя: нанесло преступление ваше

Цезарю большее, зло, чем Помпею. Единой награды

После гражданской войны — давать побежденным пощаду —

Ныне лишили меня! И если б властитель фаросский

Не ненавидел сестру, воздать ему по заслугам

1070 Я бы сумел: за дар бы такой я твою, Клеопатра,

Голову брату послал! Зачем он мечи свои тайно

Поднял и в наши дела оружье вмешал своевольно?

Значит, пеллейским клинкам я давал на полях фессалийских

Право и власть? Я вашим царям искал на них воли?

1075 В Риме не мог я стерпеть совместной власти с Великим,

А Птолемея снесу? Напрасно в гражданскую распрю

Мы вовлекли племена, если есть еще в мире иная,

Нежели Цезаря, власть; если правят хоть где-нибудь двое.

Тотчас от ваших брегов я флот увел бы латинский,

1080 Да беспокоит молва — не сказали б, что я испугался,

А не щажу я кровавый Фарос. Обмануть не надейтесь

Вы победителя взор: такой же был здесь приготовлен

На берегу мне прием; фессалийское делает счастье,

Что не моя голова снесена. Опасности большей

1085 Мы подвергались в тот миг, когда мы в битву вступали, —

Рима и зятя угроз, и изгнанья боялся тогда я:

Кару за бегство воздал Птолемей!.. Но, щадя его возраст,

Я злодеянье прощу: пусть он знает, что это убийство

Бо́льших не стоит наград. А вы погребенью предайте

1090 Славного мужа главу; но не только затем, чтобы спрятать

Ваше злодейство в земле: фимиам на гробнице курите

И упокойте главу, и, на бреге рассыпанный пепел

Взявши, вы урну одну подарите рассеянным манам.

Тестя да узрит приход его тень, пусть голос услышит

1095 Благочестивых скорбей. Но мне предпочтя все иное

И пожелав обязать свою жизнь фаросскому другу, —

Радостный день он украл у людей: ведь наше согласье

Мир потерял! Когда бы мой зов услышали боги,

Обнял бы я тебя, победное бросив оружье,

1100 Старой бы дружбы искал и молил бы всевышних, Великий,

Жизни продлить тебе дни; за труды я счел бы наградой —

Быть только равным тебе! Достигли бы в мире надежном:

Я — чтобы мог ты простить богам свое пораженье,

Ты — чтобы Рим мне простил!». Но речью такой не сумел он

1105 Вызвать сочувственных слез, толпа не поверила скорби:

Стон заглушает она, под веселым обличьем скрывает

Сердца печаль и смотрит, смеясь, — о, счастливая вольность! —

На преступленье и кровь, о которых сетует Цезарь.